Этот естественный, великий и неодолимый разлом духа как-то компенсируется двумя феноменами действительности.
Один из них — волшебная Природа, сделавшая возможным само чудо жизни. Её гармонии достаточно, чтобы умиротворить и душу упрямого огнепоклонника, и душу монашеского отшельника или восхищенного ревнителя ритуалов, с радостью пляшущего на свадьбах и искренне рыдающего на похоронах, но также и мрачного мечтателя, ожидающего более высокой гармонии, страдающего от грубости нравов и примитивности социальных обыкновений.
Природа простирается на тысячелетия назад и на тысячелетия вперёд, и потому её гармония представляется каждому эталонной и божественной. Она всеобъемлюща: если это стихия леса, она неисчерпаема по многообразию самовыражения. То же касается стихии гор, моря, пустыни, бескрайних снегов…
На поляне, где разомлевшие от солнца травы растут на глазах и где обилие цветов и букашек особенно трогательно намекает и на твою нужность в любом качестве этой никому не подвластной стихии, чувствуешь, что это и есть твой подлинный дом. Тут не присядет благодарно только тот, кого казнят и терзают тревоги…
И когда красота и умиротворённость земли, вод и неба переливается в красоту и умиротворённость пусть даже и примитивного быта, сказочную, былинную масштабность приобретают и хмурый кузнец Степан, прошедший Афганистан, и прозрачный от своего бескорыстия, мелкий и суетливый дед Пилип, шьющий бесплатно хомуты и делающий для всей голопузой детворы глиняные свистульки, неистощимый на шутки и постоянно, но беззлобно посмеивающийся над пришлым и настороженным элементом: «А ты, милый, случайно не из Блохиничей, что под Барбосовичами?..»
И дети, и бабы, шалости одних и нескончаемые заботы других, от стирки белья до прополки на огороде, получают величественное, ритуальное звучание, и неказистая хата кажется обиталищем древних богатырей…
Другой феномен, открывающий для души необъятный простор, представляет собою мир мысли, этой вечной оранжереи Правды и Истины. Мечтает и примитивный, мечтает и совершенный, и грёзы их сдерживает напор боли и страдания, возникающий неизбежно из разлада желания и яви, потребности и её удовлетворения. И работа — не та, и деньги — не те, и жильё — не то, слишком убогое и слишком быстро обрастает бытовым хламом, и подруга — не такая, о какой мечталось: кволая от ударов быта, не приметит ни радости, ни печали, не почувствует маяту сердца и брякнет что-либо невпопад, когда так хочется помолчать и подумать…
И в мыслях есть свои тупики и овраги, выселки и хутора, и мечты напоминают то бутылочную зелень морского залива среди скал и жарких волн воздуха, пропитанного гниением йодистых водорослей и медуз, то пахнущую морозом, бездорожную снежную целину с одинокой берёзой, над её куржавой полупрозрачной кроной висит сплющенное малиновое солнце…
Для всех, кто отваживается на кругосветный поиск на паруснике ожидания или воздушном шаре грёзы, открывается тонкая гармония жизни в добре, справедливости и умиротворении. Но и в беззащитности перед случайным или неслучайным дыханием рока.
Сильная мысль, как и могучие дубы на поляне, вдруг повергает в трепетное смятение: это же вот как щемяще честно и благородно могла бы вершиться вся жизнь! И — радость наслаждает душу, и умиление от того, что маленький и слабый человечек способен произвести необходимое и мудрое открытие, которое не может не быть божественным, потому что равно печётся обо всех… Бог никогда не там, он всегда здесь, среди тех, кто поднимается к небу…
Если вдуматься, картины природы — это высшие нравственные заповеди, только имеющие вид сокровенных соответствий. Пронзительная тишина в парке накануне дождя, свет заката, томящий душу неостановимым бегом времени, сольные партии соловьев в весеннем перелеске, волнение ржи под тугим предгрозовым ветром, запахи костра над рекой, парадоксы морского простора, когда слева надвигается чёрно-синий шторм, а справа — всё ещё сияет солнце и блестит штилевая гладь… Господи, да разве можно перечислить все эти великие чувства, внушаемые трепетной жизнью Земли?..
