Заговор Аквитании - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 1

Часть первая

Глава 1

Женева… Город солнца и ослепительных бликов. Город бесчисленных белых парусов на озере и прочных, солидных зданий на берегу, отражающихся в колеблющейся воде внизу. Мириады цветов вокруг сине-зеленых бассейнов с фонтанами, пестрящих яркой палитрой красок. Город маленьких мостиков, соединяющих сверкающие поверхности рукотворных водоемов и таких же искусно сотворенных укромных уголков, столь удобных как для встреч друзей и любовников, так и для тайных переговоров. Город раздумий…

Женева… Город старый и новый, город высоких средневековых стен и зеркальных витрин, священных соборов и весьма далеких от святости заведений. Город уличных кафе и концертов на набережных, крохотных причалов и кокетливо окрашенных моторных лодок, с тарахтеньем кружащих по огромному озеру, с бесчисленными гидами, которые расписывают архитектурные и прочие достоинства прибрежных зданий, не забывая при этом сообщить предполагаемую цену древностей, приковывающих зачарованные взгляды современных туристов.

Женева… Город, где целеустремленность является осознанной необходимостью, где фривольность терпят, только если она заранее предусмотрена или помогает заключению сделки. Смех здесь сдержан и тщательно отмерен, а взглядом либо одобряют умеренность, либо порицают чрезмерность. Кантон у озера отлично познал душу города. Красота его мирно уживается с индустриальностью, и равновесие это весьма ревниво оберегается.

Женева. Это и город неожиданностей – легко предугадываемых конфликтов с непредсказуемыми разоблачениями, достижений человеческого разума и потрясающих прозрений.

Вдруг раздаются раскаты грома, небеса темнеют, и проливается дождь. Ливень, хлещущий по спокойной поверхности захваченного врасплох озера, закрывает перспективу, бьет по гигантскому фонтану на озере, символу Женевы, – гейзеру, созданному человеком, чтобы изумлять людей. Неожиданно разоблаченный небесами искусственный водоем смиряется. За ним замирают остальные фонтаны города, без солнечного света тускнеют яркие краски цветов. Ослепительные отражения исчезают, а разум цепенеет.

Женева… Город непостоянства…

Адвокат Джоэл Конверс вышел из отеля “Ричмонд” на залитую солнцем Жарден-Брунсвик. Прищурившись, он свернул налево, переложил атташе-кейс в правую руку, отлично отдавая себе отчет в ценности его содержимого, думая, однако, в основном о человеке, с которым он должен встретиться в “Ша ботэ” – уличном кафе прямо на набережной. Собственно, им предстоит возобновить знакомство, если только человек этот не спутал его с кем-то, думал Конверс.

Э. Престон Холлидей был оппонентом Джоэла с американской стороны в ведущихся переговорах о слиянии швейцарской и американской фирм, которые и привели их обоих в Женеву. Хотя объем предстоящей работы был минимальным – всего лишь формальное подтверждение того, что заключаемые договоры соответствуют законодательству обеих стран и признаются Международным судом в Гааге, – Холлидей казался все же странным выбором. Он не сотрудничал ни с одной из тех американских юридических фирм, с которыми Швейцария вела дела через фирму Джоэла. Само по себе это не исключало его участия – свежий взгляд зачастую оказывается весьма полезным, но отведение ему роли главного представителя было по меньшей мере неординарным решением и вселяло тревогу.

Холлидей, насколько помнил Конверс, пользовался репутацией специалиста по улаживанию конфликтов. В области права он был чем-то вроде механика-наладчика из Сан-Франциско, который умел обнаружить поврежденный кусок провода, вырезать его и запустить машину. Длившиеся месяцами переговоры, на которые уходили сотни тысяч долларов, с его появлением внезапно завершались – вот, пожалуй, и все, что мог припомнить Конверс о Э. Престоне Холлидее. И ничего больше, хотя Холлидей утверждал, будто они знакомы.

“Это Пресс Холлидей, – объявил голос по гостиничному телефону. – Я подменяю Розена в деле о слиянии “Комм-Тека” с “Берном”.

“А что с Розеном?” – спросил Джоэл, перекладывая глухо жужжащую электробритву в левую руку и одновременно пытаясь вспомнить, кто такой Пресс Холлидей.

“Беднягу хватил удар, вот его партнеры и пригласили меня. – Американский юрист помолчал и добавил: – Это, должно быть, вы довели его, коллега”.

“Нет, коллега, нам редко приходилось спорить. Господи, какая жалость, Аарон был мне всегда симпатичен. Как он?”

“Выкарабкается. Его уложили в постель и пичкают дюжиной разновидностей куриного бульона. Он мне велел передать, что проверит, не вписали ли вы напоследок что-нибудь симпатическими чернилами”.

“Проверять придется вас, потому что ни я, ни Аарон такими чернилами не пользуемся. И вообще этот “брак” построен на голом расчете, если вы изучили документы, то знаете это не хуже меня”.

“Вы сорвали хороший куш за счет списания вложенных капиталов, – согласился Холлидей, – да к тому же получили большую часть технологического рынка, так что симпатические чернила вам ни к чему. Однако, поскольку я новичок в данном деле, мне хотелось бы задать вам пару вопросов. Давайте позавтракаем вместе”.

“Я как раз собирался заказать завтрак в номер”.

“Утро прекрасное, почему бы нам не подышать свежим воздухом? Я остановился в отеле “Президент”, давайте встретимся где-нибудь на полпути? Вы знаете “Ша ботэ”?

“Американский кофе и французские булочки. Набережная Монблан”.

“Значит, знаете. Через двадцать минут, вас устроит?”

“Лучше через полчаса. Идет?”

“Отлично. – Холлидей помолчал. – Славно будет снова увидеться с тобой, Джоэл”.

“Что? Увидеться снова?…”

“Возможно, ты и не вспомнишь. Много воды утекло… Боюсь, тебе досталось больше, чем мне”.

“Не понимаю”.

“Ну, я имею в виду Вьетнам и доводы и долгое пребывание в плену”.

“Да я уж забыл об этом, с тех пор прошли годы. Но откуда мы знаем друг друга? Встречались по поводу какого-то дела?”

“Вовсе нет. Мы учились вместе”. “В Дьюке? Там большой правовой факультет”. “Раньше, значительно раньше. Может, ты вспомнишь при встрече. А если нет, я тебе напомню”.

“Ты, видно, любишь говорить загадками… Ладно, через полчаса в “Ша ботэ”.

Шагая по направлению к набережной Монблан – оживленному бульвару, вытянувшемуся вдоль озера, Конверс перебирал в памяти полузабытые лица школьных товарищей примеряя к ним фамилию Холлидей. Однако ничего не получалось. Холлидей – не слишком распространенная фамилия, а сочетание ее с уменьшительным именем Пресс и вовсе необычно. Если бы он знал когда-то человека по имени Пресс Холлидей, то уж наверняка не забыл бы. И все же, судя по тону, они были знакомы, и при этом – довольно близко.

“Славно будет снова увидеться с тобой, Джоэл”. Он произнес эти слова с большой теплотой, участие прозвучало и тогда, когда он упомянул о пребывании Джоэла в плену. Правда, об этом всегда говорят если не с открытым сочувствием, то с деликатной осторожностью. Более того, Конверс понимал, почему Холлидей должен был хотя бы вскользь упомянуть о Вьетнаме. Люди неосведомленные обычно считают, что психика тех, кто побывал в лагерях для военнопленных Северного Вьетнама, травмирована: испытания, выпавшие на их долю повлияли на сознание, поэтому их воспоминания как бы смазаны; В чем-то сознание таких людей действительно претерпело изменение, но что касается памяти, то здесь – явная ошибка. Память, наоборот, только обостряется, ибо приходят незваные и часто очень болезненные воспоминания. Пережитые годы наслаиваются, всплывают лица, глаза, фигуры, звучат голоса; в глубине сознания возникают картины прошлого оживают образы, звуки и запахи – все это как прикосновение к затянувшейся ране, которую так и тянет потрогать… В прошлом нет ничего непоследовательного и нелогичного, и потому его невозможно расчленить. Зачастую прошлое – это все, что у них осталось… Особенно по ночам, когда тело сковывал леденящий страх.

Подобно большинству из тех, кто провел значительную часть своего заключения в полной изоляции, Конверс снова и снова перебирал в памяти эпизоды прошлого, пытаясь сложить их, осмыслить, соединить их в единое целое. Он многого не понимал – или не принимал, – однако он приучил себя жить, имея перед глазами ту цельную картину, которая была воссоздана в результате его неустанных исследований. И если уж на то пошло, он мог не только с этим жить, но и умереть, если придется. Так можно было существовать в мире с самим собой. Без этого страх становился просто невыносимым.

Самоанализ, которому Конверс подвергал себя из ночи в ночь, требовал от него неукоснительной точности, вот почему Джоэлу было легче, чем кому-либо иному, вспоминать тот или иной период своей жизни. Разум его, подобно быстро вращающемуся диску, вставленному в компьютер, всегда мог выделить определенное место или лицо, стоит только вложить нужную информацию. Поскольку многократные повторения упростили и ускорили этот процесс, неожиданно постигшая его сейчас неудача повергла Конверса в растерянность. Если только Холлидей не ссылался на какой-то незначительный эпизод далекого детства, прочно преданный забвению, в прошлом Конверса не было человека под этим именем.

“Славно будет снова увидеться с тобой, Джоэл”. Неужто слова эти были просто уловкой, отработанным приемом опытного юриста?

Конверс свернул за угол и увидел медное ограждение “Ша ботэ”, отбрасывающее яркие солнечные блики на мостовую. По бульвару сновали блестящие маленькие автомашины, начищенные до блеска автобусы; тротуары тоже сияли чистотой, и по ним шагали пешеходы, которые если и спешили куда-то, то при этом соблюдали строгий порядок. Утро в Женеве дышит сдержанной энергичностью. Даже страницы газет, читаемых в уличных кафе, расправляются неторопливо и аккуратно, а не кое-как, лишь бы прочесть нужную статью. Автомобили и пешеходы не ведут здесь извечной войны; проблемы решаются не боевыми действиями, а взглядом, жестом и взаимными уступками. Входя в отделанные бронзой двери кафе, Джоэл поймал себя на мысли о том, что неплохо было бы Женеве экспортировать свои утра в Нью-Йорк. Правда, городской совет Нью-Йорка, скорее всего, запретил бы подобный импорт – ведь ньюйоркцам претит такая цивилизованность.

Он держал газету прямо перед собой, чуть повернувшись влево, – по-видимому, аккуратность заразительна, и, когда газета опустилась, Конверс увидел знакомое лицо. В отличие от его собственного, это было очень правильное лицо, в нем все гармонировало друг с другом: темные прямые волосы, разделенные аккуратным пробором и тщательно причесанные, резко очерченные губы и над ними – острый нос. Лицо это принадлежало его далекому прошлому, но имя, которое всплыло в памяти Джоэла, никак не связывалось с этим лицом.

Человек с явно знакомой внешностью поднял голову; глаза их встретились, и “Э. Престон Холлидей” встал из-за стола – невысокий, ладно скроенный человек в черном костюме, скрывающем отлично развитую мускулатуру.

– Как поживаешь, Джоэл? – произнес знакомый голос, и над столом протянулась рука.

– Привет… Эвери, – отозвался, пристально вглядываясь в собеседника, Конверс; он неловко шагнул вперед и переложил атташе-кейс, чтобы пожать протянутую руку. – Эвери – я правильно помню? Эвери Фоулер. Тафт, начало шестидесятых. Ты так и не вернулся в последний год, и никто не знал почему; о тебе тогда много говорили. И еще – ты занимался борьбой…

– Дважды был чемпионом Новой Англии, – с усмешке? подтвердил юрист, жестом приглашая Джоэла занять место напротив. – Садись, и мы быстро все восстановим. Думаю, что встреча несколько ошарашила тебя. Поэтому-то я и решил встретиться с тобой до утреннего заседания. Представляешь – я вхожу, а ты вскакиваешь с места с воплем: “Самозванец!” Это недурно укрепило бы твои позиции, как считаешь?

– Мои позиции достаточно надежны, так что я обойдусь без воплей. – Конверс сел, поставил у ног атташе-кейс и внимательно посмотрел на своего оппонента. – А откуда взялась фамилия Холлидей? И почему ты ничего не сказал по телефону?

– А что я мог сказать? Что-нибудь вроде: “Послушай, старик, учти, что ты знал меня раньше под кличкой Тинкербелл Джонс [1]“. Да ты бы ни за что не согласился на встречу.

– Ну а сам Фоулер сидит где-нибудь в тюрьме?

– Сидел бы, не пусти он себе пулю в лоб, – отозвался Холлидей без тени улыбки.

– С тобой не соскучишься. Ты что же – его двойник?

– Нет, сын.

Конверс замялся:

– Мне, по-видимому, следовало бы извиниться.

– Не стоит, ты ведь не мог этого знать. Вот почему я и не вернулся тогда после каникул… А мне, черт побери, так хотелось получить тот приз. Я был бы единственным, кто выиграл его три раза подряд.

– Прими мои соболезнования. Так что же произошло, ваша честь?… Или это конфиденциальная информация? Тогда я умолкаю.

– Не для вас, ваша честь. Помнишь, как мы с тобой смылись в Нью-Хейвен и подцепили тех девчонок на автобусной остановке?

– Мы еще выдали себя за студентов Йеля…

– Подцепить-то мы их подцепили, но вытащили пустышку.

– Сами виноваты. Уж больно скромными мы оказались, – сказал Холлидей. – А они написали о нас целую книгу. Неужто мы и в самом деле походили тогда на кастратов?

– Явная недооценка, но мы еще можем взять свое, играя на сочувствии… Так что же произошло, Эвери?

Подошел официант, и момент был упущен. Оба заказали кофе по-американски и французские булочки – никаких отклонений от заведенного порядка. Официант поставил перед каждым из них свернутые конусом красные салфетки.

– Что произошло? – спокойно переспросил Холлидей, когда официант отошел. – Этот красавчик, этот сукин сын, который был моим отцом, растратил четыреста тысяч, принадлежавших банку “Чейз Манхэттен”, где он служил, а когда попался, спустил курок. И кто бы мог подумать, что добропорядочный уроженец Гринвича из штата Коннектикут имел в городе одновременно двух жен – одну в верхнем Ист-Сайде, а вторую на Бэнк-стрит. Красавчик, что и говорить!

– Да, времени он не терял. И все-таки я не понимаю, почему Холлидей?

– После всего случившегося – историю с самоубийством удалось как-то замять – мать, обуреваемая жаждой мести, умчалась в Сан-Франциско. Если помнишь, мы родом из Калифорнии… впрочем, откуда тебе это помнить? Там, возможно из мести, она вышла замуж за моего отчима, Джона Холлидея. Прошло несколько месяцев, и все следы Фоулера были стерты.

– Даже твое имя?

– Нет, дома, в Сан-Франциско, я всегда был Прессом. Мы, калифорнийцы, славимся тягой к звучным именам: Тэб, Трои, Кротч… Настроение жителей Беверли-Хиллз конца пятидесятых… В Тафте в моем школьном свидетельстве значилось “Эвери Престон Фоулер”. Вот вы и стали называть меня Эвери или уж совсем по-дурацки – Эйв. Но в вашем колледже я был новичком и помалкивал, потому что в Коннектикуте лучше не высовываться.

– Ну хорошо, – заинтересовался Конверс, – а если ты вдруг сталкиваешься с каким-нибудь старым знакомым вроде меня? Такое ведь вполне возможно.

– Ты даже не поверишь, как редко это бывает. Прошло столько времени… А те, с кем я рос в Калифорнии, прекрасно понимали меня. У нас дети из-за брачных причуд родителей частенько меняют фамилии, а на Востоке я провел всего-то пару лет. В Гринвиче я не знал никого, о ком стоило бы говорить, да и в старом добром Тафте я был сам по себе.

– Но у тебя же там были друзья. Вот мы, например, дружили…

– Друзей было немного. Не будем лицемерить – я был чужаком, да и с тобой особо тесной дружбы не было. Я ведь всегда держался в сторонке.

– Но только не на борцовском ковре… Холлидей рассмеялся.

– Да, не так уж много борцов становятся юристами. Должно быть, борцовский ковер сглаживает мозговые извилины… Ну а что касается твоего вопроса, уверяю тебя, за последние десять лет было не более пяти или шести случаев, когда мне говорили: “Послушай-ка, тебя ведь звали не так, как ты сейчас сказал”. И если такое случалось, я рассказывал все как есть: моя мать вышла второй раз замуж, когда мне было шестнадцать. И на этом вопросы кончались.

Появился кофе и булочки. Джоэл разломил свою пополам.

– И ты подумал, что я задам такой вопрос в самое неподходящее время – когда увижу тебя на конференции. Так, что ли?

– Профессиональная этика. Мне не хотелось, чтобы ты ломал над этим голову в тот момент, когда должен думать о своем клиенте. Что ни говори, но мы вместе пытались потерять невинность в ту ночь в Нью-Хейвене.

– Говори только о себе, – улыбнулся Джоэл.

– Нас тогда обвели вокруг пальца, и мы оба честно признали это. Помнишь? Кстати, мы еще дали друг другу клятву держать эту историю в секрете.

– Всего лишь чтобы проверить вас, ваша честь. Я все прекрасно помню. Значит, ты сменил серые пиджаки Коннектикута на оранжевые рубашки и золотые медальоны Калифорнии, не так ли?

– И прошел этот путь до конца. Сначала Беркли, а потом сразу же через дорогу – Стэнфорд.

– Хорошая школа… А откуда тяга к международному частному праву?

– Я всегда любил путешествовать и решил таким способом экономить на дорожных расходах. А как ты? Ты-то ведь, как я понимаю, накатался по миру досыта.

– У меня сохранялись кое-какие детские представления о службе за границей, дипломатическом корпусе, международном праве. Так оно, собственно, и началось…

– И это – после всех твоих скитаний по белу свету? Конверс взглянул на Холлидея своими светлыми голубыми глазами, явственно ощущая возникший внутри холодок. Что ж, это неизбежно, если только не понять все до конца, а обычно именно так и бывает.

– Да, именно после всех этих скитаний. Слишком уж много было лжи, но мы не подозревали об этом, пока не оказалось слишком поздно. Нас обманули, а такого не должно быть.

Холлидей наклонился вперед – локти на столе, руки крепко сцеплены, взгляд неотрывно следит за Джоэлом.

– Я не мог этого понять, – мягко заговорил он. – Когда я увидел твое имя в газетах, а потом еще ты появился на телеэкране при полном параде, я просто не знал, что и думать. Я не так уж хорошо тебя знал, но ты мне всегда нравился.

– Вполне естественная реакция. Я чувствовал бы то же самое, окажись я на твоем месте.

– Не уверен. Видишь ли, я был одним из главных заводил в движении протеста.

– Когда ты получил повестку, то не ликовал, а сжег ее. – Ледок во взгляде Конверса растаял. – У меня на это не хватило смелости.

– У меня тоже. Сжег-то я всего лишь читательский билет, да и то – просроченный.

– Ты меня разочаровываешь.

– Я тоже был разочарован… в себе. Но я оказался у всех на виду, и что-то нужно было сделать. – Холлидей откинулся на спинку стула и потянулся к чашке с кофе. – А вот каким образом ты оказался у всех на виду, Джоэл? Что-то я не замечал за тобой стремления к популярности.

– Правильно. Но меня вынудили.

– Раньше ты, кажется, говорил, что вас обманули.

– Это я уяснил себе позднее. – Конверс поднял чашку и отпил глоток черного кофе, чувствуя, что разговор нравится ему все меньше и меньше. Он вообще не любил вспоминать те годы, но ему слишком часто приходилось возвращаться к ним. Его заставили тогда быть совсем не тем, чем он был на самом деле. – Я был всего лишь студентом-второкурсником в Амхерсте, и, нужно признать, никудышным студентом… Я успел провалить все, что можно, и скатывался все ниже и ниже. А летное дело было знакомо мне с четырнадцати лет.

– Этого я не знал, – прервал его Холлидей.

– Отец мой красавчиком не был и не имел любовниц, он был пилотом гражданской авиации, а позже – одним из руководителей “Пан-Ам”. В семье Конверс было традицией – управлять самолетом, не получив еще и шоферских прав.

– И братья и сестры?

– Младшая сестра. Она села за штурвал раньше меня и до сих пор не упускает случая напомнить мне об этом. – Я видел по телевизору интервью с нею.

– Она дважды появлялась на экранах, – с улыбкой подтвердил Джоэл. – Она подключилась к вашей шайке и не скрывала этого. Из самого Белого дома поступили указания оставить ее в покое: “Старайтесь не запятнать дело, но проверяйте ее личную переписку, раз уж вы всем этим занимаетесь”.

– Так вот почему она и запомнилась мне, – сказал Холлидей. – Итак, никудышный студент распрощался с колледжем, а военно-морской флот США пополнился пламенным пилотом.

– Не таким уж и пламенным, особо пламенных среди нас не было. Пламя, правда, случалось видеть нередко, особенно когда нас сбивали.

– Должно быть, ты ненавидел таких, как я. Исключая, конечно, свою сестру.

– И ее тоже, – уточнил Конверс. – Ненавидел, презирал, приходил в бешенство. Но только когда кого-нибудь убивали или кто-нибудь сходил с ума в лагерях для военнопленных. Но отнюдь не за то, что вы говорили, – каждый из нас отлично знал, что такое Сайгон, – мы завидовали тому, что вы могли говорить об этом без страха. Из-за вас мы чувствовали себя полными дураками. Глупыми, трясущимися кретинами.

– Я могу понять и это.

– Очень мило с твоей стороны.

– Прости, это прозвучало не совсем так, как я хотел.

– А как это прозвучало, ваша честь? Холлидей нахмурился.

– Высокомерно, я полагаю.

– Именно, – сказал Джоэл. – Так оно и прозвучало.

– Ты все еще злишься?

– Не на тебя, а на то, что приходится постоянно копаться в прошлом. Я терпеть не могу эту тему.

– Благодари за это пропаганду Пентагона. Какое-то время ты фигурировал в ночных новостях в качестве самого настоящего героя. Сколько их было, этих побегов? Три? После первых двух тебя поймали и спустили шкуру, но в последний раз ты бежал один, не так ли? Ты прополз по вражеским джунглям пару сотен миль, пока не добрался до линии фронта.

– Там и сотни миль не было, а кроме того, мне отчаянно повезло. При первых двух попытках из-за меня было убито восемь человек. И ей-богу, гордиться здесь нечем. Может, мы все же перейдем к “Комм-Теку” и “Берну”?

– Дай мне еще несколько минут, – сказал Холлидей, отодвигая кофе и булочку. – Пожалуйста. Поверь, я не пытаюсь копаться в твоем прошлом. Просто у меня в голове вертится один небольшой вопросик, если ты, конечно, считаешь, что у меня есть голова.

– Репутация Престона Холлидея не позволяет отрицать этого факта. Если верить моим коллегам, ты – просто акула. Но я-то знал еще того, кого звали Эвери, а не Пресс.

– Значит, предоставим слово Фоулеру, если тебе с ним удобней.

– А в чем дело?

– Сначала парочка вопросов. Видишь ли, я тоже не хочу недоразумений, поскольку у тебя тоже есть вполне определенная репутация. Утверждают, что ты – лучший специалист в области международного частного права, однако те, с кем я разговаривал, никак не могут понять, почему Джоэл Конверс удовлетворяется работой в небольшой, хотя и весьма респектабельной фирме, когда он мог бы добиться большего. Или даже работать самостоятельно.

– Ты хочешь подрядить меня?

– Нет, я вообще не нуждаюсь в партнерах. Спасибо отчиму и его юридической фирме в Сан-Франциско.

Конверс с сомнением поглядел на оставшуюся половинку булочки и решил не трогать ее.

– Так что же вас интересует, ваша честь?

– Почему ты работаешь там, где ты работаешь?

– Мне хорошо платят, и фактически я возглавляю отдел. Никто не стоит у меня над душой. Кроме того, не хочу рисковать. Мне ведь приходится выплачивать алименты: соглашение полюбовное, но тем не менее.

– На содержание детей?

– Нет, Бог миловал.

– Как складывались твои дела после демобилизации? Каковы были твои планы? – Холлидей снова наклонился вперед, прочно опершись локтями о стол и опустив подбородок на руки – олицетворение сосредоточенного студента. Или кого-то еще.

– Кто эти люди, с которыми ты говорил обо мне? – спросил Конверс.

– Служебная тайна, ваша честь, по крайней мере на данный момент. Такой ответ вас удовлетворяет?

– Да ты и на самом деле акула… – усмехнулся Джоэл. – Итак. Евангелие от Конверса… После того как жизнь моя потерпела крах, я вернулся с намерением взять реванш. Зол я был тогда как черт. Мне хотелось заполучить все. Недоучившийся студент засел за науки. Не стану врать – этому немало способствовало и весьма доброжелательное ко мне отношение. Вернувшись в Амхерст, я за три семестра и одни летние каникулы прошел курс двух с половиной лет. Затем Дьюк предложил мне ускоренную программу. Я прошел и ее, а потом специализировался в Джорджтауне и одновременно работал.

– Ты работал в Вашингтоне?

Конверс кивнул.

– Да.

– Где именно?

– В фирме Клиффорда.

Холлидей, присвистнув, откинулся на спинку стула.

– Золотое дно: прямая дорога к высшим сферам Блэкстрауна и межнациональным корпорациям.

– Я ведь сказал, что отношение ко мне было особым.

– И это тогда, в Джорджтауне или в Вашингтоне, тебе пришла мысль о службе за границей?

И снова Джоэл кивнул и поморщился – солнечный зайчик, отразившийся от чего-то на сверкающей глади озера, попал ему в лицо.

– И тебе удалось получить подходящее место, – констатировал Холлидей.

– Я был им нужен совсем по другим причинам, совсем по другим. Если бы выяснилось, что у меня действительно было на уме, госдепартамент не дал бы мне и двадцати центов на дорожные расходы.

– А как же с фирмой Клиффорда? Ты был весьма выигрышной фигурой даже по их масштабам. – Калифорниец сделал протестующий жест. – Знаю, знаю. Опять другие причины…

– Нет, скорее простой арифметический подсчет, – прервал его Конверс. – Там более сорока юристов на капитанском мостике, а еще сотни две числятся в команде. Десяток лет я выяснял бы, где у них туалет, а второй десяток – старался понять, как открывается в него дверь. Я искал другого.

– И чего именно?

– Примерно того, что я и получил. Я уже говорил тебе: платят мне хорошо, и практически я возглавляю зарубежный отдел. Второе тоже весьма для меня важно.

– Но, нанимаясь в эту фирму, ты не знал, что так будет, – возразил Холлидей.

– В том-то и дело, что знал. Когда “Тальбот, Брукс и Саймон”, небольшая, но, как ты говоришь, весьма респектабельная фирма, обратилась ко мне, мы пришли к вполне определенному соглашению. Если в течение четырех или пяти лет я достаточно проявлю себя, то займу в ней место Брукса. Он ведал у них зарубежными делами и начал уставать от постоянной смены временных поясов… – Конверс сделал небольшую паузу и добавил: – Очевидно, я достаточно проявил себя.

– И столь же очевидно, что где-то на пути ко всему этому ты женился.

Джоэл откинулся на спинку стула.

– Стоит ли об этом?

– К делу это не имеет ни малейшего отношения, просто мне очень интересно.

– Почему?

– Естественная реакция, – заметил Холлидей, мягко улыбаясь. – Думаю, что ты чувствовал бы то же самое, поменяйся мы местами и пройдя я все то, что прошел ты.

– Ох уж эти мне акулы, – как бы про себя пробормотал Конверс.

– Конечно, отвечать не обязательно, ваша честь.

– Знаю, но, как ни странно, мне хочется ответить. Она достаточно натерпелась из-за всего того, что, как ты выражаешься, “мне пришлось пройти”. – Джоэл разломил остаток булочки, даже не пытаясь взять ее с тарелки. – “Комфорт, удобства и видимость стабильности”, – добавил он.

– Прости, не понимаю…

– Это ее слова, – продолжал Джоэл. – Она говорила, я женился ради того, чтобы было куда возвращаться, чтобы иметь постоянную кухарку и прачку, а заодно избежать утомительных, отнимающих уйму времени поисков партнера на ночь. Кроме того, вступив в законный брак, я приобретал определенный имидж… “и. Боже, неужто я должна играть эту роль?…” Это – тоже ее слова.

– И слова были справедливы?

– Я уже говорил, вернувшись, я хотел заполучить все целиком, а она была частью этого целого. Да, слова эти были справедливы. Кухарка, горничная, прачка, сожительница – вполне приличный и весьма привлекательный довесок к моему “я”. Она говорила, что никак не может разобраться, когда и в какой роли ей следует выступать.

– Судя по твоим словам, она – исключительная женщина.

– Да, она такой и была. И есть.

– А нет ли здесь надежды на возможное воссоединение? – Никакой. – Конверс отрицательно покачал головой, и, хотя улыбка промелькнула у него на губах, глаза оставались серьезными. – Она также оказалась обманутой, а такого не должно быть. Во всяком случае, я вполне доволен своим нынешним положением, вполне. Просто некоторые из нас не созданы для домашнего очага и непременной жареной индейки, хотя иногда и возникает тяга к подобной жизни. – Кстати, это совсем неплохая жизнь.

– И ты ведешь именно такую? – быстро спросил Джоэл, как бы пытаясь направить разговор в иное русло.

– Увяз в ней по уши. Жена, пятеро детей. Иной жизни я бы и не хотел.

– Но тебе приходится много разъезжать, не так ли?

– Зато мы всегда с радостью возвращаемся домой. – Холлидей снова резко наклонился вперед, как бы рассматривая свидетеля на судебном процессе. – Значит, по существу, ты ни к чему и ни к кому не привязан и тебе не к кому спешить обратно.

– Тальбот, Брукс и Саймон явно не согласились бы с такой трактовкой. Да и отец мой тоже. Со смерти матери мы каждую неделю обедаем вместе, если только он не улетает куда-нибудь – у него сохранилось пожизненное право на бесплатные перелеты.

– Он все еще много летает?

– О да, одна неделя в Копенгагене, другая – В Гонконге. Он весь в движении и искренне наслаждается этим. Ему шестьдесят восемь, и он неисправим.

– Думаю, он бы мне понравился. Конверс с усмешкой пожал плечами.

– А возможно, и нет. Видишь ли, всех юристов, включая и меня, он считает дармоедами. Он последний из тех, кто считали шарф обязательным предметом одежды летчика.

– Нет, наверняка бы понравился… И тем не менее помимо твоих работодателей и отца у тебя нет – как бы это выразиться? – существенных обязательств ни перед кем?

– Если ты имеешь в виду женщин, то есть несколько, мы хорошие друзья, но я полагаю, разговор об этом зашел слишком далеко.

– Я же сказал тебе, у меня есть на это веские причины, – напомнил Холлидей.

– В таком случае, ваша честь, изложите их. Допрос окончен.

Калифорниец согласно кивнул.

– Хорошо, приступаю. Дело в том, что люди, с которыми я говорил, хотели удостовериться, что ты свободен.

– Тогда скажи им, что я не свободен. У меня есть работа и обязательства перед фирмой, в которой я тружусь. Сегодня среда; все дела, связанные со слиянием, мы должны закончить к пятнице, после этого я уеду на уик-энд и вернусь в понедельник… как меня и ожидают.

– Допустим, тебе будут сделаны такие предложения, которые Тальбот, Брукс и Саймон сочтут приемлемыми?

– Сомневаюсь.

– Да и тебе самому будет трудно отказаться.

– Это уж совсем полная нелепица.

– Ты так думаешь? – возразил Холлидей. – Пятьсот тысяч долларов только за согласие взяться за дело и миллион – за благополучное завершение его.

– Ты с ума сошел. – Солнечный зайчик снова ослепил Конверса и задержался на нем дольше первого. Он поднял левую руку, чтобы заслонить глаза, одновременно пытаясь как бы заново разглядеть человека, которого он когда-то знал как Эвери Фоулера. – Не говоря уж об этической стороне дела, тебе не удастся оттягать сегодня ровным счетом ничего – момент выбран неудачно. Я не люблю получать деловые предложения – даже самые соблазнительные – от юристов, с которыми мне предстоит встретиться за столом переговоров.

– Две совершенно не связанные между собой вещи. И кроме того, мне все равно – проиграю я сегодня или выиграю. Вы с Аароном сделали все возможное, и у меня тоже есть представления об этике. Швейцарцам я предъявляю счет только на оплату моего времени, да и то по минимуму, поскольку не потребовалось даже экспертизы. Сегодня же порекомендую принять целиком все подготовленные вами бумаги, не изменяя в них ни одной запятой. Так за чем же дело стало?

– А как насчет здравого смысла? – спросил Джоэл. – Я даже не говорю о Тальботе, Бруксе и Саймоне, которые едва ли пойдут на это, но ты болтаешь о сумме, равной заработку самого высокооплачиваемого юриста за два с половиной года, а взамен требуешь всего лишь, чтобы я согласно кивнул.

– Вот ты и кивни, – сказал Холлидей. – Ты нужен нам.

– “Нам”? Это уже что-то новенькое. Раньше, насколько мне помнится, речь шла о них. “Они” – это те люди, с которыми ты разговаривал? Выкладывай все начистоту, Пресс.

Э. Престон Холлидей посмотрел Джоэлу прямо в глаза.

– Я тоже отношусь к их числу. В мире сейчас творится такое, чему следует положить конец. И мы хотим, чтобы ты вынудил эту компанию прекратить свою деятельность. Работа предстоит неприятная и опасная. Но мы снабдим тебя всеми необходимыми средствами.

– Что это за компания?

– Название фирмы ничего тебе не скажет, она не зарегистрирована. Назовем ее условно подпольным правительством.

– Что-о-о?

– Это группа людей, которые в настоящее время концентрируют в своих руках огромные денежные суммы и материальные ресурсы, что может обеспечить им влияние там, где его не должно быть… И власть там, где ее не должно быть.

– Где же это?

– В местах, где наш несовершенный мир не сможет им противостоять. Угроза их победы довольно реальна, потому что там их никто не ждет.

– Ты говоришь загадками.

– Мне страшно. Я слишком хорошо знаю этих людей.

