— Не в какой-то, а в той степени, когда все традиционные усилия по сопротивлению практически бесполезны!.. В сказках читали? Срубил богатырь голову чудовищу, а на её месте — три новых. Это не чепуха, придуманная наивным и примитивным племенем. Это иносказательное выражение важнейшего диалектического закона, о котором Маркс и прочие и понятия не имели, а если имели, то умолчали вполне умышленно… Я уже немногое могу сделать даже с помощью репрессивного аппарата, ибо враг совершенно перекрасился. Он принимает тотчас именно те формы, которые уберегают его от удара. Он опирается на многочисленных сообщников, готовых бездумно выступать против наших законов. Мне плохо, значит, «всё плохо»… Они наворовались, наелись, им теперь «свободу» и «славу» подавай!.. Тогда как у бедного большинства пока нет и не будет в ближайшее время ни свободы, ни славы. И брюхом будут рассуждать и оценивать политику, как и прежде. Всё наше просвещение здесь — курам на смех… Враги меня уничтожат, едва я тяжело заболею. И всё моё наследие будет профукано, потому что поддержать единство народа без ещё большего насилия они не сумеют.
— В обществе говорят, будто Вы не щадите русских.
— Ложь!.. Я более русский, чем многие русские, и тому есть своё объяснение. Я не щажу никого, потому что хотел бы создать задел прочности государства. Но чем больше я тут делаю, тем ужаснее бреши, которые открываются… Разрушение семей, усиленное страшной войной, ведёт к разрушению нормального сознания: нездоровые люди любят тех, кто их ненавидит, и ненавидят тех, кто их любит. В стране уже теряется святое отношение к труду, особенно среди малых народов, привыкших к подачкам за время войны — в них ожили инстинкты национализма, они склонны к тому, чтобы превратить спасшую их Россию в объект грабежей, в страну рабов и проституток… Война ударила не только по мужчинам, самый жестокий удар она нанесла по женщине, по семье. Особенно по русской, украинской, белорусской… Страна стоит перед агрессией, с которой бессильна справиться армия: перед агрессией малых народов. Она разжигается и подогревается. Если мы дадим слабинку, они наводнят органы снабжения и торговли и, заполучив деньги, путём подкупа захватят всё остальное: академические институты, органы госбезопасности. Партия падёт под их ударами, потому что они не выносят порядка, не выражающего их непосредственных клановых интересов… Смотрите, пьянство уже не считается падением, это всё более образ жизни и быта многих людей. На очереди — гашиш, опиум, проституция, педерастия. И это всё — обычные, хорошо известные истории орудия развала государства, нации… Мелкая моль пожирает царскую шубу… Великий русский народ в муках сокрушил великую Германию, чтобы в стране оживились поползновения к господству со стороны ничтожных племён торгашей и проходимцев. И эта агрессия не знает никаких норм и ограничений, её жестокость превосходит все границы… Мне досталась страна со сложившейся системой управления. Кровавой и дикой. Никто не сумел бы изменить её сразу, если бы даже и пожелал. В стране, лишившейся своей элиты, бедной, с узким слоем общей культуры, при бездорожье и отсутствии связи только страх немедленного наказания мог заставить повиноваться, и я понимал это, как и то, что немедленный переход страны, где народ организован только принуждением, к полной свободе — разрушителен и потому нежелателен: плоды такого перехода достались бы, бессомненно, не труженикам, а прежде всего паразитам… Хотя столь же разрушительным будет и переход от свободы к диктатуре, если он когда-либо последует… Куда ни кинь, всюду клин… Я верил и верю в возможность идеального. Идеальное — душа Природы. Но разве в эту возможность верят все те, кто рядом со мной?.. Я был и остался кочегаром системы, созданной теми, кто делал свою «революцию». Изменить ничего я не мог, меня тотчас же объявили бы «изменником Родины» и «предателем революции». И, конечно, объявляли и объявляют. Но я использовал существовавший репрессивный аппарат, чтобы освободиться от цепкой власти негодяев, вновь закабаливших трудящихся. В конце концов, я развязал себе руки. Но надолго ли?.. Если мы не закрепим своё положение как народа героев, измеряющих тысячелетиями и оперирующих масштабами континентов, мы останемся рабами, среди которых не будет услышан ни один голос в защиту чести…
Сталин некоторое время молчал, опустив голову. Но когда повернулся ко мне, я вздрогнул от вспышки неизъяснимо трепетного чувства — то ли гордости, то ли благодарности и глубочайшего преклонения: глаза его испускали почти, видимые лучи энергии. Казалось, будто электроны его души враз перешли на новую, энергетически более мощную орбиту. От него исходили волны тепла и успокоения.