Но ведь и человеческий быт — это те же заботы пчёл и муравьев, только ещё более сложно организованных, владеющих речью и письменной, неугасающей памятью. Вот отчего так отрадны картины вечного труда на пашне, ловли рыбы, единоборства с диким зверем, это упорное стремление противопоставить болезни, голоду и забвению любовь и ответственность, веру и добродетель, славу и традицию… Всё это — совесть, дань народившегося перед нарождённым, дань утра и вечера перед полоской алой зари, кровавой раны, останавливающей надежды…
Но и тогда, когда мы выбираемся в бездонь высоких размышлений, остаётся тайна. И прежде всего тайна воплощения прекрасного, реального и прочного в природе, но фрагментарного и мгновенно исчезающего в человеческой толпе: многие ли способны освоить мысль гения, которая, может быть, равновелика грандиозным картинам бытия, — водопадам, степному раздолью, барханам, таинственным болотным топям и грозному морскому прибою, с весёлой песней перемещающегося песка и гальки?..
Скажу ещё более сокровенное: каждое существо жаждет занять равноправное, по крайней мере, с другими положение. Это удаётся лишь немногим и в масштабах мира, и в масштабах национальной общины.
Единственная сфера, где человек может быть спокоен относительно своего равного статуса, — это Природа, череда её бесконечных пейзажей, жизнь её мирных населенцев, увиденная со стороны в момент их спокойствия и умиротворённости. Но более всего, это сфера мысли, сфера доброй фантазии и мечты, не галлюцинации и химеры, вызванные наркотиками и винными парами, а строй логических дум, созидание нового плода, предполагающее определённый навык и определённую культуру, — и пахота, и постройка дома, и звучание музыки, и очарование знакомого голоса…
Вы задумывались когда-либо над феноменом веры? Абсурдно, примитивно, глупо, и, тем не менее, вера собирает миллионные толпы. Если вникнуть в психическую подоплёку явления, всё это люди, стремящиеся обрести уют равного положения по отношению к богу, пусть даже униженного практически, зато равновеликого в почитании недосягаемого и непознаваемого…
Не случайно, что неверующие (или создающие собственную парадигму божественности) — это преимущественно люди, умеющие наслаждаться гармонией непотревоженной Природы и способные к самостоятельному мышлению. Ибо при самостоятельности мировосприятия человек тотчас же устанавливает унизительный обман, творимый всеми религиями: они требуют покорности перед «наместниками бога» на земле и постоянного принесения даров. Они ничего не гарантируют, потому что ничем не владеют, все их обещания — только мистификация…
И тут мы подходим к феномену художественного мышления в словах или образах, которое прежде составляло всё пространство духа, заменяло все науки и ныне остаётся для человека основной школой познания. Тут и политика, и философия, и социология, и медицина, и живопись, и музыка, и искусство пророчества…
Как проникновение в Природу или погружение в сферу высокой думы награждает нас сопереживанием собственного достоинства, так искусство слова и образа проделывает это на своём уровне, урывая от красот Природы и от правды мысли, чтобы утвердить достойное положение человека, уравнять его права хотя бы в минуту наиболее яркого и бескорыстного свечения.
Таким образом, ясно, что может относиться к художничеству, а что — не может. Добавьте мастерство и изощрённость в ремесле и вы получите высшее, что производится совершенным в миг творения человеком.
Каждая настоящая картина, каждая настоящая художественная книга есть храм с вашим личным входом. И какими ничтожными и нищими выглядят те, кто забыл дорогу к своему храму и довольствуется пёстрым базаром пустых телевизионных шоу или оскорбительной эстрады! Это всё уже вторичное, не стимулирующее рост в человеке его истинно человеческих измерений. Смотреть — не думать, видеть — не сравнивать, возмущаться — не искать ответа, соглашаться — умирать заживо…
Увы, эгоистичный разум, обслуживающий политический заговор, всё использует в противоестественных целях. И потому, открывая простор для созидательной работы художников, необходимо одновременно множить преграды на пути захвата органов печати кланами, использующими слово и образ для оболванивания честной и потому доверчивой публики. Необходимо не поддаться на «информационную магию» паутины Интернета. Это означает прежде всего: никакого признания извращений и патологии, никакого примирения с теми, кто штурмует основы морального сознания, безжалостное снятие покровов со всех мимикрирующих мошенников. Они не победят, если даже сегодня торжествуют, попирая более совершенных.