– Но если у вас есть средства борьбы с ними, – сказал Конверс, – то можно сделать вывод, что они уязвимы.

Холлидей кивнул:

– Мы тоже так считаем. У нас уже есть кое-какие нити, но нам придется еще порыться, накопить побольше материала, а потом свести все воедино. Есть основания полагать, что всплывут нарушения законов, участие в операциях и сделках, запрещенных их правительствами.

Джоэл какое-то время молчал, испытующе глядя на калифорнийца.

– Правительствами? – переспросил он. – Множественное число?

– Да, – чуть слышно подтвердил Холлидей. – У них разные национальности.

– Но одна компания? И одна корпорация?

– В определенном смысле – да.

– А почему – “в определенном смысле”, а не просто – да?

– Не так-то это просто…

– Знаешь, что я тебе скажу? – прервал его Джоэл. – У тебя есть на них выходы, вот ты и отправляйся на охоту за большим и гадким волком. А я пока что доволен своей работой, да и мои работодатели не отпустят меня.

Холлидей помолчал немного, а потом мягко произнес:

– Это не совсем так…

– Что ты сказал? – Глаза Конверса превратились в голубые ледники.

– Твоя фирма проявила полное понимание. Тебе предоставляется отпуск на неопределенное время.

– Ты предусмотрителен, сукин сын! Да кто тебе дал право даже говорить…

– Генерал Джордж Маркус Делавейн, – прервал его Холлидей. Он произнес это имя монотонным размеренным голосом.

Как будто молния ударила с яркого солнечного неба, моментально превратив лед во взгляде Конверса в жгучее пламя. Вслед за этим последовали раскаты грома, болезненно отозвавшиеся в его мозгу.

Летчики сидели за длинным прямоугольным столом в офицерской кают-компании, потягивая кофе и поглядывая то на коричневую жидкость в своих чашках, то на окрашенные в серый цвет стены. Никому не хотелось нарушать молчание. Час назад они были в небе над Пак-Сонг и вели огонь по наземным целям, пытаясь сдержать продвижение батальонов Северного Вьетнама, чтобы выиграть жизненно необходимое время для перегруппировки южновьетнамских и американских подразделении, пытавшихся хоть как-то наладить оборону. Выполнив задание, они вернулись на палубу авианосцев – все, за исключением одного. Погиб их командир. Старший лейтенант Гордон Рамзей был сбит своей же ракетой, которая отклонилась от траектории и поразила фюзеляж его самолета. При скорости около шестисот миль в час смерть наступила мгновенно. Тяжелый атмосферный фронт двигался почти вплотную за машинами эскадрильи; вылеты прекратились, возможно на несколько дней. Будет время подумать, и думы эти будут безрадостными.

– Лейтенант Конверс, – обратился к нему появившийся в дверях кают-компании вестовой.

– Да?

– Командир корабля просит вас к себе, сэр.

“Вызов сформулирован весьма деликатно”, – подумал Джоэл, вставая из-за стола под мрачными взглядами присутствующих. Вызов этот не обрадовал его, хотя и не был неожиданностью. Повышение было честью, от которой он с удовольствием бы отказался. Ни выслуга лет, ни возраст не давали ему преимуществ перед остальными летчиками. Просто у него было больше боевых вылетов, а следовательно, и больше опыта, необходимого для командования эскадрильей.

Поднимаясь по узкому трапу на мостик, он увидел в небе очертания огромного вертолета “Кобра”, направляющегося к авианосцу. Минут через пять он зависнет над палубой и опустится на специально отведенное для него место – кто-то решил нанести визит флоту.

– Ужасная потеря, Конверс, – проговорил стоящий у стола с картами капитан первого ранга, печально покачивая головой. – А тут еще и письмо к родителям… Ну что я им напишу! Ей-богу, писать такие письма – адская мука, а на сей раз – в особенности…

– Мы все тяжело переживаем это, сэр.

– Не сомневаюсь. – Капитан кивнул. – Уверен также, что вы догадываетесь, почему я вас вызвал.

– Признаться, не очень, сэр.

– Рамзей считал вас лучшим, и теперь вы примете команду над лучшей эскадрильей в Южно-Китайском море. –

Телефонный звонок прервал командира корабля. Он снял трубку: – Да?

Джоэл никак не ожидал того, что. последовало далее. Кэп сначала нахмурился, потом лицо его окаменело, в глазах появилась тревога и злость.

– Что?! – воскликнул он срывающимся голосом. – А нас предупреждали? Что радиорубка? – Последовала пауза, затем с криком “Господи!” капитан швырнул трубку и поглядел на Конверса. – Кажется, нам предстоит сомнительная честь принять командующего Сайгоном. Он решил порадовать нас неожиданным визитом.

– Разрешите идти, сэр, – сказал Джоэл, отдавая честь.

– Останьтесь, лейтенант, – спокойно, но твердо остановил его командир корабля. – В настоящий момент вы получаете инструкции, и, поскольку они касаются оперативных действий данного корабля, я считаю, что вы должны дослушать их до конца. В конце концов, пусть Бешеный Маркус знает, что он сует нос в дела военно-морского флота.

Последующие тридцать секунд занял обычный ритуал: старший офицер знакомил младшего с кругом его обязанностей. Внезапно послышался короткий стук, и дверь распахнулась, пропуская высокого широкоплечего генерала армии Джорджа Маркуса Делавейна, одно присутствие которого как бы раздвигало рамки замкнутого пространства командирской рубки.

– Капитан? – вежливо произнес Делавейн и, несмотря на старшинство по чину, первым отдал честь командиру корабля. Его довольно пронзительный голос звучал вежливо, но взгляд был напряженным и явно враждебным.

– Генерал, – отозвался капитан, отдавая честь одновременно с Конверсом, – это и есть неожиданная инспекция командующего Сайгоном?

– Нет, это срочное совещание между вами и мною – между командующим Сайгоном и командиром одного из подчиненных ему мелких подразделений.

– Ясно, – сказал капитан первого ранга, с трудом сдерживая гнев. – В настоящий момент я разъясняю приказ лейтенанту…

– Вы не выполнили мой приказ! – яростно выкрикнул Делавейн.

– Генерал, у нас был трудный и очень печальный день, – сказал капитан. – Час тому назад мы потеряли одного из лучших своих пилотов…

– Который удирал? – снова прервал его Делавейн. Гнусавость его пронзительного голоса подчеркивала бестактность этого замечания. – Ему что – отстрелили хвост?

– Прошу отметить, что я протестую, – не выдержал Конверс.– Я принимаю должность этого человека и протестую против сказанного вами, генерал!

– Вы? А вам какого черта здесь надо?

– Спокойно, лейтенант. Вы свободны.

– Убедительно прошу разрешить мне ответить генералу, сэр! – со злостью выкрикнул Джоэл, не двигаясь с места.

– Ответить? Что вы можете мне ответить, мальчишка!

– Моя фамилия…

– Плевать мне на вашу фамилию! – Презрительно вскинув голову, Делавейн обратился к командиру корабля: – Меня интересует, почему вы считаете возможным не выполнять мои приказы, приказы командующего Сайгоном! Я потребовал нанести удар в пятнадцать ноль-ноль, а вы не сделали этого… “Вынужден отказаться…”

– Придвинулся атмосферный фронт, и вы знаете это не хуже меня.

– Моя метеослужба утверждает, что погода летная!

– Подозреваю, что по вашей указке они будут утверждать это и во время тайфуна.

– Это грубое нарушение субординации!

– Корабль находится под моим командованием, и, согласно уставу, здесь выполняются мои приказы.

– Тогда проводите меня в вашу радиорубку. Я свяжусь с Овальным кабинетом, и посмотрим, как долго вы будете командовать этим кораблем!

– Полагаю, вы предпочтете говорить без меня и, возможно, по спецсвязи. Я прикажу препроводить вас в рубку.

– К чертовой матери! Четыре тысячи человек, из которых обстрелянные солдаты только в пятом секторе! Нам необходима поддержка наземной артиллерии и с воздуха на бреющем полете. И мы будем иметь эту поддержку, или мне придется вышибить вас отсюда под зад коленом в течение ближайшего часа! И я могу это сделать, капитан! Мы пришли сюда за победой, и мы победим! И мне не нужны здесь слюнтяи, гадающие на кофейной гуще! Война – это всегда риск, хоть, может, вы и не слышали об этом! Выигрывает тот, кто рискует, капитан!

– Я видел, что там происходит, генерал. Здравый смысл требует уменьшения потерь, и, если вы снизите потери, это позволит вам выиграть следующий бой.

– А я намерен выиграть именно этот бой, с вашей помощью или без нее. Подумаешь, балерина в синих штанах!

– Я настоятельно советовал бы вам, генерал, выбирать вы-Ражения.

– Что-о?! – Лицо Делавейна исказилось от ярости, а глаза и вовсе утратили человеческое выражение. – Вы советовали бы мне?… Мне – командующему Сайгоном? Ладно, делайте что хотите, но запомните – прорыв в долину Тхо будет осуществлен!

– Долина Тхо? – неожиданно для себя вмешался Конверс. – Это первый участок пути на Пак-Сонг. Мы четыре раза вели там бомбежку. Я знаю эти места.

– Вы знаете? – взревел Делавейн. – Вот и отлично.

– Я знаю, но подчиняюсь приказам командира этого корабля, генерал.

– Вы, молокосос, подчиняетесь приказам президента Соединенных Штатов! Он ваш главнокомандующий! И этот приказ я получу у него!

Искаженное лицо Делавейна, находившееся в нескольких дюймах от лица Джоэла, вызывало нервную дрожь во всем его теле. Почти не осознавая смысла собственных слов, Конверс сказал:

– Я тоже советовал бы вам выбирать выражения, генерал.

– А почему, щенок? Или эта балерина расставила здесь записывающие устройства?

– Прекратите, лейтенант. Я уже сказал вам: вы свободны!

– Ты со своей паршивой нашивкой возомнил себя большим боссом и даешь мне советы? Нет, щенок, уж последи-ка лучше за собой и за своими словами! И если эта ваша эскадрилья не окажется в воздухе к пятнадцати ноль-ноль, я ославлю вашу коробку, как самое трусливое судно во всей Юго-Восточной Азии. Это целиком относится и к вам, третьеразрядная шансонъетка в голубом.

И снова Джоэл заговорил, изумляясь собственному нахальству:

– Не знаю, откуда вы родом, сэр, но очень надеюсь на встречу в иных обстоятельствах. И позвольте сказать: вы изрядная скотина.

– Неуважение к званию! Да я тебе хребет переломлю.

– Вы свободны, лейтенант!

– Нет, капитан, пусть остается! – выкрикнул генерал. – Очень может быть, что именно он в конечном счете нанесет этот удар. Ну, щенок, выбирай – воздух или президент Соединенных Штатов, суд и клеймо преступника и труса?

В пятнадцать двадцать Конверс поднял эскадрилью с палубы авианосца. В пятнадцать тридцать восемь, когда они на малой высоте пытались пробиться сквозь атмосферный фронт, первые два самолета были сбиты у самой береговой линии. Отвалились крылья самолета – мгновенная смерть на скорости шестьсот миль в час. В пятнадцать сорок шесть взорвался правый мотор машины Джоэла – малая высота делала его легкой мишенью. Еще через тридцать секунд, не сумев выровнять машину, Конверс катапультировался в мешанину дождевых облаков, его парашют сразу же подхватил воздушный вихрь. Стремительно падая на землю, изо всех сил борясь с перехлестывающимися парашютными стропами, которые при каждом порыве ветра мучительно врезались в тело, он все время видел перед собой один и тот же выплывающий из темноты образ – маниакальное, перекошенное злобой лицо генерала Джорджа Маркуса Делавейна. Впереди его ожидала бесконечная череда дней в аду, в который он попал благодаря этому безумцу. Как он узнал позднее, потери на земле были еще тяжелее.

Делавейн! Мясник Дананга и Пленку. Виновник гибели многих тысяч, бросавший в джунгли батальон за батальоном необстрелянных, без огневой поддержки солдат. Израненные, перепуганные мальчишки растекались потом по лагерям военнопленных. Ошеломленные случившимся, сдерживая слезы, они пытались понять, что с ними произошло, а поняв, уже открыто рыдали. Рассказы их представляли собой бесчисленные вариации на одну и ту же больную тему. Неопытные, необстрелянные пополнения отправляли в бой сразу после высадки в надежде численным превосходством сломить зачастую невидимого врага. А когда это не срабатывало, в мясорубку бросали новые пополнения. Целых три года беспрекословно выполнялись приказы маньяка. Делавейн!Военный глава Сайгона, он подтасовывал число собственных потерь, подсчитывая снесенные головы и оторванные конечности противника, лгал и прославлял бессмысленную смерть! Убийца, ставший опасным даже для пентагоновских фанатиков, в конце концов вынудивший их взбунтоваться и отозвать его. Оказавшись в отставке, он тут же засел за мемуары, в которых яростно обличал всех и вся и которые усердно читались такими же фанатиками, искавшими в них оправдания собственным безумствам.

“Таких, как он, больше нельзя допускать к власти, неужели вы не понимаете? Он – враг, наш враг!” Эти слова Конверс прокричал в приступе ярости рассевшимся за столом инквизиторам в военных мундирах, которые, переглядываясь друг с другом, старались не встречаться с ним взглядом, не желая хоть как-то реагировать на эти слова. Они формально благодарили его, сказали, что народ в долгу перед такими, как он и тысячи ему подобных. Что же касается его заключительных замечаний, то ему следует попытаться понять, что вопрос этот неоднозначен, особенно если речь идет о командовании крупными соединениями. К тому же президент призвал народ залечивать свои раны – зачем ворошить старое? А под конец – удар ниже пояса, угроза: “Ведь вы и сами, лейтенант, на какое-то время взвалили на свои плечи страшную ответственность, – сказал бледнолицый военный юрист, листающий страницы его дела. – Прежде чем вы предприняли последнюю успешную попытку побега – в полном одиночестве, из ямы, в стороне от основного лагеря, – вы руководили предыдущими группами, в которых, как известно. насчитывалось семнадцать военнопленных. Сами-то вы, к счастью, уцелели, но восемь человек погибли. Я уверен, что вы, их командир, никак не могли предполагать заранее, что потери составят почти пятьдесят процентов. Командование – тяжкая ответственность, лейтенант, об этом говорят часто, но, видимо, недостаточно часто”.

Сказанное следовало перевести так: “Держись, солдатик, потише и не задирайся. Не означает ли смерть восьмерых, что ты утаил какие-то детали от командования, а может быть, пожертвовал одними ради других или всеми ради себя одного? И потом, человек, который в одиночку сумел обмануть охрану целого лагеря, заслуживает более пристального внимания. Достаточно глубже покопаться в этом деле, и тебе не отмыться уже до конца жизни. Так что не забывайся, солдатик. Мы можем подцепить тебя на крючок, просто задав вопрос, которого, как все мы знаем, задавать не следует. Но если что, мы сделаем это, потому что на нас со всех сторон сыплются шишки, и мы хотим прекратить это любым способом. Радуйся, что уцелел. А теперь – убирайся”.

В тот момент Конверс был ближе, чем когда-либо, к тому, чтобы швырнуть свою жизнь кошке под хвост. Ему хотелось броситься на этих ханжей и лицемеров. Но… он вгляделся в лица сидящих за столом, каким-то боковым зрением уловил ряды орденских планок за участие в различных кампаниях, и тут произошла странная вещь: к возмущению и презрению, обуревавшим его, неожиданно примешалось сочувствие. Перед ним были глубоко напуганные люди. Они посвятили свои жизни войнам, ведущимся по тем правилам, которые приняты и их стране, и оказались в той же западне, в которую некогда и он дал заманить себя. И если для них защищать свое достоинство означает защищать самое дурное, то как объяснить им их неправоту? Где тут святые? И где грешники? Да и как отделить одних от других, если все они – жертвы?

Отвращение, однако, одержало верх. Лейтенант Джоэл Конверс, переведенный в резерв ВМФ США, не смог заставить себя по-уставному отдать честь этому сборищу. Он молча повернулся и совсем не по-военному вышел из помещения. Вы глядело это так, будто он презрительно сплюнул на пол.

Ослепительный блик снова долетел до него с бульвара, подобно солнечному эху набережной Монблан. Сейчас он сидит в Женеве – не в лагере для военнопленных в Северном Вьетнаме, где ему приходилось утешать мальчишек с их прерываемыми приступами тошноты рассказами, и не в Сан-Диего, где он навсегда расстался с флотом. Он – в Женеве, и сидящий напротив него человек прекрасно понимает, что он думает и чувствует.

– Но почему я? – спросил Джоэл.

– Потому что, как они говорят, у тебя могут быть личные причины, – пояснил Холлидей. – Ответ предельно прост. Возьмем твою историю: командир авианосца отказывается поднять самолеты в воздух и выполнить отданный Делавейном приказ. Погода явно нелетная, и поднять самолеты, по его словам, равно самоубийству. Однако Делавейн заставляет его, угрожает призвать на помощь вояк из Белого дома и отстранить капитана от командования. Ты возглавляешь обреченную эскадрилью. Тут-то ты и влип.

– Я остался жив, – констатировал Конверс. – А тысяча двести ребят не дожили до утра, а еще тысячи, может быть, и по сей день жалеют, что выжили.

– И ты присутствовал, когда Бешеный Маркус пускал в ход тяжелую артиллерию.

– Да, это так, – вяло подтвердил Конверс. Потом он недоуменно встряхнул головой. – Да ведь все, что я тут рассказывал о себе, ты уже слыхал…

– Не слыхал, а читал, – внес поправку юрист из Калифорнии. – Подобно тебе, я и гроша ломаного не дам за писаное слово. Мне нужно слышать голос, видеть выражение лица.

– Но я не дал тебе определенного ответа.

– А в этом и нет необходимости.

– И тем не менее ты должен внести некоторую ясность. И именно сейчас… Значит, ты оказался здесь не ради слияния “Комм-Тека” с “Берном”?

– Нет, отчасти и поэтому, – сказал Холлидей. – Только не швейцарцы нашли меня, а я нашел их. Я следил за тобой и Долго выбирал подходящий момент. Все должно было выглядеть вполне естественно, даже в смысле географии.

– Зачем? Что ты имеешь в виду?

– За мной следят… А тут с Розеном случился удар. Услышав об этом, я связался с “Берном” и под благовидным предлогом заполучил это дело.

– Для этого было достаточно твоей репутации. – Репутация, конечно, сыграла роль, но я пошел дальше. Объявил им, что мы знакомы с давних пор – и. Бог свидетель, это правда, – что я уважаю тебя и знаю твои методы – ты слишком дотошен, особенно на заключительной стадии, и потому потребовал весьма высокий гонорар

– Да, для швейцарцев это безотказный довод, – заметил Конверс.

– Я рад, что ты одобряешь

– Ничего я не одобряю, – возразил Джоэл. – И в первую очередь – твоих действий, не говоря уж о методах. Ты не сказал мне буквально ничего, всего лишь какие-то таинственные намеки на неопределенную группу людей, которые, по твоим словам, представляют опасность, да имя человека, которое, как ты прекрасно знал, вызовет у меня вполне определенную реакцию. А где гарантии, что ты не прежний чокнутый хиппи, который очертя голову бросается в любые авантюры?

– “Чокнутый” – субъективное и унизительное определение, ваша честь, и должно быть вычеркнуто из протоколов.

– Считайте, что это предположение высказано одним из заседателей, адвокат, – сердито возразил Конверс. – И я жду ответа.

– Не преувеличивай мою безопасность, – все так же искренно и спокойно продолжал Холлидей – Независимо от того, трушу я или нет, я здорово рискую, и кроме того, у меня жена и пятеро детей, которых я люблю

– Значит, ты обратился ко мне, потому что меня, как ты выразился, “не связывают никакие обязательства”?

– Я обратился к тебе потому, что ты оставался в тени, не примкнув ни к одному из лагерей, а главное – потому, что ты лучший из известных мне юристов, а сам я не могу заняться этим! Не могу по юридическим соображениям, а с юридической стороны здесь все должно быть безукоризненно.

– Либо ты открыто излагаешь суть дела, либо я ухожу и мы встречаемся на конференции, – потребовал Конверс.

– Я в свое время представлял интересы Делавейна и, следовательно, не могу теперь выступать против него, – торопливо пояснил Холлидей. – Клянусь Богом, я не представлял тогда, во что впутываюсь, очень не многие одобряли меня, но я, как обычно, стоял на том, что неприятные люди и не особенно выигрышные дела тоже должны получать квалифицированную юридическую помощь.

– Это бесспорно.

– Но ты не знаешь, в чем суть дела. А я знаю Я сам раскопал это.

– И в чем же суть?

Холлидей наклонился к самому столу.

– В генералах, – едва слышно произнес он. – Они возвращаются.

– Откуда возвращаются? – Джоэл пристально поглядел на калифорнийца – Что-то я не замечал, чтобы они куда-нибудь исчезали.

– Они возвращаются из прошлого, – сказал Холлидей. – Из давно прошедших дней.

Конверс благодушно откинулся на спинку стула, лицо его приняло ироническое выражение.

– Господи, а я уж считал, что такие, как ты, давно перевелись. Ты по-прежнему толкуешь об угрозе, которая исходит из Пентагона, не так ли. Пресс? Ты ведь сейчас Пресс, верно? Это что – сокращение, принятое в Сан-Франциско, или что-то другое, из времен Хейта Ашбери [2]и Беверли-Хиллз? Ей-богу, ты несколько приотстал – дворец “Президио” [3]уже давно взят штурмом.

– Не шути, пожалуйста Мне не до шуток

– Да какие уж тут шутки! Это что – “Семь дней в мае” или “Пять дней в августе”? Сейчас август, поэтому давай назовем эту историю “Ржавые пушки августа”. Хорошенькая перекличка, я полагаю.

– Перестань, – прошептал Холлидей. – Будь здесь что-нибудь смешное, я бы заметил это и без тебя

– Думаю, это только предположение, – заметил Джоэл

– Да, черт тебя побери, это – мое предположение, и я не побывал в том аду, через который пришлось пройти тебе Я оставался в стороне, я не был обманут, а значит, мог бы спокойно посмеиваться над маньяками. Кстати, я до сих пор считаю, что смех – лучшее оружие против них. Но только не сейчас. Сейчас нет поводов для смеха.

– Разреши мне хоть немного хихикнуть, – сказал Конверс без тени улыбки – Даже в самые жуткие моменты своей жизни я никогда не считал, будто военные правят Вашингтоном. У нас в стране это просто невозможно.

– У нас это было бы менее заметно, чем в других странах, вот за это я готов поручиться. Больше ни за что

– Как прикажешь понимать тебя?

– Без сомнения, это приняло бы более явные формы в Израиле, конечно же – в Йоханнесбурге, очень может быть – во Франции или Бонне, даже в Великобритании. Однако в какой-то степени ты прав. Вашингтон наверняка будет рядиться в конституционную мантию до тех пор, пока она окончательно не истлеет и не спадет с его плеч… обнажив скрытый под ней военный мундир.

Джоэл не сводил глаз с лица сидящего перед ним человека, вслушивался в его голос, тихий, настойчивый, убеждающий…

– Ты и в самом деле не шутишь? Не пытаешься заговорить, загипнотизировать меня?

– Или загнать в новую западню? – добавил Холлидей. – Нет, нет, особенно учитывая тот ярлык, который висит на мне: я ведь в пижаме наблюдал за тем, что творилось с тобой по другую сторону света. На такое я не способен.

– Мне кажется, что я тебе верю… Ты назвал несколько стран, особых стран. Одни из них громко заявляют о себе, другие предпочитают помалкивать; кое у кого подпорчена кровь или накопилось слишком много тяжелых воспоминаний. Ты назвал их намеренно?

– Намеренно, – подтвердил калифорниец. – Различия не играют роли, потому что группа, о которой я веду речь, считает, что сумела наметить цель, которая полностью объединит эти страны. И позволит управлять ими… по-своему.

– Генералы?

– Генералы, адмиралы, полковники, фельдмаршалы… словом, старые солдаты, которые разбили свои палатки в правом лагере. В самом правом со времен рейха.

– Брось, Эвери. – Конверс пренебрежительно покачал головой. – Кучка давно списанных боевых коней…

– …Которые подбирают и тщательно натаскивают молодых, решительных, способных новых командиров, – прервал его Холлидей.

– …выкрикивающих последние команды… – Джоэл приостановился. – А доказательства? – спросил он с нажимом.

– Маловато… но если хорошенько покопаться, то можно набрать и побольше.

– Да прекрати ты ходить вокруг да около.

– В списке их возможных рекрутов имен двадцать – из госдепартамента и Пентагона, – сказал Холлидей. – Это те, кто дает разрешение на экспорт лицензий и может швыряться миллионами просто потому, что им разрешено ими швыряться. А это весьма расширяет круг друзей.

– И сферы влияния, – добавил Конверс. – А как с Лондоном, Парижем, Бонном?… Что Йоханнесбург и Тель-Авив? – Опять-таки – есть имена.

– Насколько это достоверно?

– Есть списки, которые я сам видел. По чистой случайности. Кто из них принес присягу, я не знаю, но их звания и должности вполне соответствуют философской схеме их главарей.

– Новый рейх?

– Пока им недостает только Гитлера.

– А какова в этом роль Делавейна?

– Он может кого угодно возвести в ранг фюрера.

– Полная нелепица! Кто станет принимать его всерьез?

– В свое время его воспринимали достаточно серьезно. А результаты тебе известны.

– То было тогда, а не сейчас. Ты не ответил на мой вопрос.

– Те, кто уже тогда считал, что он прав, и не обманывай себя – таких тысячи. Самое опасное то, что есть несколько дюжин человек, у которых достаточно денег, чтобы оплатить и его, и их собственные безумства. Конечно же с их точки зрения это не безумие, а нормальное развитие истории, поскольку все остальные идеологические построения претерпели банкротство.

Джоэл хотел было что-то возразить, но сдержался – мысли его приняли иное направление.

– А почему ты не обратился к кому-нибудь, кто смог бы их остановить? Или хотя бы его?

– К кому?

– Неужели тебе нужно это объяснять? Наберется сколько угодно людей в правительстве – избранных или назначенных – и не менее дюжины различных департаментов. Взять хотя бы Верховный суд.

– В Вашингтоне надо мной просто посмеялись бы, – сказал Холлидей. – Помимо того, что у нас, кроме имен и предположений, нет никаких доказательств, не забывай, что на мне ярлык хиппи. Они тут же вспомнят о нем и пошлют меня подальше.

– И тем не менее Делавейн доверял тебе защиту своих интересов.

– Это только усложнит правовые аспекты. Стоит ли мне объяснять тебе это?

– Да, да, отношения адвоката и клиента, – заметил Конверс. – Ты автоматически попадаешь в невыгодное положение, еще не успев сделать и шага. Если только у тебя нет бесспорных доказательств того, что готовится новое преступление и что, продолжая молчать, ты становишься его пособником.

– Таких доказательств у меня нет, – вставил калифорниец.

– Значит, тебя будут сторониться как прокаженного, – продолжал Джоэл. – Особенно честолюбивые юристы из Верховного суда, они ни за что не поставят под удар свою будущую карьеру, путь к которой им открывает государственная служба. Ты прав, у делавейнов в нашем мире немало сторонников.

– Вот именно, – согласился Холлидей. – Когда я начал задавать вопросы и попытался приблизиться к Делавейну, он и разговаривать со мной не стал. Просто я получил письмецо, в котором было сказано, что могу отправляться на все четыре стороны… Дескать, если бы он знал, кто я такой, то ни за что не воспользовался бы моими услугами. “Накурившись марихуаны, вы оскорбляли и осыпали проклятиями все самое святое, в то время как отважные молодые люди совершали подвиги во имя отчизны”.

Конверс тихо присвистнул.

– А еще твердишь, что не попал в западню! Ты оказывал юридическую помощь ему и его структуре, которую он использовал для своих целей, хотя и в рамках закона, но, как только запахло жареным, ты оказался самым последним человеком, из тех, кто может поднять шум. Он тут же начал размахивать одним из своих старых знамен и объявил тебя зловредным недоумком.

Холлидей кивнул:

– В письмице было кое-что еще, но ничего такого, что могло бы навредить мне, если я не буду касаться его дел. Просто очень грубое письмо.

– Представляю. – Конверс вытащил пачку сигарет и про тянул Холлидею. Тот покачал головой. – В каком деле ты консультировал его?

– Я помог ему создать корпорацию – небольшую консультативную фирму в Пало-Альто, специализирующуюся на им порте и экспорте: что можно вывозить, чего нельзя, каковы квоты и как на законных основаниях пробиться к тем людям в Вашингтоне, которые благожелательно отнесутся к затеваемому тобой делу. По существу, это была попытка лоббирования, спекуляция на названии, если кто-нибудь заинтересуете?

– Но ведь ты, кажется, говорил, что фирма их нигде не зарегистрирована, – заметил Конверс, прикуривая.

– Дело не в этой фирме. Здесь мы только зря потеряли бы время.

– Но именно там ты и добыл свою информацию, не так ли? Это твои списки, улики…

– Чистая случайность, которая больше не повторится. С юридической стороны там комар носа не подточит.

– И все-таки это – крыша, – настаивал на своем Джоэл. – По-другому и не может быть, если все или хотя бы что-нибудь из сказанного тобой правда.

– Конечно правда, но и ты прав: это – крыша. Ничто не фиксируется на бумаге. Делавейн и его окружение используют фирму, чтобы свободно разъезжать по всему свету. И, только попав в нужное место, они занимаются там своими делами.

– Все эти генералы и фельдмаршалы? – уточнил Конверс.

– Мы думаем, это что-то вроде миссионерской работы. Ведется очень тихо и весьма настойчиво.

– Как называется фирма Делавейна?

– “Пало-Альто интернэшнл”.

Джоэл решительно раздавил в пепельнице окурок сигареты.

– А кто это “мы”, Эвери? Если они могут выложить такую кучу денег, значит, им ничего не стоит выйти на кого угодно в Вашингтоне.

– А, все-таки заинтересовался?

– Но не настолько, чтобы работать на того, кого я не знаю или… чьих действий не одобряю. Нет, меня не интересует твое предложение.

– Но ты одобряешь то, что я кратко обрисовал тебе?

– Если то, что ты сказал, правда – а я не вижу, зачем бы тебе врать, – то конечно же я на вашей стороне. И ты прекрасно знал, что это так. Но ты не ответил на мой вопрос.

– А предположим, – торопливо продолжал Холлидей, – я вручу тебе официальное поручительство, в котором будет сказано, что сумма пятьсот тысяч долларов, переведенная тебе с анонимного счета на острове Миконос, была предоставлена мне моим клиентом, за репутацию и честность которого я ручаюсь. Что его…

– Минуточку, Пресс, – резко перебил его Конверс.

– Пожалуйста, не перебивай меня, прошу тебя! – Глаза Холлидея засветились безумным блеском. – Другого пути нет, по крайней мере сейчас. Я ставлю на карту имя, а значит, и свою профессиональную репутацию. Ты же берешь на себя выполнение работы конфиденциального характера, полностью соответствующей твоей профессии, по поручению лица, известного мне своими выдающимися гражданскими качествами, которое, однако, настаивает на собственной анонимности. Я целиком и полностью ручаюсь и за человека, и за порученную тебе работу, при этом я готов подтвердить под присягой не только законность поставленных перед тобой задач, но и то, что результаты их выполнения принесут огромную пользу обществу даже в случае частичного успеха. Ты ничем не рискуешь, ты получаешь пятьсот тысяч долларов и – для тебя это так же важно, а может быть, даже важнее – шанс остановить маньяка, вернее, маньяков и сорвать их безумные планы. В лучшем случае деятельность их приведет к повсеместным беспорядкам, политическим кризисам и принесет страдания всем и каждому. В худшем же они могут изменить ход истории так, что истории вообще не станет.

Конверс сидел напряженно выпрямившись, не сводя глаз с говорившего.

– Вот это речь! Долго репетировал?

– Нет, сукин ты сын! Мне незачем было репетировать. Так же как тебе тот маленький взрыв в Сан-Диего двенадцать лет назад: “Таких, как он, нельзя допускать к власти, неужели вы не понимаете? Он – враг, наш враг!” Это ведь твои собственные слова, не так ли?

– Ты отлично вызубрил урок, адвокат, – сказал Джоэл, тщательно скрывая злость. – Но почему это, коллега, ваш клиент так упорно настаивает на своей анонимности? Почему он не употребит свои деньги на соответствующие пожертвования и не переговорит с директором ЦРУ, Национальным советом безопасности или с Белым домом, до которых он может легко добраться? Полмиллиона долларов и в наши дни – это тебе не кот наплакал.

– Потому что официально он не может ни во что вмешиваться. – Холлидей нахмурился и тяжело вздохнул. – Я знаю, звучит это довольно глупо, но именно так обстоят дела. Он и в самом деле выдающийся человек, и я обратился к нему, потому что был страшно встревожен. Откровенно говоря, я надеялся, что он снимет телефонную трубку и сделает то, о чем ты говорил. Свяжется с Белым домом, к примеру, но он пожелал идти этим путем.

– И предложил тебе обратиться ко мне?

– Ты уж извини, но он не знает о тебе. Он сказал мне очень странную вещь. Попросил меня найти кого-нибудь, кто мог бы посшибать этих ублюдков с их насестов, да так, чтобы они поняли: правительство не только не встревожено, оно даже не подозревает об их существовании. Я не сразу раскусил, в чем тут дело, но потом понял. Это очень созвучно с моей теорией о том, что смех – лучшее оружие против всех делавейнов этого мира.

– И кроме того, это лишает их ореола мучеников, – добавил Конверс. – А почему этот твой “выдающийся гражданин” вообще взялся за это дело? И не пожалел на это таких денег?

– Излагая его мотивы, я тем самым обманул бы его доверие.

– Я не спрашиваю его имени, я просто хочу знать – почему?

– Объяснить тебе это – как раз и означало бы раскрыть его имя, – сказал калифорниец, – а я не могу этого сделать. Но поверь мне на слово, ты одобрил бы его действия.

– Второй вопрос, – продолжал Джоэл, и в голосе его прозвучали металлические нотки. – Что ты нагородил Тальботу и Бруксу?