— Что знают о Сталине?.. «Вождь, продолжатель дела Маркса и Ленина»? Это всё лозунги для несчастных, которые пока не способны подняться на новый уровень познания... Вы слыхали что-нибудь о говорящих муравьях?
— Никогда — ничего подобного.
— Некий русский профессор проводил в осаждённом Ленинграде опыты… По моему указанию ему дали несколько пайков, чтобы он мог укомплектовать свою группу… Он установил, что существуют «говорящие муравьи» и даже подсчитал количество сигналов, которыми они обмениваются. Это и звуки, и вариации запахов, и жестикуляция усиками… Более 400 сигналов, почти столько же, сколько содержит словарь аборигенов, которых раньше наблюдали на Борнео и Суматре… Так вот, люди пока — всего лишь враждующие между собой, говорящие муравьи, которые придумали азбуку и пишут историю, не зная, что это такое…
«Жестокий взгляд», — подумал я.
— Да, жестокий взгляд, — кивнул Сталин, пристально глядя мне в глаза. — Взгляд разбойника… Но кто доказал, что взгляд разбойника, который исключается нашей традицией и моралью, менее отвечает суровой истине ужасного положения человека?..Когда в мои руки попали материалы о буднях в том же голодающем Ленинграде, я поверил в то, что иногда поведение разбойника больше отвечает условиям нашего невежественного и бесправного существования, нежели вылинявшие речи религиозных проповедников… Родители съедали детей, а потом — того, кто был более слаб и менее подл… Не было заповедей, которые остались бы ненарушенными. В городе действовали банды. Они выслеживали детей, молодых мужчин и женщин и разделывали их «на котлеты»… Некий тип по кличке Арончик зарезал более сорока детей. В подвалах многоэтажного дома, который он присвоил, подкупив за несколько банок тушёнки работников горсовета, нашли 600 килограммов золота и несколько ящиков драгоценных камней… Традиции в родоплеменной жизни были призваны гарантировать выживание рода или племени. То же — относительно культурных традиций народа. Но если жизнь неузнаваемо изменяет исходные условия существования, необходимо тотчас менять традиции, иначе они сделаются причиной гибели… Я не оправдываю подлости, я предлагаю бесстрашно взглянуть в лицо действительности… Народ — это не капитан на мостике, поклявшийся уйти под воду вместе с тонущим кораблём… Народ обязан выжить любой ценой, и не просто выжить, но и сохранить свои ценности… Когда поднимаешься над всем этим и не находишь в небесных сферах существа, которое всем руководит, всё определяет и всех рассуживает, становится ясно, что тетива наших воззрений слишком слаба, чтобы поразить стрелой нынешних хищников… Философию нужно непрерывно менять, как линзы в очках, пока глаз не увидит ясно тех предметов, которые мы обязаны видеть… Так что не думайте, что Сталин — только марксист. Он марксист постольку, поскольку этот сведённый в систему бред пока позволяет организовать и повести массы, более или менее правдоподобно объясняя им окружающие события… Философия должна быть иной, и она будет иной… Надо продержаться 50 лет, всего лишь 50 лет, и тогда Истина, только Истина будет определять события истории… Мы переменим всю философию и выбросим марксизм на свалку… Я могу продержаться ещё лет десять, могу быть убит или отравлен уже завтра… У меня нет иллюзий относительно моего политического окружения. Но и у моих врагов тоже нет иллюзий: после моей смерти они устранят, осмеют и затопчут прежде всего тех, кто готов нести моё наследие дальше. И не потому, что это наследие в каждой своей клетке уже отвечает Правде, а потому, что только с этим наследием возможна Победа… Иначе — гибель, и все жертвы, неисчислимые жертвы, которые принёс наш народ на алтарь победы, окажутся напрасными, и судьбы миллионов утратят всякий смысл. Этого допустить нельзя. Ни в коем случае… Вот отчего вы здесь… Вот отчего вам доверяется ответственная миссия сбережения наследия — до нашей окончательной победы… Это вечная проблема дряхлеющей власти. Но я не верю в то, что она неразрешима для честных и справедливых. Она разрешима, и я уже построил свой незримый Ковчег Спасения и Победы, где каждой «твари» — по паре… Такой ковчег, кстати, создал и Адольф Гитлер, который глубже всех разбирался в проблемах глобального свойства. Но я вижу, как его ковчег сегодня ломает англо-американский интернационал. Он переменит наследственное ядро германской нации. Боюсь, что эта нация более не возродится. Она возродится, если мы победим. Если мы проиграем, она погибнет. Великая нация, которая, как и мы, способна усваивать справедливость и правду.
