Автор хотел бы подчеркнуть, что эту повесть ни в коей мере не следует рассматривать как хронику жизни на английской территории Гонконга. Всякое сходство мест и ситуаций — дело случая.
Но если кто-нибудь из читателей, побывавших на Дальнем Востоке, сочтёт, что места, описанные в повести, выглядят иначе, то автор, который провёл в этой части света большую часть жизни, посоветовал бы ему вернуться туда и присмотреться: в местном климате перемены происходят очень быстро.
Женское тело всегда занимало особое место в моих снах, это так. И не только во снах — наяву тоже осаждают его образы. Девушка в открытом летнем платье нагибается, чтобы застегнуть босоножку; ниспадающие на лицо волосы открывают склонённую шею — нежную кожу и шелковистый пушок; смотрю и представляю её себе уступающей, сразу же податливой. Облегающее, зауженное книзу, с разрезом до бедра платье, какие носят элегантные модницы из Гонконга, лопается от движения стремительной руки, внезапно обнажающей округлое, упругое, гладкое, сверкающее бедро и изящный изгиб поясницы. Кожаная плеть, выставленная в витрине шорника в Париже, представленные на обозрение груди восковых манекенов, театральная афиша, реклама подвязок или духов, влажные полуоткрытые губы, железный браслет, ошейник — всё это создаёт вокруг меня постоянно возбуждающий фон. Обычная кровать с резными столбиками по краям, шёлковый шнур, горящий кончик сигары часами не покидают меня в путешествиях, часами и днями. Устраиваю праздники в садах, церемонии в храмах, повелеваю обрядами жертвоприношения.
Арабские и монгольские дворцы наполняют мой слух отзвуками стонов и вздохов. Симметричный рисунок на мраморных плитах византийских церквей отражается в моих глазах бёдрами женщин, широко раздвинутыми, распахнутыми. Достаточно увидеть в тёмном подземелье древней римской тюрьмы два вмурованных в стену железных кольца, чтобы перед моими глазами возникла прекрасная невольница, прикованная цепью, приговорённая к долгим медленным пыткам одиночества и пустоты.
Порой подолгу рассматриваю молодую танцующую женщину. Люблю смотреть на обнажённые плечи, а когда она отворачивается — на очертания груди. Гладкая кожа чувственно блестит в свете люстры. Молодая женщина грациозно выполняет сложные танцевальные па на некотором расстоянии от партнёра — от его высокого, чёрного, слегка отстранённого силуэта. Мужчина почти незаметно направляет её движения, а она, опустив глаза, внимательно следит за мужской рукой и мгновенно выполняет приказ, послушная малейшим правилам церемонии. Потом, следуя неуловимому знаку руки, плавно совершает новый поворот и показывает обнажённые плечи и шею.
А вот она отошла чуть в сторону, чтобы застегнуть пряжку изящной туфельки — золотые ремешки, несколько раз скрещённые на ступне. Сидит на краешке дивана, наклонившись вперёд; ниспадающие на лицо волосы обнажают нежную кожу, покрытую шелковистым пушком. Но две фигуры появляются на переднем плане и заслоняют женщину: высокий мужчина в чёрном смокинге и краснолицый толстяк, рассказывающий о своих путешествиях.
Гонконг знают все — его гавани, джонки, высотные дома Колуна и узкие, с разрезом почти до бедра платья, которые носят евроазиатки, высокие, гибкие девушки, — облегающие платья из чёрного шёлка, без рукавов, с крохотным стоячим воротничком. Тонкий блестящий шёлк поверх голого тела плотно натягивается на животе, груди и бёдрах, чуть морщится в талии и разбегается паутиной складок, когда женщина, прервав прогулку у витрины магазина, поворачивает лицо к стеклянной стене; она застыла, едва касаясь тротуара носком левой туфельки на очень высоком каблуке. Застыла, готовая в любое мгновение продолжить прерванную прогулку (правая рука, чуть согнутая в локте, устремлена вперёд, уже не касаясь тела), и несколько секунд не отрывает взгляда от молодой женщины из воска, одетой точно в такое же, как у неё, платье из белого шёлка, или от собственного отражения в стекле, или от плетёного поводка, на котором манекен — с обнажёнными руками, не касающимися тела и согнутыми в локтях, — держит левой рукой огромного чёрного пса с блестящей шерстью, напряжённо застывшего впереди своей хозяйки.
Имитация живого зверя безупречна. Если бы не абсолютная неподвижность и подчёркнутая напряжённость фигуры, не слишком блестящие и устремлённые в одну точку стеклянные глаза, не ярко-красная пасть, открывающая чересчур белые зубы, можно было бы решить, что через мгновение пёс возобновит прерванное движение: коснётся земли вытянутой задней лапой, вскинет уши, оскалится. И примет грозный вид, словно встревоженный чем-то, возникшим в поле его зрения, или учуяв опасность для хозяйки.
Правая ступня женщины почти на том же уровне, что и задняя лапа пса, едва касается земли носком туфельки на очень высоком каблуке: маленький треугольник из золотистой кожи открывает только кончики пальцев, а тонкие ремешки троекратно скрещиваются на подъёме и огибают на щиколотке тонкий, едва различимый, хотя и очень тёмный, почти чёрный чулок.
А чуть выше расходится разрез на белом шёлковом платье, совсем немного, слегка показывая колено и бедро. Невидимая «молния» поможет одним движением от талии до плеча расстегнуть платье, открыть нагое тело. Гибкое тело вьётся влево и вправо, пытаясь сбросить с себя тонкие кожаные путы, сжимающие лодыжки и запястья, но тщетно. Конечно, танцевальные па ограничивают свободу движений; всё тело до последнего пальца настолько послушно строгим и беспощадным правилам, что танцовщица — как кажется — замерла в эту минуту на месте, и только едва заметное волнение её бёдер отмечает ритм танца. Внезапно, подчиняясь немому приказу партнёра, она делает плавный поворот и тут же застывает вновь, не двигаясь или двигаясь так медленно, так неприметно перемещаясь на месте, что только тонкий шёлк платья скользит по её груди и животу.
