— Однако, раз у него был проломлен череп, вряд ли он мог голосить. А ведь, по крайней мере, двое свидетелей говорили о криках мужчины, смешивающихся с криками женщины.
— Мне думается, что к этому времени весь лагерь был полон криками. Что же касается остальных затруднительных пунктов, я думаю, что могу найти их объяснение.
— Я был бы рад проверить его.
— Они оба находились вместе в десяти ярдах от клетки, когда лев вырвался на свободу. Мужчина повернулся и был сбит с ног. У женщины возникла мысль войти в клетку и запереть за собой дверь. Это было ее единственным убежищем. Она направилась к клетке и как раз, когда она достигла ее, животное прыгнуло за ней и опрокинуло ее навзничь. На мужа же она рассердилась за то, что он своим бегством подогрел бешенство животного. Если бы они смело встретили льва, лицом к лицу, то могли бы запугать его. Отсюда ее вопли «Трус!»
— Ослепительно, Ватсон! Всего лишь одна трещинка на вашем бриллианте.
— Какая же трещина, Холмс?
— Как могло животное оказаться на свободе, если они оба находились в десяти ярдах от клетки?
— Возможно, что это какой-нибудь их враг освободил льва!
— А почему же лев так свирепо атаковал их, если он привык играть с ними всевозможные трюки внутри клетки?
— Возможно, что тот же враг сделал что-нибудь, чтобы взбесить его.
Холмс задумался и несколько моментов оставался в молчании.
— За вашу теорию, Ватсон, говорит следующее: Рондер был человеком, имевшим много врагов. По словам Эдмундса, он был ужасен в пьяном виде. Страшный буян, он осыпал всех ругательствами и наносил побои каждому, кто попадался на его пути. Я предполагаю, что эти крики о чудовище, о которых рассказывала наша посетительница, были ночными воспоминаниями о дорогом усопшем. Как бы там ни было, наши умозаключения ничтожны, пока в нашем распоряжении не будет всех фактов. В буфете есть холодная куропатка и бутылка Монтраше. Давайте-ка, подкрепим наши силы, прежде чем мы призовем их себе на помощь.
Когда наш возница высадил нас перед домом м-сс Мэррилоу, мы застали эту толстую особу загораживающей во всю ширь отпертую дверь своего скромного и уединенного жилища. Ясно было, что больше всего она заботилась о том, чтобы не потерять своей ценной жилицы. Прежде чем провести нас наверх, она умоляла нас не говорить и не предпринимать ничего, что могло бы привести к столь нежелательному для нее концу. Успокоив ее, мы последовали за ней по крутой, застланной жалким ковром лестнице, и вошли в комнату таинственной жилицы.
Это было узкое и, как следовало ожидать, заплесневелое, плохо проветриваемое помещение, так как его обитательница редко покидала его.
Эта женщина содержала в неволе зверей, и вот, по-какому-то странному возмездию судьбы, оказалась сама запертым в клетку зверем. Она сидела теперь в сломанном кресле в темном углу комнаты. Долгие годы бездействия огрубили линии ее фигуры, которая когда-то, очевидно, была прекрасной. Густая темная вуаль покрывала ее лицо, но она была срезана по линии верхней губы и оставляла открытым превосходной формы рот и изящно округленный подбородок. Я легко мог себе представить, что она действительно была когда-то очень красивой женщиной. Ее голос также был гармоничен и приятен.
— Мое имя не чуждо вам, м-р Холмс, — сказала она. — Я решила, что оно приведет вас сюда.
— Да, это так, сударыня, хотя я и не знаю, каким образом вы осведомлены о том, что я был заинтересован в вашем деле.
— Я узнала это, когда после моего выздоровления меня допрашивал агент сыскной полиции графства, м-р Эдмундс. Боюсь, что я солгала ему. Может быть, было бы благоразумнее, если бы я сказала ему всю правду.
— Всегда благоразумнее говорить правду. Но почему вы ему солгали?
— Потому что от этого зависела судьба еще одного человека. Я знаю, что он был очень недостойной личностью, но все же мне не хотелось бы, чтобы его гибель лежала на моей совести. Мы были так близки, так близки!
— Но разве это препятствие устранено?
— Да, сэр. Лицо, которое я имею в виду, теперь умерло.
— Почему же, в таком случае, вы не расскажете полиции все, что вам известно?