– Прошу не вносить в протокол слово “нагородил”, ваша честь, – быстро отозвался Холлидей. – Мне была оказана помощь. Говорит тебе что-нибудь имя судьи Лукаса Анштетта?

– Апелляционный суд, – сказал Конверс, кивая. – Он уже давно мог бы стать членом Верховного суда.

– С этим, кажется, согласны абсолютно все. К тому же он друг моего клиента, и, насколько я мог понять, именно он встречался с Тальботом и Саймоном. Брукс в это время был за городом. Не раскрывая имени моего клиента, он сказал им, что возникла проблема, которая из-за юридических разночтений может вызвать национальный кризис, если не будут приняты меры. В дело замешано несколько американских фирм, пояснил он, но корни проблемы лежат в Европе, что требует услуг квалифицированного специалиста в области международного частного права. Если будет выбран их младший партнер Джоэл Конверс и если он примет это предложение, не разрешат ли они ему временный отпуск, чтобы распутать это дело, действуя конфиденциально и от собственного имени. Естественно, судья при этом весьма недвусмысленно высказался в пользу именно такого решения.

– И столь же естественно, Тальбот с Саймоном поджали хвост, – сказал Джоэл. – Судье Анштетту не откажешь. Он чертовски убедителен, не говоря уж о его влиянии в суде.

– Не думаю, что он воспользовался этим рычагом.

– Достаточно знать, что такой рычаг существует. Из кармана пиджака Холлидей вынул продолговатый белый конверт, какие используются для деловых писем.

– Вот письмо. В нем сказано все, о чем я тебе говорил. К нему приложена страничка, объясняющая, как попасть на Миконос и получить деньги. Когда закончишь все дела в банке – деньги можешь получить наличными или, по своему усмотрению, перевести их куда-то, – тебе назовут человека, который живет на этом острове, он сейчас в отставке. Позвони ему и договорись о встрече. У него находится все, что мы можем тебе дать: имена, предполагаемые связи, а также описание той их деятельности, которая, по нашему убеждению, нарушает законодательство соответствующих стран – они высылают оружие, оборудование, технологические данные вопреки воле их правительств. Набери материала на два-три дела, которые были бы связаны с Делавейном – пусть даже косвенно, – и этого будет достаточно. Мы их выставим в смешном виде.

– Откуда в тебе столько нахальства? – сердито воскликнул Конверс. – Я же ни на что не согласился! И решать за меня не можешь ни ты, ни Тальбот с Саймоном, ни этот ваш святейший судья Анштетт, ни даже твой чертов клиент! Что это ты возомнил о себе? Оценили меня, словно скаковую лошадь, и сговорились за моей спиной! Да как ты думаешь, кто вы такие?

– Очень встревоженные люди, которые нашли нужного человека в нужное время для выполнения нужной работы, – сказал Холлидей, положив конверт перед Джоэлом. – У нас осталось очень мало времени. Ты уже побывал там, куда они намерены загнать всех нас, и ты отлично знаешь, каково там. – Калифорниец неожиданно встал. – Подумай обо всем. Позже поговорим подробнее. Кстати, швейцарцы знают, что мы сегодня с тобой встречаемся. Если кто-нибудь поинтересуется, о чем мы разговаривали, скажи им, что я дал согласие на предложенное вами распределение привилегированных акций. Оно выгодно нашей стороне, хотя, возможно, ты считаешь иначе. Спасибо за кофе. Через час буду на конференции. Приятно было снова встретиться с тобой, Джоэл…

Калифорниец легкой походкой прошагал по боковому проходу и через бронзовую дверь кафе вышел на залитую солнцем набережную.

Телефонный аппарат стоял на дальнем конце длинного стола. Его приглушенный сигнал вполне соответствовал торжественной атмосфере. Швейцарский арбитр, юридический представитель женевского кантона, снял трубку и тихо заговорил. Потом, дважды кивнув, опустил ее на место и оглядел стол: семеро из восьми юристов сидели на отведенных им местах, переговариваясь вполголоса. Восьмой, Джоэл Конверс, стоял у огромного окна, занавешенного портьерами и выходящего на набережную Гюстава Адора. Вдали виднелся гигантский фонтан. Струя его заполняла всю вертикаль окна, склоняясь чуть влево под влиянием северного ветра. Небо темнело – со стороны Альп накатывала летняя гроза.

– Мсье, – начал арбитр, разговоры тут же утихли, и лица сидящих за столом обратились к швейцарцу, – это звонил мсье Холлидей. Он задерживается, но просит нас начинать совещание. Его помощник мсье Роже получил от него соответствуюшие инструкции, а он сам, как я полагаю, уже встречался сегодня утром с мсье Конверсом для уточнения последнего спорного вопроса. Не так ли, мсье Конверс? Головы снова повернулись, на этот раз в сторону стоящего у окна. Однако ответа не последовало. Конверс продолжал молча смотреть на озеро.

– Мсье Конверс?…

– Простите? – Джоэл обернулся, его лоб был нахмурен, мысли явно блуждали где-то далеко.

– Вы подтверждаете это, мсье?

– Извините, я не расслышал вопроса.

– Вы подтверждаете, что встречались сегодня утром с мсье Холлидеем?

Смысл сказанного не сразу дошел до Конверса.

– Разумеется, подтверждаю, – спохватился он.

– И?…

– И… он согласился с предложенным нами разделом привилегированных акций.

Никто ничего не сказал, но на лицах американцев отразилось явное облегчение. Не последовало возражений и со стороны представителей “Берна”, хотя в их глазах осталось сомнение. При иных обстоятельствах согласие, достигнутое так легко, насторожило бы Конверса, и он проанализировал бы этот пункт еще раз. Несмотря на уверение Холлидея, что для “Берна” это выгодная сделка, соглашение было достигнуто подозрительно легко. Хорошо бы отложить дело хоть на часок и снова пройтись по нему. Однако сейчас это не имело значения. “Черт бы его побрал!” – мысленно выругал Джоэл своего старинного приятеля.

– В таком случае, учитывая пожелание мсье Холлидея, продолжим нашу работу, – сказал арбитр, поглядывая на часы.

Прошел и час, и другой, и третий, мягкий гул переговоров не умолкал, бумаги переходили из рук в руки, отдельные положения уточнялись, оговоренные статьи парафировались. А Холлидей все не появлялся. В зале зажгли свет, поскольку полуденное небо за окном быстро темнело, предвещая надвигающуюся грозу.

И вдруг, подобно неожиданной вспышке молнии, за массивной дубовой дверью конференц-зала послышались крики. Нарастающая сила этих несмолкающих криков поселила ужас во всех присутствующих. Кое-кто попытался нырнуть под огромный стол, другие, вскочив с мест, застыли в ужасе, несколько человек, и среди них Конверс, бросились к двери. Арбитр нажал на дверную ручку с такой силой, что дверь, распахнувшись, ударилась о стену. Их глазам предстало зрелище, которое они до конца своих дней не могли изгнать из памяти. Непрерывно работая руками и локтями, расталкивая собравшихся, Джоэл бросился вперед.

Изорванный в клочья деловой пиджак Эвери Фоулера расползался под его белыми как мел пальцами, белая рубашка насквозь пропиталась кровью, а грудь представляла собой массу мелких кровоточащих ран. Он свалился, увлекая за собой секретарский столик. Воротничок его рубашки нелепо вывернулся, открывая окровавленную шею. Судорожное, всхлипывающее дыхание было слишком хорошо знакомо Джоэлу: в лагере ему не раз случалось поддерживать головы хрипящих, задыхающихся от ужаса и захлебывающихся собственной кровью мальчишек. И вот теперь, опустившись на пол, он поддерживал голову Эвери Фоулера.

– Господи, что случилось? – выкрикнул Конверс, прижимая к себе умирающего.

– Они… вернулись, – проговорил, задыхаясь от кашля, его давний одноклассник. – Лифт… Они настигли меня в лифте!… Они сказали, что ради “Аквитании”… Так они назвали это… “Ак-ви-тания”. О Господи! Меги… дети!… – Голова Фоулера судорожно дернулась и откинулась на правое плечо. Последнее дыхание с хрипом вырвалось из заливаемого кровью горла.

Престон Холлидей был мертв.

Конверс стоял под дождем, не замечая промокшей насквозь одежды. Взгляд его был прикован к той невидимой точке на водной поверхности, где всего час назад вздымалась струя гигантского фонтана, кичливо объявляя всему миру – вот она я, Женева! Сейчас озеро было мрачным – вместо веселых парусов, вздымая белые гривы, бешено мчались волны. Солнечные зайчики исчезли. С севера, с Альп, все еще доносились далекие раскаты грома.

Разум Джоэла оцепенел.

Глава 2

Конверс прошел вдоль длинной мраморной стойки отеля “Ричмонд” и свернул налево к закручивающейся спиралью лестнице. По давно заведенному порядку его номер располагался на втором этаже. Гостиничные лифты с их великолепием, возможно, и являли собой произведение искусства, но отнюдь не были быстрым средством передвижения. Кроме того, он любил проходить вдоль тянувшихся у стен витрин с баснословно дорогими ювелирными изделиями: тут были сверкающие бриллианты, кроваво-красные рубины, тончайшие ожерелья из золотых нитей.

Но в данный момент Джоэл просто не замечал их. Он вообще ничего не видел и ничего не чувствовал; каждая частица его ума и тела пребывала в состоянии оцепенения, как бы очутившись в безвоздушном пространстве. Человек, которого он мальчишкой знал под одним именем, много лет спустя умер у него на руках под другим именем, и слова, которые он прошептал в момент этой грубой, насильственной смерти, были одновременно и непонятными и парализующими: “Они сказали, что ради Аквитании”… “Аквитания”… Что означают эти слова и почему он должен докапываться до их потаенного смысла? Впрочем, он прекрасно понимал, что уже втянут во все это. В его сознании начинали вырисовываться контуры причинных связей всех этих грязных манипуляций. Связующим звеном было одно имя, один человек – Джордж Маркус Делавейн, военный глава Сайгона.

– Мсье! – негромко окликнули его снизу. Он обернулся и увидел, как одетый во фрак администратор бросился к нему через холл и начал торопливо подниматься по лестнице. Его звали Анри, они были знакомы уже лет пять. Дружба, завязавшаяся между ними, давно вышла за пределы отношений служащего отеля с постояльцем – нередко они вместе отправлялись в Дивон, чтобы попытать счастья за карточным столом по ту сторону границы, во Франции.

– Привет, Анри.

– Боже мой, с вами ничего не случилось, Джоэл? Ваша контора в Нью-Йорке звонит не переставая. Я уже слышал обо всем по радио. Об этом говорит вся Женева! Наркотики! Наркотики, преступления, пистолеты… Убийства среди бела дня! Это докатилось уже и до нас!

– Это объясняют именно так?

– Говорят, у него под рубашкой были маленькие пакетики с кокаином. Подумать только – респектабельный юрист и связался…

– Это вранье, – прервал его Конверс.

– Так утверждают, а что еще я могу вам сказать? Называлось и ваше имя; сообщают, что он умер, как только вы подошли к нему… Нет, вас, естественно, в это не впутывают, вас просто называют в числе других. Но, услышав ваше имя, я чуть с ума не сошел! Где же вы были столько времени?

– В полицейском управлении, отвечал на массу вопросов, не имеющих ответа.

Ответы– то были, подумалось ему, но только он не станет произносить их вслух и уж никак не полицейским властям Женевы. Эвери Фоулер, он же Престон Холлидей, заслуживает большего. Такова сила доверия, оказанного в момент смерти…

– Господи, да вы совершенно промокли! – воскликнул Анри, сочувственно глядя на него. – Вы что, так и шли под дождем? Не было такси?

– Не знаю. Мне хотелось пройтись пешком.

– Да, да, понимаю, такой шок. Я пришлю вам бренди, есть отличный арманьяк. А потом – пообедайте. Я зарезервирую вам столик.

– Спасибо. Дайте мне минут тридцать, чтобы привести себя в порядок, а потом закажите разговор с Нью-Йорком, хорошо? Я никогда не могу правильно набрать номер.

– Джоэл?

– Да?

– Я могу вам помочь? Вы ничего не хотели бы мне сказать? Мы слишком часто сидели вместе, выигрывая и проигрывая, за бутылкой “Гранкрюклассе”, чтобы теперь я оставил вас в одиночестве. Учтите, я знаю Женеву как свои пять пальцев.

Конверс посмотрел в его широко расставленные карие глаза, морщинистое сосредоточенное лицо, полное сочувствия.

– Почему вы так сказали?

– Потому что вы слишком поспешно опровергли сообщение о кокаине. Почему же еще? Я наблюдал за вами. И понял, что за вашими словами кроется нечто большее.

Головная боль стала почти непереносимой. Пытаясь прогнать ее, Джоэл помигал и даже на какое-то время крепко зажмурился. Потом глубоко вздохнул и сказал:

– Прошу вас, Анри, не морочьте себе голову. И закажите мне через полчаса межконтинентальную линию, хорошо?

– Слушаюсь, мсье. – Француз церемонно раскланялся. – Управляющий отелем “Ричмонд” целиком и полностью в распоряжении его гостей, но, естественно, особые гости требуют и особого обслуживания. Если я вам понадоблюсь, мой друг, я на месте.

– Знаю. И если выпадет несчастливая карта, тут же дам вам знать.

– Какую бы карту вы ни вытянули здесь, в Швейцарии, обращайтесь ко мне. Тут встречаются разные игроки.

– Обязательно запомню это. Значит, разговор через тридцать минут?

– Думаю, что да, мсье.

Сначала Конверс постоял под горячим душем, таким горячим что он едва мог вытерпеть, легкие забило паром, дыхание перехватило. Затем он заставил себя вытерпеть ледяной душ, от которого у него начала дрожать голова. Он подумал, что резкие перепады температуры хоть немного прояснят его мысли или хотя бы разгонят охватившее его оцепенение. Ему нужно думать, решать, внимательно слушать.

Джоэл вышел из-под душа. Белый купальный халат хорошо впитывал влагу. Пройдя босиком по комнате, он сунул ноги в стоявшие у кровати шлепанцы, вытащил из верхнего ящика бюро сигареты и зажигалку и направился в гостиную. Заботливый Анри сдержал обещание: на кофейном столике стояла бутылка дорогого арманьяка с двумя стаканами – второй стакан был поставлен для соблюдения приличий. Усевшись в мягкие диванные подушки, он плеснул спиртного в стакан и закурил. Проливной августовский дождь продолжал громко и настойчиво стучать в оконные стекла. Было начало седьмого – значит, в Нью-Йорке сейчас едва перевалило за полдень. Джоэл сомневался, удастся ли Анри заполучить для него свободную трансатлантическую линию. Юрист, сидящий в Конверсе, хотел услышать из Нью-Йорка слова, подтверждающие или опровергающие предсмертное признание убитого. Прошло двадцать пять минут с того момента, как Анри остановил его на лестнице, через пять минут он сам позвонит на коммутатор.

Телефон зазвонил, и этот по-европейски резкий звонок заставил его вздрогнуть. Он снял трубку со стоявшего на соседнем столике телефона, отметив участившееся дыхание и дрожь в руке.

– Да? Алло?

– Соединяю с Нью-Йорком, мсье, – послышался голос гостиничной телефонистки. – Я вызвала вашу контору. Могу я аннулировать ваш предыдущий заказ на шестнадцать часов?

– Да, пожалуйста, и благодарю вас.

– Мистер Конверс? – Резкий высокий голос в трубке принадлежал секретарше Лоуренса Тальбота.

– Привет, Джейн.

– Слава Богу! Мы с десяти часов пытаемся дозвониться до вас! С вами все в порядке? Мы узнали обо всем около десяти. Какой ужас!

– Со мной все в порядке. Но спасибо за беспокойство, Джейн.

– Мистер Тальбот просто вне себя. Он отказывается верить всему этому.

– Да и вы не верьте тому, что говорят о Холлидее. Это вранье. А теперь соедините меня, пожалуйста, с Ларри.

– Если бы он узнал, что я проболтала с вами столько времени, он бы уволил меня.

– Исключено. Кто тогда станет разбирать его каракули? Секретарша на минутку затихла, а затем проговорила уже более спокойным тоном:

– О Боже, Джоэл, пережить такое и еще шутить.

– Так проще, Джейн. Ну, соедините меня с Буббой?

– Вы просто невозможны!

Лоуренс Тальбот, старший партнер фирмы “Тальбот, Брукс и Саймон”, был весьма компетентным юристом, правда, высокой репутацией в юриспруденции он был обязан в одинаковой мере как своей игре в футбольной команде Йельского университета, а потом – и в сборной страны, так и успехам в зале суда. Кроме того, он был предельно честным человеком и являлся скорее координирующей, чем движущей силой в этой довольно консервативной, но преуспевающей фирме. Наконец в телефонной трубке загремел голос Лоуренса Тальбота:

– Это черт знает что! Я потрясен! Что я могу сказать? Чем я могу помочь?

– Прежде всего, забудьте всю эту ерунду о Холлидее. К наркотикам он имеет не больше отношения, чем Нат Саймон.

– Значит, вы еще не слышали? Тут они уже сами отыграли. Сейчас это подается как насильственное ограбление: он оказал сопротивление, в него стреляли, а потом подсунули пакеты с кокаином. Как только телефонные провода не перегорели, когда Джек Холлидей звонил из Сан-Франциско и клялся вышибить душу из швейцарского правительства… Он ведь играл за Стэнфорд, вы помните?

– Вы великолепны, Бубба.

– А я уж и не надеялся услышать от вас такие слова. Наконец-то вы отдали мне должное, молодой человек.

– Не такой уж и молодой человек, Ларри… Но я хотел бы кое-что у вас выяснить.

– Весь к вашим услугам.

– Анштетт. Лукас Анштетт.

– Мы разговаривали с ним вместе с Натаном. Он говорил очень убедительно. Мы согласились.

– В самом деле?

– В подробности мы с ним не вдавались. Но мы считаем вас лучшим в своей области, так что удовлетворить его просьбу было нетрудно. В фирме “Т.Б.С.” трудятся лучшие силы, и, если судья масштабов Анштетта подтверждает это, нам остается только поздравить себя с успехом, не так ли?

– Вас убедило его положение в суде?

– Бог с вами! Он даже предупредил нас: если мы согласимся он будет еще строже относиться к разбору наших апелляций. Такой уж у него милый характер – заранее говорит тебе: если ты ему уступишь, тебе же будет хуже.

– И вы ему поверили?

– Ну, Натан по своему обыкновению завел волынку о том, что есть, конечно, такие люди, с которыми проще всего согласиться, ибо они не мытьем, так катаньем, но своего добьются. Натан вообще склонен все усложнять, однако согласитесь, Джоэл, чаще всего он оказывается прав.

– Если у вас есть время три часа слушать пятиминутные доводы, – сказал Конверс.

– Он всегда все тщательно взвешивает, молодой человек.

– Не такой уж молодой… Все относительно.

– Да, чуть было не забыл: звонила ваша жена… Простите, бывшая жена.

– Да?

– Ваше имя упомянули то ли в передаче по радио, то ли по телевизору, вот она и захотела узнать, что произошло.

– И что вы ей сказали?

– Что мы пытаемся связаться с вами. Но нам было известно тогда не больше, чем ей. Она очень расстроилась.

– Прошу вас, позвоните ей и скажите – со мной все в порядке. У вас есть ее номер телефона?

– Есть, у Джейн.

– Значит, я могу считать себя в отпуске?

– С полным сохранением содержания, – подтвердил Тальбот из Нью-Йорка.

– Это лишнее, Ларри. Тут мне дают целую кучу денег, так что можете сэкономить на учрежденческих расходах. Буду недели через три-четыре.

– Я не собираюсь экономить на вас, – сказал старший партнер фирмы. – Раз уж у меня трудится лучший специалист в своей области, то я намерен удержать его. Деньги мы будем переводить на ваш счет в банке. – Тальбот немного помолчал, а потом спросил тихим, взволнованным голосом: – Джоэл, я должен спросить вас: то, что произошло несколько часов назад, как-то связано с делом Анштетта?

Конверс до боли сжал телефонную трубку.

– Абсолютно не связано, – ответил он.

Миконос – выжженный солнцем, как бы выбеленный островок в группе Цикладских островов – издавна считался скромным соседом Делоса. Со времен Барбароссы подгоняемые попутным ветром корабли завоевателей нередко подходили к его берегам: турки, русские, киприоты и, наконец, греки то захватывали, то оставляли этот клочок земли. Внезапно он оказывался в центре событий, а потом вновь предавался забвению. И так вплоть до появления здесь стройных силуэтов роскошных яхт и самолетов – символов совсем иного времени. Приземистые мощные автомобили – “порше”, “мазерати”, “ягуары” – мчатся теперь по его узким дорогам мимо вертикальных мельниц и белых церквей; новый тип поселенцев пополнил его немногословных обитателей, по традиции добывавших себе средства к существованию торговлей и морем. И древний Миконос – в далеком прошлом главная гавань кичливых финикийцев – превратился ныне в туристскую приманку Эгейского моря.

Первым же рейсом Конверс вылетел в Афины, а оттуда уже более легким самолетом добрался до острова. Хотя он потерял час при смене часовых поясов, было около четырех часов, когда такси медленно проползло по улочкам раскаленной, ослепительно белой гавани и остановилось перед белым входом в банк. Фасад его выходил на набережную, яркие рубашки и невероятной расцветки платья, вид лодок, скользящих по легким волнам в сторону главного пирса, – все говорило о том, что огромный туристический корабль управляется знающими людьми.

Миконос был ослепительно прекрасной ловушкой для туристов, которые оставляли свои деньги на этом белом острове: с первых рассветных лучей до пылающих закатов таверны и магазины кишели людьми. Прилетели черные дрозды, и шляпы греческих рыбаков исчезли с полок магазинов, переместившись на головы пригородных жителей от Гроссе-Понте до Шорт-Хиллз. А когда наступала ночь, начинались другие игры, их затевали прекрасные, не имеющие возраста, свободные дети голубого океана. Взрывы смеха, сопровождаемые звоном драхм, когда их пересчитывают и тратят, особенно тратят, приводят в изумление тех, кто занимает огромные каюты на самых высоких палубах роскошных кораблей. Там, где Женева отталкивает, Миконос притягивает…

Джоэл позвонил в банк прямо из аэропорта, не имея ни малейшего представления о часах его работы, зная только имя банкира, с которым ему предстояло иметь дело. Костас Ласка-рис весьма сдержанно приветствовал его по телефону, предупредив, что для совершения операции потребуется не только паспорт, который будет проверен на спектрографе, но и оригинал письма Э. Престона Холлидея с его собственноручной подписью, которая также будет должным образом сопоставлена с тем ее образцом, который оставил в банке покойный мистер Э. Престон Холлидей.

– Мы слышали, что он был убит в Женеве. Это очень неприятно.

– Я непременно передам его жене и детям, как вас тронула эта трагедия.

Конверс расплатился с такси и поднялся по небольшой белой лестнице ко входу, неся чемодан и атташе-кейс, радуясь хотя бы тому, что охранник распахнул перед ним двери. Он был в форме, приводившей на память давно забытые изображения безумного султана, поровшего кнутом женщин, которые не могли возбудить его.

Костас Ласкарис оказался совсем не таким, каким представлял его себе Джоэл после довольно короткого бессвязного телефонного разговора. Это был лысеющий человек лет шестидесяти, с приятным лицом и теплыми черными глазами. По-английски он говорил довольно бегло, но чувствовалось, что изъясняться на нем ему трудновато. Первые же слова, которые он произнес, поднимаясь со своего места и приглашая Конверса сесть, также опровергали первоначальное впечатление.

– Прошу извинить меня за то, что мои слова относительно мистера Холлидея могли показаться вам бестактными и грубыми. Все случившееся действительно очень неприятно, но я просто не знаю, как это выразить по-английски. А кроме того, сэр, трудно скорбеть о человеке, которого ты никогда не знал.

– Я погорячился. Забудьте об этом, пожалуйста.

– Вы очень любезны, но, боюсь, я не имею права забывать о распоряжениях… сделанных мистером Холлидеем и его компаньоном, пребывающем здесь, на Миконосе. Пожалуйста, мне нужен ваш паспорт и письмо.

– А кто он? – спросил Джоэл, доставая из кармана паспорт, в который было вложено и письмо. – Я имею в виду его компаньона.

– Вы юрист, сэр, и конечно же понимаете, что сообщить данную информацию я смогу вам, только когда будут устранены все… барьеры. Я думаю, что это правильно.

– Совершенно справедливо. Я спросил на всякий случай. – Джоэл протянул банкиру паспорт с письмом.

Ласкарис снял телефонную трубку, нажал кнопку и произнес несколько слов по-гречески, по-видимому вызывая кого-то. Несколько секунд спустя отворилась дверь, и загорелая, ослепительной красоты брюнетка грациозной походкой подошла к столу. Она выжидающе уставилась на Конверса, который тут же понял, что банкир внимательно следит за ним. Сделай Конверс какой-нибудь знак, брось на Ласкариса еще один взгляд – и знакомство состоялось, заключено молчаливое соглашение, и кусок, возможно, существенной информации окажется в банкирском архиве. Этого знака Джоэл не подал – не нужно ему такое начало. Если человек одним кивком может стать богаче на полмиллиона долларов, ему не следует искать еще и дополнительных поблажек. Это свидетельствует не о надежности его положения, а о чем-то другом.

Следующие десять минут ушли на ни к чему не обязывающую болтовню о самолетных рейсах, таможнях и общем упадке транспорта. За это время паспорт и письмо прошли, по-видимому, соответствующую проверку и вернулись в кабинет управляющего. На этот раз доставила их не ослепительная брюнетка, а юный белокурый Адонис, танцующей походкой подошедший к столу. И опять Ласкарис посмотрел на него: он был готов предложить все, что пожелает его богатый клиент.

Конверс с улыбкой поглядел в теплые глаза Ласкариса и, не выдержав, расхохотался. Грек ответил ему улыбкой, пожал плечами и отпустил мальчишку.

– Я всего лишь управляющий местным отделением банка, сэр, – сказал он, когда дверь закрылась, – и никак не определяю общей политики банка. Мы ведь, в конце концов, на Миконосе.

– Через который проходит много денег, – подхватил Джоэл. – А на кого, по-вашему, я должен был клюнуть?

– Ни на кого, – ответил Ласкарис, покачав головой. – Вы поступили правильно. Иначе вы сделали бы глупость, а я совсем не считаю вас глупцом. Я выполняю обязанности управляющего банком здесь, на набережной, и неплохо разбираюсь в людях.

– Поэтому вы и были выбраны посредником в данном деле?

– Нет, не потому. Я друг живущего здесь, на острове, компаньона мистера Холлидея. Кстати, фамилия его Биль, доктор Эдвард Биль… Как видите, у вас все оказалось в полном порядке.

– Доктор? – переспросил Конверс, принимая паспорт и письмо. – Он что, врач?

– Нет, он не медик. Он – профессор истории из Соединенных Штатов, в отставке, – пояснил Ласкарис. – У него хорошая пенсия, и несколько месяцев назад он перебрался сюда с Родоса. Интереснейший человек и с весьма глубокими познаниями. Я веду его денежные дела – в этой области его познания не глубоки, но и тут он зачастую высказывает весьма интересные соображения. – Банкир улыбнулся и снова пожал плечами.

– Надеюсь, – проговорил Джоэл, – нам предстоит переговорить с ним о многом.

– Это уж не мое дело, сэр. А теперь, может, займемся вашими деньгами? Как и где вы хотели бы получить их?

– Большую часть я возьму наличными. В Женеве я приобрел для их хранения особый сенсорный пояс – действие батареек рассчитано на целый год. Если его попытаются с меня снять сирена завоет так, что у грабителя полопаются барабанные перепонки. Деньги предпочел бы получить в долларах, за исключением, разумеется, нескольких тысяч.

– Пояса эти весьма эффективны, сэр, если только вас не оглушат и если рядом окажутся люди, которые услышат этот сигнал. Не надежнее ли взять обычные тревел-чеки?

– Наверняка надежнее, но я полагаю, что мне не стоит лишний раз ставить свою подпись.

– Как вам будет угодно. Какие купюры вам дать? – спросил Ласкарис, пододвигая к себе блокнот и карандаш. – И куда прикажете перевести остаток?

– А можно разместить деньги так, – осторожно спросил Конверс, – чтобы я мог получать их, не называя своего имени?

– Конечно можно, сэр. Честно говоря, это достаточно широко практикуется у нас, на Миконосе, как, впрочем, на Крите, на Родосе, в Афинах, Стамбуле, да и в большинстве стран Европы. Мы будем пересылать условия выдачи вклада вместе с написанными вами собственноручно словами – чья-нибудь фамилия, набор цифр… Я знал человека, который пользовался словами колыбельной песенки. В этом случае вам, естественно, придется пользоваться услугами вполне определенных банков.

– Естественно. Назовите мне несколько таких банков.

– Где?

– В Лондоне, Париже, Бонне, возможно, в Тель-Авиве, – сказал Джоэл, припоминая сказанное Холлидеем.

– С Бонном трудновато, они жуткие формалисты. Стоит опустить одну запятую, и они тут же бросаются к своим так называемым властям… Тель-Авив значительно проще, денежные операции у них проворачивают быстро и просто, как заседания в кнессете. Лондон и Париж работают неплохо, но стараются при этом содрать с вас семь шкур. Они уверены, что вы не станете подымать шум из-за налоговых отчислений, и пользуются этим. Истинные грабители!

– Вы прекрасно разбираетесь в этих делах, не так ли?

– У меня имеется опыт, сэр. Итак, каковы будут ваши распоряжения?

– Сто тысяч я возьму прямо сейчас – купюрами не крупнее пятисот долларов. Остальную сумму вы разошлете по разным счетам и объясните мне порядок их получения.

– Это несложно, сэр. Итак, начнем писать имена или номера… а может, слова колыбельной?

– Лучше цифры, – ответил Конверс. – Я – юрист. А имена и колыбельные песенки – предметы, о которых мне в данный момент меньше всего хотелось бы думать.

– Как вам угодно, – ответил грек, придвигая блокнот. – А вот – номер телефона доктора Биля. Как только мы завершим наши дела, можете ему позвонить… А можете и не звонить. Это не мое дело.

Доктор Эдвард Биль, житель острова Миконос, разговаривал по телефону размеренным, хорошо поставленным голосом профессионального преподавателя. Ни спешки, ни эмоций. Все обдумано и продумано.

– Там есть бухточка, а вернее – просто груда камней, куда по ночам никто не заходит. Это примерно в семи километрах от набережной. Вы доберетесь туда пешком. Идите по западной дороге вдоль берега, пока не увидите огни буйков. Спуститесь к самой воде. Там я вас и найду.

Свет луны, время от времени пробивающийся сквозь ночные облака, быстро гонимые ветром, освещал полоску воды у погруженного во мрак берега. Далеко в море подпрыгивали вверх-вниз красные огоньки буйков. Джоэл с трудом перебрался через завалы камней и остановился у самого среза воды. Он прикурил, полагая, что пламя зажигалки и огонек сигареты позволят обнаружить его присутствие. Так оно и произошло – не прошло и нескольких секунд, как из темноты раздался голос, однако произнесенные им слова никак не вязались с образом старого профессора, отдыхающего здесь от трудов праведных.

– Стойте на месте и не двигайтесь, – услышал он властный голос. – Возьмите сигарету в рот и затянитесь, потом поднимите руки и держите их прямо перед собой… Так. А теперь затянитесь поглубже. Я хочу видеть дым.

– Да я же задохнусь! – выкрикнул Джоэл, закашлявшись. Раздуваемый океанским бризом дым попал ему в глаза. Затем он почувствовал, как чья-то рука быстро прошлась по его одежде, под мышками и вдоль ног. – Что вы вытворяете? – не выдержал он, невольно выплевывая сигарету.

– Оружия нет, – удовлетворенно произнес голос.

– Разумеется, нет!

– А у меня есть. Можете опустить руки и повернуться.

Конверс резко обернулся, кашляя и протирая слезящиеся глаза:

– Вы сумасшедший сукин сын!

– Курение – отвратительная привычка. На вашем месте я бы непременно бросил. Не говорю уж о вреде, причиняемом вашему организму, вы только что имели возможность убедиться как еще ее можно обратить против вас.

Джоэл, мигая, уставился перед собой. Владелец властного голоса оказался сухощавым седовласым стариком среднего роста в белой холщевой куртке и таких же брюках. Лицо его, насколько мог рассмотреть Джоэл в переменчивом свете луны, было глубоко изрезано морщинами, на губах едва заметная улыбка. Однако пистолет, который он твердо держал в руке, был направлен в голову Джоэла.

– Вы – Биль? – спросил Джоэл. – Доктор Эдвард Биль?

– Совершенно верно. Ну как, успокоились немного?

– Учитывая столь сердечную встречу, думаю, что да.

– Вот и хорошо. Тогда я его спрячу. – Ученый присел на песок рядом с полотняной сумкой, спрятал в нее оружие и поднялся. – Извините, но я должен был удостовериться.

– В чем? В том, что я не вооружен до зубов?

– Холлидей мертв. Вместо вас могли подослать кого-то, кто легко справился бы со стариком на Миконосе. В таком случае этот человек наверняка имел бы с собой пистолет.

– Почему?

– Потому что он мог и не знать, что я старик. Он мог с успехом считать, что я вооружен до зубов.

– А знаете, вполне возможно, я подчеркиваю – возможно, что у меня и в самом деле мог оказаться пистолет. Неужто вы тогда разнесли бы мне череп?

– Почтенный юрист впервые отправляется на остров и проносит пистолет через контроль в Женеве? А как бы вы его добыли здесь? Кого вы знаете на Миконосе?

– Ну уж при желании можно было бы расстараться, – возразил Конверс, понимая несостоятельность собственного утверждения.

– Я организовал за вами слежку с момента посадки самолета. Вы направились прямо в банк, затем в гостиницу Коунени, где выпили за столиком в саду, и тут же вернулись в свой номер. Кроме таксиста, моего друга Костаса, консьержа в гостинице и официанта в саду, вы не разговаривали буквально ни с кем. Значит, вы – настоящий Джоэл Конверс, и мне ничто не угрожает.

– Вы больше похожи на наемного убийцу из Детройта, чем на академика, живущего в башне из слоновой кости.