И опять краснолицый толстяк заслоняет танцовщицу, рассуждая о жизни в Гонконге и модных магазинах в Колуне, где можно купить самый прекрасный в мире шёлк. Не закончив фразы, он поднял налитые кровью глаза, словно задумался над причиной того внимания, которое — как ему кажется — сосредоточено на его особе. Стоящая перед витриной женщина в облегающем платье сталкивается взглядом с изображением, отразившимся в стеклянной стене, медленно поворачивает направо и продолжает прерванный путь, двигаясь вдоль домов ровным уверенным шагом. Из пасти огромного, с блестящей шерстью пса, которого она держит на поводке, стекает несколько капель слюны, после чего зверь, звучно щёлкнув зубами, закрывает пасть.
Именно в эту минуту вдоль тротуара, по которому мелким быстрым шагом удаляется женщина с чёрным псом, в том же направлении быстро катится коляска, которую толкает рикша, — китаец в тёмно-синем комбинезоне и традиционном головном уборе в виде широкого конуса. Чёрная холщёвая кабина между двумя высокими колёсами с ярко-красными деревянными спицами совершенно скрывает пассажира. А может быть, единственное сидение, прикрытое кабиной, пусто, и на нём лежит лишь старая сплющенная молескиновая подушка, сплошь потёртая, с дырой в углу, из которой торчит набивка. Этим, возможно, объясняется та поразительная скорость, с которой бежит маленький, с виду измученный человек; босые, грязные ступни мелькают поочерёдно, как заведённые, между красными жердями, а китаец ни на минуту не замедляет бег, чтобы отдышаться. И вот он уже исчез в конце аллеи, там, где густеет тень, отбрасываемая огромными фиговыми деревьями.
Толстяк с красными пятнами на лице и налитыми кровью глазами отворачивается, усмехнувшись — на всякий случай, конечно, — неопределённой усмешкой, которая никому не предназначается. И направляется в буфет, по-прежнему в сопровождении высокого мужчины в смокинге, который слушает его всё так же любезно, не произнося ни слова, и толстяк, размахивая короткими руками, продолжает прерванный рассказ.
Буфет почти опустел, на тарелках, в беспорядке расставленных на уже несвежей скатерти, почти не осталось ни бутербродов, ни пирожных. Мужчина, который жил в Гонконге, заказывает шампанское, и лакей в белой куртке и белых перчатках тотчас же подаёт ему бокал на прямоугольном серебряном подносе. Поднос на мгновение повисает над столом, сантиметрах в двадцати от протянутой руки толстяка, который собирался уже взять бокал, но — внезапно увлечённый какой-то мыслью — громким и чуть охрипшим голосом вновь принимается рассказывать всё тому же молчаливому приятелю о своих путешествиях. Повернувшись к слушателю, он говорит, сильно откинув голову, ибо тот значительно выше его. Приятель толстяка смотрит на серебряный поднос, на бокал золотистого шампанского, на поднимающиеся в бокале пузырьки, на руку лакея в белой перчатке, затем на самого лакея. Но внимание лакея внезапно поглощает что-то другое, сзади и чуть ниже, загороженное длинным столом с белой, ниспадающей до самого пола скатертью. Кажется, он вглядывается в лежащий на полу предмет, который сам лакей или кто-то другой случайно обронил или, возможно, бросил умышленно и скоро поднимет. Он ждёт только, когда поздний клиент, заказавший шампанское, снимет бокал с подноса, опасно — как для напитка с бегущими вверх пузырьками, так и для хрустального бокала, — в это мгновение накренившегося.
Не обращая на происходящее никакого внимания, толстяк говорит, не умолкая. Рассказывает типичную историю о торговле несовершеннолетними. Отсутствующее начало легко восстановить: речь идёт о девушке, о девочке, купленной в Кантоне у какого-то посредника и перепроданной позднее за сумму в три раза большую, в хорошем состоянии, но после многомесячного пользования, американцу, недавно прибывшему из Штатов и поселившемуся на Новых Территориях под тем предлогом, что он собирается исследовать здесь возможности для разведения… (несколько неразборчивых слов). На самом деле американец разводит индийскую коноплю и белый мак, но в разумных пределах, чтобы не возбудить недовольства у английской полиции. Он был коммунистическим агентом и скрывал свою истинную деятельность под видом довольно невинного занятия — производства и продажи наркотиков в очень малых масштабах, вполне, впрочем, достаточных и для себя, и для своих приятелей. Американец знал кантонский и мандаринский диалекты и, естественно, бывал на Небесной Вилле, где леди Ава устраивала для узкого круга знакомых особого рода представления. Однажды после ложного доноса, полученного отделом по охране нравов, полиция вторглась туда во время дружеской вечеринки, самой обычной вечеринки, устроенной, несомненно, для отвода глаз. Когда полицейские в шортах защитного цвета и белых гольфах врываются в дом, они обнаруживают там три-четыре пары, благовоспитанно танцующих в большом салоне, несколько высокопоставленных чиновников и известных бизнесменов, беседующих тут и там, в креслах и на диване или у окна; все повернули головы в сторону входной двери, кто опершись о подоконник, кто ухватившись за спинку кресла, но поз своих не изменили; в салоне находится молодая женщина, которая громко смеётся, заметив удивление на лицах разговаривающих с ней двух молодых людей, а также три господина — поздние посетители буфета, один из которых собирается выпить шампанского. Лакей в белой куртке всматривается в нечто, лежащее на полу у его ног, поднимает глаза к серебряному подносу и, удерживая его в горизонтальном положении, подносит любителю шампанского со словами: «Пожалуйста, господин». Краснолицый толстяк поворачивается и тут же замечает свою собственную руку, повисшую в воздухе: толстые согнутые пальцы, китайский перстень. Он берёт бокал и подносит его ко рту, а лакей, поставив поднос на скатерть, наклоняется и поднимает что-то из-под стола, почти весь ненадолго скрывшись за ним. Видна только согнутая спина — под его короткой задравшейся курткой обнаруживается смятая рубашка.
Выпрямившись, лакей кладёт на поднос крохотный предмет, который он держал в правой руке: прозрачную стеклянную ампулу, вроде тех, что используют в фармацевтических целях, с обломанным кончиком, опустошённую, несомненно, шприцем. Мужчина в чёрном смокинге тоже всматривается в ампулу, но ни названия, ни фабричной марки, позволяющей узнать её содержимое, на ней нет.