— Надо считаться с другим лицом. Это другое лицо — я сама. Я не могла бы вынести скандала и огласки, связанной с расследованием полиции. Мне недолго осталось жить, и я хочу умереть непотревоженной. Но все же мне хотелось найти рассудительного и справедливого человека, которому я могла бы рассказать мою ужасную историю, чтобы все было бы понятно после моей смерти.
— Вы мне льстите, сударыня. Но в то же время я являюсь ответственным лицом. Я не обещаю вам, что после вашего рассказа я сам не сочту своим долгом передать это дело в руки полиции.
— Не думаю этого, м-р Холмс. Я слишком хорошо знаю ваш характер и ваши методы работы, потому что следила за вашей деятельностью в течение нескольких лет. Чтение — единственное удовольствие, оставленное мне судьбой, и я не пропускаю почти что ничего из того, что происходит на свете. Но, во всяком случае, я пойду на этот риск, какое бы вы ни сделали употребление из моей трагедии. Рассказ о ней облегчит мою душу.
— Мой друг и я, мы будем рады выслушать его.
Женщина встала и вынула из ящика фотографию какого-то мужчины. Он, несомненно, был профессиональным акробатом, человеком с великолепными физическими данными, и был снят со скрещенными на выпуклой груди мускулистыми руками и пробивающейся из-под густых усов улыбкой, — самодовольной улыбкой мужчины, одержавшего много побед.
— Это Леонардо, — сказала она.
— Силач Леонардо, который давал свидетельские показания?
— Он самый. А это… Это — мой муж.
Это было отвратительное лицо — свинья или, вернее, дикий кабан в образе человека — лицо, ужасающее своей животностью. Можно было живо представить в своем воображении, как этот подлый рот в бешенстве скрежетал и покрывался пеной, как эти маленькие, порочные глаза кололи злобным взглядом все окружающее. Злодей, буян, подлая тварь, — все это было написано на этом приплюснутом лице.
— Эти две фотографии помогут вам понять всю историю. Я была бедной девочкой из цирка, выросшей на опилках арены и прыгавшей в обруч еще до того, как мне исполнилось десять лет. Когда я стала женщиной, этот человек полюбил меня, если вожделение вообще можно назвать любовью. Словом, в один несчастный день я стала его женой и с этого момента попала в ад, где он был мучившим меня дьяволом. Не было ни одного человека в нашем цирке, который не знал бы, как он со мной обращался. Он покидал меня ради других женщин. Он принуждал меня к покорности и хлестал меня своим наездничьим кнутом, когда я жаловалась. Они все чувствовали ко мне сострадание и ненавидели мужа, но что они могли поделать? Они все до одного боялись его, ведь он в пьяном виде всегда был ужасен. Он постоянно подвергался взысканиям за буйство и за жестокое обращение с зверями, но у него была уйма денег и штрафы были ему нипочем. Все лучшие работники покинули нас и цирк стал приходить в упадок. Только Леонардо и я поддерживали его вместе с клоуном, маленьким Джимми Григгсом. Бедняга, ему не над чем было особенно потешаться, но он делал все, что мог, чтобы наш цирк окончательно не развалился.
Потом Леонардо стал все больше и больше входить в мою жизнь. Вы видите, каким он был по внешности. Теперь я знаю, какой жалкий дух был заключен в этом прекрасном теле, но тогда, по сравнению с моим мужем, он казался мне похожим на архангела Гавриила. Он жалел меня и помогал мне, пока, наконец, наша дружба не перешла в любовь, глубокую, глубокую, страстную любовь, такую любовь, о которой я прежде мечтала, но какую я никогда не надеялась испытать. Мой муж подозревал нас, но я думаю, что он был настолько же трус, как и буян, а Леонардо был единственным человеком, которого он боялся. Он мстил по-своему — терзая меня больше, чем когда бы то ни было. Однажды ночью мои крики привели Леонардо к двери нашего фургона. В эту ночь мы были близки к трагедии. Мой муж не должен был дольше оставаться в живых. Мы задумали умертвить его.
У Леонардо была умная, изобретательная голова. Это он все задумал. Я говорю это не затем, чтобы порицать его; ведь я сама была готова шаг за шагом, пройти с ним весь этот путь, но у меня никогда не хватило бы изобретательности для такого замысла. Мы сделали дубину — Леонардо сделал ее — и укрепил в ее свинцовый конец пять длинных стальных гвоздей, остриями наружу, на таком же точно расстоянии друг от друга, как когти на лапе льва. Эта дубина предназначалась для того, чтобы нанести смертельный удар моему мужу, но вместе с тем создать впечатление того, что это совершил лев, которого случайно выпустили на свободу.