– Я не всегда вращался в академических кругах, но вы правы: я весьма осторожен. И все мы должны соблюдать осторожность. С людьми типа Джорджа Маркуса Делавейна это единственная разумная стратегия.

– Разумная стратегия?

– Называйте это подходом, если вас так больше устраивает. – Биль сунул руку за отворот куртки и достал сложенный лист бумаги. – Вот имена, – сказал он, подавая его Джоэлу. – В операции Делавейна имеется пять ключевых фигур. По одному от Франции, Западной Германии, Израиля, Южной Африки и Англии. Мы установили личности четырех из них, но так и не смогли узнать, кто англичанин.

– А как попали к вам эти имена?

– Сначала из записей, обнаруженных Холлидеем в бумагах Делавейна, когда генерал был его клиентом.

– Значит, это и была та случайность, о которой он упоминал? Помнится, он сказал, что такого случая больше не представится.

– Не знаю, что именно он вам сказал, но бумаги, несомненно, попали к нему случайно. Злая шутка, которую память сыграла с Делавейном, бич многих стареющих людей, поверьте моему опыту. Генерал попросту забыл о назначенной встрече с Холлидеем, а когда Престон прибыл, секретарь ничтоже сумняшеся впустил его в кабинет, чтобы он смог подготовить там необходимые для генерала бумаги. Сам же генерал должен был прибыть через полчаса или чуть позже. Престон увидел папку на генеральском столе, он знал эту папку, знал, что в ней материалы, которые могут быть ему интересны. Не долго думая, он засел за работу. Обнаружив имена, он припомнил то, что знал о связях Делавейна в Европе и Африке, и все стало более или менее ясно. Картина получалась весьма примечательная. Для любого, кто хоть немного разбирается в политике, с этими четырьмя именами связаны страшные воспоминания.

– Делавейн знал, что он раскопал эти имена?

– Я полагаю, что полной уверенности у него нет. Сделав выписки, Холлидей ушел, не дожидаясь генерала. Но ведь случившееся в Женеве кое о чем говорит, не так ли?

– Делавейн знает, – мрачно констатировал Конверс.

– Или просто не хочет допускать никакого риска, особенно если распорядок действий утвержден, а в том, что такой график имеется, мы уверены. Отсчет времени уже начался.

– Отсчет перед чем?

– Судя по контурам готовящейся операции – а нам удалось кое-что расставить по местам в этой головоломке, – должна на наступить длительная полоса широкомасштабных беспорядков, которые парализуют определенные правительства.

– Это не так-то просто. Как они собираются это осуществить?

– Пока можно только гадать. – Ученый поморщился. – По-видимому, будут широко проведены акты насилия, их исполнителями станут те самые террористы, которых снабжает сейчас оружием Делавейн со своими людьми. Воцарится полный хаос, под этим предлогом они выступят в едином союзе с военными и возьмут власть в свои руки.

– Такое уже бывало, – заметил Джоэл. – Вооружить и вскормить предполагаемого противника, затем выслать вперед провокаторов…

– …С огромными деньгами и материальными ресурсами, – продолжил Биль.

– А когда они выступят, навалиться на них и стереть в порошок. Обыватели рассыплются в благодарностях, назовут героев спасителями и начнут маршировать под их барабаны. Но как они намереваются это осуществить?

– Это-то и есть основной вопрос. Каковы их цели? Где они выступят? Кто они? Мы не имеем об этом ни малейшего представления. Будь у нас какие-нибудь данные, мы смогли бы противостоять им, но этих данных у нас нет, и мы не можем терять время, гоняясь за призраками. Придется действовать на основе того, что удалось собрать.

– Опять время, – прервал его Джоэл. – Почему вы так уверены, что начался предстартовый отсчет?

– Повсюду усилились беспорядки, всевозможные волнения, кое-где они приняли массовый характер. Партии оружия из Соединенных Штатов переправляются в порты Англии, Ирландии и ФРГ и попадают в руки террористических групп вроде “Бадер-Майнхоф”, “Красных бригад” и других. Под Парижем и Мадридом маршируют Красные легионы. Слухи об этом доходят из Мюнхена, Средиземноморья, арабских государств. Поговаривают о каких-то окончательных приготовлениях, но никто не знает, о чем, собственно, идет речь, хотя все уверены, что начнется это очень скоро.

– И когда именно?

– По нашим сведениям, в пределах трех – пяти недель.

– Господи! – Джоэл почувствовал не только злость, но и страх. – Эвери Холлидей перед смертью прошептал мне нечто странное. Он повторил слова своих убийц: “Аквитания…”, “Они сказали, что ради Аквитании…”. Таковы были его последние слова. Что они могут означать, как по-вашему?

Старый ученый медленно отвернулся и задумчиво посмотрел в сторону водной глади, глаза его поблескивали в переменчивом свете луны.

– Это безумие, – прошептал он.

– Мне это ни о чем не говорит.

– Естественно, – извиняющимся тоном произнес Биль, снова поворачиваясь к Конверсу. – Это говорит о размахе. Просто невероятно…

– Я вас не понимаю.

– Аквитания… Да, именно Аквитанией называл ее Юлий Цезарь… Так именовались южные области Франции, которые в первые столетия после Рождества Христова простирались от Атлантического побережья до Средиземного моря. На севере они доходили до устья Сены и тянулись западнее Парижа…

– Я кое-что слышал об этом, – прервал его Джоэл, не желая выслушивать академическую лекцию.

– Весьма похвально, ибо большинство людей знают только о более поздних временах, скажем, начиная примерно с восьмого века, когда Карл Великий завоевал эту область и создал там королевство Аквитания, унаследованное затем его сыном Людовиком и его сыновьями – Пепином Первым и Вторым. Именно этот период и события последующих трех столетий представляют для нас интерес.

– Какой?

– Так создавалась легенда об Аквитании, мистер Конверс. Подобно многим амбициозным генералам, Делавейн, подражая Цезарю, Наполеону, фон Клаузевицу и даже генералу Паттону, считает себя знатоком истории. Заслуженно или нет, но я считался одним из знатоков ее, он же – всего лишь жалкий школяр. Школярство склонно к поспешным, бездоказательным выводам. И в данном случае мы видим результаты.

– О чем это вы?

– Легенда об Аквитании весьма противоречива, и всякие “А что, если бы…”, которые раздаются все чаще и чаще, в конце концов приводят к полному искажению известных нам исторических фактов. Видите ли, Аквитания в ходе ее истории то неоправданно расширялась, то вдруг съеживалась до крохотных размеров, и переходы эти бывали весьма резкими. Короче говоря, наделенный воображением школяр мог бы прийти к выводу, что, не будь политических, матримониальных или военных просчетов Карла Великого, его сына, двух Пепинов, а затем – Людовика Седьмого Французского и Генриха Второго Английского, которые оба были женаты на любвеобильной Элеоноре, Аквитания подчинила бы себе большую часть Европы, а то и полностью поглотила бы ее… – Биль помолчал. – Теперь-то вы начинаете понимать? – спросил он. – Понимаю, – прошептал Джоэл. – Господи, теперь мне понятно.

– И это еще не конец, – продолжал ученый. – Поскольку Аквитания некоторое время считалась законным владением Англии, то можно предположить, что со временем она владела бы и всеми ее колониями, включая и те тринадцать, что лежали по другую сторону Атлантического океана, – позднее Соединенные Штаты Америки… Само собой разумеется, что ничего подобного произойти не могло, ибо это противоречило бы основным законам развития западной цивилизации, действующим со времен основания Рима и вплоть до падения Римской империи. Нельзя разрушить государство, затем насильственно объединить и править вопреки воле его народов, вопреки их культурным традициям – по крайней мере, продолжительное время.

– Но кое-кто пытается сделать именно это, – сказал Конверс. – Джордж Маркус Делавейн.

– Да. Мысленно он сконструировал ту Аквитанию, которой никогда не было и быть не может. И это очень опасно.

– Почему? Вы ведь сами сказали, что это невозможно.

– Невозможно, если следовать тем, прежним законам развития общества. Но следует учитывать, что в истории еще не было периода, подобного нашему. Не было столь мощного оружия и такого всеобщего разброда. Делавейн и его приспешники делают ставку именно на два этих фактора. – Старик указал на лист бумаги, который Конверс все еще держал в руках. – Есть у вас спички? Посветите себе и взгляните на эти имена.

Конверс развернул бумагу и достал из кармана зажигалку. Огонек осветил бумагу, и он принялся изучать ее содержимое.

– Господи, – проговорил он, напряженно вглядываясь в текст, – да они тут все под стать Делавейну. Истинное сборище милитаристов, если только я правильно думаю. – Джоэл погасил зажигалку.

– Так оно и есть, – подтвердил Биль. – И список возглавляет генерал Жак Луи Бертольдье из Парижа, человек весьма примечательный, незаурядный. Активный участник Сопротивления во время войны, получивший чин майора менее чем в двадцать лет, но позднее – непоколебимый член салановской ОАС. Это он стоял за покушением на жизнь де Голля в августе 1962 года, намереваясь лично стать во главе республики. И это ему почти удалось. Он верил и продолжает верить по сей день, что алжирские генералы способны восстановить величие Франции. Уцелел же он не только потому, что представляет собой ходячую легенду, но и потому, что имеет много единомышленников среди элиты командного состава, поставляемой Сен-Сиром. Короче говоря, это – фашист и фанатик, скрывающийся под личиной респектабельности.

– Таков же, по-моему, и этот Абрахамс, – заметил Конверс. – “Сильный человек” Израиля, который расхаживает в военной маскировочной куртке и грубых башмаках, не так ли? Горлопан, выступающий в кнессете и митингующий на стадионах, который призывает залить кровью Иудею и Самарию, если сынам Авраама откажут в их притязаниях. Даже израильское правительство не может заставить его заткнуться.

– Многие откровенно боятся его – он весьма энергичен и для многих уже стал символом, чем-то вроде грома небесного. По сравнению с Хаимом Абрахамсом и его последователями даже правительство Бегина выглядит чем-то вроде кучки жалких и запуганных пацифистов. Он – сабра [4], и евреи европейского происхождения терпят его потому, что он проявил незаурядные командные способности в ходе двух войн и пользовался уважением – если не симпатиями – всех военных министров со времен Голды Мейр. Они знают, что он может понадобиться им и любой момент.

– А кто такой ван Хедмер? – спросил Джоэл, снова воспользовавшись зажигалкой. – Он из ЮАР? Здесь о нем сказано: “Палач в мундире” или что-то в этом роде.

– Ян ван Хедмер, он же – палач Соуэто [5], как называет его темнокожее население. Он с пугающей легкостью отправляет на казнь “нарушителей” при полном попустительстве правительства. Выходец из старинной семьи африканеров, в которой со времен англо-бурской войны все были генералами, он не видит причин, по которым Претории следовало бы, наконец, вступить в двадцатый век. Кстати, он ближайший друг Абрахамса и часто навещает его в Тель-Авиве. Он весьма эрудирован и очень обаятелен, даже выступает на международных конференциях, да и внешность его никак не соответствует его внутреннему облику и репутации.

– И наконец, Ляйфхельм, – завершил знакомство со списком Конверс, еще раз щелкнув зажигалкой. – Противоречивая фигура. Дисциплинированный солдат, который, даже выполняя сомнительные приказы, не терял своего достоинства. Его фигура мне неясна.

– Полностью согласен, – сказал Биль, кивая. – В определенном смысле история у него очень необычная и очень страшная. Правда о нем скрывается весьма тщательно, в расчете на последующие его услуги. Эрих Ляйфхельм был самым юным из генералов, возведенных Гитлером в фельдмаршалы. Он предугадал падение третьего рейха и предусмотрительно совершил поворот на сто восемьдесят градусов. Из безжалостного убийцы и фанатичного арийца он превратился в скромного профессионального военного, который пришел в ужас от нацистских преступлений, когда ему “открыли глаза”. Так он получил отпущение всех грехов – Нюрнбергский процесс никак его не коснулся. В годы “холодной войны” западные союзники широко пользовались его услугами, допуская его ко всем секретным документам, а позднее, в пятидесятых годах, когда дивизии возрожденного вермахта пополнили силы НАТО, он оказался на высоких командных должностях.

– Не о нем ли упоминалось в газетах несколько лет назад? У него тогда было вроде бы несколько серьезных столкновений с Гельмутом Шмидтом, это верно?

– Верно, – подтвердил отставной профессор. – Но газетные статьи отражали лишь половину правды. Приводились слова Ляйфхельма о том, что немецкий народ не должен перекладывать груз своей вины на плечи молодого поколения. Этому, по его словам, следует положить конец. Грядущие поколения должны гордиться своим народом. Были еще и угрозы в сторону Советов, но ничего более существенного.

– А в чем состоит вторая половина правды? – спросил Конверс.

– Он требовал снятия любых ограничений в области перевооружения вермахта и выступал за расширение разведывательной службы, построенной по образцу Абвера, а также за возрождение исправительных работ за участие в политических демонстрациях. Он требовал также изъятия из школьных учебников тех мест, где говорится о бесславном прошлом. “Гордость нации должна быть восстановлена”, – твердил он, постоянно выступая с позиций оголтелого антикоммуниста.

– Но это – программа третьего рейха в момент прихода Гитлера к власти.

– Совершенно справедливо. Шмидт раскусил его и понял: если генерал добьется своего, воцарится полный хаос. Бонн не йог допустить этого, и Шмидт вынудил Ляйфхельма подать в отставку, устранив его таким образом от решения правительственных дел.

– И все же он продолжает выступать.

– Только не публично. Однако он очень богат и сохранил прежние связи и друзей.

– И среди них – Делавейн и его люди.

– Он теперь считается у них главной фигурой. Припомнив что-то, Джоэл еще раз щелкнул зажигалкой, пытаясь рассмотреть нижнюю половину листа. Там было два столбца имен; в колонке слева – под названием “Государственный департамент”, справа – “Пентагон”. Всего человек двадцать пять.

– А кто эти американцы? – спросил он, погасив огонь. – Их имена мне ничего не говорят.

– Кое-кто из них должен быть вам известен, но это не важно, – уклончиво ответил Биль. – Главное, что все они – сторонники и последователи Делавейна, выполняющие его приказы. Эти люди либо сами принимают решения, без которых Делавейн и его последователи ничего не могли бы сделать, либо не мешают ему.

– Разъясните, пожалуйста.

– В левой половине списка – ключевые фигуры в управлении по контролю за вооружениями в госдепартаменте. Они определяют, что именно можно отправлять на экспорт и кого по соображениям “национальных интересов” следует снабдить оружием или ознакомить с секретной технологией. Справа перечислены лица из высшего эшелона Пентагона, по требованию которых многие миллионы расходуются на вооружения. Это всё люди, принимающие решения… Большинство этих решений вызывает всевозможные вопросы, одни – очень немногие – задают их открыто, другие в узком кругу своих дипломатических и военных коллег. Вот и все, что нам удалось узнать.

– А что именно вызывает эти сомнения? – не унимался Кон вере.

– Ходят слухи – заметьте, я говорю “слухи” – о безлицензионном вывозе крупных партий оружия. Случается также, что избытки воинского снаряжения – результат завышенных заказов – теряются в ходе перевозок и перенарядок, оседают на временных складах в каких-то забытых Богом местах. Излишки очень легко обнаружить, и это может поставить кое-кого в неловкое положение, особенно в наши дни при всех этих раздутых военных бюджетах и сногсшибательных ценах на оружие. Рецепт прост – избавляйся от них любой ценой и не вдавайся в подробности. А тут, к счастью, в нужный момент появляется кто-то из этой “Аквитании” и предлагает купить эти излишки, да еще и бумаги у него в полном порядке. Так содержимое целых складов и арсеналов попадает туда, куда оно никак не должно попадать.

– Например, к ливийской границе? – Вне всякого сомнения. Но есть и немало других адресов.

– Холлидей говорил об этом, и вы только что подтвердили, что при этом нарушаются законы, а оружие, снаряжение и технологическая информация оказываются в руках тех, кто не должен их иметь. По чьей-либо подсказке все это будет пущено в ход и приведет к беспорядкам, вспышкам насилия, терроризму…

– На что соответствующим образом откликнутся военные, – подхватил старик. – Это – составная часть замысла Делавейна: эскалация военной мощи, власть в руках военных и абсолютно беспомощное гражданское население, покорно подчиняющееся их приказам.

– Но вы говорили, что кое-кто все-таки задает неудобные вопросы.

– А в ответ слышит затасканные фразы вроде “национальной безопасности” или “вражеской дезинформации”… Достаточно, чтобы остановить или сбить с толку вопрошающих.

– Но ведь это – сокрытие улик. Нельзя ли их на этом поймать?

– А кто их будет ловить? И что можно доказать?

– Но черт побери, обвинения содержатся в самих вопросах! – ответил Конверс. – Все эти противозаконные экспортные лицензии, исчезающие грузы с оружием, тайные сделки, которые невозможно проследить…

– И вы предлагаете распутать все это людям, которые не имеют допуска к секретным документам и не способны разобраться в сложнейшей процедуре выдачи лицензий на экспорт?

– Здесь какая-то путаница, – продолжал настаивать на своем Джоэл. – Вы ведь сами сказали, что вопросы эти задаются членами дипломатического корпуса или военными, то есть теми, у кого есть и допуск, и необходимая квалификация.

– И которые неожиданно, словно по мановению волшебной палочки, вдруг перестают задавать вопросы. Потому что одних убеждают, что эти вопросы не входят в их компетенцию, другие боятся оказаться замешанными в скандалы, третьи отступают под давлением прямых угроз. И каждый раз за этим стоят те, кто берет на себя труд убеждать любыми способами, и таких становится все больше и больше во всех отраслях.

– Боже мой, но ведь это – самая настоящая сеть, – тихо проговорил Конверс.

Ученый пристально посмотрел на Джоэла, и тот в отраженном от воды лунном свете хорошо разглядел его бледное, испещренное морщинами лицо.

– Вы правы, мистер Конверс, это – сеть. Именно это слово шепнул мне человек, считавший, что я – один из них… “Наша сеть, – сказал он, – позаботится о вас”. Он имел в виду Делавейна и его людей.

– А с чего это они решили, что вы из их числа?

Старик ответил не сразу, он бросил взгляд в сторону мерцающих вод Эгейского моря и снова посмотрел на Конверса.

– Потому что тот человек думал, что это было бы логично. Тридцать лет назад я сменил военную форму на твидовый пиджак и небрежную шевелюру университетского профессора Мало кто из моих старых коллег мог понять этот шаг. Я, видите ли, принадлежал к элите, возможно, нечто вроде американской версии Эриха Ляйфхельма: бригадный генерал в тридцать восемь лет, комитет начальников штабов – следующее наиболее вероятное назначение. Но если на Ляйфхельма оказали воздействие падение Берлина и разгром командного бункера Гитлера то на меня, совершенно по-иному, повлияли эвакуация Кореи и разгром Панманджонга. Я увидел лишь ненужные потери человеческих жизней, а отнюдь не то достойное дело, которому готов был некогда служить, и полную бессмысленность там, где прежде виделось мне господство здравого смысла. Я увидел смерть, мистер Конверс, не героическую смерть в сражении с дикими ордами и даже не смерть, вроде смерти испанского тореадора, на арене под выкрики “Оле!”, а просто смерть. Отвратительную, бессмысленную. И мне открылось, что я больше не могу быть сторонником стратегии, приводящей к такому концу… Если бы я был верующим человеком, то, скорее всего, принял бы духовный сан.

– Но эти ваши соратники, которые не понимали вас… – сказал Джоэл, загипнотизированный столь близкими ему словами Биля. – Они, по-видимому, считали, что вы руководствовались какими-то иными причинами?

– Естественно. К моим оценкам благожелательно прислушивался в свое время сам МакАртур, который был для них идеалом. Я даже имел весьма лестное прозвище – Рыжая Лиса Инчона, тогда у меня еще были рыжие волосы. Решения, которые я принимал, отличались смелостью и оригинальностью, и выполнялись они молниеносно. Но однажды я получил приказ взять три высотки, лежавшие в стороне от полосы наступления и не игравшие никакой, ни тактической, ни стратегической, роли. По рации я сообщил, что эта никому не нужная недвижимость никак не оправдает наших, пусть самых незначительных, потерь, и попросил подтвердить приказ примерно в следующих, пристойных боевому офицеру выражениях: “Вы что там, с ума посходили, на кой шут мне?…” Ответ был получен минут через пятнадцать. “Потому что их нужно взять, генерал”. И все. “Мне нужно, чтобы вы их взяли”. Какому-то честолюбцу в Сеуле это понадобилось для галочки, для поднятия собственного престижа… Высотки эти я взял, угробив более трехсот солдат, и за отличную службу был награжден еще одним крестом “За выдающиеся заслуги”. – И тогда вы решили уйти?

– Бог с вами, нет. Я был сбит с толку, в голове у меня царила настоящая путаница, но все это еще не нашло внешнего выхода, и я собственными глазами наблюдал за событиями в Панманджонге. Вернувшись домой, я ожидал Бог знает чего, учитывая заслуги и награды… Однако вскоре мне отказали даже в небольшом назначении под весьма благовидным предлогом, что я не знал языка страны пребывания, а другой знал. И тут все вдруг стало на свои места, в моей голове как будто что-то взорвалось – я воспользовался этим предлогом и вышел в отставку. Тихо, спокойно, без всякого скандала.

Теперь наступил черед Джоэла помолчать и по-новому посмотреть на стоящего перед ним в лунном свете человека.

– Я никогда о вас не слышал, – сказал наконец он. – Почему я никогда о вас не слышал?

– Но ведь вы не знаете и имен в нижней половине списка не так ли? “А кто эти американцы? – сказали вы. – Их имена мне ничего не говорят”.

– Но они же не были героями, молодыми, увешанными орденами генералами, – возразил Конверс.

– Некоторые были, – быстро перебил его Биль. – За подвиги в нескольких войнах. И они знавали моменты взлета, а потом оказались забыты, и никто, кроме них самих, не помнил об этом. Но они-то постоянно вспоминают свое славное прошлое.

– Звучит несколько апологетично.

– Конечно! Вы думаете, я не сочувствую им? Сочувствую. Даже таким, как Хаим Абрахамс или Бертольдье, даже Ляйфхельму! Мы призываем этих людей, когда наши крепости пали, и тут же требуем от них невозможного…

– Но ведь вы сумели пойти иным путем. Хотя в прошлом…

– Именно поэтому я и понимаю их. Но как только наши крепости вновь отстроены, мы тут же предаем этих людей забвению. Хуже того, мы заставляем их бессильно взирать на то, как бездарные гражданские деятели превращают все в бессмыслицу, а своей болтовней закладывают новые мины, которые снова разнесут эти укрепления. Но как только это произойдет, мы снова призовем на помощь этих наших командиров.

– Боже правый, на чьей же вы стороне?

Биль плотно зажмурился, и Конверс тут же припомнил, что и он сам точно так же плотно закрывает глаза, когда хочет избавиться от наплыва непрошеных воспоминаний.

– На вашей, идиот, – тихо сказал ученый. – Я знаю, что они способны натворить, если мы попросим их сделать что-нибудь. Я же говорил вам, история не знает периода, подобного нашему. Пусть себе продолжают свою болтовню безмозглые штатские, пусть пытаются найти выход из надвигающихся бедствий – все лучше, чем если один из нас… Простите, один из них…

Порыв ветра налетел со стороны моря, завихрив песок у их ног.

– А этот человек, – проговорил Конверс, – тот, что сказал вам, что их сеть позаботится о вас. Почему он сказал это?

– Они считали, что могут рассчитывать на меня. Я знал его по Корее. Он прибыл на мой остров – не знаю, с какой целью: может быть, в отпуск, может быть, чтобы встретиться со мной, – и нашел меня на набережной. Я сидел в лодке, собираясь выйти из залива Плати, когда он внезапно появился передо мной – высокий, прямой, с военной выправкой. “Нам нужно поговорить”, – сказал он с той категоричностью, с какой отдаются приказы. Я пригласил его в лодку, и мы неторопливо отчалили. В нескольких милях от Плати он изложил суть своего предложения, вернее – предложения Делавейна.

– А что потом?

На какую– то секунду ученый приостановился, а затем ответил очень просто:

– Я убил его. Ножом для потрошения рыбы, а тело сбросил акулам у банки Стефанос.

Пораженный, Джоэл не мог оторвать взгляда от старика. Мерцающий свет луны подчеркивал мрачный смысл признания.

– Просто убили? – в ошеломлении спросил он.

– Именно этому меня учили, мистер Конверс. Не забывайте, я был Рыжей Лисой Инчона. И всегда отличался решительностью действий.

– Но вы совершили убийство?

– Это было необходимо сделать – мы ведь не просто болтали о жизни. Он был вербовщиком, а ответ мой он понял по выражению глаз, по охватившей меня ярости. После сказанного он тоже не мог оставить меня в живых. Один из нас должен был умереть, и я оказался быстрее его.

– Уж больно спокойно вы рассуждаете.

– Вы юрист, мистер Конверс, и каждый день стоите перед необходимостью выбора. А какой иной выбор вы видите?

Джоэл покачал головой, не находя слов. – А как Холлидей нашел вас?

– Правильнее сказать, мы нашли друг друга. Мы никогда не встречались, никогда не разговаривали, но у нас есть общий друг.

– В Сан-Франциско?

– Он часто там бывает.

– А кто он?

– Извините, но мы не можем касаться этого вопроса.

– Почему не можем? Зачем вся эта секретность?

– Он предпочитает именно такой образ действий. И в данных обстоятельствах, поверьте мне, требование его весьма логично.

– Логично? Да скажите на милость, где вообще логика во

всем этом! Холлидей обращается к человеку, который, оказывается, знаком с вами – бывшим генералом, осевшим где-то в тысячах миль от него, на каком-то греческом острове, к которому к тому же обращаются вербовщики Делавейна! Очень может быть, что все это – совпадения. Но – логика?!

– Не заостряйтесь на этом. Воспринимайте вещи как они есть.

– А вы бы их так воспринимали?

– В данных условиях – да. Видите ли, здесь просто нет иного выхода.

– Почему нет? Я просто уйду и стану на пятьсот тысяч долларов богаче, а тот, кто захочет вернуть их обратно, какой-нибудь таинственный незнакомец, сможет получить их только раскрыв себя.

– Можете поступить и так, но вы не сделаете этого. Выбор пал на вас после тщательного взвешивания всех за и против.

– Потому что у меня имеются личные причины? Так вам объяснил Холлидей?

– Честно говоря, да.

– Вы все посходили с ума!

– Один из нас уже убит! И вы – последний человек, с кем он разговаривал.

Джоэл опять почувствовал прилив злости – он снова увидел глаза умирающего.

– “Аквитания”, – тихо сказал он. – Делавейн… Ладно, с чего я должен начать?

– А с чего, по-вашему, следует начинать? Вы юрист, и все Должно делаться в точном соответствии с нормами права.

– В том-то и дело. Я – юрист, но не полицейский и не частный детектив.

– Ни одна полиция в любой из четырех стран, где живут эти люди, не может сделать того, что можете сделать вы, даже если она и захочет заняться данным делом, в чем я, честно говоря, сомневаюсь. Скорее, они поспешили бы предупредить Делавейна.

– Хорошо, постараюсь сделать то, что смогу, – сказал Конверс, складывая список и пряча его во внутренний карман пиджака. – Начну с самого верха. С Парижа, с этого вашего генерала Бертольдье.

– Жак Луи Бертольдье, – уточнил старик, доставая из своей полотняной сумки толстый конверт из плотной бумаги. – Это последнее, чем мы можем снабдить вас. Здесь все, что нам удалось узнать об этой четверке, может быть, кое-что из этого вам поможет. Их адреса, марки автомобилей, деловые партнеры, кафе и рестораны, в которых они бывают, сексуальные склонности, слабые места – все, что можно использовать в качестве рычага. Воспользуйтесь этим, используйте все, что в ваших силах. И представьте нам взамен краткие сведения о том, чем эти люди скомпрометировали себя, где нарушили законы, – в первую очередь, доказательства того, что это вовсе не те солидные, уважаемые граждане, за которых они выдают себя. Поколебайте их уверенность в себе, мистер Конверс. Это позволит выставить их в смешном свете. Простои Холлидей был, несомненно, прав, говоря об этом. Их следует лишить ореола мучеников.

Джоэл хотел было сказать что-то, но остановился, пристально глядя на Биля.

– Я никогда не говорил вам, что Холлидей стремился их высмеять.

– Неужели? – Застигнутый врасплох ученый недоуменно помигал, на мгновение утратив свою самоуверенность. – Мы, естественно, беседовали на эту тему…

– Но вы же никогда не встречались и не разговаривали! – перебил его Конверс.

– …с нашим общим другом, обсуждая стратегию борьбы с ними, – невозмутимо закончил старик, глаза которого приняли прежнее выражение. – Осмеяние их – вот наш ключ к успеху.

– Мне показалось, что вы растерялись.

– Вы сбили меня с толку своим бессмысленным замечанием. Реакция у меня уже не та, что прежде.

– Однако у банки Стефанос вы среагировали достаточно быстро, – не сдавался Джоэл.

– Там была иная ситуация, мистер Конверс. Лишь один из нас мог вернуться на берег. А этот заливчик мы благополучно покинем оба.

– Хорошо, возможно, я зря придираюсь. На моем месте вы вели бы себя не лучше. – Конверс достал пачку сигарет, нервно вытряхнул одну из них и поднес зажигалку. – Человек, которого я знал мальчишкой под одним именем, появляется через много лет под другим и рассказывает мне какую-то дикую, но довольно вероятную историю – поэтому я не мог от нее отмахнуться, – в которой ключевой фигурой является маньяк по фамилии Делавейн. Он утверждает, что я могу остановить его – их – и достаточно мне кивнуть, как я получу огромную сумму денег, выделенную каким-то человеком из Сан-Франциско через бывшего генерала на каком-то далеком острове в Эгейском море. И тут мой бывший приятель оказывается убитым среди бела дня в гостиничном лифте и умирает у меня на руках, успев прошептать одно слово: “Аквитания”. А потом на сцене появляется новый герой – бывший солдат, доктор или ученый, он рассказывает мне новую историю, завершающуюся убийством вербовщика ножом для потрошения рыбы, чье тело отправляется на корм акулам неподалеку от Стефаноса, или как он там называется.

– Агнос-Стефанос, – любезно пояснил старик. – Прекрасный пляж, более популярный, чем этот.

– Да, черт побери, я придираюсь, мистер Биль, или профессор, или генералБиль! Переварить все это за каких-то два дня! Я не уверен в себе и – что тут скрывать! – чувствую себя растерянным, неподготовленным и… чертовски испуганным.

– Старайтесь не усложнять, – сказал Биль. – Так я обычно советовал студентам моего курса. Я рекомендовал им не пытаться решать все сразу, целиком, а распутывать нить постепенно, следя, как она сплетается с другими нитями, а если узор все-таки не вырисовывается, это не их, а моя вина. Действуйте постепенно, поэтапно, мистер Конверс.

– Да вы просто мистер Сухарь. Я бы наверняка сбежал с вашего курса.

– Наверное, я плохо объяснил свою методу, когда-то я делал это успешнее. Когда вы обучаете истории, нити ужасно важны.

– А когда вы занимаетесь правом, это все.

– Идите постепенно, нить за нитью. Конечно, я не юрист, но не следовало бы вам в данном случае действовать подобно адвокату, подзащитному которого грозят нарушение его законных прав, лишение средств к существованию и физическое уничтожение?

– Не вижу аналогии, – ответил Джоэл. – Пока что мой клиент не только не желает разговаривать или встречаться со мной, но даже не раскрывает своего имени.

– Я не этого клиента имел в виду.

– А кого же еще? Деньги-то его.

– Его справедливо было бы назвать связующим звеном с вашим настоящим клиентом.

– И кто же этот настоящий клиент?

– По-видимому, то, что осталось от цивилизованного мир, Джоэл снова попытался при неверном свете разглядеть выражение лица старого ученого.

– А не вы ли только что толковали о каких-то ниточках, этапах, предостерегая от увлечения целым? Вы и так перепугали меня до смерти.

Биль улыбнулся:

– Я мог бы обвинить вас в неуместной конкретике, но не буду.

– Несовременная фраза. Скажи вы ее вне этого контекста, я бы поспорил с вами, но сейчас это вполне подходящий довод.

– О Небеса! Вас так тщательно отбирали, а вы даже не позволяете старику поиграть научными банальностями. Конверс в ответ улыбнулся:

– Приятный вы парень, генерал или… доктор. Не хотелось бы мне встретиться с вами по разные стороны стола, когда вы беретесь за дело.

– По правде сказать, это могло бы оказаться неоправданным доверием, – без улыбки проговорил Биль. – Теперь вам остается только начать.

– Теперь я знаю, что мне искать. Нить, сначала одну. И тянуть за нее до тех пор, пока она не встретится с другими нитями и не переплетется с ними, и тогда станет виден рисунок. Я сосредоточу свое внимание на экспортных лицензиях, на тех, кто осуществляет контроль, затем сплету три-четыре имени друг с другом и прослежу их связи с Делавейном и Пало-Альто. И тут мы разоблачим их на вполне законных основаниях. Не будет ни мучеников, ни забвения высоких принципов, ни безупречных вояк, затравленных предателями; перед общественностью предстанут ожиревшие, наглые стяжатели, которые под личиной ура-патриотов заняты набиванием собственных, отнюдь не патриотических карманов. И пусть скажут, какими принципами они руководствовались! Пусть раскроют свои подлинные цели!… Да, мистер Биль, их следует выставить в смешном виде. И тут они ничего не смогут сказать в свою защиту.

Старик покачал головой, с изумлением подняв брови.

– Ученик становится профессором, – сказал он запинаясь. – Как вы надеетесь осуществить это?

– Нечто подобное я проделывал уже десятки раз, ведя дела различных компаний… Только на этот раз я пойду несколько дальше. Ведя сложные дела, я, как и любой юрист, пытаюсь определить, чего добивается парень, сидящий по другую сторону стола переговоров, и почему он этого добивается. Не чего хочет моясторона, а чего хочет он.Что у него в голове? Понимаете, доктор, я стараюсь поставить себя на его место и рассуждать так, как рассуждает он, ни на минуту не позволяя ему забыть, что я действую именно таким образом. Это сильно нервирует оппонента, примерно так же, как если делать какие-нибудь пометки на полях, когда выступает ваш противник, не важно, говорит ли он что-нибудь существенное или нет. Но сейчас мне нужны не оппоненты, а союзники. В их собственных рядах. Начну я с Парижа, потом попытаю счастья в Бонне или Тель-Авиве, а возможно, и в Йоханнесбурге. Только когда я доберусь до этих людей, я не буду настраиваться на их образ мыслей – я стану одним из них.