Музыка в это время умолкла, последние танцевальные пары разошлись. Любезным, исполненным благородства жестом леди Ава подаёт руку какому-то бизнесмену, который церемонно с ней прощается. Он единственный гость в тёмном смокинге (тёмно-синем, пожалуй, даже чёрном); на остальных сегодня смокинги белые или пиджаки самых разных, но, разумеется, тёмных оттенков. Я тоже подхожу к хозяйке и склоняю голову, а она протягивает мне для поцелуя кончики длинных пальцев с ярко-красными ногтями. Повторяет жест минутной давности, а я кланяюсь так же церемонно, как мой предшественник, и беру её руку, чтобы запечатлеть на ней поцелуй. Вся сцена, вплоть до мельчайших деталей, — буквальное повторение предыдущей.
На улице от духоты трудно дышать. Совершенно неподвижные во влажном ночном тепле, как бы отвердевшие узкие листья бамбука, нависшие над аллеей, освещаемой неверным светом от подъезда виллы, резко выделяются на фоне чёрного неба. Вокруг пронзительно звенят цикады. У ворот парка такси нет, зато, стоя вереницей вдоль ограды, поджидают несколько рикш. Первый из них — маленький, с виду измученный человек в тёмно-синем комбинезоне — предлагает свои услуги на каком-то непонятном языке, вероятно, неумело подражая английскому. Под холщёвой кабиной, поднятой в предвидении внезапных дождей, очень частых в это время года, лежит на сидении плоская твёрдая подушка из потёртого молескина, через дыру в одном из углов которой торчит набивка: какие-то прелые жёсткие пряди.
Над центром города, как обычно в эту пору, разносится тошнотворный запах тухлых яиц и гнилых фруктов. Переезд на пароме в Колун не доставляет ни малейшего облегчения; на противоположном берегу точно такие же рикши, стоя вереницей, поджидают клиентов: ярко-красные коляски с совершенно одинаковыми подушками, обёрнутыми клеёнкой. Улицы здесь, впрочем, пошире и почище. Почти все прохожие, изредка мелькающие у высотных зданий, одеты по-европейски. А чуть дальше, на пустынной аллее, в голубоватом свете фонаря проходит стройная девушка в узком, с разрезом платье из белого шёлка. В вытянутой руке она держит на поводке огромную чёрную собаку с блестящей шерстью; зверь упруго и напряжённо шествует впереди хозяйки. Собака, а затем и девушка быстро исчезают в тени высокого фигового дерева. Подошвы маленького человека, который бежит, сжимая параллельные жерди, не перестают мерно и быстро шлёпать по гладкому асфальту.
А сейчас попробую рассказать о том вечере у леди Авы и сообщить хотя бы о самых важных событиях, которые — насколько мне известно — там произошли. Я подъехал к Небесной Вилле на такси примерно в десять минут десятого. Буйная растительность парка со всех сторон окружает гигантских размеров виллу, отделанную алебастром под мрамор, с экзотической архитектурой: повторение одних и тех же декоративных линий, сочетание диковинных элементов и необычных цветов поражает всякий раз, когда вилла возникает за поворотом аллеи, в окружении королевских пальм. Мне показалось, что я приехал раньше назначенного времени и, значит, окажусь среди первых гостей, которые прошли за ворота, а то и вообще первым, ибо никого другого я ещё не видел, и потому решил не входить в дом, а свернуть налево и прогуляться в самой красивой части парка. Даже в дни приёмов парк освещается только возле дома: уже в нескольких шагах от виллы густые заросли гасят и свет фонаря, и небесно-голубой блеск, отражающийся от стен, покрытых алебастром под мрамор. Можно различить контуры аллеи, посыпанной белым песком, а когда глаза привыкнут в темноте — купы ближайших деревьев, сливающихся в общую массу.
Тысячи невидимых насекомых, цикад и других ночных певцов наполняют воздух оглушительными звуками. Их пронзительный монотонный звон раздаётся со всех сторон, звук такой громкий, будто звучит прямо в ушах. Можно, конечно, не обращать на него внимания — и потому что он не прерывается, и потому что его громкость и высота не меняются. Внезапно на фоне этого звона раздаются слова: «Никогда! Никогда! Никогда!». Звучат они патетически, даже несколько театрально. Голос — хотя и низкий — принадлежит женщине, которая находится где-то поблизости, за высокими равеналиями, справа от аллеи. К счастью, мягкая земля приглушает шаги того, кто движется в ту сторону, но между тонкими стволами, увенчанными пучками листьев в виде опахала, не видно ничего, кроме таких же стволов, сближающихся всё теснее и образующих непроходимый лес, который тянется, вероятно, далеко в глубь парка.
Обернувшись, я увидел две фигуры, застывшие в драматических позах, словно охваченные бурным волнением. Только что их скрывал невысокий куст; пройдя рощу равеналий и миновав лужайку, я оказался в таком месте, откуда хорошо их видел в ореоле небесно-голубого света, падающего от дома (который оказался ближе, чем я полагал, судя по пройденному мной пути), во внезапно открывшемся отсюда пространстве. Женщина одета в длинное платье, широко расходящееся книзу, с обнаженными плечами и спиной. Она стоит неподвижно, но повернув голову и многозначительно приподняв плечи — прощание, презрение, ожидание? Левая рука не касается тела и поднята на уровне бедра, правая поднесена к лицу — чуть согнутая в локте, с широко разведёнными пальцами, — словно опирается о стеклянную стену. В трёх метрах от руки, выражающей, вероятно, осуждение, а может, и страх, стоит мужчина в белом пиджаке. Выглядит он так, словно упадёт сейчас, сражённый пулей из пистолета, который женщина выронила сразу же после выстрела и теперь стоит, разжав правую ладонь, потрясённая собственным поступком, не смея взглянуть на мужчину. А он, едва держась на ногах, покачнувшись, одной рукой судорожно сжимает грудь, а другой, отведя её за спину, как бы ищет опору, за которую хочет ухватиться.
Затем, очень медленно, не выпрямляя плеч и не разгибая колен, мужчина подносит руку к глазам и в этой позе замирает. Он всё ещё неподвижен, а она медленным мерным шагом лунатички направляется в сторону дома, отбрасывающего лазурные отблески: плечи по-прежнему приподняты, левая рука отталкивает невидимую стеклянную стену.