Меня охватило предчувствие бесконечного горя, которое должно было совершиться:
— Это был могучий противник.
Я имел в виду Гитлера, но Сталин истолковал мои слова иначе.
— Это героический народ. На сегодняшний день, может быть, единственный героический народ… Я не раз почти плакал от досады, что мы вынуждены сражаться с народом, который только и способен прежде других понести новую мировую философию… Я завидовал Гитлеру: он мог, но не сумел взять от своего народа и половину его великой жертвенности… Опираясь на полководцев, я призван был увязать в единый замысел усилия десятков миллионов людей и кое-как справился с этой задачей. Возможно, лучше, чем это сделал бы кто-либо другой… Но моя победа — это личная победа над фюрером… Это был крепкий орешек. Мистицизм, подняв его, урезал его потенциал… Мы оба, — и Гитлер, и я — использовались в чужих геополитических планах. Враги знали, что если бы мы соединились, от них полетели бы только пух да перья… Я написал об этом Гитлеру. Он оказался слишком самоуверен, чтобы правильно истолковать мои слова. Он сделал вид, что письмо — не подлинное. Я написал ещё раз. И не утаил своего превосходства в понимании событий. Он был подавлен моим письмом. Наша агентура в окружении Гитлера сообщила, что он несколько раз перечитал моё письмо и у него случился сердечный приступ. Его откачали, и он сказал: «Конец, кампания проиграна»… Я писал о том, что Провидение — свойство самой материи, что материя оттого и божественна, что способна к контролируемому саморазвитию и в принципе отвергает все попытки воздействия на неё. Человек может взломать дюжину из миллиона её сейфов, но использовать похищенное с пользой для Природы всё равно не сумеет. «Что мы знаем о своих врагах? — писал я. — Или о тех, кого мы причисляем к врагам? Ведь, скорее всего, и они неосознанно служат Провидению, повышая или понижая наши шансы. Мы можем заменить кровь любимой женщины на самое превосходное вино, только она тут же скончается… Мы можем отменить смерть и гибель, но кто же станет поддерживать в мироздании равновесие?..» Я напомнил Гитлеру о законе фараона Уфру.
— Не слыхал о таком.
— Закон прост в восприятии, но сложен в использовании. Возьми камень и брось в лужу — пойдут круги. Весь мир подобен огромной луже. Мысль или учение, которое потрясёт умы, разойдётся кругами и достигнет даже и самого отдалённого места. Весь секрет в том, чтобы поднять наибольшую волну. Национал-социализм не мог соперничать с марксизмом, для которого выбрали необъятную «лужу» России… Но через 50 лет всё переменится… Политические силы, которые сумеют выработать новые мощные идеи и успешно забросить их в «лужу» мира, займут господствующее положение…
Волевой, сильный и смелый человек, я дрожал, как мокрый цуцик, слушая Сталина. Он хорошо понимал моё состояние, но не щадил моих чувств.
— Все мы, советские люди, можем оказаться в чрезвычайных условиях, окружённые превосходящими силами противника. Это я усвоил… Могут быть разрушены все надежды… Мы обязаны сохранить волю и боеспособность даже и в этих условиях и прорваться к новой философии… Сейчас меня интересует другое… Это важно, мне бы не хотелось чувствовать себя блошкой, ползущей по краю зелёного листа… Насколько обыденное сознание указывает на истину мира?