Дело это сложное, но критерий правильности известен: ни один достойный сын Отечества не должен быть ущемлён в праве разоблачать противников народной свободы и называть все вещи своими именами.
Не просто, не просто осуществить всё это, если даже есть воля! Ведь надобно знать, что и мир не стоит на месте, и вековая доверчивость людей к доброму слову ныне используется в глобальной политической борьбе с тайными, глубоко сокрытыми от взоров целями. Вот, вроде бы схватились два народа и повели кровавую войну; и оба не знают, что осуществляют коварные цели совсем другого народа, через агентов своих и награбленные капиталы умеющего повсюду изменять умы и покупать лакеев…
Способный видеть сквозь годы, умеющий играть бессмертную музыку на струнах человеческой скрипки, я в отчаянии опускаю руки: как убедить тебя в том, что вот эта книга повествует о сути народной жизни, а вот эти, выряженные в пёстрые рекламные перья, только навоз и гной, от которого заболеет и завтра умрёт твоя душа?
Никогда пророк не требовал от человека сверх того, что было ему посильно. Но в наше время, когда все истинные пророки задушены, замордованы, затравлены и лишены голосов, видимо, пора потребовать и от простого человека, ибо общая погибель уже приблизилась и уже поздно проливать слезы, и без того мы на пепелище, где ни дома, ни поля наши, ни дети наши уже не принадлежат нам…
Ночью я перечитал записки Алексея Михайловича Прохорова. И, конечно, был немало потрясён.
Прежде всего тем, что руководство СССР преступно скрыло от народа замысел, прочерчивающий всю дальнейшую стратегию развития страны. Было совершенно ясно: если бы «Завещание» своевременно попало в общество, страна избрала бы иную стратегию развития и не стала бы жертвой заговорщиков.
Но ведь потому оно и не попало к народу.
Дряхлеющее Политбюро, разопревшее от политических проходимцев, над которыми уже не нависала контролирующая воля, сделалось совершенно неспособным к претворению жизненных идей. Добропорядочность была им страшнее капитуляции. Новации страшили их, тогда как неизменность быта обеспечивала им продолжение кое-каких функций…
Не выполнил свою задачу и Комитет госбезопасности: разве не понимали его руководители, что выведение партийных бонз из поля наблюдения упраздняет не только главные функции КГБ, но и автоматически ведёт к разрушению страны? Что не чистится, то обрастает грязью…
Прохоров… Я знавал одного Прохорова. Не с родственником ли, не с сыном ли Алексея Михайловича свела меня судьба в годы первой чеченской бойни?..
В записках не было ничего о жизни самого Алексея Михайловича, а так хотелось бы повидать его лично, взглянуть на него, поговорить с ним…
Капитан Прохоров был, как и я, в особой резервной роте, подчинённой представителям ФСБ в армейском руководстве. Два взвода нашей роты погибли практически полностью, попав в засаду неподалёку от Грозного.
Люди были застигнуты врасплох и не успели дать противнику никакого серьёзного отпора. Ураганный пулемётный огонь и залпы гранатомётов с трёх сторон в считанные минуты решили нашу судьбу, по сути предопределённую бездарным и легкодумным приказом, каких тогда случалось бессчётно: кто-то методически убивал лучших людей России, зная, что худшие уже ничему не воспрепятствуют. Чечня была фактором, призванным гарантировать невозможность восстановления разрушенного государства…
Прохоров (боже, не помню уже, как его звали!) был смертельно ранен в грудь и умер возле горевшей БМП, сказав три страшных слова: «Измена. Нас продали…» Три слова, которые до сих пор определяют всю нашу судьбу…
В том бою мне прострелили плечо и поранили обе руки…
Уже в своём рабочем кабинете я оценил проницательность и цепкость мысли отставного полковника Мурзина. Весь городок, зажатый в тесной долине, с шести утра был наводнён войсками и милицией. Начались сплошные обыски.