Чуть дальше на той же аллее на мраморной скамье виден одинокий мужчина. Одет он во всё чёрное и сидит в тени экзотического растения, мясистые листья которого образуют над ним навес: руки не касаются тела, вытянутые ладони лежат на скамье, кончики пальцев обхватили её закруглённый край. Подавшись вперёд, он опустил голову, рассматривая — или не видя ничего — белый песок возле лакированных туфель. Чуть дальше видна привязанная к дереву девушка, на ней изорванная трикотажная сорочка, дыры в которой открывают обнажённое тело — бёдра, живот, едва очерченные груди, плечи. Руки у девушки связаны сзади, губы искривлены в гримасе ужаса, глаза широко открыты — она потрясена тем, что видит: в нескольких метрах отсюда огромный тигр всматривается в неё, готовый вот-вот прыгнуть. Группа выполнена в натуральную величину, из раскрашенного дерева, в начале этого столетия и представляет собой сцену охоты в Индии. Фамилия скульптора — английская — вырезана внизу на стволе фальшивого дерева, рядом с названием скульптуры «Приманка». Третий персонаж скульптурной группы — охотник — вместо того, чтобы сидеть на стволе или замереть, укрывшись в лесной чаще, стоит чуть поодаль в высокой траве, ухватившись рукой за руль велосипеда. Одет он в белый полотняный костюм, на голове — пробковый шлем. Стрелять он не собирается — над правым плечом виден ствол винтовки. И вообще охотник смотрит не на тигра, а на приманку.
Понятно, что ночь в этой части парка особенно темна, и это мешает рассмотреть многие подробности, заметные лишь при дневном свете: такие, как велосипед, название скульптуры, фамилию мастера (Джонсон или Джонстон, что-то в этом роде). Но тигр и привязанная к дереву девушка находятся у самой аллеи и хорошо видны на тёмном фоне зарослей. Днём неподалёку можно полюбоваться и другими скульптурами, более или менее фантастическими и устрашающими, вроде тех, что украшают сиамские храмы или Тигриный Парк в Гонконге.
«Если вы этого не видели, вы не видели ничего», — обращаясь к своему приятелю, говорит толстяк и ставит пустой бокал на белую, не совсем чистую скатерть, рядом с увядшей китайской розой, опавший лепесток которой, придавленный хрустальной ножкой, кажется подставкой. В эту минуту дверь с силой распахивается, и в салон входят трое британских полицейских: на них шорты защитного цвета, белые гольфы, ботинки. Последний закрывает за собой дверь и остаётся возле неё, слегка расставив ноги и положив правую руку на висящую у пояса кобуру. Тот, что вошёл первым, решительным шагом пересекает салон, продвигаясь к двери в глубине, а другой — видимо, невооружённый, но с лейтенантскими погонами — направляется к хозяйке дома. Он идёт так, словно наверняка знает, где она, хотя и не видит в эту минуту леди Аву, которая сидит на жёлтом диване в нише с резными столбиками, что напоминают эркеры на западном фасаде виллы, выполненные в китайском стиле. Леди Ава как раз произносит: «Никогда… Никогда… Никогда?» — тоном скорее насмешливым и небрежным, чем решительным (но, возможно, и несколько просительным), обращаясь к стоящей перед ней молодой блондинке. Произнося эти слова, леди Ава поворачивается к скрытому за тяжёлыми шторами окну. Блондинка одета в вечернее платье из белого муслина, длинное, очень широкое, с большим, открывающим плечи и грудь вырезом. Она стоит, в глубокой задумчивости глядя на жёлтый плюш дивана, и наконец произносит: «Хорошо… Попробую». Леди Ава немедленно переводит взгляд на лицо блондинки и говорит с обычной своей усмешкой: «Допустим, завтра». «Или послезавтра», — не поднимая глаз, произносит молодая женщина. «Лучше завтра», — говорит леди Ава.
Сцена эта, безусловно, происходит в другой вечер. А если даже и в этот, то, конечно же, несколько раньше, до ухода Джонсона. Переведя взгляд на его тёмный высокий силуэт, леди Ава добавляет: «А теперь, пожалуйста, потанцуй с ним ещё раз». Молодая женщина с кукольным личиком тоже оборачивается, как бы с сожалением или опаской, к мужчине в чёрном смокинге, застывшем, несколько поодаль, в одиночестве, — он смотрит на задёрнутые шторы, словно ожидая — впрочем, не придавая этому никакого значения, — что из невидимого окна сейчас кто-то появится.
Внезапно происходит смена декораций. Тяжёлые шторы, легко скользя по металлическим карнизам, раздвигаются, начинается новое действие, и на сцене маленького театра предстаёт что-то вроде поляны в лесу. Постоянные посетители Небесной Виллы сразу же узнают скульптурную группу под названием «Приманка». Чуть раньше я уже описал расположение её фигур, вероятно, когда упоминал об украшающих зеркальный зал статуэтках, или когда говорил о саде, или в связи с чем-нибудь другим. Но на этот раз это не тигр, а один из огромных чёрных псов леди Авы; зверь кажется ещё больше благодаря особому освещению, а также в сравнении с маленькой фигуркой молодой метиски, исполняющей роль жертвы. (Кажется, это та самая девушка, которую недавно купили через посредника в Кантоне и о которой уже говорилось). Мужчина, исполняющий роль охотника, — на этот раз без велосипеда — держит в руке толстый плетёный кожаный поводок, глаза его скрыты тёмными очками. Не стоит задерживаться на этой сцене, сюжет которой прекрасно всем известен. В очередной раз наступает ночь. Я слышу отзвук шагов безумного царя, бродящего взад и вперёд по коридору верхнего этажа. Он что-то отыскивает в своих воспоминаниях, что-то такое, на что можно было бы опереться, но и сам точно не знает, что именно. Исчез велосипед, не стало вырезанного из дерева тигра, нет больше пса, тёмных очков, тяжёлых штор. Нет сада, исчезли жалюзи, нет тяжёлых штор, легко скользящих по металлическим карнизам. Остался разбросанный в беспорядке мусор: обрывки пожелтевших газет, которые нагромоздил возле стены ветер, гниющие недоеденные овощи, испорченные фрукты, обглоданная рыбья голова, куски дерева (обломки тонкого навеса или разбитого ящика), сброшенные в грязную сточную канаву, по которой, медленно кружась, плывёт обложка китайского иллюстрированного журнала.