– Очень смелая тактика. Позвольте высказать вам свое восхищение.

– Вы толковали о возможностях, но у меня есть только один выбор. И еще – в моем распоряжении масса денег. Я не собираюсь сорить ими, но буду расходовать не скупясь и с должным эффектом, во славу моего безымянного клиента, которого я тем не менее постоянно ощущаю. – Пораженный внезапной мыслью, Джоэл остановился. – А знаете, доктор Биль, я отступаю – не хочу больше знать, кто мой клиент, этот человек из Сан-Франциско. Я уже составил о нем свое представление, и знакомство с ним могло бы только исказить этот образ. Тем не менее передайте ему, что я полностью отчитаюсь во всех расходах, а остаток верну тем же путем, каким и получил эти деньги, – через вашего друга Ласкариса здесь, на Миконосе.

– Но вы ведь уже приняли эти деньги, – возразил Биль. – И я не вижу причин, по которым…

– Мне просто нужно было убедиться, что все это всерьез. Что он существует и знает, чего добивается. Мне понадобится много денег, поскольку я намереваюсь выдавать себя за того, кем я никак не являюсь, и деньги в этом случае – самое убедительное доказательство, что ты – это ты. Нет, доктор, мне не нужны деньги вашего друга, мне нужен Делавейн, этот сайгонский владыка… Но я воспользуюсь его деньгами и надену на себя подходящую личину – чтобы внедриться в их сеть.

– Если Париж является вашим первым пунктом назначения, а Бертольдье – первым человеком, с которым вы собираетесь контактировать, то есть одна операция с переброской оружия, которая, по нашему мнению, непосредственно связана с ним. Можно попытаться воспользоваться этим. Если мы правы, то это как бы уменьшенная модель того, что они намерены проделать повсюду.

– Об этом здесь есть? – спросил Конверс, похлопывая по конверту.

– Нет, история эта всплыла сегодня утром, ранним утром. Не думаю, что вы слушаете утренние радиопередачи.

– Я не знаю ни одного языка, кроме английского. Поэтому и не слушаю радио. Так что же произошло?

– Вся Северная Ирландия охвачена огнем, там идут сейчас самые ожесточенные столкновения, и потери такие, каких не было последние пятнадцать лет. В Белфасте и Болликлере, в Дроморе и Мурн-Маунтинз разъяренные боевики – с обеих сторон, учтите это – заполонили улицы и окрестные холмы, поливая огнем все живое. Там воцарился полнейший хаос. Ольстерское правительство в панике, парламент растерян и теряет время в бессмысленных спорах и взаимных обвинениях, каждый предлагает свое решение. А кончится как обычно – пошлют новые контингента солдат под командой беспощадных командиров.

– А какое отношение имеет к этому Бертольдье?

– Слушайте внимательно, – сказал ученый, подойдя почти вплотную к Конверсу. – Восемь дней назад партия оружия – триста ящиков с кассетными бомбами и две тысячи пакетов со взрывчаткой – была отправлена по воздуху из Белуа, штат Висконсин, в Тель-Авив через Монреаль, Париж и Марсель. По назначению этот груз не пришел, а по данным, полученным нами от израильской Моссад, даже в Марсель попади только документы на него. Сам же груз таинственным образом исчез – либо в Монреале, либо в Париже. Мы убеждены, что он был переадресован экстремистским группировкам в Северную Ирландию, при этом группировкам обеих сторон.

– А почему вы так думаете?

– Первые жертвы, а это около трехсот человек – мужчины, женщины и дети, – были убиты или тяжело ранены именно кассетными бомбами. Страшная смерть, но, возможно, еще страшнее ранения – осколками вырываются огромные куски мяса. А в результате – новое ожесточение. Ольстер окончательно вышел из-под контроля, правительство парализовано. И все это, мистер Конверс, за один день, за один-единственный, будь он проклят!

– Этим они доказывают себе, на что они способны, – тихо проговорил Джоэл, чувствуя охватывающий его ужас.

– Вот именно, – подтвердил Биль. – Это – проба сил, образец полномасштабного террора, который они намерены посеять повсеместно.

– Кроме того, что Бертольдье живет в Париже, что именно связывает его с отправкой этого груза? – спросил Конверс, переходя к делу.

– В воздушном пространстве Франции за страховку самолета и груза отвечала французская фирма, которую возглавляет Бертольдье. Расчет прост: кто станет подозревать фирму, которой придется возмещать потери? Учтите и то, что в силу своего положения фирма имела доступ к застрахованному грузу! Страховка составила более четырех миллионов франков – сумма не столь уж крупная, чтобы вызвать шумиху в прессе, но достаточно высокая, чтобы отвести подозрения. А в результате – гибель сотен ни в чем не повинных людей, кровопролитие, хаос.

– Как называется эта страховая компания?

– “Компани солидер”. Думаю, это название следует упомянуть в разговоре с ним… “Солидер”, а также города Белуа и Белфаст.

– Будем надеяться, что эти слова произведут впечатление на Бертольдье. Важно только произнести их в подходящий момент. Утром я вылетаю из Афин.

– Примите от старика самые горячие, самые настоятельные пожелания удачи. “Настоятельные” – самое точное слово. Три – пять недель, а после этого мир полетит вверх тормашками. Что бы ни случилось, где бы ни случилось, это будет Северная Ирландия, но в масштабах в десятки тысяч больших. Такова реальная перспектива, и она неумолимо на нас надвигается.

Валери Карпентье проснулась внезапно, широко раскрыла глаза, ее лицо окаменело, она напряженно вслушивалась в ночную тишину и доносящийся издалека плеск волн. Вот-вот, казалось ей, раздастся пронзительный звон автоматического сторожевого устройства, страхующего окна и двери дома.

Этого не случилось. Но ведь были же какие-то посторонние звуки, которые нарушили ее сон. Отбросив одеяло, Валери поднялась с постели и с опаской подошла к стеклянной балконной двери. За дверью лежала каменистая бухточка, пристань, а далее – широкий простор Атлантического океана.

Опять! На том же самом месте качались на волнах неяркие огни и освещали ту же лодку. Этот шлюп уже два дня крейсировал взад и вперед вдоль береговой линии, находясь постоянно на виду, будто вел исследования этого короткого отрезка массачусетского побережья. На рассвете позавчерашнего дня он бросил якорь в четверти мили от ее дома. И вот, вернувшись на третий день, он снова стал на якорь на том же месте.

Три ночи назад она уже звонила в полицию, а та связалась со службой береговой охраны. Шлюп этот, как выяснилось, был зарегистрирован в Мэриленде и принадлежал офицеру американской армии. Однако нет оснований рассматривать его действия как провокационные или подозрительные.

“А я считаю их провокационными и подозрительными, – твердо сказала Вэл. – Неизвестно чья лодка шныряет по крохотной бухточке два дня подряд, а затем бросает якорь буквально под окнами моего дома, до которого добраться вплавь – раз плюнуть”.

“Права собственности арендованного вами домостроения распространяются на две сотни футов воды, считая от берега. – Таков был ответ представителя местной власти. – Мы ничего не можем сделать, мэм”.

Однако на следующее утро при первых лучах света Валери решила – надо что-то делать. Не выходя на балкон, она направила бинокль на лодку и тут же отпрянула от балконной двери. Двое мужчин на палубе, тоже вооруженные биноклями, только более сильными, рассматривали ее дом, а точнее – расположенную на втором этаже спальню. Они смотрели прямо на нее.

Ее соседка по переулку установила недавно охранную систему сигнализации. Она тоже была в разводе и жила здесь с тремя детьми. Вчера Валери переговорила по телефону с хозяином компании “Всеобщая безопасность”, и к вечеру у нее тоже была установлена система сигнализации.

Раздался звон, мелодичный звон лодочного колокола, который докатился до нее по волнам. По-видимому, этот звук и разбудил ее. Догадка эта и успокоила ее, и вселила новую тревогу. Люди, замышляющие недоброе, не оповещают о своем присутствии. Но с другой стороны, эти люди как бы давали ей понять, что они снова здесь и следят за ней. Они ждут…

Чего они ждут? Да и что вообще происходит? Неделю назад на семь часов замолчал ее телефон, а когда она позвонила в телефонную компанию из соседнего дома, ей сказали, что никаких повреждений нет и ее линия работает.

“Может быть, на вас, но никак не на меня, которая оплачивает эту работу”, – ответила она.

Валери вернулась домой, линия продолжала молчать. Она позвонила снова, и снова с тем же результатом. А через два часа, сняв трубку, услышала знакомое гудение – телефон работал. Инцидент этот она отнесла на счет плохой работы пригородной телефонной связи. А вот чему приписать появление этого шлюпа, качающегося на волнах перед ее домом, она не знала.

Внезапно она разглядела человеческую фигуру, вылезающую из каюты. Человек этот постоял в тени, а потом чиркнул спичкой, прикуривая. Судя по огоньку сигареты, он стоял лицом к ее дому, как бы изучая его. И ожидая чего-то.

Превозмогая охватившую ее дрожь, Вэл подтащила тяжелое кресло к балконной двери, но так, чтобы ее нельзя было разглядеть через стекло. Стянула с постели легкое одеяло, закуталась в него и опустилась в кресло, не сводя глаз с воды, лодки и стоявшего на палубе мужчины. Если он или его лодка сделает малейшее движение по направлению к берегу, она, не раздумывая, нажмет те кнопки, которые ей велели нажать в случае крайней необходимости. Включится сигнальная система, и раздирающий барабанные перепонки звон – внутри дома и снаружи – зальет весь берег, заглушит шум бьющихся о пристань волн и будет слышен на сотни метров вокруг – тревожный, пугающий, зовущий на помощь.

А пока что она будет спокойна. Джоэл учил ее не поддаваться панике, даже когда на темных улицах Манхэттена крик оказался бы вполне уместным. Время от времени на них нападали наркоманы или просто подонки. В этих случаях Джоэл всегда сохранял ледяное спокойствие. Прикрывая ее, он протягивал нападающим дешевый запасной кошелек с несколькими небольшими купюрами, который он с этой целью специально носил с собой. Господи, уж это его спокойствие! Может, именно поэтому никто никогда и не нападал на них – как угадать, что кроется за этим холодным и тяжелым взглядом.

“Мне следовало бы закричать”, – сказала она после одного из таких инцидентов.

“Ни в коем случае, – возразил он. – Так ты могла бы перепугать его, и он бы запаниковал. Вот тогда-то эти подонки становятся по-настоящему опасны”.

А опасен ли этот человек и те люди на палубе? Может, на лодке обычные начинающие мореплаватели, они держатся суши, учатся прокладывать курс и стали на якорь вблизи берега ради собственной безопасности, да еще побаиваются, не вызовет ли это возражений владельцев? Армейский офицер наверняка не может позволить себе оплачивать профессионального инструктора. К тому же в нескольких милях отсюда яхтенная стоянка, свободных мест там нет, хотя можно запросто произвести мелкий ремонт.

Не исключено также, что этот человек, стоящий сейчас на палубе, просто сухопутный офицер и пытается набраться опыта, бросив якорь в знакомых местах подальше от глубоких вод. Конечно, это возможно, все возможно. Как и то, что летние ночи, подобные этой, обостряют чувство одиночества и навевают странные мысли. Может, не стоит ей подолгу разгуливать одной по берегу и слишком много думать?

Джоэл наверняка посмеялся бы над ней и сказал, что все это работа злых демонов, парящих над ее артистической головой в поисках системы и логики. И он, как всегда, был бы прав. Может быть, эти люди на якорной стоянке тревожатся еще больше нас. В известной степени они – пришельцы, нашедшие убежище на виду у враждебно настроенных туземцев. Это же подтверждает и служба береговой охраны. А то, что их расспрашивали по ее требованию, послужило им основанием для возвращения именно туда, где к ним если и относятся недоброжелательно, то уж не станут беспокоить повторными проверками. Она точно знает, что сделал бы Джоэл, будь он сейчас здесь. Он спустился бы к берегу, окликнул бы этих их новых соседей и пригласил выпить.

“Милый Джоэл! Глупый, невозмутимо спокойный Джоэл! Бывали ведь времена, когда с тобой было так хорошо и когда ты сам был таким хорошим. И всегда был интересным, даже тогда, когда не был хорошим. Бывают моменты, когда мне так тебя не хватает. И все же не настолько, чтобы попытаться вернуть старое, нет уж, спасибо!”

И все же почему это чувство – возможно, инстинкт – не покидает ее? Маленькое суденышко подобно магниту притягивало ее, не выпускало из своего поля, затягивало в опасную глубину.

Глупости!Дурацкое стремление к логике! Она ведет себя глупо – глупый Джоэл, невозмутимо спокойный Джоэл! – прекрати это! Ей-богу, хватит об этом. Возьми себя в руки!

И тут ей в голову пришло соображение, кинувшее ее в дрожь: начинающие мореплаватели не ходят ночью вдоль незнакомого берега.

Магнит удерживал ее на месте, пока веки ее не отяжелели и она не забылась тревожным сном.

Потом Валери снова проснулась, разбуженная ярким солнечным светом, окутавшим ее мягким теплом, струящимся через стеклянную дверь. Она взглянула в сторону моря. Лодка ушла. На какое-то мгновение она даже засомневалась, а была ли она тут вообще.

Да, лодка была. И теперь ушла.

Глава 3

“Боинг– 747” оторвался от взлетной полосы афинского аэропорта Геликон и подался влево, стремительно набирая высоту. Внизу четко просматривалось примыкающее к аэропорту огромное поле – американская база морской авиации, построенная здесь в соответствии с договором и в последние несколько лет сильно уменьшившаяся по числу летного состава. И тем не менее Средиземное, Ионическое и Эгейское моря пребывают под наблюдением жадного и пристального американского ока, а местные правительства, превозмогая недоверие и страх, пока еще идут на это, запуганные внушаемым им страхом перед северным соседом. Глядя вниз, Конверс разглядел знакомые очертания машин. По обеим сторонам спаренной взлетной полосы вытянулись “фантомы” “Ф-4Т” и “А-6Е” – усовершенствованные модели тех “Ф-4Г” и “А-6А”, на которых он летал много лет назад.

До чего же легко вернуться в прошлое, подумал Конверс, наблюдая за тем, как три “фантома” покидали свои места на стоянке. Сейчас они устремятся вперед по взлетной полосе, а патрульный самолет будет уже в воздухе. Конверс почувствовал, как напряглись его руки, он мысленно сжал твердую перфорированную поверхность штурвала, потянулся к зажиганию, глаза уставились на приборную панель, проверяя, все ли в порядке. Сейчас двигатели разовьют тягу, он почувствует за собой огромную подъемную силу спрессованных тонн и станет сердцем сверкающей птицы, стремящейся вырваться в свою привычную среду обитания. Последняя проверка, все в порядке; готов к взлету. Так освободи же мощь этой птицы, пусть она летит. Взлет! Быстрее, быстрее; земля превращается в размытое пятно, голубое море под ним, голубое небо над ним. Так лети же, птица! Пусть и я стану свободным, как ты!

Интересно, сможет ли он еще проделать это, не выветрились ли за все эти годы уроки, которые он усвоил еще мальчишкой, а потом во время службы в армии. После демобилизации в годы студенчества в Массачусетсе и Северной Каролине он часто отправлялся на маленькие частные аэродромы и брал напрокат слабосильные одномоторные самолеты, пытаясь отвлечься от жизненных тягот и хоть на короткий миг окунуться в свободные синие просторы. Но в тех полетах не было вызова, не возникало ощущения укрощенной мощи. А потом… потом и это прекратилось, на долгое, долгое время. Ушли в небытие визиты на аэродромы по уик-эндам, мальчишеские забавы со стройными машинами – он был связан данным словом. Его жену приводили в ужас эти полеты. Валери никак не могла соотнести их со своей собственной шкалой ценностей. И, повинуясь минутному порыву, он дал однажды слово, что никогда больше не сядет в кабину самолета. Обещание это не очень тяготило его, пока он не понял – пока они оба не поняли, – что брак их пошел насмарку, после чего он стал ездить на летное поле Тетерборо в Нью-Джерси всякий раз, когда ему удавалось урвать свободное время, и там летал на любых попавшихся под руку машинах в любое время дня и ночи, пытаясь обрести свободу в голубом просторе. И все же даже тогда – особенно тогда – он не видел в этих полетах вызова, и не было никакого зверя, которого нужно укрощать, кроме того, что сидел внутри его самого.

“Боинг– 747” вышел на курс и стал набирать заданную высоту, земля исчезла. Конверс отвернулся от окна и поудобнее устроился в кресле. Светящаяся табличка “Не курить” погасла, и Джоэл вытащил из нагрудного кармана рубашки пачку сигарет и вытряхнул одну из них. Он щелкнул зажигалкой, и дым был моментально втянут размещенным над креслом вентилятором. Он взглянул на часы -12.20. В аэропорту Орли они должны быть в 15.35. За эти три часа он должен постараться затвердить как можно больше сведений о генерале Жаке Луи Бертольдье, по уверениям Биля и покойного Холлидея, – полномочного представителя “Аквитании” в Париже.

В аэропорту Геликон он позволил себе блажь, доступную разве что героям романтических повестей, кинозвездам или идолам рок-групп. Кроме денег, у него появились теперь страх и осторожность, и он оплатил два соседних места в салоне первого класса, чтобы никакой сосед не смог заглядывать в бумаги, которые ему предстояло изучить. Старик Биль с устрашающей откровенностью разъяснил ему прошлой ночью: если возникнет хоть малейшая опасность, что бумаги могут попасть в чужие руки – любые чужие руки, – он обязан их уничтожить. Люди, фигурирующие в них, одним телефонным звонком способны вынести смертный приговор очень многим.

Он потянулся к стоящему рядом атташе-кейсу, ручка которого еще не просохла от пота – с такой силой он сжимал ее начиная с сегодняшнего утра на Миконосе. Впервые в жизни он осознал ценность приспособления, известного ему лишь по детективам и фильмам. Несмотря на ужесточение мер по обеспечению безопасности пассажиров, он чувствовал бы себя намного спокойнее, будь этот атташе-кейс прикован цепочкой к его запястью.

“Жак Луи Бертольдье, пятидесяти девяти лет, единственный сын Альфонса и Мари Терезы Бертольдье, родился в военном госпитале Дакара. Отец – профессиональный офицер французской армии, по общему мнению, человек властный, привержен самой строгой дисциплине. О матери известно мало, кое о чем может свидетельствовать тот факт, что Бертольдье избегает упоминаний о ней, как бы вообще отрицая ее существование. Четыре года назад в возрасте пятидесяти пяти лет он вышел в отставку и в настоящее время является директором “Жюно и Си” – довольно консервативной фирмы, зарегистрированной на “Бурс де Валера” – Парижской фондовой бирже.

Ранние годы его были типичны для сына офицера, часто переезжающего из одного гарнизона в другой, с привилегиями, даваемыми отцовским званием и связями. Он привык к услугам денщиков и к пресмыкательству отцовских подчиненных. От себе подобных он отличался только своими личными качествами. Утверждают, что к пяти годам он уже управлялся с полным комплексом упражнений по строевой подготовке, а к десяти знал назубок все уставы.

В 1938 году семья Бертольдье снова в Париже, отец становится членом генерального штаба. Время было сумбурное, неумолимо надвигалась война с Германией. Бертольдье-старший был одним из немногих старших офицеров, понимавших, что линия Мажино не удержит врага. Его резкие высказывания настолько обозлили коллег по генеральному штабу, что они постарались сплавить его подальше от Парижа, поручив командование четвертой армией на северо-восточной границе.

Началась война, и отец был убит на пятой неделе боевых действий. Шестнадцатилетний Бертольдье учился в то время в одной из парижских школ.

Падение Франции в июне 1940 года можно считать началом взрослой жизни нашего героя. Он вступает в ряды Сопротивления, сначала курьером, затем в ходе четырех лет борьбы занимает различные командные посты, вплоть до должности командующего подпольным сектором Кале – Париж. По службе ему часто приходилось тайно наведываться в Англию Для координации операций саботажа и шпионажа с командованием “Свободной Франции” и английской разведкой. В феврале 1944 года, ему было тогда двадцать лет, генерал де Голль присвоил Бертольдье временное звание майора.

За несколько дней до того, как союзные войска заняли Париж, Бертольдье был тяжело ранен в уличной стычке между бойцами Сопротивления и отступающими немецкими частями, потому не смог участвовать в военных действиях до самого конца войны. После капитуляции Германии де Голль в знак признания заслуг героя подполья определил его в Сен-Сир, национальную военную академию. По окончании академии ему в двадцать четыре года было присвоено звание капитана, на этот раз постоянное. Он служил на командных должностях во французском Марокко и Алжире, был переброшен на другой конец света – в Хайфон и, наконец, осел в штабе оккупационных войск союзников, сначала в Вене, затем в Западном Берлине (последнее заслуживает особого внимания в связи с прилагаемыми ниже сведениями о фельдмаршале Эрихе Ляйфхельме. Здесь и произошла их первая встреча, переросшая в дружбу, сначала вполне открытую, впоследствии скрываемую, а после выхода в отставку – отрицаемую вовсе)”.

Опустив все, что касалось Эриха Ляйфхельма, Конверс попытался вдуматься в образ юного героя Сопротивления, которым некогда был Жак Луи Бертольдье. Будучи по складу характера сугубо штатским человеком, Джоэл каким-то странным образом понимал чувства военного, описанного на этих страницах. Не будучи героем, он и сам пережил при возвращении торжественную встречу, уместную скорее для тех, кто прославился подвигами на полях сражения, а не длительным пребыванием в плену. И тем не менее оказанное внимание – просто внимание! – давало ему преимущества, от которых трудно было отказаться. Смущаясь поначалу, человек довольно быстро привыкает к ним, а затем уже и требует их. Признание кружит голову, а сопутствующие ему привилегии начинают восприниматься как нечто само собой разумеющееся. И когда внимание постепенно уходит, это вызывает горечь и стремление повернуть все вспять.

Эти чувства испытал даже он, человек, который никогда не стремился к власти, к успеху – пожалуй, но к власти – нет. Что же говорить о том, кто был воспитан в атмосфере почитания власти и авторитетов и кто сам в юном возрасте испытал радости головокружительной карьеры? Не так-то легко отобрать что-нибудь у такого человека – тут озлобление неизбежно примет самые яростные формы. И все же Бертольдье в пятьдесят пять лет уходит в отставку, в возрасте сравнительно молодом для такого многообещающего военного. Подобное как-то не вписывалось в образ этого Александра Македонского наших дней. Пока что картина была неполной.

“Следует обратить особое внимание на время, в которое происходил служебный взлет Бертольдье. После службы в Марокко и Алжире, где назревало народное восстание, его перевели во французский Индокитай. Там положение колониальных войск становилось все более напряженным, а вскоре вспыхнула и ожесточенная партизанская война. О его участии в боевых действиях сразу заговорили в Сайгоне и Париже. Части под его командованием одержали несколько редких, но долгожданных побед, которые хотя и не изменили общего хода войны, но утвердили твердолобых милитаристов во мнении, что галльские доблесть и стратегическое искусство способны одержать победу над презренными азиатами – нужны лишь материальные ресурсы, в которых отказывает Париж. Капитуляция при Дьенбьенфу стала горькой пилюлей для тех, кто утверждал, что лишь предательство Ке-д’Орсе [6]довело Францию до этого позора. И даже после этого разгрома Бертольдье остался одной из немногих героических фигур, при этом благоразумно помалкивая и не становясь, по крайней мере открыто, на сторону “ястребов”. Многие объясняли это тем, что он просто ждал сигнала, который так и не поступил. А потом он получил новые назначения – сначала в Вену, а затем в Западный Берлин.

Через четыре года он все же отступил от столь тщательно создаваемого образа. По его собственным словам, он был “возмущен и разочарован” отношением де Голля к требующим свободы рук воинским контингентам в Алжире и перешел на сторону ОАС под командой генерала Рауля Салана, выступавшего против правительственного курса, который он называл “предательским”. В этот бунтарский период своей жизни Бертольдье стал участником одного из покушений на жизнь де Голля. После ареста Салана в апреле 1962 года и разгрома повстанческих сил Бертольдье снова всплыл на поверхность с репутацией ничуть не запятнанной сотрудничеством с заговорщиками. Де Голль предпринял весьма неожиданный и не вполне понятный шаг – он выпустил из тюрьмы Бертольдье и предоставил ему не только свободу, но и высокий пост на Ке-д’Ор-се. О чем они говорили в беседе с глазу на глаз, осталось неизвестным, но Бертольдье сохранил свой чин. Единственным упоминанием де Голля об этой истории были слова, произнесенные им на пресс-конференции 4 мая 1962 года (даны в дословном переводе): “Великий солдат и патриот заслуживает, чтобы ему простили единственную ошибку. Мы беседовали. И мы оба удовлетворены”. Больше он никогда не возвращался к этому вопросу.

Семь лет Бертольдье занимал весьма высокие посты, был произведен в генералы и до выхода Франции из НАТО чаще всего служил военным атташе французских посольств в ведущих странах. Нередко он сопровождал де Голля на различные международные конференции. Фотографии его в непосредственной близости от великого человека постоянно появлялись в газетах. Странно, однако, что по окончании всех этих конференции – или саммитов, – несмотря на его большой вклад в их работу, его неизменно отсылали по месту службы, а обсуждения поднятых на них проблем проводились уже без него. Создавалось впечатление, будто его держат в постоянной готовности, но так и не поручают ведение дел. Было ли это ожиданием того самого сигнала, которого он ждал семь лет в Дьенбьенфу? На этот вопрос у нас пока нет ответа, но мы считаем жизненно необходимым разобраться в этом.

После драматической отставки де Голля в 1969 году карьера Бертольдье пошла на убыль. Все последующие назначения были весьма далеки от центров политической власти и оставались таковыми вплоть до его отставки. Проверка банковских счетов, кредитных карточек, равно как и списков регистрации пассажиров авиалиний показала, что в течение последних восемнадцати месяцев данное лицо совершило следующие поездки: Лондон – 3; Нью-Йорк – 2; Сан-Франциско – 2; Бонн – 3; Йоханнесбург – 1; Тель-Авив – 1 (одновременно с поездкой в Йоханнесбург). Картина ясна. Она вполне совпадает с размещением нервных узлов операций генерала Делавейна”.

Конверс энергично протер глаза и позвонил стюардессе. Дожидаясь порции виски, он бегло просмотрел еще несколько абзацев – малоинтересные, можно сказать, второстепенные вещи. Именем Бертольдье не прочь были воспользоваться некоторые ультраправые группировки, пытавшиеся втянуть его в политические баталии, но из этого ничего не вышло. Тот призыв, которого он ждал всю жизнь, так до него и не донесся. В пятьдесят пять лет он расстался с армией и стал директором и номинальным главой довольно крупной фирмы на Парижской фондовой бирже. Используя свое легендарное имя, он противостоял экспансии денежных мешков и держал в узде социалистически настроенные элементы в руководстве.

“Повсюду он разъезжает в предоставленном ему компанией лимузине (читай – штабной машине), и, куда бы он ни направлялся, прибытия его ждут и организуют достойную встречу. Автомобиль этот – темно-синий американский “линкольн-континенталь”, регистрационный номер 100-1. Излюбленные рестораны: “Ритц”, “Жюльен” и “Люкас-Карто”. Однако обедает он в частном клубе под названием “Непорочное знамя” три-четыре раза в неделю. Это весьма закрытое заведение, членами его являются высокопоставленные военные, остатки богатой аристократии и богатые прихлебатели, которые, не обладая достоинствами первых двух групп, щедро оплачивают и тех и других только ради того, чтобы вращаться в их кругу”.

Джоэл усмехнулся про себя – автор этих заметок не лишен юмора. И все-таки в них чего-то недоставало. Его проницательный ум юриста находил здесь пассажи, которые так и не получили объяснения. Что это за сигнал, которого Бертольдье дожидался в Дьенбьенфу? Что сказал царственный де Голль восставшему против него офицеру и что ответил этот бунтарь великому человеку? Почему его постоянно готовили, но только готовили, так и не допустив к власти? Почему нового Александра Македонского сначала натаскивали, потом помиловали, вознесли и после всего этого попросту отбросили? В этих страницах содержалась какая-то скрытая информация, но какая – Джоэл не мог понять.

Конверс обратился теперь к тому, что составитель досье считал завершающим мазком, но это мало что добавляло к уже имеющейся информации.

“Частная жизнь Бертольдье едва ли имеет какое-либо отношение к интересующим нас сторонам его деятельности. Брачный союз был заключен им в полном соответствии с максимами Ларошфуко – он был весьма полезен для обеих сторон как в смысле общественного положения и карьеры, так и в финансовом отношении. Короче говоря, брак был чисто деловой сделкой. Детей у них не было, и, хотя мадам Бертольдье зачастую появляется вместе с супругом на правительственных и светских приемах, их редко видят оживленно беседующими. Как и в случае с матерью, Бертольдье избегает в разговорах упоминаний о жене. Возможно, это объясняется какими-то особенностями его психологии, однако для таких выводов у нас нет серьезных оснований. Немаловажно и то, что Бертольдье пользуется репутацией неутомимого поклонника женского пола, временами содержит до трех любовниц одновременно, не говоря уже о мелких случайных связях. Среди своих у него имеется прозвище, которое так и не попало на страницы светской хроники, – Великий Тимон, и, если читающий это нуждается в переводе, можем порекомендовать ему хорошенько напиться на Монпарнасе”.

Этим своеобразным сообщением сведения о генерале исчерпывались. Досье скорее поднимало вопросы, чем давало на них ответы. И все же в нем имелось достаточно фактов, которыми поначалу можно было оперировать. Джоэл взглянул на часы – прошел час. У него оставалось два часа, чтобы все перечитать, продумать и постараться запомнить как можно больше. Про себя он уже знал, к кому первому обратится в Париже.

Рене Маттильон был не только весьма проницательным юристом, к которому часто обращалась фирма “Тальбот, Брукс и Саймон”, поручая ему представлять ее интересы во французских судах, он был еще и хорошим другом. Он был старше Джоэла на добрый десяток лет, однако дружба их базировалась на общности пережитого, общности, основанной на мировой географии, связанной с потерями и ощущением тщетности всех усилий. Тридцать лет назад Рене Маттильон, адвокат двадцати с небольшим лет, был призван в армию и направлен во французский Индокитай в качестве военного юриста. Собственными глазами он увидел неизбежное, но так и не смог никогда понять, почему его гордой свободолюбивой нации понадобилось заплатить такую огромную цену, чтобы понять все. Он также не мог удержаться от весьма едких замечаний по поводу последующего американского вмешательства в дела этого региона.

“Мой Бог! – восклицал, бывало, он. – Вы полагали, что сможете с помощью оружия добиться того, чего мы не смогли добиться с помощью оружия иума? Бессмысленно!”

Когда Маттильон попадал в Нью-Йорк или Джоэл в Париж, у них уже вошло в обычай обедать вместе, сдабривая обед изрядной выпивкой. Кроме того, француз весьма благодушно относился к языковой ограниченности Конверса – Джоэл просто не в состоянии был выучить хоть какой-нибудь иностранный язык. Четыре года бывшая его жена, дочь француза и немки, безуспешно пыталась вдолбить в него хотя бы несколько самых простых фраз, но вынуждена была отступить признав его совершенно безнадежным.

“Да как, черт побери, ты можешь называть себя специалистом в области международного права, если тебя никто не понимает за пределами Нью-Йорка?” – не раз спрашивала она.

“Отлично обхожусь переводчиками, натасканными швейцарскими банками, – обычно отвечал он. – Они всегда рады подзаработать”.

Приезжая в Париж, Джоэл обычно останавливался в двухкомнатных апартаментах отеля “Георг V” – роскошь эта, как он догадывался, допускалась “Тальботом, Бруксом и Саймоном” скорее чтобы произвести впечатление на клиентов, чем для того, чтобы увеличить накладные расходы фирмы. Догадка эта, как пояснил Натан Саймон, была правильной лишь наполовину.

“У тебя там прекрасная гостиная, – сказал ему однажды Натан Саймон своим замогильным голосом. – Вот и пользуйся ею для совещаний. Таким образом ты сэкономишь на до смешного дорогих французских ленчах и, что еще дороже, обедах”. – “А если они все-таки захотят есть?” – поинтересовался Джоэл. “Скажи, что у тебя еще одна встреча. Подмигни и скажи: “Совершенно личная”. И ни один парижанин не станет спорить”.

Столь солидный адрес может и сейчас сослужить ему службу, размышлял Конверс, когда такси, совершая головокружительные виражи среди послеобеденного транспорта, несло его по Елисейским Полям к авеню Георга V. Если он, хочет добиться успеха у окружения Бертольдье или у него самого, столь роскошный отель как раз и будет соответствовать образу безымянного клиента, который поручил своему адвокату сугубо конфиденциальное дело. Правда, у него не заказан номер, но это – промашка нового секретаря фирмы.

Вице– директор отеля приветствовал его весьма сердечно, хотя и с некоторой долей удивления. Увы! Никакого телекса от “Тальбота, Брукса и Саймона” из Нью-Йорка они не получали. Однако администрация отеля, естественно, пойдет навстречу своему старому другу. И они пошли навстречу: двухкомнатный номер на привычном втором этаже, и не успел Джоэл распаковать свои вещи, как официант заменил бутылку ,стоявшую в маленьком баре его номера, другой бутылкой, именно той марки, которую он предпочитал. Джоэл уже успел забыть, с какой тщательностью отели такого класса ведут учет прихотям своих постоянных клиентов. Номер на втором этаже, любимая марка виски, а вечером, без сомнений, у него осведомятся, не разбудить ли его, как обычно, в семь утра. Все идет заведенным порядком.