— Вопрос настоящего мужчины, — кивнул Сталин. — Чтобы действовать успешно, человек всегда должен стремиться к наиболее полной истине… В том, наверное, и проявляется прежде всего божественность мира, что его внешний вид вполне свидетельствует о его сущности. Конечно, чем более умудрёнными глазами смотрят, тем больше видят. Но и для обыденного сознания знаний вполне достаточно. Каждый должен брать только то, что ему принадлежит по природному закону, — вот главное. Но и у этого положения нет ни начала, ни конца…
Не туда они гнут, наши вожди, ничего у них не выйдет, не туда ведут, не тем прельщают несчастное наше племя…
Сколько ему было в 42-м? Восемь лет. Но выглядел он как пятилетний. На еврея он был не похож. Но у немцев был нюх на евреев, не у всех, конечно, но у тех, кто осуществлял этот «план возмездия» — Endlosung, окончательное решение. Они угадывали жертву и не испытывали к ней никакого сочувствия. Но разве евреи когда-либо испытывали жалость к своим врагам? Пусть не всегда убивали, но грабили до нитки, лгали в глаза, клянясь именем Бога, предавали и продавали, толкали на самоубийство и отчаянное падение в разврат, пьянство, ужас бездомности и бродяжничества…
Он оказался в колонне с отцом и бабушкой по матери Фридой, самой матери и братьям удалось эвакуироваться на армейской машине в дни разгрома и отступления, — оказался знакомым политрук, который потеснил раненых ради двух еврейских семей, — от них он, правда, взял «на память» золотые часы знаменитой швейцарской фирмы.
Их гнали от Смоленска, и что их ожидало, никто не знал — в спасение уже не верили…
Он помнит огромное рыжее поле, упиравшееся концами в колючий, сухой, грязный ельник, — сжатое уже хлебное поле с подростом новых трав и просёлок, по которому, вероятно, в непогодь прошли танки, — так и остались гребни затвердевшей в камень земли, — по ним было больно ступать даже в летних туфлях.
И на самом краю дороги, за редкой цепью конвоиров, — встречная колонна мирных жителей, но уже русских, — старики, женщины, дети — постарше и совсем малые, зловеще безмолвные, почерневшие от долгого пути и лишений.
Колонну евреев остановили напротив колонны русских, только по другую сторону дороги.
Глухо протявкала овчарка, и стало слышно, как высоко в небе поют птицы. Он, Сёма Цвик, не разбирался в пернатых, но на сей раз захотелось увидеть, что же это за птицы, способные так умиротворённо стрекотать в вышине, совсем не замечая того, что творится внизу. Глаза ослепили лучи солнца, но всё же он заметил высоко в небе дрожащих, словно на резиновых подвесках, птиц, — для чего они там кувыркались?
Это всё — единый миг. А потом бабушка Фрида, растрёпанная, седая старуха, меловое лицо которой было усеяно старческими пигментными пятнами, принялась повторять, то по-русски, то по-еврейски, что пришло время наказания и гибели всего еврейского народа.
— Да замолчала бы ты, — сказал ей отец, злясь оттого, что, экономя силы, бросил на последнем привале сетку с яблоками.
В свою смерть Сёма не верил. «Если даже всех перестреляют, — думал он, — я останусь, потому что все они уже неспособны жить, — они старые и скованы страхом, а я не боюсь…»
Он помнит, что в его глазах, обожжённых солнцем, ещё стояло оранжево-зелёное световое пятно, когда он услыхал рокот автомобиля, догонявшего колонну.
Всё обернулись на звук, но было плохо видно.
Переваливаясь на неровной колее и страшно завывая, подошла открытая грузовая машина, немецкая, от которой пахнуло каким-то особым запахом бензина.
Она остановилась метрах в пяти от головы и русской, и еврейской встретившихся колонн. Из машины выбрались загорелые солдаты в пилотках с автоматами. Их было не менее десяти. Они выбросили на дорогу горку новеньких штыковых лопат.
— Будут закапывать живьем, — заключила на идиш бабушка Фрида. — Мой отец всегда говорил: зачем нам, евреям, лезть на голову всем остальным? Что, у нас уже нет гешефта, чтобы покупать нужные законы?
— Молитесь о спасении, выкрикнул по-русски, но негромко, старик-еврей, у которого на голове, как у пляжника, был платок с четырьмя узлами. — О чём здесь спорить? Мы среди диких зверей!