Улицы Гонконга, как известно, очень грязны; под витринами лавочек, торгующих подержанным товаром, где на вертикальных вывесках видны несколько красных или зелёных иероглифов, с раннего утра начинает расти гора мелких тошнотворно пахнущих отходов. Толстым слоем покрывают они тротуар, а затем мостовую, расползаясь во все стороны на подошвах прохожих в чёрных халатах, и намокают после полудня в потоках внезапных дождей, пока, наконец не размесят их в широкие, почти лишённые толщины, лепёшки коляски рикш с потертыми подушками или не соберут в бесформенные кучи уличные подметальщики. Прерывая свои замедленные, какие-то неопределённые и словно бы бесполезные движения, подметальщики поглядывают прищуренными раскосыми глазами на евроазиатских девушек, служанок с царственной осанкой, которые прогуливают по вечерам огромных молчаливых собак леди Авы, неторопливо вышагивающих, не обращая внимания на духоту и смрад сточных канав.
Зверь с блестящей шерстью, напрягшись на выпрямленных лапах, идёт быстро и уверенно, высоко подняв голову на неподвижной шее и наставив уши, как полицейская собака, которая взяла след, не рыская ни влево, ни вправо и даже не принюхиваясь к земле, где слабый запах быстро теряется среди зловонных отбросов. Изящные туфельки на тонких каблуках троекратно перекрещены на маленьких ножках позолоченными ремешками. С каждым шагом плотно облегающее платье слегка морщится, и паутинка складок на бёдрах и животе оживает, в отблесках фонарей над витринами причудливо переливается шёлк и сверкает чёрная шерсть зверя, шествующего — с силой натягивая поводок — в двух метрах впереди. Кожаный поводок натягивается в руке, но молодая женщина не убыстряет шага и не меняет направления движения, она, как по пустыне, идёт сквозь толпу чёрных халатов вся застывшая и словно вознесённая, несмотря на мерное движение колен и бёдер, обтянутых узкой, с разрезом сбоку юбкой. В обрамлении иссиня-чёрных волос, пронзённых над левым ухом алой китайской розой, её лицо кажется таким же застывшим, как и у воскового манекена в витрине. Молодая женщина не смотрит на лотки, заваленные каракатицами, позеленевшей рыбой и тухлыми яйцами, не поворачивает головы ни направо, ни налево, не глядит на тускло освещённые вывески, огромные иероглифы которых заполнили все свободные места на стенах и четырёхгранных столбах, поддерживающих арки. Она не замечает ни продавцов газет и иллюстрированных журналов, ни таинственных реклам, ни разноцветных лампочек. Идёт и ничего не видит, как лунатичка. Ей не нужно смотреть под ноги, чтобы обходить возникающие на её пути препятствия — они как-то сами собой исчезают, освобождая ей проход: голый ребёнок на куче мусора, перевёрнутый пустой сундучок, в последнюю минуту убранный чьей-то невидимой рукой, старая метла, вслепую трущая мостовую там, куда устремлён взгляд рассеянного уличного подметальщика в тёмно-синем комбинезоне. Сонные глаза с трудом отрываются от ног, равномерно мелькающих в разрезе платья, и подметальщик вновь возвращается к прерванной работе: сметает в сточную канаву цветную картинку — обложку китайского иллюстрированного журнала.
Под большими квадратными иероглифами надписи, занимающей верхнюю часть обложки, размещен небрежно выполненный рисунок. На нём просторный, по-европейски обставленный салон, стены которого украшены зеркалами и алебастром под мрамор, что, вероятно, должно свидетельствовать о роскоши; несколько мужчин в тёмных костюмах и кремовых или цвета слоновой кости смокингах стоят небольшими группами и разговаривают. На втором плане, в левой части рисунка, за буфетной стойкой, прикрытой ниспадающей до самого пола скатертью и заставленной тарелками с бутербродами и пирожными, лакей в белой куртке подаёт на серебряном подносе бокал шампанского толстяку с исполненным важности выражением лица. Протянув руку к бокалу, толстяк что-то говорит своему приятелю, устремив при этом взгляд вверх, ибо собеседник значительно выше его. В глубине салона, но на открытом пространстве, и потому сразу же бросаясь в глаза, — тем более, что это центр рисунка — трое военных в камуфляжных костюмах (парашютные комбинезоны с серо-зелёными пятнами) стоят в распахнутых настежь дверях неподвижно, но готовые немедленно выпустить очередь из автоматов, которые они сжимают на уровне бедра, направив их в разные стороны. Но в суматохе светского приёма лишь несколько человек заметило их вторжение: женщина в длинном вечернем платье — в неё нацелен один из автоматов — и трое-четверо находящихся рядом с ней мужчин. Их плечи и головы резко откинуты, руки застыли в инстинктивном жесте обороны, удивления или страха…
В других частях салона всё продолжается так, словно ничего не произошло. На первом плане справа, например, две женщины, почти склонившись друг к другу — хотя, кажется, и не особо поглощённые разговором, — ровно ничего не заметили и не прерывают начатой сцены, не обращая внимания на то, что происходит в каких-то десяти шагах от них. Та, что постарше, сидит на диване, обтянутом красным — нет, жёлтым — бархатом, и с улыбкой наблюдает за молодой, которая стоит прямо перед ней, но смотрит в сторону: на высокого мужчину, того самого, что минуту назад вполуха слушал у буфетной стойки толстого любителя шампанского, а сейчас в полном одиночестве стоит вдали от гостей перед окном с задвинутыми шторами. Через мгновение молодая женщина снова поворачивается к даме, сидящей на диване. На её лице появляется выражение серьёзности, сдерживаемого возбуждения и принятого решения. Молодая женщина делает шаг к красному дивану и — очень медленно — мягким и грациозным движением левой руки приподнимая подол платья, опускается на одно колено перед леди Авой, а леди Ава, совершенно естественно, без малейшего смущения и не переставая улыбаться, царским или, возможно, снисходительным жестом подаёт ей руку. Едва касаясь кончиков пальцев с покрытыми ярким лаком ногтями, молодая женщина наклоняется, чтобы поцеловать их. Светлые локоны, склонённая головка…
Но тут же выпрямившись, молодая женщина поворачивается и уверенной походкой направляется к Джонсону. Дальнейшее происходит невероятно быстро: они обмениваются несколькими условными фразами, мужчина застывает в церемонном поклоне перед дамой, которая продолжает стоять со скромно опущенной головой; раздвинув бархатную портьеру, входит служанка-евроазиатка, останавливается в нескольких шагах и молча наблюдает за ними; черты её лица неподвижны, как у восковых манекенов, и не выдают никаких чувств; хрустальный бокал падает на мраморный пол, разлетаясь на тысячи ослепительно сверкающих осколков; молодая женщина со светлыми волосами роняет на них отсутствующий взгляд; девушка-евроазиатка проходит, как лунатичка, по осколкам, по-прежнему удерживая перед собой на натянутом поводке чёрного пса; изящные золотые туфельки быстро удаляются, оставляя позади подозрительные лавочки и старую метлу, которая, очертив дугу, сметает в водосточную канаву обложку иллюстрированного журнала; грязная вода тотчас подхватывает разноцветную картинку и вращает её в солнечном блеске.