Была черная, как смола, ночь, когда я и мой муж, по нашему обычаю, спустились вниз, чтобы накормить зверя. Мы несли с собой в цинковом ведре сырое мясо. Леонардо поджидал нас за углом большого фургона, мимо которого мы должны были пройти, прежде чем добраться до клетки. Он промедлил, и мы прошли мимо него прежде, чем он смог нанести удар, но он неслышно последовал за нами и я услыхала треск, когда дубина раздробила череп моего мужа. При этом звуке мое сердце забилось от радости. Я прыгнула вперед и отодвинула засов, запиравший дверцу львиной клетки.
Вот тут-то и произошло нечто ужасное. Вы, наверное, слышали о том, как быстро эти создания чуют запах человеческой крови. Какой-то странный инстинкт мгновенно внушил этому созданию, что было убито человеческое существо. В тот момент, когда я проскользнула мимо брусьев дверцы, оно выскочило наружу и в мгновение ока очутилась на мне. Леонардо мог бы спасти меня. Если бы он кинулся вперед и ударил зверя своей дубиной, он мог бы спугнуть его. Но у него не оказалось мужества. Я слышала, как он завыл от страха, а потом увидела, как побежал. В то же мгновение зубы льва впились мне в лицо. Его горячее, нечистое дыхание уже отравило меня, и от боли я едва сохраняла сознание. Я пыталась ладонями моих рук оттолкнуть от себя большие, дымящиеся, запятнанные кровью лапы и кричала, призывая на помощь. Я сознавала, что лагерь пришел в волнение, потом я смутно припоминаю еще, как несколько мужчин, Леонардо, Григгс и другие вытаскивали меня из-под лап зверя. Это было моим последним воспоминанием, мистер Холмс, в течении многих томительных месяцев. Когда я пришла в себя и увидала себя в зеркале, то прокляла этого льва. О, как я прокляла его, не за то, что он унес мою красоту, но за то, что он не унес моей жизни. У меня было только одно желание, мистер Холмс, и достаточно денег, чтобы осуществить его. Мне хотелось так укрыться, чтобы никто не видел моего бедного лица и поселиться там, где меня не сможет отыскать никто из тех, кого я прежде знала. Несчастный, израненный зверь, который заполз в свое логовище, чтобы умереть — вот мой конец.
Леонардо мог бы спасти меня.
Мы молча сидели некоторое время после того, как несчастная женщина рассказала сваю историю. Потом Холмс вытянул вперед свою длинную руку и похлопал м-сс Рондер по руке с таким видимым сочувствием, какое ему редко случалось обнаруживать. «Бедняжка, — сказал он, — бедняжка! Но что же произошло потом с этим человеком, с Леонардо?»
— Я никогда не видела его больше и ничего о нем не слыхала. Может быть, я была не права, питая к нему такую горечь. Он мог бы скорей полюбить одного из уродцев, которых мы возили по всей стране, чем то, что осталось от меня после нападения льва. Но любовь женщины не так-то легко проходит. Он оставил меня в лапах зверя, он покинул меня в горькой нужде и все же я не смогла заставить себя послать его на виселицу. Что касается меня самой — мне было безразлично, что со мной станется. Что ужаснее моей теперешней жизни? Но я стояла между Леонардо и его судьбой.
— Он умер?
— Он утонул в прошлом месяце, около Маргета. Я прочла о его смерти в газете.
— А что он сделал с этой дубиной с пятью когтями, которая является самой замечательной и хитроумной частью всей нашей истории?
— Не могу вам этого сказать, мистер Холмс. Около лагеря есть меловая ломка с глубоким заросшим прудом у ее основания. Может быть, в глубине этого пруда…
— Возможно, возможно… Сейчас это не имеет значения. Дело закончено.
— Да, — сказала женщина, — дело закончено.
Мы уже поднялись, собираясь уходить, но что-то в голосе женщины привлекло внимание Холмса. Он быстро обернулся к ней.
— Ваша жизнь не принадлежит вам, — сказал он. — Удержите свои руки!
— Какая польза в ней кому бы то ни было?