Но сейчас около пяти часов дня, и если он собирается застать Маттильона в его конторе, то нужно поторапливаться. Для начала будет неплохо, если Репе согласится с ним выпить. К тому же Маттильон может оказаться полезным в этом деле, и потому Джоэлу не хотелось терять и часа. Он потянулся к лежавшему на полочке под телефоном парижскому справочнику, отыскал в нем контору Репе и набрал номер.

– О Господи, Джоэл! – раздался голос француза. – Я читал об этом ужасном деле в Женеве! О нем писали утренние газеты, я тут же попытался дозвониться до тебя, но мне сказали, что ты уже выехал. С тобой все в порядке?

– У меня все отлично. Просто я оказался рядом, вот и все.

– Он – американец? Ты был с ним знаком?

– Только в деловом плане. Но вся эта чушь с наркотиками – действительно чушь. Его зажали в тесном углу, ограбили, пристрелили. И потом началась вся эта ерунда.

– А-а, понятно… Ревностный префект, спасая честь города, ухватился за подсунутые улики. Так я и подумал… Ужас какой-то. Ограбления, убийства, терроризм… Это расползается повсюду. Слава Богу, в Париже такие вещи еще не стали повседневностью.

– Вам грабители ни к чему, вполне хватает шоферов такси. Только они еще понахальней.

– Ты, как всегда, просто невозможен, дружище! Когда встретимся?

Конверс помолчал.

– Надеюсь, сегодня вечером. Как только ты освободишься.

– Откуда такая спешка, мой друг? Ты хоть бы предупредил.

– Я вошел в номер десять минут назад.

– Но из Женевы ты вылетел…

– У меня было дело в Афинах, – прервал его Джоэл.

– Понимаю, понимаю… В наши дни деньги идут от греков. Сомнительные источники, как я полагаю. Совсем как здесь.

– Так как насчет встречи, Рене? Это важно.

Теперь замолчал Маттильон. Непринужденный тон Конверса не обманул его, он уловил напряженность в голосе друга.

– Отлично, – произнес наконец француз. – Я полагаю, ты в “Георге V”?

– Да.

– Постараюсь быть там как можно скорее. Скажем, минут через сорок пять.

– Огромное спасибо. Я займу пару кресел в галерее.

– Хорошо, отыщу тебя там.

Пространство, занимаемое огромным холлом с мраморными стенами перед полированной стеклянной дверью, ведущей в бар “Георга V”, завсегдатаи отеля называли между собой галереей. В остекленном коридоре по левой его стороне и в самом деле располагалась картинная галерея, однако название это очень подходило и к самому холлу. Глубокие бархатные кресла с диванами и низенькие столики полированного дерева, расставленные вдоль мраморных стен, представляли собой подлинные произведения искусства, не говоря уж об огромных гобеленах, свезенных сюда из каких-то забытых замков, и соперничающих с ними размерами полотнах старинных и современных художников. Гладкий мраморный пол покрывал роскошный восточный ковер, а с потолка свисали затейливые канделябры, бросающие мягкий свет сквозь кружевную золоченую филигрань.

В этом укромном пристанище среди доставшейся в наследство от ушедших веков роскоши мужчины и женщины, наделенные богатством и властью, вели тихие неспешные разговоры. Зачастую они были начальной стадией переговоров, окончательное решение которых оформлялось в конференц-залах с их председателями, генеральными директорами, казначеями и целыми тучами юристов. Люди, стоящие у истоков всех этих комбинаций, чувствовали себя здесь совершенно непринужденно, так как вели лишь предварительные, ни к чему не обязывающие беседы. Помпезная атмосфера создавала некоторую легковесность. Галерея еще в одном смысле оправдывала свое название: среди братства тех, кто добился значительного успеха на арене международного бизнеса, утверждалось, что если он пребывал длительное время в этом элегантном салоне, то рано или поздно обязательно столкнется почти с каждым, кого он здесь встретил. Поэтому иногда, во избежание таких встреч, кое-кому приходилось искать себе пристанище в каком-либо ином месте.

Публика начинала стекаться, и официанты из глухо рокочущего бара принимали заказы, отлично сознавая, что именно здесь сосредоточены настоящие деньги. Конверс нашел два кресла в дальнем и более затемненном конце галереи, уселся и посмотрел на часы, с трудом различая цифры на циферблате, – с момента звонка к Рене прошло сорок минут, какое-то время ушло на душ и отмывание грязи после путешествия с Миконоса, занявшего весь день. Положив сигареты и зажигалку на стол, он заказал виски и с ожиданием уставился на Камерную арку входа.

Он увидел Маттильона через двенадцать минут. Тот энергичным шагом вошел из ярко освещенного входной холла отеля в мягкий полумрак галереи. На мгновение он приостановился, огляделся прищурившись и приветственно кивнул. С широкой, искренней улыбкой на лице, так и не сводя глаз с Джоэла, он двинулся к нему по устланному ковром проходу в центре зала. Рене Маттильону было уже под шестьдесят, но благодаря походке и манере держаться выглядел он значительно моложе. Его окружала аура преуспевающего адвоката, во всех его действиях сквозила уверенность в себе – основа его успеха, она была результатом его настойчивой работы, а не просто игрой и не проявлением эгоистической сути. Роль свою он играл отлично, а седеющая шевелюра и мужественные черты лица только облегчали эту задачу. “Есть в нем кое-что и помимо внешности”, – подумал Джоэл, поднимаясь ему навстречу. Рене был абсолютно порядочным человеком, и это решало все. Видит Бог, недостатков у них обоих хватает; но они – честные люди и, может быть, поэтому так любят общество друг друга.

Крепкое рукопожатие предшествовало коротким объятиям. Француз занял место напротив Конверса, и Джоэл тут же подал знак официанту.

– Закажи ему сам по-французски, – попросил он, – а то окажется, что я заказал горячее мороженое.

– Этот человек говорит по-английски лучше любого из нас. Кампари со льдом, пожалуйста.

– Мерси, мсье. – Официант удалился.

– Еще раз спасибо, что пришел, – сказал Конверс – Я на самом деле страшно благодарен тебе.

– Верю, верю… Выглядишь ты неплохо, хотя заметно, что устал. И вся эта жуткая история в Женеве… У тебя, наверное, от нее ночные кошмары.

– Ничего страшного. Я уже говорил тебе: просто я оказался рядом.

– И все же на его месте вполне мог бы быть и та. В газетах писали, что он умер у тебя на руках.

– Я первым оказался около него.

– Ужас!

– Я уже видел такое раньше, Рене, – тихо напомнил Конверс.

– Что и говорить, ты подготовлен к такому лучше остальных.

– Не думаю, что кто-то может быть готов к этому… Но теперь все в прошлом. Ну а как ты? Как дела?

Маттильон покачал головой, изобразив на своем суровом, обветренном лице полное отчаяние.

– Франция – самый настоящий сумасшедший дом, но мы умудряемся оставаться на плаву. Из месяца в месяц выдвигаются все новые и новые планы, проектов теперь столько, что их не уместить на полках архитектурных ведомств, но авторы их вцепляются друг другу в горло во всех правительственных коридорах. Суды полны исков, и наше дело процветает.

– Рад это слышать. – Официант принес заказ, и оба они только молча кивнули ему. Маттильон не отрываясь смотрел на Конверса. – Нет, я действительно рад за тебя, – продолжил Джоэл. – Мы ведь там у себя питаемся всякими слухами.

– Потому ты и оказался в Париже? – Француз испытующе вгляделся в Джоэла. – Наслушался историй о нашем пресловутом подъеме и махнул сюда? Ну что ж, ничего особенного, как ты понимаешь, не происходит, все сильно смахивает на прежнее. До поры до времени. Большинство частных предприятий открыто финансировалось правительством. И естественно, государственные чиновники оказались неспособными управлять ими, боюсь, что теперь нам придется за это расплачиваться. Именно это и беспокоит тебя, а вернее, твоих клиентов?

Конверс сделал небольшой глоток.

– Нет, я здесь совсем по другой причине.

– Я вижу, ты чем-то встревожен. Пустой болтовней меня не обмануть. Уж слишком хорошо я тебя знаю, так что выкладывай начистоту: почему это так “важно”. Именно это слово ты употребил в телефонном разговоре.

– Сказать-то сказал, но, пожалуй, это сказано слишком сильно. – Джоэл допил содержимое стакана и потянулся за сигаретами.

– Нет, друг мой, по глазам вижу, что темнишь. Да и взгляд У тебя озабоченный.

– Ну уж не знаю, что ты разглядел в моих глазах. Как ты сам заметил, я просто устал. Целый день с одного самолета на другой, а тут еще эти чертовы задержки. – Он взял зажигалку, но ему пришлось дважды щелкнуть ею, пока появился огонек.

– Мы болтаем всякую ерунду. В чем дело? Конверс наконец прикурил и, стараясь придать своему голосу самое невинное звучание, спросил:

– Ты знаешь частный клуб под названием “Непорочное знамя”?

– Знаю, но я в него не вхож, – посмеиваясь, ответил француз. – Я был всего лишь молоденьким жалким лейтенантиком, прикомандированным к юридической службе, в задачу которой входило придать видимость законности тому, что мы там вытворяли. Вот именно – только видимость. Убийство у нас считалось легкой провинностью, а насилие и вообще поощрялось. “Непорочное знамя” – прибежище ее les grands militaires [7]и тех, кто достаточно богат и достаточно глуп, чтобы выслушивать, как они трубят о своих подвигах.

– Мне нужно встретиться с человеком, который приезжает туда обедать три или четыре раза в неделю.

– А почему бы тебе просто не позвонить ему?

– Он меня не знает и не должен знать, что я хочу с ним встретиться. Все должно произойти как бы случайно.

– Да? Так решили “Тальбот, Брукс и Саймон”? Что-то не похоже на них.

– Совершенно справедливо. Но нам приходится иметь дело и с теми, с кем не хотелось бы его иметь.

– А-а… Значит, нечто вроде миссионерской работы. И кто же этот человек?

– Обещаешь сохранить это в тайне? Никому ни слова, понимаешь?

– А разве я болтлив? Если человек этот связан с нашей фирмой, я честно скажу, чтобы ты не рассчитывал на мою помощь.

– Справедливо. Речь идет о Жаке Луи Бертольдье. Маттильон высоко поднял брови, и на этот раз изумление его не было притворным.

– Его императорское величество во всем его великолепии, – тихо рассмеялся француз. – И горе тем, кто думает иначе. Ты начинаешь с верхнего эшелона, так, кажется, говорят у вас в Нью-Йорке. Мы не ведем с ним дел. И вообще, мой друг, он не из нашей команды. Тоже ваше выражение.

– А почему?

– Он вращается в кругу святых и воителей. Воителей, которые могли бы оказаться канонизированными, и святых, вполне достойных быть воинами. Кто рискнет вмешиваться в их дела?

– Ты хочешь сказать, что его не воспринимают всерьез?

– О нет! Он воспринимается очень серьезно теми, у кого есть время и желание штурмовать абстрактные вершины. Он – столп, Джоэл, неколебимый монумент, триумфальная колонна, высеченная из мрамора. Его считали де Голлем, но только не способным на уступки, и многие говорят о нем с ностальгией.

– А сам ты что скажешь на все это?

Маттильон нахмурился, а потом с чисто галльским легкомыслием пожал плечами:

– Трудно сказать. Бог свидетель – страна нуждалась в сильной личности, и очень может быть, что именно Бертольдье мог бы вывести ее на более правильный курс, но время было неподходящим. Елисейский дворец превратился в подобие императорского двора, всем надоели королевские эдикты и имперские проповеди. Теперь, правда, от этогомы избавлены. Но на смену им пришли пошлые банальности, изрекаемые от имени народных масс. Глупо сожалеть о том, чего не произошло, но, как я полагаю, ошибка Бертольдье состояла в том, что штурм политического Олимпа он предпринял в слишком юном возрасте.

– А его связь с ОАС? С салановцами в Алжире? Они ведь полностью дискредитировали себя и считаются национальным позором.

– Подобная трактовка нуждается сейчас в пересмотре, это, хотя и неохотно, признают даже самые ярые интеллектуалы. Учитывая то, что происходит сегодня в Северной Африке и на всем Ближнем Востоке, события во французском Алжире Бертольдье, пожелай он того, мог бы использовать в качестве козырной карты. – Маттильон умолк, задумчиво потирая подбородок. – А если так, то с чего бы, скажите на милость, “Тальботу, Бруксу и Саймону” чураться Бертольдье? Не отрицаю, в глубине души он ярый монархист, но одновременно он считается и олицетворением чести. Он величествен и даже помпезен, но, исходя из всего сказанного, вполне приемлем как ваш клиент.

– Просто до нас докатились кое-какие слухи, – сказал тихо Конверс, в свою очередь пожимая плечами в знак своего якобы пренебрежительного отношения к слухам.

– Бог мой, но не о женщинах же идет речь? – со смехом воскликнул Маттильон. – Господи, когда же вы, американцы, повзрослеете?

– Нет, дело не в женщинах.

– А в чем же?

– Ну, скажем так – некоторые его деловые связи, знакомства.

– Полно, Джоэл. Человеку ранга Бертольдье, конечно, следует строго выбирать деловых партнеров, но знакомства?… Стоит ему где-нибудь появиться, как все наперебой начинают набиваться ему в друзья, а кое-кто и выдает себя за такового без всяких оснований.

– Вот тут-то нам и хотелось бы кое-что уточнить. Я намереваюсь в его присутствии упомянуть вскользь несколько имен и проследить за его реакцией.

– Логично, в этом есть смысл. Так вот – я могу помочь тебе и обязательно помогу. Завтра же мы пообедаем в этом клубе и если потребуется, то и послезавтра. Сейчас середина недели, и Бертольдье наверняка сегодня-завтра там появится. Если дело не выгорит, придумаем еще что-нибудь. Время терпит.

– Но ведь ты туда не вхож?

– Верно. Но я знаю того, кто с восторгом распахнет перед нами двери этого клуба, можешь не сомневаться.

– А почему?

– Он готов говорить со мной когда и где угодно. Он ужасная зануда и, вынужден тебя огорчить, почти не знает английского, кроме таких слов, как “взлетная полоса”, “перехожу на прием”, “маневр уклонения” или “уклонение от маневра” – не помню точно, – “шестая полоса”, “посадочная площадка” и прочих столь же невразумительных фраз.

– Он – летчик?

– Он осваивал первые “миражи”, и, должен признать, делал это великолепно, а теперь никому не дает забыть об этом. Я буду у вас переводчиком. Это, по крайней мере, избавит меня от необходимости поддерживать разговор. Ты разбираешься в “миражах”?

– Реактивный самолет – это реактивный самолет, – отозвался Джоэл. – Бери на себя и пошел, в чем там еще разбираться?

– Вот-вот, именно так он и выразился однажды: “Бери, говорит, на себя и иди”. Я подумал, он толкует об уборке гаража.

– А почему это он так любит разговаривать с тобой? Насколько я понимаю, он является членом этого клуба.

– Один из его завсегдатаев. Мы представляем его интересы в совершенно безнадежном иске к самолетостроительной фирме. У него собственный реактивный самолет, на котором он умудрился потерять ногу при вынужденной посадке.

– Бедный парень.

– Заклинило дверь. Он не смог катапультироваться, когда скорость была самой подходящей для этого.

– Забыл нажать нужную кнопку.

– Он утверждает, будто нажал.

– Там минимум два дублирующих устройства, а кроме того, и ручное управление, все это есть даже на тех колымагах, которые вы гордо именуете самолетами.

– Все это нам не раз разъясняли. Но дело здесь, как ты понимаешь, совсем не в деньгах – он сказочно богат. Проигрыш дела поставил бы под сомнение его способность управлять самолетом, да еще в таком возрасте.

– При перекрестном допросе у него будут большие сложности. Полагаю, ты предупредил его об этом.

– Очень деликатно. К этому мы его все время подводим.

– И дерете с него солидный гонорар за каждую консультацию?

– Мы спасаем его от него самого. Поведи мы себя с грубой прямотой, он отказался бы от наших услуг и обратился бы к кому-то менее принципиальному. Кто еще возьмется за такое дело? Авиазавод принадлежит сейчас государству, а оно-то уж не раскошелится.

– Это точно. А как ты объяснишь ему мое появление в клубе?

– Боевой летчик в прошлом и отличный адвокат в настоящем, ты можешь провести полезную для него экспертизу. Неплохо, если “Непорочное знамя” произведет на тебя должное впечатление. Я выдам тебя за эдакого небесного Аттилу. Подходящая роль?

– Едва ли.

– Но ты сумеешь ее сыграть? – спросил француз. Вопрос этот задан был всерьез. – Учти, это единственная возможность познакомиться с Бертольдье. Мой клиент не просто знаком с ним, они настоящие друзья.

– Будет выполнено.

– Твое пребывание в плену тоже может помочь делу. Если, увидев входящего Бертольдье, ты выразишь страстное желание быть представленным ему, будет трудно отказать бывшему страдальцу.

– Я не стал бы особенно нажимать на это обстоятельство, – заметил Конверс.

– Почему?

– Стоит навести справки, и тут же выяснится, что я совсем не то, за что себя выдаю.

– Да? – Брови Маттильона в удивлении снова поползли вверх. – О случайных знакомых, которые называют несколько случайных имен, справок не наводят.

– Ты полагаешь? – Недовольный собой, Джоэл отодвинул стакан, понимая, что любые объяснения только усугубят его оплошность. – Извини, это просто инстинктивная реакция. Ты ведь знаешь, я не люблю разговоров на эту тему.

– Да, конечно, просто я упустил это из виду. Извини, пожалуйста.

– Кстати, мне не хотелось бы фигурировать под своей на стоящей фамилией. Ты не возражаешь?

– Ты же миссионер, а не я. И как же мы представим тебя? – Теперь француз смотрел на Конверса довольно строго

– Это не играет роли.

Маттильон прищурился.

– А что, если мы воспользуемся фамилией твоего патрона Саймона? По-французски это звучит “Симон” и может произвести на Бертольдье благоприятное впечатление. Был такой герцог Сен-Симон, который оставил описание французского двора – Анри Симон. А в Штатах наверняка найдется не менее десятка тысяч генри саймонов, адвокатов.

– Пусть будет Саймон.

– И еще, мой друг. Все ли ты сказал мне? – спросил Рене как можно небрежнее. – Все, что ты счел нужным?

– Все, – ответил Джоэл, сохраняя каменное лицо. – Давай еще выпьем.

– Пожалуй, хватит. Уже поздно, а моя нынешняя жена страшно убивается, когда простывает обед. Кстати, она отличный кулинар.

– Счастливчик.

– Точно. – Маттильон допил, поставил стакан на стол и как бы невзначай заметил: – Такой же была и Валери. Никогда не забуду жареной утки, которой она потчевала нас в Нью-Йорке. Что-нибудь слышал о ней?

– И слышал, и видел, – отозвался Конверс. – В прошлое месяце мы завтракали вместе в Бостоне. Выписал чек на алименты. Кстати, ее картины начали раскупаться.

– Я никогда не сомневался, что так оно и будет.

– Она сомневалась.

– И зря… Мне всегда очень нравилась Валери. Если увидитесь, передай ей мой самый горячий привет.

– Спасибо, обязательно.

Маттильон поднялся из глубокого кресла, и глаза его снова потеплели.

– Прости меня, я часто думал – вы были такой… подходящей парой, если ты понимаешь, что я имею в виду.

– Думаю, что понимаю. И обязательно передам ей от тебя привет.

– Спасибо за выпивку. Утром позвоню.

“Непорочное знамя” вполне могло бы привидеться пацифисту в кошмарном сне. Стены, обшитые темными деревянными панелями, были увешаны фотографиями и списками отличившихся в боях вперемежку с медалями – красные ленты, золотые и серебряные кружочки на черном бархате, отражая свет привлекали внимание тех, кто рассматривал картинки, илпюстрирующие историю двух столетий героических побоищ. Пожелтевшие от времени гравюры постепенно уступали место фотографиям; лошади, повозки и сабли сменялись мотоциклами танками, самолетами и самоходными орудиями, но отображаемые на них сцены не претерпевали особых изменений, тематика их оставалась прежней. Страданию здесь не было места, только воинственные позы и соответствующее выражение глаз, свидетельствующее о настроении героев. Здесь не было убитых, людей с оторванными конечностями или просто искаженных ужасом лиц – только сильные и суровые люди, разные и все же похожие, застывшие с выражением полной готовности на лице.

Разглядывая это воинское множество, Джоэл почувствовал страх. Здесь не было обыкновенных людей, да и откуда бы им тут взяться? Те, что смотрели с фотографий, презирали их, считая, что они годятся, только чтобы командовать ими. Как это говорил Биль на Миконосе, Рыжая Лиса Инчона, который сам некогда принадлежал к людям подобного толка? “…Я знаю, что они способны натворить, если мы попросим их сделать что-то. И сколько же они натворят, если окажется, что им не нужно будет отчитываться, отвечать на запросы и вообще считаться с гражданскими властями?”

– Любок прибыл, – тихо сказал Маттильон, приблизившись сзади к Конверсу. – Я слышу его голос в фойе. Помни, не переигрывай, хотя в любом случае я буду переводить лишь то и так, как сочту нужным, – тебе придется лишь только кивать при каждой его тираде. И обязательно смейся, если ему взбредет на ум шутить. Остроты его ужасны, но он от них в восторге.

– Постараюсь.

– Я тебя подбодрю, дам тебе стимул: Бертольдье заказал на сегодня столик. Одиннадцатый, как обычно, тот, что у окна.

– А у нас какой? – спросил Джоэл, видя победное выражение на лице француза.

– Двенадцатый. Так-то вот…

– Если мне когда-нибудь потребуется адвокат, обязательно обращусь к тебе.

– Наши услуги стоят ужасно дорого. Пошли. “Ваш черед, мсье Симон” – как обычно говорят в ваших ужасных фильмах. Начинай играть роль Аттилы, только не переигрывай.

– Тот, кто владеет английским так, как ты, мог бы и не говорить банальностей.

– Английский язык и американская речь имеют мало общего, Джоэл. Даже когда это касается банальностей.

– Ладно уж, умник.

– Нужно ли мне говорить о… Ах, мсье Любок! Серж, мой друг!

Третий глаз Маттильона мгновенно засек появление Сержа Любока, и он быстро повернулся в сторону входа, откуда доносились все более громкие удары протеза. Возможно, это и помогло юристу точно установить момент появления старого аса. Невысокая и стройная фигурка Любока воскрешала в памяти те давние времена реактивной авиации, когда компактность сложения пилотов была чуть ли не главным из предъявляемых им требований. Вместе с тем он был как бы и карикатурой на самого себя. Узкая полоска нафабренных усиков казалась приклеенной к его личику, застывшему в высокомерно-презрительном выражении, адресованном всем и никому в частности. Кем бы он ни был в прошлом, теперь Любок был всего лишь позером. Блестящее и полное смысла прошлое ушло безвозвратно, оставив воспоминания и гнев.

– Et voici l’expert legal des compagnies aeriennes [8], – проговорил он, вперяя взгляд в Конверса и протягивая ему руку, которую Джоэл тут же энергично пожал.

– Серж рад познакомиться с тобой, он уверен, что ты сможешь помочь нам, – перевел Маттильон.

– Сделаю все возможное, – сказал Конверс. – И извинись за мое незнание французского.

Рене, по– видимому, так и сделал, потому что в ответ Любок пожал плечами и быстро затараторил что-то непонятное в котором несколько раз повторялось слово “англез”.

– Он тоже приносит извинения за незнание английского, – сказал Маттильон, и в глазах у него забегали веселые чертики. – И если он врет, пусть нас обоих, мсье Симон, поставят к этим украшенным стенам и расстреляют.

– Ничего с этим не выйдет, – ответил, посмеиваясь, Конверс. – Ваши исполнители перебьют картины и продырявят медали. Каждому известно, что французы – паршивые стрелки

– Qu’est-ce que vous dites? [9]

– Monsieur Simon tient a vous remercier de ce dejeuner, – ответил Маттильон, поворачиваясь к своему клиенту. – Il en est tres fier car il estime que 1’officier francais est meilleur di monde.

– Что ты сказал?

– Я объяснил ему, – сказал юрист, снова поворачиваясь к Джоэлу, – что быть здесь для тебя большая честь, потому что ты считаешь, что французская армия, а особенно ее офицерский корпус – лучшие в мире.

– Не только паршивые стрелки, но и никудышные летчики, – улыбаясь, ответил Джоэл и торжественно кивнул.

– Est-il vrai que vous avez pris part a de nombreuses missions dans l’Asie du Sud? [10]– спросил Любок, не отрывая строгого взгляда от Конверса.

– Простите?

– Он ждет подтверждения версии о том, что ты – самый настоящий небесный Аттила. Сколько у тебя было боевых вылетов?

– Всего несколько, – ответил Джоэл.

– Blancoup [11], – подытожил Маттильон.

Но тут Любок снова быстро затараторил, на этот раз еще более неразборчиво, и щелкнул пальцами, подзывая официанта.

– Что дальше?

– Он решил поведать тебе о собственных подвигах,в интересах дела разумеется.

– Естественно, – сказал Конверс, не переставая улыбаться. – Паршивые стрелки, никудышные летчики и неуемные хвастуны.

– Ты забываешь о наших женщинах, нашей кухне и отличном понимании жизни.

– Есть очень короткое французское словцо – одно из немногих, которому я научился у бывшей жены, но думаю, не стоит его сейчас употреблять. – Улыбка окончательно зацементировалась на его губах.

– Правильно, я совсем забыл, – спохватился Маттильон. – Мы же часто беседовали с ней на нашем la bella langue [12]. Помню, как тебя это раздражало… На этот раз воздержись… Не забывай о своей миссии.

– Qu’est-ce que vous dites encore? La belle langue? [13]– спросил Любок, когда около него остановился стюарт.

– Notre ami. Monsieur Simon, suivra un cours a l’ecole Berlitz et pourra ainsi s’entretenir directement avec vous, – сказал Маттильон.

– Bien! [14]

– Я объявил ему, что ты собираешься учить французский по Берлитцу ради. того, чтобы обедать с ним, бывая в Париже. Тебе разрешено звонить ему. Кивни же… счастливчик.

Конверс кивнул.

Так у них и шло. Кивок с одной стороны, кивок с другой. Серж Любок играл первую скрипку в том, что касалось выпивки. Маттильон переводил, не обращая внимания на английский текст, не забывая подсказывать Конверсу, какие чувства должны отобразиться на его лице.

Наконец, Любок скрипучим голосом описал аварию, завершившуюся потерей левой ноги, и те бесспорные дефекты в конструкции самолета, которые вынуждают его из принципа требовать компенсации. Изобразив на лице сложную гамму со чувствия и возмущения, Конверс предложил составить юридическое обоснование для суда, основанное на его экспертизе. Маттильон перевел; Любок просиял и выпустил пулеметную очередь согласных, которую Джоэл воспринял как выражение благодарности.

– Он твой вечный должник, – перевел Рене.

– Он перестанет считать себя таковым, как только прочтет это заключение, – возразил Конверс. – Насколько я понимаю, он заперся изнутри в летной кабине, а ключ выбросил в иллюминатор.

– Так и напиши, – улыбаясь, посоветовал Маттильон. – Этим ты компенсируешь потерянное мною время. А кроме того, мы используем твое заключение в качестве средства давления – постараемся убедить его отступить с честью. Правда, после этого он ни за что не пригласит тебя на обед во время твоих парижских визитов.

– А где обещанный ленч? У меня лицо сводит от улыбок. Ленч был подан, а вернее, они промаршировали запинающимся церемониальным маршем, соразмеряя шаги с ковыляющим на протезе Любеком, к столу. Стук протеза как бы задавал им ритм. Было подано вино, причем первую бутылку неисправимый позер после тщательного обследования забраковал. Конверс все чаще поглядывал в сторону входа в обеденный зал.

И вот долгожданный момент наступил: пожаловал Бертольдье. Он стоял во входной арке, чуть склонив голову влево, слушая то, что говорил ему человек в светло-коричневом габардиновом плаще. Затем генерал слегка кивнул, и подданный, пятясь, удалился. Великий воин вошел, двигаясь со сдержанной энергией, отлично сознавая, что величие его не требует никаких дополнительных атрибутов.

Все головы повернулись в его сторону, и он оглядел обращенные к нему лица испытующим взглядом взошедшего на престол наследника, принимающего изъявления преданности министров, правивших при покойном монархе. Эффект был поразительный. Здесь не было ни королевства, ни трона, не было захваченных и подлежащих разделу земель, но тем не менее на человека этого здесь смотрели как (Конверс мысленно запнулся, подбирая надлежащее сравнение)… как на императора и империю в одном лице.

Жак Луи Бертольдье не отличался высоким ростом – во всяком случае, в нем было не больше пяти футов и одиннадцати дюймов, – однако манера держать себя, прямая фигура, ширина плеч, длинная и стройная шея как бы прибавляли ему роста. Он был среди своих, и все же, по общему согласию, он считался выше других.

– Скажи что-нибудь подобающее, – прошептал Маттильон, когда Бертольдье, направляясь к своему столу, проходил мимо них. – А лучше – брось на него восхищенный взгляд. Остальное я беру на себя.

Конверс точно выполнил полученное указание, произнеся имя Бертольдье, как бы в забытьи, но достаточно громко, чтобы быть услышанным. А затем для полной ясности, наклонившись к Маттильону, сказал театральным шепотом:

– Вот человек, с которым я всегда мечтал познакомиться. Последовал короткий обмен французскими фразами между Рене и Любеком, последний согласно кивнул, и лицо его тут же приняло выражение человека, готового облагодетельствовать своего нового знакомца.

Бертольдье опустился в кресло, метрдотель и официант заняли места по обеим его сторонам. Все это происходило менее чем в четырех футах от Конверса.

– Mon General [15], – проговорил Любок, поднимаясь.

– Serge, – отозвался Бертольдье, движением руки удерживая его в кресле, – заботливый командир никогда не забывает о ране своего подчиненного. – Comment ca va? [16]

– Bien, Jacques. Et vous? [17]

Обмен приветствиями завершился, и Любок быстро изменил направление разговора, указав в сторону Конверса и при этом не умолкая ни на секунду. Джоэл инстинктивно вскочил и вытянулся по-военному, пожирая Бертольдье спокойным немигающим взглядом, столь же пронзительным, как у генерала, на которого он смотрел почтительно, но без страха… По-видимому, эта тактика оказалась верной. Наверняка сыграла свою роль и его эпопея в Юго-Восточной Азии. А почему бы и нет? У Бертольдье тоже были воспоминания, связанные с этими местами. Маттильон тоже удостоился чести быть представленным, но сделано было это как-то походя: воин просто кивнул ему, но с Джоэлом обменялся рукопожатиями.

– Очень рад, мсье Симон, – сказал Бертольдье, его английский был точным, рукопожатие крепким (истинно дружеское рукопожатие) – царственное обаяние генерала проявлялось во всем.

– Уверен, сэр, что вам это говорили тысячи раз, – сказал Джоэл, тщательно поддерживая сияющий в его глазах огонь, – но я никогда не надеялся, что такая возможность представится и мне. Познакомиться с вами, генерал, – огромная честь.

– А для меня большая честь познакомиться с вами, – отпарировал Бертольдье. – Вы, повелители воздуха, творили чудеса, а уж я-то знаю, в каких условиях вам приходилось действовать. Я думаю иногда, что на земле было легче! – Генерал благодушно рассмеялся. Великий воин отдавал должное своему менее прославленному или вовсе безвестному товарищу по оружию.

“Повелители воздуха…” “Да в каких же эмпиреях витает этот человек!” – подумал Конверс. Но некая связь между ними несомненно установилась – он чувствовал это. Нужный набор слов, манера держаться расположили к нему генерала. Все очень просто – обычные адвокатские уловки для укрощения и приручения оппонента, а на этот раз – врага. Да, именно так – врага.

– Позвольте не согласиться с вами, генерал, в воздухе у нас было значительно чище. Будь на земле – я говорю о земле Индокитая – побольше таких людей, как вы, и никогда бы не дошло до трагедии Дьенбьенфу.

– Лестное утверждение, но не уверен, что оно выдержало бы испытание реальностью.

– Я уверен, – тихо, но решительно возразил Джоэл. – Я в этом убежден.

Любок, которого Маттильон предусмотрительно отвлекал разговором, неожиданно вмешался:

– Mon General, voulez-vous vous joindre a nous? [18]

– Je m’excuse. le suis occupe… mes invites [19], – ответил Бертольдье и, снова повернувшись к Конверсу, пояснил: – Я жду гостей и вынужден отклонить приглашение Сержа. Он говорит, что вы юрист и эксперт в области авиации.

– Это всего лишь малая часть значительно более широких интересов нашей фирмы. Мы занимаемся авиацией, сухопутными и военно-морскими делами… Стараемся охватить как можно более широкий спектр. Впервые в жизни я чувствую себя новичком… Нет, не в области экспертизы, а в качестве представителя…

– Понимаю, – сказал генерал, пытаясь переварить услышанное. – В Париже вы по делам?

“Вот оно, – подумал Джоэл. – Слова, выражение глаз, тон голоса – все должно заинтриговать. Особенно выражение глаз – они дополняют то, что не сказано словами”.

– Нет, – ответил он, – здесь я решил просто перевести дух. Я летел из Сан-Франциско в Нью-Йорк и затем в Париж. Завтра я буду в Бонне, проведу там денек-другой, а потом подамся в Тель-Авив.

– Да, это, должно быть, утомительно. – Теперь Бертольдье не отрывал пристального взгляда от Конверса.

– Боюсь, это еще не самое страшное, – произнес Конверс, и слабая улыбка искривила его губы. – После Тель-Авива мне предстоит целую ночь добираться до Йоханнесбурга.

– Бонн, Тель-Авив, Йоханнесбург… – тихо повторил генерал, внимательно глядя на Конверса. – Весьма странный маршрут.

– Мы полагаем, что этот маршрут принесет неплохие дивиденды. По крайней мере, надеемся на это.

– Мы?

– Наш новый клиент, генерал. Наш новый клиент.

– Deraisonnable! [20]– воскликнул Маттильон, смеясь какой-то очередной остроте Любока и, очевидно, давая понять Джоэлу, что ему не следует больше злоупотреблять временем столь важной персоны.

Бертольдье, однако, не отрывал взгляда от Конверса.

– А где вы остановились, мой юный друг-пилот?

– Не такой-то уж и юный, генерал.

– Где?