В этот час улица почти безлюдна. Влажная тяжёлая духота в городе изматывает сильнее, чем обычно. Деревянные ставни на окнах магазинов закрыты. Огромная чёрная собака останавливается перед хорошо знакомым ей входом: узкие тёмные ступени крутой лестницы начинаются прямо с улицы, без всяких дверей и коридоров, и ведут во мрак, куда взгляд не в силах проникнуть. Сцене, которая сейчас разыгрывается, явно не достаёт определённости… Девушка быстро оглядывается по сторонам, словно желая убедиться, что за ней никто не следит, и торопливо, насколько ей это позволяет длинное облегающее платье, взбегает по ступеням. И тут же спускается вниз, прижимая к груди довольно толстый бесформенный конверт из серой бумаги, набитый, кажется, песком. А что же в это время делал пёс? Если — как всё на это указывает — он не поднялся вместе с девушкой по лестнице, то ждал ли он её спокойно внизу, освобождённый от поводка? Возможно, девушка привязала его к какому-нибудь кольцу, скобе или перилам (но у этой лестницы нет перил), к дверной ручке (но и двери нет), к петле, крючку, наконец, к старому гвоздю, кое-как загнутому, искривлённому и изъеденному ржавчиной, который торчит где-то из стены? Но гвоздь вряд ли надёжен, а необычное присутствие пса, явным образом обнаруживающее этот дом, могло бы совсем некстати привлечь внимание нежелательных наблюдателей. А быть может, посредник стоял в темноте, почти в самом низу лестницы, так что служанке-евроазиатке достаточно было, не выпуская поводка, подняться на две-три ступеньки, протянуть руку за конвертом или пакетом, который держал наготове невидимый нам человек, и тут же возвратиться? Или у лестницы кто-то стоял, тот, кому заранее было известно об этом свидании, и ему стоило только протянуть руку, чтобы взять поводок, который передала ему девушка, торопливо поднимаясь по узкой лестнице к посреднику, ожидающему её в своей комнате, кабинете, бюро или конторе?
Но и с этим вариантом нельзя, к сожалению, согласиться — собака слишком бросается в глаза. Впрочем, как бы то ни было, конец эпизода оказывается неожиданным, поскольку речь идёт вовсе не о доставке конверта, а о молоденькой девушке, похожей скорее на японку, чем на китаянку. И вот все трое уже стоят на блестящих плитах мостовой перед темнеющим входом: служанка в облегающем, с разрезом на боку платье, японка в чёрной плиссированной юбочке и белой школьной блузке, каких тысячи встретишь на улицах Токио или Осаки, и огромный пёс, который подходит к незнакомке вплотную и, задрав морду, долго её обнюхивает. Эта сцена не подвергается ни малейшему сомнению: пёс обнюхивает потрясённую, прижавшуюся к стене молоденькую девушку, вынужденную терпеть прикосновения морды страшного зверя к бёдрам и животу, а служанка следит за ней холодным взглядом, удерживая плетёный поводок так, чтобы зверь мог беспрепятственно двигать головой, шеей и т. д.
Кажется, я уже говорил, что леди Ава устраивала представления для своих гостей на маленькой сцене частного театра в Небесной Вилле. Именно об этом эпизоде, несомненно, и идёт сейчас речь. Зрители сидят в тёмном зале. Горят только огни рампы, тяжёлый занавес медленно раздвигается, за ним новая декорация: высокая стена и узкая крутая лестница, которая кончается неизвестно где, ибо выше десятой ступени глаз ничего уже не видит — сплошной мрак. Большие бесформенные валуны приводят на ум подземелье и даже подземную тюрьму, судя по боковым стенам, левой и правой, не слишком глубокую. Грубо обработанные плиты пола кое-где блестят — от сырости или от старости. Единственное отверстие в стене — уже описанный лестничный проём, узкий и сводчатый. Тут и там чернеют железные кольца, вмурованные в стены на разных уровнях и размещённые неравномерно, с колец свисают тяжёлые ржавые цепи, одна из них длиннее остальных и, ниспадая на каменный пол, образует на нём что-то вроде неправильной буквы Б. К одному кольцу справа, у самой лестницы, привязан поводок, собака лежит возле нижней ступеньки, высоко подняв голову, и словно бы сторожит вход. Прожектора направлены на зверя, свет их неярок. Когда вся сцена тонет во мраке и остаётся видна только собака, высоко на лестнице загорается яркий, но далёкий свет, и обнаруживается, что верх лестницы замыкает железная решётка, строгая, без всяких украшений, чёрные вертикальные линии которой резко выделяются на светлом фоне.
Собака поднимается и начинает рычать. За решёткой появляются две молодые женщины: та, что повыше, поднимает решётку и проходит, подталкивая перед собой другую. Лязгают металлические засовы, решётка опускается. Какое-то время никого не видно, темнота поглощает обеих, начиная с ног, как только женщины начинают спускаться; они возникают вновь лишь в самом низу лестницы, в свете прожекторов: это, конечно же, служанка-евроазиатка и молоденькая японка. Служанка быстро отвязывает пса — на протяжении всего действия она держит в руке плетёный поводок — а японка, напуганная его грозным рычанием, пытается скрыться в глубине сцены, слева от лестницы, прижавшись спиной к острым выступающим камням. Пёс, прошедший для этого специальное обучение, должен догола раздеть невольницу, на которую свободной рукой показывает служанка, устремив указательный палец на плиссированную юбочку. Зверь клыками раздирает на японке одежду, ничего на ней не оставляя, и один за другим срывает лоскутья, не причиняя телу никакого вреда. Царапины — впрочем, их немного — самые поверхностные и абсолютно безвредные: зрелища они ничуть не портят, скорее наоборот.