— Об этом нужно было думать раньше, — ответила на идиш бабушка Фрида и постучала себя сухим кулачком по седой голове.
— Где было ваше кепело? Или не евреи помогали Гитлеру тем, что смеялись над немцами?..
Отец безучастно молчал, засунув руки в карманы брюк. Сёма знал, что у него подвязан к ляжкам мешочек с золотыми монетами. Мешочек до крови натёр кожу, и отец передвигается, как геморройный — в раскоряку.
Появился высокий, стройный офицер в серо-голубом кителе с серебряными витыми погонами. Он вышел, видимо, из кабины грузовика и в упор рассматривал людей, ни на ком продолжительно не задерживая взгляда.
Едва увидев его, Сёма почувствовал страх, и страх этот рос и становился совершенно нестерпимым. Лицом офицер напоминал ангела, трубившего о наступлении конца света, — Сёма видел однажды такую картинку в еврейской энциклопедии, изданной ещё в царской России, где не было никаких энциклопедий.
«Сейчас гром или снаряд убьёт всех до единого, останусь только я», — загадал Сёма и тотчас подумал о том, — как он среди мертвецов отыщет отца, чтобы забрать у него мешочек, — без денег пропадёшь: эту мысль ему вложили давно, и он не сомневался в том, что она справедлива.
Офицер прошёл по дороге и остановился в двух шагах от затаивших дыхание, измученных людей.
— Здесь две колонны, — внезапно сказал он на чистом русском языке, и Сёма поразился, как певуче и отчётливо произносит немец слова. — По триста голов там и тут. Здесь русское население, там евреи. Одни уцелеют, другим суждена смерть…
«Сейчас — сейчас опустится чёрная туча», — не желая больше ни смотреть, ни слышать, загадал Сёма, но небо оставалось раскалённо-белым и пустым. «Бога нет — это да, — припомнил он слова Исаака, мужа бабушки Фриды, который умер на второй день после объявления войны от сердечного приступа. — Бога нет, если сатана не боится всюду лезть в наши дела!»
— Белогвардеец, — почти шёпотом, ни к кому не обращаясь, произнёс человек с носовым платком на голове. — Петлюровец или деникинец. Гуляйполе. Пощады не будет.
— Я обращаюсь к русской колонне, — громко объявил офицер. — Посмотрите внимательно: перед вами существа, единоплеменники и родственники которых самым гнусным, самым преступным путём ввергли Россию в хаос войны и революции, разрушили государство и установили свою диктатуру. Они говорят о диктатуре пролетариата, но они имеют в виду только свою диктатуру. Они без суда и следствия расстреляли и замучили десятки миллионов русских людей. Они вывезли из России столько ценностей, что теперь только на проценты подкупают правительства Америки и Англии. И нынешняя война спровоцирована ими. Великому фюреру пришлось ввязаться в неё, чтобы немецкая нация не превратилась в стадо заложников. Евреи ненавидят и проклинают русских за то, что их дух всегда спокоен. Они не утихомирятся, пока не разрушат вашу страну и не сделают всех русских заключёнными одной гигантской тюрьмы… Берите лопаты и копайте им могилу, и я отпущу вас на все четыре стороны!..
У Сёмы стучали от страха зубы. Он дрожал и нисколько не сомневался, что ангел смерти в образе немецкого офицера изрекает правду, и впервые пожалел, что рождён от еврея и еврейки: разве не алчность производят они на свет? Откуда у отца это золото, которое он подвесил колбаской в промежность, пока до крови не натёр кожу? Сёма знает: золото он похитил у дяди Арона, который работал в ЧК в Пятигорске и снимал кольца и броши у всех, кого казнили. Именно отец убедил дядю Арона перепрятать золото, и как только пьяница, удочеривший десятилетнюю сироту сослуживца — татарина, чтобы сделать её своей рабыней, послушал совета, донёс на него в органы. Дядю Арона арестовали, и спустя день отец принёс домой кожаный мешочек, наполненный кольцами, кулонами, монетами и серьгами…
Стояла ужасная тишина, и даже птицы в небе в этот миг не стрекотали. Сёма ожидал, что люди сорвутся в едином порыве и похватают лопаты…
Но — люди оставались безмолвны и неподвижны. Прошла минута, другая…