– “Георг V”, номер двести тридцать пять.

– Прекрасный выбор.

– Это вошло в привычку. Моя прошлая фирма всегда ставила меня там на постой.

– На постой? Это уж совсем по-военному, – заметил Бертольдье с полузаметной улыбкой.

– Простите, оговорился, – сказал Джоэл. – Иногда такое случается, не так ли, сэр?

– Действительно… О, мои гости прибыли! – Генерал протянул руку. – Рад был познакомиться, мсье Симон.

Прощание завершилось кивком и быстрым рукопожатием и Бертольдье вернулся к своему столу. Через Маттильона Джоэл поблагодарил Любека за оказанную любезность, на что отставной летчик сделал успокаивающий жест обеими руками, и Конверс решил, что обряд посвящения благополучно состоялся. Дурацкий трехсторонний разговор возобновился с прежней интенсивностью, и Джоэл всеми силами старался не дать ему затихнуть.

Успех был очевиден. Джоэл заметил это по глазам Бертольдье: время от времени в разгар оживленной беседы, которая шла за обоими столами, он ловил на себе его взгляд. Генерал сидел чуть влево от Конверса, по диагонали, и, чтобы встретиться взглядами, достаточно было легкого поворота головы. Такое произошло дважды. В первый раз Джоэл почувствовал генеральский взгляд – словно энергия солнечных лучей прошла через увеличительное стекло и прожгла кожу на его виске. Он повернул голову на несколько дюймов, и их взгляды встретились, взгляд генерала был вопрошающим, суровым, пронзительным. Полчаса спустя инициатором стал Джоэл. Любок и Маттильон обсуждали правовые аспекты предстоящего дела, а Джоэл, как бы подчиняясь магнетической силе, медленно повернул голову налево и стал следить за Бертольдье, который неторопливо объяснял что-то одному из своих гостей. Внезапно, когда тот принялся отвечать ему, генерал резко повернул голову в сторону Конверса, и на этот раз во взгляде не было ничего вопрошающего – он был холоден как лед. Так же внезапно взгляд этот потеплел, и прославленный воин с чуть заметной улыбкой кивнул ему.

Джоэл сидел в мягком кожаном кресле у окна в гостиной, освещаемой мягким светом настольной лампы. Он поглядывал то на телефон, стоявший у самой лампы, то в окно – на кипящий жизнью широкий бульвар внизу, однако ночная жизнь Парижа не интересовала его. Он то и дело возвращался взглядом к телефонному аппарату, воспринимая его как живое и наделенное собственной волей существо. Такое часто бывало, когда он ждал звонка адвоката противной стороны, который, по его расчетам, должен был капитулировать.

Сейчас он ждал не капитуляции, а всего лишь выхода на связь с клиентом – определенным клиентом, – которая была ему так необходима. Как именно это произойдет, он не имел ни малейшего представления, но знал, что произойдет непременно. Не может не произойти.

Было около половины восьмого, прошло четыре часа, как он покинул стены “Непорочного знамени”, обменявшись энергичным прощальным рукопожатием с Жаком Луи Бертольдье. Выражение глаз генерала-воителя не могло его обмануть: Бертольдье во что бы то ни стало постарается удовлетворить хотя бы собственное любопытство.

Джоэл обезопасил себя со стороны администрации отеля, щедро раздавая стофранковые купюры. В атмосфере правительственной и финансовой неразберихи подобные меры не считались чем-то предосудительным или необычным, а если говорить правду, то и независимо от неразберихи такое практиковалось уже многие годы. Деловые люди часто скрывают свое настоящее имя и делают это по целому ряду причин, начиная с ведущихся ими тайных переговоров и кончая чисто амурными делами. Использование Конверсом фамилии Саймон выглядело вполне логично, хоть и не очень респектабельно. Если “Тальбот, Брукс и Саймон” решили вести дело от имени одного из владельцев фирмы, то кто может оспорить правильность подобного решения? Джоэл, однако, пошел несколько дальше. После звонка в Нью-Йорк он объяснил, что получил указание вообще не упоминать собственного имени, ибо интересы фирмы требуют, чтобы никто не знал о его визите в Париж. Именно поэтому и произошла досадная путаница с заказом на номер, который в любом случае остается за ним. Однако счет за него не надо направлять в Нью-Йорк, он заплатит наличными. Никто не возражал, поскольку задержки с оплатой банковских счетов давно превратились в бич Божий.

Его абсолютно не интересовало, поверил кто-нибудь этой галиматье или нет. Все было достаточно логично, а стофранковые банкноты придали особую убедительность этой логике. Первоначальная регистрационная карточка была изъята и уничтожена, а на ее место поставлена новая. Генри Саймон сменил Джоэла Конверса. В качестве постоянного адреса этого Генри Саймона Джоэл указал номер дома и улицы в Чикаго, штат Иллинойс, хотя ни дома, ни улицы под таким номером в этом городе, скорее всего, не было. Если же кто-нибудь все-таки позвонит и спросит мистера Конверса, ему ответят, что постояльцев под таким именем в отеле “Георг V” в данный момент нет. Джоэл обезопасил себя даже от Рене Маттильона, заявив, что, поскольку дела в Париже у него завершены, он в шесть вечера вылетает в Лондон – проведет там несколько дней у друзей перед возвращением в Нью-Йорк. Сердечно поблагодарив Рене за оказанное содействие, он заверил его что все сомнения его фирмы относительно Бертольдье были безосновательны: в беседе он якобы назвал три ключевые фамилии, которые не только не вызвали ответной реакции у Бертольдье, но, более того, генерал еще и извинился за плохую память.

“Он не лгал”, – сказал тогда Джоэл.

“Не могу представить, зачем бы ему это делать”, – отозвался Маттильон.

“А я могу, – подумал Конверс. – Все это называется “Аквитания”.

Что– то скрипнуло. Резкий металлический звук повторился, еще и еще… Через распахнутую дверь в спальню он видел, как язычок замка отошел, повернулась ручка. Джоэл чуть было не вскочил с кресла, но, взглянув на часы, облегченно вздохнул -в это время горничные приводят в порядок постели. Видимо, упорно молчавший телефон изрядно расшатал его нервную систему. Когда же он зазвонит? И зазвонит ли вообще? Минуты превращались в бесконечность, часы пролетали как одно мгновение.

– Пардон, мсье, – произнес женский голос одновременно с тихим постукиванием по дверному косяку. Джоэл не мог разглядеть говорившую.

– Да? – Джоэл с трудом отвел взгляд от телефона. И от удивления у него перехватило дух – вместо одетой в гостиничную форму горничной перед ним, откинув голову, стоял Жак Луи Бертольдье – напряженная поза, оценивающий, холодный взгляд, в котором, если он не ошибается, затаился страх. Некоторое время генерал молча стоял в распахнутой двери, потом шагнул в комнату и заговорил. Голос его был подобен звуку трущихся друг о друга льдин.

– Я приглашен на ужин на четвертом этаже, мсье Симон. И случайно вспомнил, что вы остановились в этом же отеле. Номер своих апартаментов вы мне сказали. Вы не сочтете меня незваным гостем?

– Ну что вы, генерал, – поспешил ответить Конверс, поднимаясь навстречу гостю.

– Вы меня ждали?

– Я полагал, что встреча произойдет в иной обстановке.

– Значит, все-таки ждали?

– Ждал, – ответил Джоэл, выдержав паузу.

– Сигнал был подан и принят? – Да, – ответил Джоэл после новой паузы.

– Так кто же вы, мсье Симон, провоцирующий адвокат или одержимый идеей человек?

– Что ж, если я спровоцировал ваш визит и сделал это достаточно осторожно, то я весьма рад. Однако если под одержимостью понимать беспричинный или гипертрофированный интерес к чему-то, то для этого я, черт побери, слишком хороший юрист. Поэтому, генерал, никакой одержимости.

– Летчик не может лгать самому себе. Пойти на это для него равнозначно смерти.

– Мне случалось быть сбитым, генерал. Но аварий из-за собственных ошибок у меня никогда не было.

Бертольдье медленно подошел к мягкому дивану у стены.

– Бонн, Тель-Авив, Йоханнесбург… – тихо произнес он, опускаясь на диван и закидывая ногу на ногу. – Это – сигнал?

– Да, сигнал.

– У моей компании есть интересы в этих местах.

– У моего клиента тоже.

– А каковы ваши интересы, мсье Симон?

– Они определяются преданностью делу, генерал, – отозвался Джоэл, не сводя глаз с воина.

Бертольдье сидел неподвижно, и только глаза выдавали напряженную работу мысли.

– Разрешите воспользоваться вашим бренди? – проговорил он наконец. – Мой эскорт подождет в коридоре.

Глава 4

Конверс направился к небольшому бару у стены, ощущая на себе пристальный взгляд генерала и прикидывая при этом, какое направление примет их дальнейшая беседа. На него снизошло странное спокойствие, так часто бывало на завершающей стадии переговоров или предварительных слушаниях, когда он знал, что ему известны вещи, неведомые его оппонентам, та информация, которая накапливается в результате упорной предварительной работы. В данном случае работа эта была проделана не им, но итог ее тот же. Он знал очень многое о сидевшей по другую сторону комнаты ходячей легенде по имени Жак Луи Бертольдье. Иными словами, Джоэл был подготовлен, а за долгие годы он привык к тому, что инстинкт его не обманывает – как не обманывал и многие годы назад, когда он летал в синих небесных просторах.

Кроме того, он отлично разбирался в сложном механизме экспортно-импортных манипуляции – это было частью его работы. Обычно они представляли столь сложный лабиринт, казалось бы, не связанных между собой правил и установок, что подлинное значение их легко ускользало от менее натренированного глаза. И теперь он намеревался в течение нескольких последующих минут запутать этого выкормыша Джорджа Делавейна и даже нагнать на него страху.

Разрешения на вывоз за границу бывают самыми различными, однако главным и непременным является экспортная лицензия с подробным перечнем отгружаемого материала, затем следуют другие, помогающие преодолеть не очень четко сформулированные ограничения. Соблазнительны такие лицензии на вывоз весьма широкого круга товаров, перечень которых подлежит проверке и одобрению чиновников различных правительственных ведомств. Чиновники эти, как правило, не желают брать на себя ответственность и отфутболивают бумаги до тех пор, пока не истекут все сроки, установленные для этих бюрократических игр. Вопрос в конце концов решается в пользу тех, у кого более сильные связи.

Самым важным из этих документов является сертификат на последнего получателя, именно ради него совершаются подкупы и даже убийства. Такое безобидное название имеет лицензия на отправку из арсеналов страны смертоносного груза, который автоматически выходит из-под контроля тех, кто обязан контролировать его распределение.

Теоретически такие грузы могут предназначаться исключительно правительствам союзников США по военным блокам. Использование этих грузов по назначению означает не что иное, как легализацию экспорта смерти. Главное, однако, состоит в том, что, будучи в пути, грузы эти могут оказаться переадресованными, и подобная практика распространена весьма широко. Фиктивные корпорации при содействии реальных и весьма влиятельных чиновников проводят свои операции через посредников полулегально, используя для этой цели наспех возведенные или “забытые” склады на территории США и за их пределами. Сделки эти приносят многомиллионные прибыли, а физическое устранение конкурентов или противников считается просто одним из условий игры. Бытует даже особый термин: “кабинетный терроризм”. Именно такие операции и должны были практиковаться “Аквитанией”. Других вариантов у них не было.

Все эти соображения промелькнули в сознании Конверса, пока он разливал бренди.

– Чего вы добиваетесь, мсье Симон? – спросил Бертольдье, принимая у Конверса бокал с бренди.

– Мне нужна информация, генерал.

– О чем?

– О состоянии мирового рынка в интересующей моего клиента области. – Джоэл опять уселся в стоявшее у окна кресло.

– Какого рода услуги оказывает ваш клиент?

– Он – посредник.

– В какой области?

– Весьма широкой. – Конверс отпил небольшой глоток и продолжил: – В общих чертах я упомянул об этом в клубе: самолеты, машины, различные суда, военное снаряжение – товар самый разный.

– Да, припоминаю. Но боюсь, я не совсем вас понял.

– Мой клиент имеет доступ к производству и складированию подобного товара на таких уровнях и в таких масштабах, что это практически недоступно кому бы то ни было.

– Впечатляющая перспектива. И кто же этот клиент?

– Мне не разрешено раскрывать его имя.

– Не исключено, что я его знаю.

– Вполне возможно, но никак не в описанном мною качестве. Об этой стороне его деятельности никто не подозревает. Его как бы просто не существует в природе.

– Вы и мне не назовете его имени? – не унимался Бертольдье.

– Конфиденциальная информация.

– И тем не менее вы не отрицаете, что разыскали меня и подали сигнал. Я должным образом на него откликнулся. Вам нужна информация относительно спроса на определенный вид товаров в Бонне, Тель-Авиве и Йоханнесбурге. Однако вы скрываете имя того, кто намерен извлечь выгоду из информации, которой я якобы располагаю. Это несерьезно.

– Информация у вас имеется, и очень серьезная. Боюсь, однако, что вы неправильно меня поняли.

– Не думаю. Я не глухой и свободно владею английским. Вы появились неизвестно откуда и ведете речь о некоем безымянном и весьма влиятельном человеке, да еще спрашиваете…

– Вопрос задали вы, генерал, – прервал его Джоэл. – Вы спросили, чего именно я добиваюсь.

– И вы ответили, что ищете информацию.

– Совершенно справедливо, но я не говорил, что собираюсь получить ее от вас.

– Простите, не понимаю.

– В данных условиях и по причинам, только что перечисленным вами, вы не стали бы откровенничать со мной. Я хорошо это понимаю.

– Так зачем же понадобился этот… я бы сказал – спровоцированный разговор? Я не люблю, когда злоупотребляют моим временем, мсье.

– Нам, и мне в частности, меньше всего хотелось бы этого.

– Объяснитесь, пожалуйста.

– Моему клиенту необходимо ваше доверие. Мне тоже. Однако мы отлично понимаем, что его нужно заслужить. Через несколько дней – не более недели – я надеюсь представить вам доказательства, что мы достойны такой чести.

– И этому должны помочь ваши визиты в Бонн, Тель-Авив и… Йоханнесбург?

– Честно говоря, да.

У Бертольдье зародились какие-то подозрения. Слишком деланно он пожал плечами, изображая на лице полное безразличие. Ему хотелось поскорее прекратить эту игру.

– Моя компания вложила значительные средства в названные вами районы. И я полагал, что у вас могут быть деловые предложения, затрагивающие общие интересы.

– Я и намереваюсь их сделать.

– Разъясните, пожалуйста, – сказал военный с явным раздражением.

– Вы же прекрасно понимаете, что я не могу этого сделать, – сказал Джоэл. – Пока не могу.

– А когда же?

– Когда вы – вы все – убедитесь, что у моего клиента и у меня самого имеются веские основания быть допущенными в ваш круг, стать самыми преданными его членами.

– Вы имеете в виду мою компанию “Жюно и Си”?

– Простите, генерал, но позвольте считать этот вопрос несерьезным.

Бертольдье взглянул на бокал с бренди в своих руках и перевел взгляд на Конверса.

– Насколько мне помнится, вы прилетели из Сан-Франциско?

– Но постоянно я работаю не там, – уточнил Джоэл.

– И тем не менее вы прилетели из Сан-Франциско. Что привело вас туда?

– Я отвечу хотя бы ради того, чтобы продемонстрировать, насколько обстоятельно мы ведем свои дела и… насколько обстоятельными могут оказаться и другие, не только мы. Мы проследили – этим занимался я сам – путь некоей партии товара, отправленного одной из калифорнийских фирм, вплоть до получения ею экспортных лицензий. Лицензии эти были выданы компаниям, правовой статус которых весьма сомнителен, а грузы поступали со складов, о существовании которых тоже не имеется сведений, – чаще всего это были простые ангары, возведенные на очень короткое время. Документация оказалась настолько запутанной, что концы могли вести куда угодно или вообще никуда. В документах значились имена подставных лиц, а сами эти документы, возникшие в бюрократических лабиринтах, не выдержали бы даже поверхностной проверки – на них стояли факсимильные подписи, официальные печати и разрешения лиц, не имеющих надлежащих полномочий. Совершенно ясно, что все это – дело рук мелких сошек из соответствующих департаментов, которые следовали чьим-то указаниям… Именно этим я и занимался в Сан-Франциско. Настоящая трясина весьма сомнительных сделок, которые, повторяю, не выдержали бы серьезной проверки.

Бертольдье сосредоточенно смотрел на него.

– Естественно, я не имею ни малейшего представления о подобных вещах, – сказал он.

– Разумеется, – тут же согласился Конверс. – И все же обратите внимание: результаты проверки моему клиенту известны, однако ни он, ни я не собираемся предавать их огласке. Сам по себе этот факт должен сказать вам о чем-нибудь.

– Честно говоря, я по-прежнему ничего не понимаю.

– Полно, генерал. Главный принцип свободного предпринимательства гласит: вышиби из седла конкурента, займи его место и удовлетворяй спрос.

Военный допил спиртное, поставил стакан на стол и тихо спросил:

– А почему вы решили обратиться ко мне?

– Потому что наткнулся на вас.

– Что-о-о?

– Там было ваше имя, в этой грязи, в самой глубине, но было.

Бертольдье резко наклонился вперед:

– Это невозможно! Абсурд!

– В таком случае почему я здесь? Почему вы здесь? – Джоэл опустил стакан на столик около кресла жестом человека, решившего продолжить разговор. – Попытайтесь понять меня. Ваше имя и ваша репутация по-разному котируются в различных ведомствах. Вполне возможно, что в управлении по развитию городов и городского строительства оно не произведет должного эффекта, но в управлении по контролю за вооружениями госдепартамента или в Пентагоне ваше имя ценится на вес золота.

– Я никогда не разрешал пользоваться моим именем для подобных дел.

– За вас это сделали другие, те, для кого лишний козырь не помешает, хотя и их рекомендации имеют большой вес.

– Это невозможно!

– Последний толчок, чтобы склонить чашу весов в свою сторону без каких-либо обязательств с вашей стороны. На языке дельцов это зовется косвенным участием вторых и третьих сторон. Например, это читается так: “Мы – имеется в виду департамент – слабо разбираемся в этом, но если такой человек, как генерал Бертольдье, поддерживает просьбу, а по имеющимся у нас сведениям, это именно так, мы не видим оснований для отказа”.

– Такого быть не может.

– Но именно это и произошло, – спокойно сказал Конверс, сознавая, что теперь он сможет выяснить, был ли прав Биль, утверждая, что этот человек-легенда Франции несет ответственность за хаос и кровопролитие в городах и местечках Северной Ирландии. – Ваше имя упоминалось не часто, но вполне достаточно, чтобы обратить… на него внимание. Затем оно возникло в связи с партией подобного же товара, отправленного по воздуху из Белуа, штат Висконсин, в Тель-Авив. По адресу назначения груз этот, естественно, не попал, а достался фанатикам, которых достаточно в обоих лагерях Белфаста. Интересно, где произошла смена адресата? В Монреале? Париже? Марселе? Французские сепаратисты Квебека наверняка не уступают в своем рвении вашим сторонникам в Париже или Марселе. Досадно, что компании “Солидер” пришлось выплатить страховку. О да, вы ведь, кажется, директор этой фирмы, не правда ли? Примечательно, что страховая фирма, как правило, имеет возможность ознакомиться с инвентарной ведомостью страхуемых ею товаров.

Бертольдье буквально врос в кресло, щеку его подергивал нервный тик, широко открытые глаза не отрывались от Джоэла. Видно было, что он с трудом сдерживается.

– Я решительно отметаю подобные инсинуации. Это бессмыслица!

– В таком случае почему я здесь?

– На это можете ответить только вы, мсье, – сказал Бертольдье, резко поднимаясь с кресла все еще с бокалом бренди в руке. Заметив оплошность, он медленно, с изяществом хорошо тренированного человека опустил его на кофейный столик, недвусмысленно давая понять, что разговор окончен. – Должен признаться, что допустил глупейшую ошибку, – продолжал он, выпрямляясь. Плечи его расправились, голова снова откинута, на губах самоуверенная улыбка. – Я солдат, никакой не бизнесмен. Бизнес – позднее увлечение. Солдат старается перехватить инициативу, и я всегда стремился к этому, но только здесь – именно здесь – не было для этого повода. Простите меня, я, видимо, неправильно истолковал сигнал, поданный вами сегодня.

– Вы отлично все поняли, генерал.

– С какой стати я должен выслушивать разглагольствования неведомого мне человека, я бы даже сказал – весьма назойливого незнакомца, который под надуманным предлогом устраивает встречу, а потом позволяет себе какие-то дикие домыслы, бросающие тень на мою честь? Полагаю, с меня хватит.

Бертольдье твердым шагом направился к двери. Джоэл встал. Заметив его движение, Бертольдье резко бросил:

– Не беспокойтесь, мсье, я отлично найду выход. Вы и так достаточно потрудились, только я никак не пойму, чего ради.

– Я направляюсь в Бонн, – прервал его Конверс. – Предупредите своих друзей о моем приезде. И пожалуйста, генерал, скажите, чтобы они отнеслись ко мне без предубеждения, очень прошу вас.

– Ваши намеки выходят за пределы дозволенного… лейтенант. Вы ведь – лейтенант, если только вы не обманули и беднягу Любока?

– Добиваясь встречи с вами, я заботился лишь о пользе дела. Что же касается вашего друга, я предложил ему составить юридически оформленное заключение по его делу. Если оно и не понравится ему, то хотя бы избавит от крупных неприятностей и сбережет немало денег. А что касается вас, генерал, то вас я не обманывал.

– Все зависит от того, как на это смотреть. – Бертольдье протянул руку к огромной бронзовой ручке двери.

– Бонн, Германия, – не унимался Джоэл.

– Я вас слышал. Но не представляю, о ком вы…

– О Ляйфхельме, – спокойно отозвался Конверс. – Об Эрихе Ляйфхельме.

Голова старого солдата медленно повернулась, глаза светились яростным огнем.

– Мне знакомо имя, но не человек.

– Скажите ему, что я выезжаю.

– Спокойной ночи, мсье, – сказал Бертольдье, открывая Дверь. Лицо его покрылось смертельной бледностью, а глаза вспыхнули еще ярче, будто на тлеющие угли неожиданно пахнуло ветром.

Джоэл тут же бросился в спальню, схватил стоявший у стены чемодан и швырнул его на багажную сетку. Нужно тут же покинуть Париж. В течение нескольких часов, может быть, минут Бертольдье наверняка установит за ним слежку. И если его проследят до аэропорта, то обнаружится, что он вовсе не Симон. Этого он не может допустить. Пока не может.

Конверс чувствовал себя не в своей тарелке. Ни разу в жизни ему не случалось так поспешно покидать отель. Он даже толком не знал, как это делается, знал только, что это нужно сделать. Регистрационную карточку он заменил инстинктивно; иногда бывает, что переговоры, в общих интересах, ведутся втайне, но тут было совсем другое. Тогда на Миконосе он сказал Билю, что собирается стать тем, кем он не является. Легко сказать, но гораздо труднее сделать.

Упаковав чемодан, Джоэл проверил батарейку в электробритве, рассеянно включил и, водя ею под подбородку, направился к телефону, стоявшему около кровати. Побрившись, он выключил бритву и принялся набирать номер, не зная, что он скажет вице-директору, но инстинктивно направляя свои мысли в деловое русло. После обмена любезностями пришли нужные слова:

– Сложилась весьма деликатная ситуация, и интересы фирмы требуют моего немедленного присутствия в Лондоне, я должен вылететь сейчас же. Прямо сейчас. Откровенно говоря, я бы предпочел, чтобы как можно меньше людей знало о моем отъезде.

– Конфиденциальность, мсье, весьма уважается нами, а срочность – вполне резонное требование. Я поднимусь к вам в номер и лично вручу счет. Через десять минут, вас устроит?

– У меня всего один чемодан, и я сам понесу его, однако мне нужно такси. Но не к главному входу.

– Естественно, не к главному. Грузовой лифт, мсье. Он соединяет нижний этаж с вашим коридором. Все будет подготовлено, мсье.

– Все подготовлено! – хрипло прокричал Жак Луи Бертольдье в мобильный телефон, установленный в его лимузине, стеклянная перегородка между ним и шофером была накрепко закрыта. – Мой человек находится в фойе и следит за лифтами, второй – в подвале, через который снабжается отель. Если наш герой решит улизнуть ночью, то наверняка воспользуется запасным выходом. Я и сам несколько раз пользовался им.

– Это… это просто невероятно. – В голосе, звучащем с явным английским акцентом, сквозили страх и растерянность. – Вы уверены? А нет ли здесь случайных совпадений?

– Не будьте идиотом! Повторяю: он знал об отправке оружия из Белуа! Ему известны маршрут и место разгрузки. Он даже назвал “Солидер” и мой пост в правлении! Он упомянул имя нашего партнера в Бонне! Затем упомянул Тель-Авив… Йоханнесбург! Какие тут могут быть случайности?

– Возможно, произошла какая-то накладка в документах. Нельзя полностью исключить такую возможность. При таком обилии филиалов и раздробленности военных заказов… а тут еще и наш коллега в Западной Германии, заседающий в стольких правлениях… Ведь названные им места – сущее золотое дно!

– А о чем, по-вашему, я толкую? Больше я пока ничего не знаю, но сказанного достаточно для самых мрачных выводов!

Лондонский абонент помолчал. Затем голосом подчиненного, получившего разнос, произнес:

– Ясно.

– Наконец-то! Немедленно свяжитесь с Нью-Йорком. Записывайте: адвокат Анри Симон.

– Как?

– Ан-ри С-и-мон. Он из Чикаго. В отеле я добыл его адрес. – Бертольдье склонился над лампочкой для чтения, пытаясь расшифровать номера улицы и дома, нацарапанные старшим посыльным отеля, содравшим за этот адрес изрядную сумму с одного из генеральских подручных. – Записали?

– Да. – На этот раз ответ был четким и отрывистым. Пытаясь загладить свой промах, человек сказал: – А стоило ли это делать? Друг или корыстный служащий отеля может сообщить ему, что им интересовались.

– В самом деле, мой британский друг? Даже если какой-то безобидный клерк заглядывает в регистрационную книгу, чтобы отослать постояльцу забытую им принадлежность туалета?

Снова короткое молчание.

– Понимаю… Знаете, Жак, как и годы назад, мы трудимся во имя великой цели, более важной, чем любой из нас. Мне постоянно приходится напоминать себе об этом, иначе бы не смог вытерпеть ваши оскорбления.

– Ну и что вы собираетесь делать, anglais [21]?

– Отрезать ваши лягушачьи яйца и запихнуть их в глотку льву. Ответственность невелика – эта дрянная пасть была бы… Позвоню примерно через час. – Щелчок, и линия замолчала.

Великий воин сидел не выпуская трубки. Потом он опустил ее, и на лице его появилась довольная улыбка. Они – самые лучшие, отборные… Все, буквально все! Именно они являются единственной надеждой этого тяжелобольного мира.

Затем улыбка растаяла, лицо его снова покрылось пепельной бледностью, на смену самоуверенности пришел страх. Чего в действительностихочет этот Анри Симон? И что это за безымянный человек, имеющий доступ к самолетам, транспорту, вооружению?…Что им, черт побери, известно? Чем они занимаются?

Вице– директор стоял рядом с Джоэлом в медленно ползущем грузовом лифте. На лице его -маска любезности и ничего более; в правой руке – папка со счетом, в котором были перечислены все блага, полученные по этому счету, а также щедрая сумма, которую Джоэл выложил французу за его любезность.

Раздалось легкое гудение зуммера перед остановкой; на панели засветилась какая-то надпись, и тяжелые двери раздвинулись. В широком проходе виднелась целая армия официантов в белых смокингах, горничных, носильщиков, несколько ремонтных рабочих; кипы белья, каких-то вещей, чистящих материалов. Слышались громкие голоса, взрывы смеха – жизнь здесь била ключом. При появлении начальства шум поутих, а работа закипела с новой силой: кивки, угодливые улыбки в сторону человека, который одним росчерком пера мог лишить их работы.

– Вы только укажите мне, в каком направлении идти, я доберусь самостоятельно, – сказал Джоэл, не желая привлекать к себе излишнее внимание. – Вы и так потратили на меня много времени.

– Мерси. Этот коридор приведет вас к служебному выходу, – отозвался француз, указывая Джоэлу на ведущий влево проход. – Охранник у двери оповещен о вашем отъезде. В переулке за зданием поверните направо и попадете на улицу, где вас ждет такси.

– Я благодарен… моя фирмаблагодарна вам за оказанное содействие. Как я уже говорил, здесь нет ничего секретного или предосудительного, но… так будет лучше.

Выражение сдержанности и на этот раз не покинуло лица администратора, разве что в глазах промелькнула какая-то искра.

– Это не имеет значения, мсье, и не нужно никаких объяснений. Я их не спрашивал, и, простите меня, мсье, вам незачем их давать. Благодарю вас, мсье Симон.

– Да, конечно, – сказал Конверс, пытаясь сохранить лицо и чувствуя себя школьником, которому сделали замечание за поданную без спроса реплику. – До следующей встречи в Париже.

– С нетерпением буду ждать, мсье. Счастливого пути.

Джоэл быстро повернул в нужную сторону и пошел сквозь массу одетых в униформу людей, извиняясь всякий раз, когда его чемодан касался кого-либо из идущих. Только что он получил хороший урок: никогда не давай объяснений без крайней необходимости. И помалкивай. Он знал это, когда сидел в зале суда и на совещаниях, но то, что обрушилось на него здесь, было совершенно непривычным. Он убегал… Осознание этого факта произвело на него странное и несколько пугающее впечатление. В прошлой своей жизни, от которой у него сохранилось столько болезненных воспоминаний, он трижды предпринимал побеги. И тогда повсюду вокруг него таилась смерть.

Выбросив все из головы, он торопливо зашагал по коридору к видневшейся вдали огромной железной двери. Но тут же инстинктивно замедлил шаг – что-то здесь было не так. Впереди, у столика, разговаривая с охранником отеля, стоял человек в светло-коричневом плаще. Джоэл уже видел его, хотя и не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах. Затем человек повернулся, и недавняя картина встала перед глазами Конверса: тогда человек двигался точно таким же образом – сделал несколько шагов назад и повернулся, после чего исчез в проходе. А сейчас он просто стоял, прислонившись к стене. Неужели тот самый человек? Да, это именно он. Тот, кто сопровождал Бертольдье в обеденный зал клуба “Непорочное знамя”. Тогда Джоэл еще успел подумать, что подчиненный прощается со своим патроном. И теперь он стоял здесь, подчиняясь приказу того же самого патрона.

Человек поднял голову, и его глаза блеснули – он узнал Джоэла. Устало потянувшись, он отвернулся с деланным безразличием, а его рука поползла к отвороту плаща. Конверс похолодел. Пистолет? Неужто он воспользуется им в двух шагах от охранника? Какое-то безумие! Джоэл остановился; хорошо бы броситься обратно, скрыться в снующей у лифта толпе, но он знал – это совершенно бессмысленно. Если сторожевой пес Бертольдье оказался даже здесь, в подвале, то генерал наверняка перекрыл и остальные пути. Нет, бежать ему некуда. Он продолжал идти вперед, даже несколько ускорив шаг, прямо на человека в светло-коричневом плаще.

– А вот и вы! – громко воскликнул он, не сразу осознав, что слова эти вырвались именно из его горла. – Генерал сообщил мне, где вас найти!

Если Конверс был поражен, то человек этот просто онемел и от растерянности почти утратил дар речи.

– Le general? [22]– пролепетал он чуть ли не шепотом. – Он… сообщать вас?…

Его английский оставлял желать лучшего, и это было на руку Джоэлу. Быстрый поток почти непонятных слов, произносимый с достаточной уверенностью, возможно, откроет им обоим железную дверь. Джоэл повернулся к охраннику, следя за тем, чтобы рука его с атташе-кейсом оказалась за спиной генеральского служаки.

– Моя фамилия Симон. Полагаю, что вице-директор предупредил вас обо мне.

Близкое соседство фамилии и должности администратора оказалось достаточным для охранника. Сверившись с лежащим на столе списком, он удовлетворенно кивнул:

– Oui, Monsieur. Le directeur… [23]

– Пошли! – Подталкивая атташе-кейсом человека в светло-коричневом плаще, Конверс двинулся к выходу. – Генерал ждет нас снаружи. Пошли! Да пошевеливайтесь же!

– Le general? – Руки человека в плаще машинально ухватились за дверную решетку, и за несколько секунд они оказались в пустом переулке. – Qu’est-ce que са? Quest le general?… [24]Где?

– Здесь! Он приказал ждать здесь. Вам. Вы должны ждать его тут.

– Arretez! [25]– Противник его постепенно приходил в себя. Левой рукой он прижал Конверса к стене, а правая тут же исчезла за отворотом плаща.

– Не сметь! – Джоэл уронил атташе-кейс, схватил чемодан и, как бы заслонившись им от пуль, чуть было не бросился вперед. Но тут же остановился: в руке у человека в плаще был не пистолет, а плоский прямоугольный предмет, обтянутый черной кожей. Тонкий металлический стержень пополз вверх. Антенна… У него рация!

Все мысли разом вылетели из головы Конверса, сейчас он был способен только на рефлекторные действия. Человек этот не должен воспользоваться рацией, иначе тут же заговорят другие рации. В порыве отчаяния Джоэл подсек чемоданом колени человека в плаще, левой рукой вырвал у него рацию, а правую резко выбросил вперед, стараясь попасть в горло французу. Затем он рванул человека на себя и, когда их тела ударились о каменную стену, стукнул француза об нее головой. Кровь сразу залила его лицо. Джоэл старался не думать сейчас, он просто не мог позволить себе этой роскоши. Если бы он только задумался, его бы вырвало. Действовать, только действовать!

Человек в плаще лежал неподвижно. Конверс подхватил обмякшее тело под мышки и прислонил к стене, подальше от выходной двери. Машинально подобрав рацию, он сунул ее в карман. Испуганный, сбитый с толку, он постоял некоторое время, пытаясь сориентироваться, затем, увидев то, что ему требовалось, подхватил атташе-кейс и чемодан и бросился вперед. Такси стояло у обочины, шофер спокойно курил, не подозревая о том, что происходило в тридцати ярдах от него.