Девушка, исполняющая роль жертвы, вытянулась, как струна, и всем телом прижалась к стене, словно желая в неё войти, только бы ускользнуть от страшных клыков; правдоподобие действия требует, конечно, чтобы она закрывалась руками. Когда девушка поворачивается лицом к стене, всё ещё под воздействием инстинктивного страха, который должна испытывать (и, вероятно, испытывает, ибо выступает сегодня впервые), она ещё выше поднимает согнутые в локтях руки и закрывает ладонями волосы, что оправдано исключительно с эстетической точки зрения и вносит в разыгрываемый спектакль некоторое разнообразие. Прожектора, нацеленные на голову пса, освещают разные части тела девушки — бёдра, плечи, грудь. Но всякий раз, когда служанка полагает, что обнажение достигло особо живописной стадии — зрителям открылись новые части тела или в ткани возникли новые дыры — она натягивает плетёный поводок и вполголоса отдаёт короткий приказ: «Стоп!», который звучит, как щёлканье кнута. Зверь недовольно пятится и исчезает во мраке, а круг света, падающего на невольницу, расширяется и показывает её всю, спереди, со спины, сбоку, в зависимости от той части тела, которую демонстрируют зрителям.
Гости леди Авы, собравшиеся в зале маленького театра, вполголоса обмениваются замечаниями. Каждая начинающая актриса — а сегодня выступает начинающая — вызывает вполне понятный интерес. Самые пресыщенные посетители театра пользуются случаем, чтобы вернуться к занимающим их темам: расписанию движения пароходов, банкам в коммунистических странах, жизни в сегодняшнем Гонконге. «В антикварной лавке, — говорит краснолицый толстяк, — всегда можно найти занятные вещицы прошлого века, которые по западным меркам считаются чудовищными». После чего описывает в качестве примера одну из таких вещиц, но говорит при этом шёпотом, поднося губы к самому уху наклонившегося к нему слушателя. «Конечно, — добавляет он чуть позже, — это совсем не то, что было раньше. Но при определённом старании можно достать адреса тайных домов развлечений — это настоящие дворцы… Какая там обстановка, какие салоны, сады, потайные комнаты — нам, европейцам, такое и не снилось!» И вдруг без всякой связи с только что изложенным, начинает рассказывать о смерти Эдуарда Маннера. «Вот это был человек!» — говорит он напоследок. Он подносит к губам бокал шампанского, на две трети уже пустой, и, неестественно запрокинув голову, одним глотком допивает остаток. Потом ставит бокал на белую, уже несвежую скатерть, рядом с увядшей кроваво-красной китайской розой, лепесток которой, придавленный хрустальной ножкой, кажется подставкой.
После чего оба проходят через весь салон, где последние, словно забытые гости образуют случайные группы и наверняка сразу же расходятся, каждый в свою сторону. Действительно, в следующей сцене тот из них, что повыше, — его называют Джонсоном, а иногда Американцем, хотя он англичанин, — разговаривает перед широким зашторенным окном с молодой светловолосой женщиной по имени Лаура или Лорена, той самой, что сидела недавно на красном диване рядом с леди Авой. Они ведут быстрый напряжённый диалог, сводя разговор к самому главному. С улыбкой почти презрительной и во всяком случае насмешливой сэр Ральф (по прозвищу Американец) склоняется, подчёркивая напряжённость позы, — словно издеваясь — перед молодой женщиной и коротко объясняет ей, чего именно он от неё хочет. Лаура (или Лорена) поднимает огромные, до этого устремлённые в пол глаза, внезапно поворачивает к своему собеседнику лицо с удивительно гладкой кожей и смотрит на него взглядом безмерным, повинующимся, бунтующим, покорным, пустым, невыразительным…
В следующей сцене оба они шагают по широким величественным ступеням. Глаза молодой женщины вновь опущены, голова наклонена; поднимаясь всё выше и выше, она слегка поддерживает подол белого, необычайно широкого платья, чтобы край его не касался чёрно-красного ковра, прижатого на каждой ступени медным прутом, который крепится сбоку толстыми кольцами и заканчивается с каждой стороны небольшой стилизованной шишкой. Мужчина идёт чуть позади, не сводя с дамы безразличного, страстного, холодного взгляда, охватывающего всю её фигуру, от крохотных ножек в туфельках на тонком каблуке до склонённой шеи и атласной кожи обнажённых плеч, которые блестят, когда женщина проходит под канделябрами в форме тирсов, равномерно освещающими лестничные пролёты. На каждой площадке стоит слуга-китаец, застывший в неестественной и слишком вычурной позе — не отличить от тех фигурок из слоновой кости, что продаются в антикварных лавках Колуна: у одних плечо высоко поднято, локоть выдвинут вперёд, согнутая рука и растопыренные пальцы прижаты к груди, у других скрещенные ноги или вывернутая шея, чтобы иметь возможность наблюдать за чем-то, не поворачиваясь всем телом. Взгляды прищуренных глаз пронзают тех двух, что поднимаются по ступеням. С точностью часового механизма слуги один за другим невероятно медленно поворачивают свои восковые лица слева направо и смотрят проходящим вслед, а те, глядя прямо перед собой, идут между канделябрами и вертикальными столбиками, поддерживающими перила, неторопливо ступая по толстому ковру в чёрных и красных полосах, прижатому на каждой ступени медным прутом.
И вот они в комнате, напоминающей покои восточных дворцов, где тусклым светом горят маленькие лампочки под абажурами, красновато мерцают в углах, а большая часть комнаты тонет в полумраке. Как, например, то место у самого входа, где стоял сэр Ральф, закрыв за собой дверь и повернув ключ в массивном, выполненном в стиле барокко замке. Прислонившись спиной к тяжёлой деревянной створке, словно защищая вход, сэр Ральф осматривается, глядит на кровать с резными столбиками по краям, на чёрное атласное покрывало, на пушистые ковры и всевозможные инструменты, изысканные и совсем варварские, которые молодая женщина — также стоя неподвижно, но в более освещенном месте — старается не замечать, не отрывая взгляда от пола.
