- А ты за чем? - тревожно спросила Дуня.
- За правдой.
Никита тронул Олю за плечо и сказал:
- Ну-ка, парень, выйди на минуту.
Оля поднялся и пошел к выходу. Следом за ним пошел Никита. Они вышли на улицу.
- Слушай, ты, - сказал Никита, - у таких, вроде тебя, обязательно есть дети, о которых вы и знать не хотите, а треплетесь по кафе о великой правде.
- Сопляк, - улыбчиво сказал Оля, - руки об тебя марать не хочется.
- Зато мне хочется об тебя вымарать руки, чтобы потом помыть их с пемзой.
Оля бросился на Никиту. Никита перехватил его левую руку, рванул на себя, повернул запястье и швырнул громадного Олю через себя так, как учил Немировский. Тот, упав на землю, грузно ахнул и стал быстро-быстро перебирать ногами. Никита пошел в кафе не оглядываясь. Он сел за столик возле побледневшей Дунечки, поцеловал ее в лоб и сказал девушке в черных очках и ее затихшим соседям:
- Ваш Оля пошел собирать подснежники.
Степанов теперь сидел на ступеньках лестницы, потому что в той квартире все легли спать. Его оставляли там, но он сказал, что пойдет поищет Никиту, и спустился вниз. Здесь он сел возле батареи, чтобы согреться, потому что его била дрожь, но батареи уже перестали топить и от них шел холод.
Степанов чувствовал, как у него горели щеки, и кровь пульсировала в висках, и очень щемило сердце. Мысли у него были отрывистые, быстрые. Если бы он постарался записать, о чем он сейчас думал, то ничего связного из этого бы не вышло. Он думал все время про Дунечку, иногда вдруг вспоминал слова Левона, который говорил, что человека можно подавить, но вмиг изменить нельзя. Потом он думал, что это мог отколоть Никита и где они сейчас, и отгонял от себя тот ужас, который ему мерещился. Иногда Степанов поднимался и начинал быстро расхаживать по темному парадному, но тогда озноб делался совсем невозможным, и у него начинали трястись ноги под коленками. Вдруг он ясно, из темноты, видел лицо Нади, когда она приходила к нему после ссоры. Оно у нее тогда было как у Дуни, точно как у Дуни, только под глазами залегали коричневые пятна от слез. Она прощала легко и хотела, чтобы так же прощал он.
Степанов не мог больше сидеть в темном парадном и вышел на улицу. Летел тополиный пух. Гасли окна в домах. Были слышны шаги прохожих, которых никогда не слышно днем. Если слышны шаги на улице - значит, пришла ночь.
К подъезду подъехало такси. Степанов рванулся к машине. Из такси вышла Надя. Степанов и Надя стояли друг против друга - молча и неподвижно, только Степанов чувствовал, как у него все сильней трясется под коленкой и холодеет в висках.
Надя с трудом разлепила губы и чуть слышно спросила:
- Нет?
Степанов хотел ей что-то ответить, но ответить не смог и только медленно покачал головой.
- Где они?
Степанов снова ничего не ответил ей, хотя собирался сказать, что знает не больше ее самой. Он поднял плечи и развел руками.
Надя вошла в темный подъезд, а Степанов остался стоять у двери. Он вспомнил своего знакомого англичанина, доктора философии из Лондона. Чуть наигрывая, он говорил Степанову:
- Каков закон отцовства? И есть ли он вообще? Конечно же есть. Люди живут по извечным законам. Но законы меняются. Любовь восемнадцатого века была романтической, подкрепленной серенадами. Она принадлежала немногим, та любовь. Революционный девятнадцатый век создал новую любовь - любовь самопожертвования. Она принадлежала многим, но не всем. Так же, по-прежнему, одни любили, другие продолжали человеческий род. В двадцатом веке - веке кинематографа - любят все. Высокие скорости через высокий риск рождают эгоизм. Мальчики и девочки двадцатого века считают, что самое важное в жизни - это удовлетворять возникающие желания. Так приходит забвение песни. Но в каждом веке живут люди старого века. Это вольтова дуга, если век восемнадцатый любит век двадцатый. Это счастье и отчаянье, это вера и безверие, это чистота и грязь. Хотя кто посмел бы назвать грязью поле после весеннего дождя? Или желтую чавкающую глину ранней весной, когда сойдет снег и ноги не выдерешь из студенистой желтой земли? Почему грязь? Грязь только тогда, если врут. Все остальное - чисто.
Либо разница в возрасте, либо одинаково сумасшедшие характеры, либо незнание, либо просто радость от всего, что происходит, - вот гарантия прочности чувства. Последнее, правда, редкостно и возможно только в том случае, когда нет детей, а символ жизни: <Все идет к лучшему в этом лучшем из миров>.
Степанов пытался было спорить, но философ сказал:
- Бросьте, это моя исповедь.
- Никита, я домой хочу, - сказала Дуня, - здесь все какие-то сумасшедшие. Кричат, кричат. А зачем кричат - сами даже совсем не знают.
- Знают, Дунька.
- Пошли? А то мама будет беспокоиться.
Молодежное кафе смеялось, танцевало, пело. Лица молодых людей были красивы. За окнами проносились редкие машины. Фонари светили голубым светом. Посреди высоких домов независимо торчал огрызок месяца.
- Дунь, - сказал Никита, - пойдем, я наберу номер, а ты поговоришь с Анютой.
- Про что?
- Ну, как она доехала...
- Пошли...
Никита набрал номер. Дунечка взяла трубку и сказала:
- Алло. Это кто? Пожалуйста мне Аню. А кто это? Коля?
- Какой? - спросил тихо Никита. - Заика?
- Да, - ответила Дунечка, - с которым ты дрался. Это я не вам, Коля, это я Никите.
Никита взял у Дуни трубку и спросил:
- Вариант <природа не терпит пустоты> - так надо понимать твой визит?
Коля ответил:
- Ты дурак, Никитонский, о-обыкновенный полноценный д-дурак.
Никита повесил трубку и сказал:
- Дунь, едем к ним.
Они вышли из кафе. У дверей стоял Оля с тремя дружинниками.
- Это он, - сказал Оля, - это он, товарищи.
- Это он, это он, ленинградский почтальон, - сказал Никита, - какие еще будут откровения?
- Ты драку зачем начал? - спросил дружинник. - Придется с нами пройти.
- Что вы, ребятки, у меня Дуня спать хочет.
Дружинники переглянулись, и старший спросил Олю:
- Вы настаиваете?