В этих условиях спрятать тетрадь с записями Прохорова в официальном учреждении было, пожалуй, наиболее разумно. Хотя риск, конечно, оставался. Тем более что никто не мог подстраховать меня: все четверо моих сотрудников были людьми криводушными и в высшей степени ненадёжными. Они следили за мной, и каждый следил друг за другом.
Примерно в половине восьмого раздался телефонный звонок.
Звонил Ефим Соломонович. Видимо, он считал, что вчерашний брудершафт позволяет ему не церемониться:
— Извини, друг, жизнь, не зависящая от нас, внесла коррективы. Тут сейчас такое творится!.. Сёма уже попил с Леопольдом. А мы едем с тобой, спускайся, уже подошла машина!..
Эта возбужденность хищника, эта лихорадочная суета ради захвата честного и порядочного человека, слабого, как я и предполагал, старика, убедила меня в том, что я принял единственно верное решение.
И хотя записки Алексея Михайловича Прохорова были настолько плотными, что требовали повторного прочтения, может, даже тщательного изучения, я уже хорошо представлял себе, что так тревожило недругов: ложь о Сталине была главным козырем в их разрушительной пропаганде. Они изображали дело так, что сталинский режим пожирал честных людей, тогда как он опирался на честных людей и служил интересам честных людей. Обращаясь к согражданам, величайший стратег и провидец XX века намечал план эффективного политического противостояния уже развернувшейся против всех народов агрессии. Я нисколько не сомневался в осуществимости грандиозного замысла переустройства советской жизни. Особенно мне нравилась та его часть, где Сталин говорил о практической невозможности и потому бессмысленности затеи — измерять человеческий труд по его количеству и качеству. Да, действительно, и мне неоднократно приходилось говорить и спорить на эту тему, сталкиваясь с несправедливыми оценками трудового вклада.
Карьера человека и сегодня меньше всего зависит от его личных достоинств, неизмеримо больше от стечения обстоятельств, от субъективных факторов — родства, поддержки, связей и т. п. Оказывается, не только я плющил себе мозги этой досадной житейской проблемой, ею столь же внимательно и пристрастно занимался Сталин, и он раньше всех сообразил, что нам навязали эту пустую и надуманную проблему, она может столетиями истощать народы в пустых реформах и невообразимом умножении бюрократии…
Понять, обращаясь к проблемам общественного развития, что реально обещает плюсы и что никаких плюсов не обещает, что лишь усилит в обществе противостояние и противоборство, — это, может, и есть главное в политическом искусстве и в человеческой мудрости вообще: разумно — что необходимо для всех.
И для нас, и для нынешнего западного общества, которое, как и нас, уткнули рогами в химерическую действительность, всё это гораздо важнее, чем схемы гарантированных ответных ракетно-ядерных ударов: именно виртуальность быта, запрограммированность реакций, становящихся всё более неадекватными, предопределяет всеобщую неустойчивость: вымывание валютных резервов каждой страны: миллиарды долларов расходуются на наркотики, индустрию порнографии и прочую навязанную в условиях бесперспективности и тупости чепуху, обогащают врагов всей человеческой общины. На эти деньги они строят и скоро построят совершенно иную цивилизацию, где нынешним гегемонам уже не будет никакого места, это будет всепланетная тюрьма с одним сроком отсидки для всех — пожизненным…
Оказывается, и этот роковой поворот предвидел сталинский гений. И совсем не случайно предупреждал о гибельности повторения социально-экономического опыта западных стран. Это — пустое, бесцельное, разжижающее волю наций. Искать надо, действительно, не в прибыли, не в производительности, не в оплате труда, искать надо в личной культуре человека — в механизмах воспроизводства его честного отношения к своим обязанностям, что обеспечит и всё остальное. Сталин воспринимал народ как большую семью и нащупывал тут естественные решения, когда никто не считает трудового вклада, но каждый, если это здоровая семья, стоит на страже общих интересов и выкладывается на полную катушку…
Я вышел из прохладного здания на улицу. Было ещё утро, но уже чувствовалось, что день будет знойным и парким.