Безусловно, в этот момент краснолицый толстяк и начинает рассказывать о каком-то из этих инструментов, но слишком тихо и как раз в ту минуту, когда представление на сцене после короткой паузы возобновляется. Служанка-евроазиатка делает шаг вперёд. Властное «Взять!» сопровождается жестом левой руки, направленной на живот японки и подсказывающей псу, какую часть одежды он должен сейчас сорвать. Круг яркого света падает на указанное место. С этой минуты в опустившейся на зал тишине слышны только короткие команды, отдаваемые почти невидимой служанкой пронзительным шёпотом, глухое рычание чёрного пса да иногда вздох трепещущей жертвы. Когда японка совсем обнажена, в зале раздаются негромкие аплодисменты, чуть отставшие от мгновенной реакции прожектора. Молоденькая актриса делает три танцевальных шага к рампе и кланяется. Показанное представление, традиционное в некоторых областях Китая, встретило, как обычно, тёплый приём у собравшихся сегодня английских и американских гостей леди Авы.
Служанка-евроазиатка (если не ошибаюсь, её зовут Ким), не сделала, как и пёс, ни одного движения, хотя последние аплодисменты в зале уже стихли. Она напоминает витринный манекен, который держит на поводке огромную, выполненную в натуральную величину собаку с открытой пастью, чуть присевшую на лапы и навострившую уши. Без малейших эмоций смотрит служанка на обнажённую девушку, которая вернулась на прежнее место у каменной стены; повернувшись на этот раз к зрительному залу спиной и слегка перегнувшись в поясе, японка стоит, чуть приподняв плечи и поправляя обеими руками собранные на затылке чёрные волосы. Взгляд служанки, медленно скользнув по её телу, останавливается на свежей царапине, пересекающей золотистую кожу с внутренней стороны левого бедра: там видна капля быстро застывающей крови.
А вот она идёт вдоль современных высотных зданий Колуна в окружении темноты, гибкая и в то же время напряжённая, спокойная и в совершенстве владеющая собой, за огромным псом, который с силой тянет, но не рвёт плетёный кожаный поводок; она не поворачивает головы ни налево, ни направо, не смотрит, даже мельком, на витрины роскошных магазинов с выставленными там модными товарами, на коляску, которую китаец-рикша, быстро перебирая босыми ногами, толкает ей навстречу по проезжей части, скрываясь за стволами огромных фиговых деревьев.
Между стволами равномерно мелькает тонкий гибкий силуэт в узком платье из сверкающего в темноте белого шёлка. Моя рука, лежащая на молескиновой подушке, пропитанной влажным душным воздухом, снова нащупывает треугольную дыру, из которой высовывается пучок липкого конского волоса. Внезапно, без всякого повода в памяти всплывает обрывок фразы, что-то вроде: «…в окружении роскошных катакомб убийство с необязательными, в стиле барокко, деталями…» Ноги рикши мерно шлёпали по гладкому асфальту; попеременно взлетающие вверх грязные ступни напоминали подошвы ботинок, которые, словно опахало, завершались пятью пальцами. Ухватившись за подлокотники, я высунул голову наружу, чтобы оглянуться: белый силуэт исчез. Наверняка это была Ким (она невозмутимо прогуливала одного из огромных псов леди Авы) — последний человек, которого я видел той ночью, возвращаясь с приёма на Небесной Вилле.
Закрыв за собой дверь, я попытался восстановить в памяти весь вечер, все виденные мной сцены, одну за другой, начиная с той минуты, когда вошёл в сад виллы, наполненный пронзительным, настойчивым, оглушительным звоном ночных цикад, этих шумных обитателей травы и деревьев, ветви которых нависают над аллеей и протягивают навстречу одинокому страннику, неуверенно продвигающемуся сквозь густой мрак, листья в форме ладоней, стрел или сердец, воздушные корни, ищущие, за что бы зацепиться, и цветы с резким, сладковатым, чуть гниловатым запахом, освещённые вдруг вырвавшимся из-за причудливого изгиба аллеи голубоватым отблеском, исходящим от стен дома, украшенных алебастром под мрамор. Там, посреди небольшой поляны высокий мужчина в вечернем костюме разговаривает с молодой женщиной в длинном, белом, с большим декольте платье, широкий подол которого стелется по земле. Приблизившись, я без труда узнаю Лауру — новую протеже хозяйки дома — в обществе некоего Джонсона, которого зовут сэр Ральф, того самого американца, что недавно объявился в колонии.
Лаура и сэр Ральф не разговаривают. Они стоят на некотором отдалении друг от друга: их разделяет около двух метров. Джонсон смотрит на молодую женщину, она не отрывает взгляда от земли. Сэр Ральф пристально рассматривает Лауру сверху донизу и делает это невероятно медленно; глаза его задерживаются на её груди, обнажённых плечах, грациозной, слегка склонённой набок шее, исследуют каждую линию, каждую складку, но всё это с характерной для него миной безразличия, которой он, вероятно, и обязан своим английским прозвищем. После чего он с обычной усмешкой произносит: «Отлично. Как вам будет угодно».
Проходит минута молчания, прежде чем мужчина склоняется в почтительном поклоне, явно издевательском и означающем, что сэр Ральф собирается удалиться, но в это мгновение Лаура поднимает голову и протягивает руку, словно просит обратить на неё внимание, или молит о последней отсрочке, или пытается предотвратить что-то неумолимо надвигающееся. И произносит медленно, чуть слышно: «Нет. Останьтесь… Прошу вас… Не уходите». Сэр Ральф снова склоняется в поклоне. Выражение лица у него прежнее, как если бы он ни на мгновение не сомневался, что события будут развиваться именно так: сейчас он услышит фразу, каждое слово, каждую паузу, каждую интонацию которой знает заранее. Впрочем, молчание несколько затягивается. Но вот они, долгожданные слова, падают одно за другим из уст его дамы, которая, конечно же, выдержала предусмотренную паузу и теперь говорит, поднимая наконец глаза: «Прошу вас… Не уходите». Только после этих слов он может покинуть сцену.