– Аэропорт де Голля! – крикнул Джоэл, распахивая дверцу и бросая свои вещи. – Пожалуйста, скорее, я тороплюсь!

Он скрючился на сиденье, его голова болталась на подушках, он задыхался и жадно ловил ртом воздух.

Мелькание уличных фонарей, густые тени, падавшие в салон автомобиля, странным образом помогли ему привести в порядок мысли, пульс его постепенно успокоился, а задувший в полуоткрытое окно ветерок осушил вспотевшие виски и затылок. Ему нестерпимо хотелось курить, но приходилось сдерживаться, опасаясь приступа тошноты. Он зажмурился так сильно, что перед глазами у него закружились белые искры, они помогли разогнать царивший у него в голове мрак. Он чувствовал страшную слабость и знал – причиной ее является не только страх. Тут было нечто иное, оказывающее парализующее действие ничуть не хуже страха. Сейчас он совершил акт грубого насилия, отвратительный и ужасный. Он напал на человека, стремясь причинить ему боль, изувечить, а то и вовсе убить. Возможно, именно это и произошло, не важно почему, но он убил человека! Чем можно оправдать проломленный череп? Можно ли считать это самообороной? Черт побери, он же человек, для которого основой всего являются слова, логика, но никак не кровь! Кровь осталась в прошлом, мучительном, горьком прошлом.

Воспоминания эти относятся к другому и столь далекому от цивилизации времени, что Конверс старался забыть о нем. Он дал себе зарок, не возвращаться к тем дням, он дал себе это обещание, когда вокруг него царили ужас и насилие в их самом страшном виде. С мучительной болью он припомнил последние часы перед последним побегом – спокойного великодушного человека, без него он умер бы в яме глубиной двадцать футов, в которую сажали всех нарушителей порядка.

Полковник. Сэм Эббот из ВВС США всегда будет частью его жизни, сколько бы лет ни отделяло его от тех событий. Рискуя жизнью, Сэм выбрался ночью из барака, ползком добрался до ямы и бросил ему металлический брус, которым Джоэл в конце концов выдолбил в каменистой стене ступеньки и обрел свободу, с Эбботом они провели последние два с лишним года в одном лагере, пытаясь всеми силами сохранить еще не совсем угасший разум. Сэм понимал, что творилось с Джоэлом. Полковник оставался в лагере, и Джоэла перед побегом мучила мысль о том, как этот побег отразится на судьбе его друга.

“Не тревожься обо мне, морячок. Просто старайся сохранить хоть малую толику ума и выбраться из этой гиблой дыры”.

“Будь осторожен, Сэм”.

“Сам будь осторожен. Это– твой последний патрон”.

“Знаю”.

Джоэл пододвинулся поближе к дверце и немного опустил стекло, подставляя разгоряченное лицо струям врывающегося воздуха. Господи, как ему нужен сейчас Сэм Эббот с его спокойной решимостью! Однако натренированный ум юриста приказал ему немедленно избавиться от этих мыслей. Он должен думать, включив в этот процесс всю силу своего воображения. Думать! Сначала рация! От нее нужно избавиться. Но только не в аэропорту, там ее могут найти. Это была бы улика, по которой его могли бы выследить. Он опустил стекло еще на несколько дюймов и выбросил ее, глядя в зеркало над ветровым стеклом. Шофер бросил на него быстрый взгляд; Джоэл глубоко вздохнул и поднял стекло. Думай! Ты должен думать! Бертольдье знает, что из Парижа он отправится в Бонн, и, когда обнаружат генеральского служаку – а его уже наверняка обнаружили, – за всеми рейсами на Бонн установят наблюдение, независимо от того, жив тот человек или нет.

Придется взять билет куда-нибудь еще, но так, чтобы можно было пересесть на линию Кельн – Бонн.

Холодный ветер, охладивший лицо, привел в порядок его мысли. Он вытащил из кармана платок и вытер кровь с правой щеки и подбородка.

– Скандинавские авиалинии, – сказал он шоферу. – SAS. вы понимаете?

– Прекрасно понимаю, мсье, – отозвался человек в берете за рулем на хорошем английском языке. – Куда у вас заказаны билеты – в Стокгольм, Осло, Копенгаген? Там разные выходы.

– Я… я еще не решил.

– У нас есть время, мсье. Будем там минут через пятнадцать.

Голос из Лондона был просто ледяным, а упрек особенно неприятен из-за недавнего разговора:

– В Чикаго адвоката под этой фамилией нет, и конечно же его нет по указанному адресу. Собственно, и адреса такого не существует. Можете ли вы сообщить мне что-нибудь более конкретное или прикажете считать это дело одной из ваших параноидальных фантазий, генерал?

– Вы просто болван, Anglais, и соображаете не лучше перепуганного кролика. Я слышал то, что я слышал!

– От кого? От человека, не существующего в природе?

– Этот не существующий в природе человек уложил моего охранника в госпиталь! Мозговые травмы, большая потеря крови. Если он и выживет, то останется просто растением. Так что не говорите мне о фантазиях, моя прекрасная незабудка. Человек этот вполне реален.

– Вы серьезно?

– Позвоните в госпиталь Святого Жерома и наведите справки у докторов.

– Ладно, ладно, успокойтесь. Нужно подумать.

– Я абсолютно спокоен. – Бертольдье встал из-за письменного стола и с телефоном в руке направился к окну, шнур змеей волочился по полу. Он выглянул в окно. Шел дождь, на оконных стеклах радужно поблескивали капли. – Он сейчас на пути в Бонн, – продолжал генерал. – Это его следующая остановка. Он говорил об этом вполне определенно.

– Перехватите его. Позвоните в Бонн, свяжитесь с Кельном, опишите им его внешность. Не так уж там много рейсов из Парижа с одиноким американцем на борту. Пусть его возьмут прямо в аэропорту.

Бертольдье тяжело вздохнул прямо в телефонную трубку, несогласие, звучавшее в его тоне, граничило с презрением.

– Я никогда не собирался братьего. Подобная бессмысленная акция может лишить нас возможности получить важные сведения. Я хочу, чтобы за ним установили постоянную слежку. Мне нужно знать, куда он пойдет, кому он будет звонить, с кем станет встречаться, нам нужно все это знать.

– Вы же сказали, что он прямо назвал нашего коллегу. Значит, он и отправится к нему.

– Своих людей мы и без него знаем. Нам важно выяснить кто еголюди.

– И все-таки, – настаивал голос из Лондона, – обязательно позвоните в Кельн, свяжитесь с Бонном. Послушайтесь меня, Жак. Прежде чем устанавливать слежку, его нужно сначала найти.

– Хорошо, хорошо, сделаю, как вы говорите, хотя это и не так легко, как вам кажется. Три часа назад я думал по-другому, но тогда я еще не знал, что он может сотворить. Человек, способный с такой яростью грохнуть головой о стену другого человека, либо животное, либо маньяк, либо фанатик, которого ничто не остановит. Я склонен отнести его к последней категории. Он говорил о преданности делу, и у него в глазах было что-то такое… При этом он умен и уже успел доказать это:

– Как вы сказали – три часа назад?

– Да.

– Значит, он уже в Бонне.

– Знаю.

– Нашему коллеге вы звонили?

– Звонил, но его нет дома, а горничная понятия не имеет, где он и когда вернется.

– Может быть, утром.

– Надеюсь… Погодите-ка! Сегодня в клубе с ними – с Любеком и этим Симоном, который никакой не Симон, – был еще один человек. Он ведь свел его с Любеком! До свидания, Anglais. Буду держать вас в курсе.

Рене Маттильон открыл глаза. Отблески света на потолке, казалось, передвигались, свиваясь в какие-то странные узоры. Только потом, расслышав шум дождя на улице и удары капель по оконному стеклу, он понял, в чем дело. Свет уличных фонарей преломлялся в катящихся по стеклу каплях, и это меняло привычную картину. Дождь и разбудил его, решил он. А может быть, и рука жены, лежавшая у него между ног. Жена пошевелилась во сне, и он, улыбаясь, подумал, что уж не разбудить ли ее. Она целиком заполнила страшную пустоту, оставшуюся после смерти первой жены. Поначалу он испытывал к ней только огромную благодарность, а потом уж пришла и страсть, и, как это ни странно, оба эти чувства превосходно между собой уживались. А может, так оно и должно быть? Он почувствовал возбуждение, перевернулся на бок и стянул с нее одеяло, вдохнул запах ее грудей, прикрытых шелковой кружевной рубашкой; рассеянный свет и равномерный стук капель по стеклу еще больше возбудили его. Он потянулся к жене.

И тут он снова услышал какой-то звук. В его все еще дремлющем сознании он каким-то странным образом сливался с шумом дождя. Маттильон быстро отдернул руку и отвернулся от жены. Звук этот он, несомненно, слышал несколько секунд назад, и именно он разбудил его, прорвавшись сквозь мерный ритм барабанящих по стеклу капель. Звонок у входной двери в его квартиру.

Маттильон поднялся с постели и, стараясь двигаться как можно тише, взял с кресла халат и сунул ноги в шлепанцы. Он вышел, тихо прикрыв за собой дверь спальни, нашарил выключатель и включил свет в холле. Красивые часы на каминной полке показывали половину третьего. Кого это принесло в такой час? Он завязал пояс халата и подошел к двери.

– Да-да. Кто там?

– Сюрте, мсье, инспектор Прюдомм. Номер моего удостоверения 05720. – Голос принадлежал не парижанину, а скорее всего гасконцу. Считается, что именно из них получаются наиболее ревностные полицейские. – Я подожду за дверью, пока вы дозвонитесь в управление, мсье. Номер телефона…

– Не нужно номера, – отозвался встревоженный Маттильон, снимая дверную цепочку. Сотрудник Сюрте, а личность посетителя не вызывала сомнений, не решился бы тревожить по пустякам юриста с его репутацией. Для этого Сюрте – слишком осторожная организация.

Перед дверью стояли два человека в мокрых плащах и потерявших форму шляпах; один – чуть старше и ниже ростом. Оба они протянули Рене раскрытые удостоверения. Нетерпеливым жестом он попросил убрать удостоверения и пригласил их войти.

– Странное время вы выбрали для визита, господа. Надеюсь, что дело срочное.

– Весьма срочное, мсье, – сказал более пожилой, представившийся Прюдоммом, он первым прошел в дверь и явно был старшим по чину. – Примите наши извинения за причиненное беспокойство. – Оба они сняли шляпы.

– Понимаю, понимаю. Ваши плащи, прошу.

– В этом нет необходимости, мсье. С вашей помощью мы решим наше дело в считанные минуты.

– Право, мне даже любопытно, что это за помощь потребовалась от меня Сюрте в такой час.

– Помощь в установлении личности, сэр. Мсье Серж Антуан Любок, насколько нам известно, является одним из ваших клиентов. Это так?

– Боже мой, неужто что-то случилось? Мы только сегодня с ним виделись!

– Мсье Любок пребывает в полном здравии. Его загородную виллу мы покинули не более часа назад. Что же касается вашего сегодняшнего, а вернее – вчерашнего свидания с ним то именно оно и интересует нас.

– Каким образом?

– На этой встрече за вашим столом присутствовало третье лицо – адвокат, подобно, вам, которого вы представили мсье Любоку под фамилией Симон. Анри Симон, американец.

– Он к тому же и летчик, – осторожно добавил Маттильон. – С весьма солидным опытом ведения судебных дел, связанных с авиацией. У Любока сейчас именно такой процесс. Я полагаю, он объяснил вам, что именно ради него я и пригласил этого человека. Вот, собственно, и все, что я могу сказать вам по данному поводу.

– Эта сторона дела абсолютно не интересует Сюрте.

– А что же тогда вас интересует?

– В городе Чикаго, штат Иллинойс Соединенных Штатов Америки, нет адвоката по имени Анри Симон.

– Не может быть.

– Имя это вымышленное. Во всяком случае, оно не принадлежит этому человеку. Адреса, который он указал в отеле, тоже не существует.

– Адреса, который он указал в отеле? – переспросил пораженный Рене. Джоэлу вовсе не нужно было давать свой адрес в отеле “Георг V” – там его отлично знали, вернее, отлично знали фирму “Тальбот, Брукс и Саймон”.

– Запись сделана им собственноручно, мсье, – вмешался более молодой из ночных гостей.

– И администрация отеля подтверждает это?

– Да, – сказал Прюдомм. – Вице-директор был весьма любезен. Он сообщил нам, что лично сопровождал мсье Симона в грузовом лифте до самого подвала.

– До подвала?

– Мсье Симон изъявил желание покинуть отель незамеченным. Счет он оплатил у себя в номере.

– Минуточку. – Маттильон, совершенно выбитый из колеи, протестующе поднял руку, машинально подошел к креслу и оперся руками о его спину. – А что, собственно, вам от меня нужно?

– Мы просим оказать нам помощь, – ответил Прюдомм. – У нас есть все основания полагать, что вам известно подлинное имя человека, которого вы представляли мсье Любоку.

– Мы обратились к нему с просьбой конфиденциального характера. Он согласился выслушать нашего клиента и дать оценку общей ситуации, при том, однако, условии, что личность его будет держаться в тайне. Это весьма распространенная практика, если экспертиза производится по просьбе таких лиц как мсье Любок, весьма состоятельных и, как бы это выразиться, наделенных недюжинным темпераментом. Вы уже имели возможность поговорить с ним, нужно ли мне еще что-то объяснять?

– На этот счет объяснений не требуется, – сказал старший, разрешив себе некоторое подобие улыбки. – Он убежден, что все государственные служащие работают на Москву. Нас держали в холле в окружении собак, и, вынужден добавить, весьма слюнявых.

– В таком случае вы можете понять, почему мой американский коллега пожелал остаться неизвестным. Я его прекрасно знаю, это блестящий юрист.

– Кто он? Вам известно, как его найти?

– А зачем он вам понадобился?

– Мы хотим допросить его относительно одного инцидента, имевшего место в отеле.

– Извините, но поскольку Любок – наш клиент, то таковым является и связанный с ним Симон.

– В данных условиях мы не можем удовлетвориться этим объяснением, мсье.

– Боюсь, вам же придется им удовлетвориться, по крайней мере на несколько ближайших часов. Утром я постараюсь позвонить ему в офис в… Соединенных Штатах… и я уверен, он немедленно с вами свяжется.

– Мы так не думаем.

– Почему?

Прюдомм бросил взгляд на своего застывшего в неподвижности помощника, пожал плечами и ответил самым обычным голосом:

– Возможно, он убил человека.

– Он… что-о? – Маттильон, совершенно растерянный, смотрел на чиновника, не веря своим ушам.

– Нападение было совершено с исключительной жестокостью, мсье. Голова пострадавшего буквально разбита о стену, имеются множественные повреждения мозга, и медицинский прогноз весьма мрачен. В полночь состояние пострадавшего было критическим, а шансов на его выздоровление – меньше половины. Возможно, что он уже мертв, и, по утверждению доктора, для него это не самый худший вариант.

– Нет, что вы?! Этого не может быть! Здесь какая-то ошибка! – Рене судорожно вцепился в спинку кресла. – Ужасная ошибка!

– Ошибка исключена. Расследование показало, что мсье Симон был последним, кого видели рядом с пострадавшим. Он вытолкал этого человека в переулок, затем оттуда донеслись звуки борьбы, а еще через несколько минут пострадавшего обнаружили с проломленным черепом, истекающего кровью и едва живого.

– Это невозможно! Вы не знаете его! То, что вы говорите, совершенно исключается. Он не мог этого сделать.

– Следует ли понимать это так, что у него имеются физические недостатки, которые полностью исключают возможность такого нападения?

– Нет, – сказал Маттильон, решительно качая головой. Затем он вдруг остановился. – Да, – задумчиво продолжал он. – Он не способен на это, но не в физическом смысле. В моральном. Он психологически не способен на это. Он просто не мог совершить того, в чем вы его подозреваете.

– Вы считаете его умственно неполноценным?

– Господи, конечно же нет! Он – один из самых умных людей, с которыми мне приходилось встречаться. Постарайтесь правильно понять меня. У него был длительный период страданий – и физических и моральных. Это не искалечило его, но остались неизгладимые впечатления. И подобно многим другим из тех, кто пережил подобное, он тщательно избегает любых физических столкновений. Они ему просто отвратительны. Он не способен причинить кому бы то ни было физических страданий, потому что сам неоднократно им подвергался.

– Вы хотите сказать, что он не стал бы защищать себя и своих близких? Подставил бы вторую щеку, если бы его, его жену или ребенка ударили?

– Конечно нет, но ведь вы говорите совсем о другом: о нападении, сопровождаемом исключительной жестокостью. Если бы ему серьезно угрожали или напали на него – я повторяю, если бы, – он наверняка оказал бы сопротивление, но не покинул места происшествия. Для этого он слишком хороший юрист. – Маттильон сделал паузу. – Я угадал? Это был именно такой случай? Этот пострадавший числится в полицейских досье? Он является…

– Он водитель лимузина, – прервал его Прюдомм. – Совершенно безоружный, он дожидался клиента, заказавшего лимузин.

– В подвале?

– По-видимому, там находится вход для прислуги, и шофер его знал. Фирмы проката лимузинов часто имеют дело с лицами, избегающими огласки. На этот раз фирма направила шофера с тем, чтобы там, на месте, выяснить условия найма. Клиент даже не знал, где находится шофер.

– Весьма предусмотрительно. Так что же там произошло?

– Согласно показаниям охранника, проработавшего в отеле восемнадцать лет, этот Симон подошел и, громко говоря по-английски, – охранник не знает языка, но думает, что он сердился, – вытолкал пострадавшего на улицу.

– Охранник ошибается! Должно быть, это был кто-то другой.

– Симон сначала назвал себя. Вице-директор санкционировал его отъезд. Описание внешности полностью совпадает с описанием человека, именующего себя Симоном.

– Но зачем?Должна же быть какая-то причина!

– Вот мы и хотели бы услышать это от вас, мсье. Рене недоверчиво покачал головой – полная бессмыслица. Безусловно, в отеле можно зарегистрироваться под любым именем. Но тут же встают проблемы: счет, кредитная карточка, чековая книжка, телефонные звонки… Особенно если речь идет об отеле, где тебя хорошо знают и не станут играть в молчанку, имея дело с Сюрте.

– Я все же вынужден спросить вас снова, инспектор: вы основательно проверили все в отеле?

– Отелем занимался не я, – ответил Прюдомм, взглянув на своего помощника. – Я опрашивал тех, кто оказался поблизости от места преступления.

– С консьержем разговаривал я, мсье, – заговорил более молодой и высокий мужчина, голос которого звучал с невозмутимостью робота. – Отель, естественно, не заинтересован в широкой огласке дела, и тем не менее администрация оказала нам содействие. Дежурный вице-директор, недавно перешедший туда из “Мориса”, хотя и стремился принизить значение происшедшего, лично ознакомил меня с регистрационной карточкой.

– Понимаю. – Маттильон понял хотя бы то, что относилось к регистрации Джоэла. Сотни постояльцев в огромном отеле, и взволнованный администратор, пытающийся поддержать свой имидж. Данные, занесенные в регистрационную карточку, сошли за правду, однако утром, когда на работу придут более опытные люди, все откроется. Но пока это единственное, что удалось понять Рене. Ему нужно несколько минут, чтобы спокойно подумать и все взвесить.

– И все-таки я не понимаю, – заговорил он, тщательно подбирая слова. – В худшем случае речь идет о нанесении тяжких телесных повреждений, но тем не менее это всего лишь простая драка. Почему же ею занимается Сюрте, а не обыкновенная полиция?

– Объяснение простое, мсье, – честно ответил Прюдомм. – В дело замешан иностранец и, по-видимому, весьма богатый. В наши дни трудно предвидеть, куда может завести подобное дело. А у нас имеются такие способы получения информации, которые недоступны обычной полиции.

– Понимаю.

– Мне кажется, не вполне, – сказал сотрудник Сюрте. – Позвольте напомнить вам, что как адвокат вы обязаны всячески содействовать поддержанию закона. Вам предъявлены наши служебные удостоверения и предложен телефон нашего управления, где вам дадут любые разъяснения относительно моей личности. Поэтому прошу вас, мсье, открыть нам, кто скрывается под именем Анри Симона.

– Есть обстоятельства и иного порядка, инспектор. Обязательства по отношению к данному мною слову, адвоката к клиенту, к старой дружбе.

– И все это вы ставите превыше закона?

– Только потому, что я уверен: вы не правы.

– Тогда в чем же дело? Мы, без сомнения, отыщем этого Симона в одном из аэропортов, и, если мы не правы, он все нам объяснит. Однако если мы правы, то может оказаться, что речь идет об очень больном человеке, которому срочно необходима помощь. Нужно ему помочь, пока он не натворил новых бед. Я, мсье, не психиатр, но вы описали нам весьма неуравновешенного человека или, по крайней мере, человека, у которого в прошлом было немало причин для утраты душевного равновесия.

Прямая и грубая логика инспектора смутила Маттильона. Неужели это был Джоэл? Неужели он не ошибся, заметив тогда какое-то облачко в глазах своего друга, и эта его странная оговорка… Рене снова взглянул на часы. В Нью-Йорке сейчас примерно без четверти девять утра.

– Инспектор, не могли бы вы подождать, пока я переговорю из кабинета по прямому телефону? Он, кстати, не подсоединен к телефону на этом столе.

– Совершенно излишнее предупреждение, мсье.

– В таком случае прошу принять мои извинения. Маттильон быстро пересек холл и открыл дверь. В кабинете он сел за стол и раскрыл записную книжку в красном кожаном переплете. Торопливо перелистав страницы, он отыскал букву “Т” и имя “Тальбот Лоуренс”. Помимо служебных, у него были записаны домашние номера телефонов – это было необходимо, поскольку суды в Париже начинали работу, когда население Восточного побережья Америки спало еще глубоким сном. Если он не застанет Тальбота, то попытается дозвониться Саймону или Бруксу. Но этого не потребовалось – Лоуренс Тальбот снял трубку.

– Рене? Да откуда же вы взялись? Вы в Нью-Йорке?

– Нет, я в Париже.

– А слышно так, будто вы в двух кварталах отсюда.

– Я тоже слышу отлично. Это всегда удивляет.

– У вас там уже довольно поздно, если я не ошибаюсь.

– Да, час у нас поздний, Ларри. И все же я решил позвонить.

– У нас может возникнуть серьезная проблема.

– Проблема? А я и не знал, что вы ведете сейчас какое-то наше дело. Так что за проблема?

– Ваше миссионерское задание.

– Наше – что?

– Бертольдье. Его друзья…

– Чьи друзья? О ком это вы?

– О Жаке Луи Бертольдье.

– А кто это? Имя вроде бы знакомое, но кто это – не могу припомнить.

– Вы не можете… припомнить?

– Увы.

– Я виделся здесь с Джоэлом. Это я устроил ему эту встречу.

– С Джоэлом? Кстати, как он? Он сейчас в Париже?

– А вы не знали?

– В последний раз он звонил мне из Женевы – после всей этой ужасной истории с Холлидеем. Уверял, будто чувствует себя отлично, но это было не так. Он был потрясен.

– Погодите, Ларри, дайте мне разобраться в ваших словах. Следует ли мне понимать, что Джоэл в Париже не по поручению “Тальбота, Брукса и Саймона”? Я правильно вас понял?

– Нет, в Париже у нас дел нет. – Лоуренс Тальбот произнес эти слова после минутной запинки, а затем мягко продолжил: – А он сказал, что есть?

– Может быть, мне это показалось. Тальбот снова помолчал.

– Я так не думаю, но в любом случае передайте Джоэлу, чтобы он обязательно позвонил мне.

– В этом-то и заключается проблема, Ларри. Я не знаю, где он сейчас находится. Он сказал, что вылетает восемнадцатичасовым рейсом в Лондон, но это не так. Он выписался из отеля “Георг V” чуть позже и при довольно странных обстоятельствах.

– Как это понимать?

– Он был зарегистрирован под чужим именем – кстати, подсказанным ему мной, поскольку за ленчем он не хотел пользоваться собственным. А потом он покинул отель через служебный вход в подвале.

– Все это очень странно.

– Боюсь, это еще не все. Говорят, он напал на человека и возможно, убил его.

– Господи!

– Я, конечно, не верю этому, – быстро добавил Маттильон. – Он не смог бы.

– Надеюсь.

– Но не думаете же вы…

– Я просто не знаю, что мне думать, – не дал ему закончить Тальбот. – Когда он звонил из Женевы, я спросил его, имеется ли связь между смертью Холлидея и тем, чем он в настоящий момент занят. Он ответил отрицательно, но голос его звучал неубедительно.

– А чем он занят?

– Я не знаю. Постараюсь выяснить, но не уверен, что это удастся. Должен признаться, я очень встревожен. С ним что-то происходит. Голос его звучал как из подземелья… Вы понимаете, что я имею в виду?

– Понимаю, – тихо отозвался Маттильон. – Я сам его слышал и видел. И тоже боюсь.

– Разыщите его, Рене, во что бы то ни стало. Дайте мне знать, я тут же все брошу и вылечу к вам. Его что-то угнетает.

– Я сделаю все, что в моих силах.

Выйдя из кабинета, Маттильон предстал перед двумя сотрудниками Сюрте.

– Фамилия его Конверс. Джоэл Конверс… – начал он.

– Фамилия его Конверс, имя Джоэл, – говорил в трубку телефона-автомата на бульваре Распай под аккомпанемент бьющих по стеклу капель дождя сотрудник Сюрте, тот, что был помоложе. – Работает в юридической фирме в Нью-Йорке, зарегистрированной под названием “Тальбот, Брукс и Саймон”, расположена на Пятой авеню. Псевдоним Симон, по-видимому, подвернулся случайно и не имеет отношения к фирме.

– Не понимаю.

– Чем бы ни занимался этот Конверс, это не имеет никакого отношения к фирме. Маттильон разговаривал с одним из ее патронов, и ему ясно дали это понять. Оба они были крайне встревожены и просят держать их в курсе дела. Маттильон требует немедленного свидания с Конверсом в качестве адвоката, если нам удастся его найти. Может, он и темнит немного, но встревожен не на шутку, можно сказать, он в шоке. Совершенно ясно, у него нет ни малейшего представления о том, с чем все это связано.

– И все же он что-то скрывает. Симоном его назвали ради меня, чтобы я не узнал, кто этот Конверс. Маттильон это знает; он привел его туда и познакомил с Любеком.

– Значит, Маттильон и сам оказался обманутым. Он не упоминал вашего имени, генерал.

– Возможно, он и назвал бы его, будь у вас время заняться им. Но меня ни в коем случае нельзя впутывать в это дело.

– Естественно, нельзя, – согласился человек Сюрте с определенным нажимом.

– А этот ваш начальник… как его фамилия? Тот, которому поручено это дело?

– Прюдомм. Инспектор первого класса Прюдомм.

– С вами он откровенен?

– Да. Он считает меня чем-то вроде оловянного солдатика, у которого инстинкты превалируют над интеллектом. Видя мои старания, он бывает не прочь просветить меня.

– Некоторое время вы будете работать вместе. Если же он вдруг решит снова увидеться с Маттильоном, немедленно дайте мне знать. Очень может быть, что Париж потеряет тогда одного из лучших своих юристов. Мое имя не должно всплыть в этой истории.

– Он может вернуться к Маттильону, когда обнаружат Конверса. Но как только весть об этом дойдет до Сюрте, я сразу же извещу вас.

– Может быть и другая причина, полковник. Настойчивый человек, вроде Прюдомма, склонен пересматривать свои успехи – или отсутствие их – вопреки полученным приказам.

– Вопреки приказам, сэр?

– Приказы будут отданы. Теперь Конверс наша забота. Нам только требовалось узнать его имя. Мы знаем, куда он направляется. И мы его отыщем.

– Я не понимаю вас, генерал.

– Есть новости из госпиталя. Наш шофер пошел на поправку.

– Очень приятная весть.

– Если бы это было так. Пожертвовать даже одним человеком – вещь для командира тяжелая. Однако он не может упускать из виду более широкие тактические задачи. Вы согласны со мной?

– Так точно.

– Наш шофер не должен выздороветь. Это диктуется интересами стратегии, полковник.

– Понятно. Если он умрет, Конверса начнут искать с особой настойчивостью. И вы правы, тогда Прюдомм сразу же решит провести все расследование заново, включая и допрос Маттильона.

– Это будет запрещено особым приказом. И тем не менее не теряйте его из поля зрения.

– Слушаюсь, сэр.

– Сейчас нам понадобится ваш опыт, полковник. Я говорю о талантах, приобретенных вами во время службы в Иностранном легионе, до возвращения к более цивилизованной жизни.

– Моя благодарность не знает границ. Можете полностью располагать мной.

– Можете ли вы незаметно проникнуть в госпиталь Святого Жерома?

– Без всякого труда. Там по всем стенам есть пожарные лестницы, ночь темная, и к тому же идет дождь. Даже полиция не высунет носа на улицу. Это – детская игра.

– И работа настоящего мужчины. Она должна быть выполнена.

– Я не обсуждаю полученных приказов.

– Блокада дыхательных путей.

– Это достигается постепенным давлением через материю, сэр. Медленно и без всяких следов – травма, нанесенная себе самим пациентом. Но я нарушил бы свой долг, если бы не выполнил приказа, генерал. Частую сеть раскинут по всему Парижу, охота будет вестись в небывалых масштабах. Убийца – богатый американец – лакомый кусок для Сюрте.

– Никакой сети, никакой охоты. Не сейчас. Если что и произойдет, то позже, и тогда в сети окажется легко опознаваемый труп… Итак, в бой, мой молодой друг. Ваша задача – шофер. Таковы требования стратегии, полковник.

– Он уже мертв. – Человек в телефонной будке повесил трубку.

Глава 5

“Эрих Ляйфхельм… родился 15 марта 1912 года в Мюнхене, сын доктора Генриха Ляйфхельма и его любовницы Марты Штёссель. Хотя незаконное происхождение стало клеймом, помешавшим ему в условиях ханжеской Германии тех лет провести детство в семье людей среднего сословия, именно это обстоятельство позднее сыграло решающую роль в быстром возвышении его в рядах национал-социалистического движения. При рождении ему было отказано в праве носить фамилию отца, и вплоть до 1931 года он звался Эрихом Штёсселем”.

Джоэл сидел за столиком кафе в копенгагенском аэропорту Каструп, пытался читать. Это была вторая его попытка за последние двадцать минут, от первой он отказался, внезапно обнаружив, что ряды черных букв, выстраиваясь в разрозненные слова, никак не откладываются в его сознании. Он никак не мог сосредоточиться на этом человеке – слишком много возникало помех, подлинных и воображаемых. Двухчасовой рейс из Парижа он проделал в салоне самого дешевого, экономического, класса, надеясь затеряться среди его многочисленных пассажиров. Надежда эта в определенном смысле оправдалась – места были настолько узкими, а самолет был так набит, что локти и плечи пассажиров оказались зажаты в полной неподвижности. Но теснота эта помешала ему заняться изучением досье из страха перед любопытными соседями.

“Генрих Ляйфхельм поселил любовницу и своего сына в небольшом городке Эйхштадте в пятидесяти милях к северу от Мюнхена, время от времени навещая их и обеспечивая приличное, хотя и не слишком роскошное существование. Доктор, очевидно, буквально разрывался между необходимостью поддерживать довольно солидную практику в Мюнхене, что требовало от него безупречности поведения, и нежеланием бросить на произвол судьбы опозоренную мать с ребенком. По свидетельству близких знакомых Эриха Штёсселя-Ляйфхельма, ранние годы наложили отпечаток на всю его дальнейшую судьбу. Слишком маленький, чтобы осознать значение Первой мировой войны, он все же заметил, что уровень жизни у них резко упал, когда из-за военных налогов Ляйфхельм-старший был вынужден сократить им свою помощь. Уже тогда редкие визиты отца приоткрыли завесу над тайной его рождения. Ему стало ясно, что он не пользуется равными правами с двумя своими сводными братьями и сестрой и что вход в отчий дом ему навсегда закрыт. Будучи незаконнорожденным, чье происхождение не подтверждалось документами лицемерного бюрократического аппарата и не получило благословения столь же лицемерной Церкви, он чувствовал себя обойденным тем, что принадлежало ему по праву, а это поселило в нем глубокое чувство обиды, зависти и непреходящую злость на существующие социальные порядки. По его собственному признанию, его первым сознательным стремлением было желание получить как можно больше – и признания, и материальных благ, – полагаясь только на свои силы и стремясь уничтожить существующее статус-кво, которое пыталось унизить его. К пятнадцати – шестнадцати годам Штёссель-Ляйфхельм полностью отдался этому чувству ненависти”.

Конверс прервал чтение, внезапно осознав, что по другую сторону полупустого кафе сидит в одиночестве женщина, время от времени поглядывая на него. Взгляды их встретились, и она отвернулась, опустив руку на низкую белую ограду кафе, и принялась рассматривать редеющую ночную толпу в зале аэропорта, как бы в ожидании кого-то.

Джоэл лихорадочно пытался определить, что крылось за этими бросаемыми в его сторону взглядами. Знает ли она его или это оценивающий взгляд хорошо одетой проститутки, подстерегающей одинокого бизнесмена, оказавшегося вдали от дома? Ночные аэропорты зачастую становятся охотничьими угодьями для женщин этой профессии. Женщина медленно повернула голову в его сторону, и на этот раз чувствовалось, что ей неприятно его внимание. Потом, как бы спохватившись, она поглядела на часы, поправила широкополую шляпу и раскрыла сумочку. Положив на столик бумажную купюру, она быстро зашагала к выходу, направляясь к арке, ведущей в зал выдачи багажа. Конверс, посмеиваясь над собой, проводил ее взглядом: с его атташе-кейсом и оправленным в кожу досье он наверняка показался ей одним из работников аэропорта. Какой же это клиент для проститутки?

Я уже пугаюсь собственной тени, подумал он, следя за стройной фигурой, приближающейся к арке. Вот и в самолете, в котором он летел из Парижа, внимание его привлек человек, сидевший на несколько рядов впереди него. Дважды мужчина этот срывался с места и отправлялся в туалет, и каждый раз на обратном пути он пристально всматривался в Джоэла, как бы изучая его. Взгляды эти тут же вызвали приток адреналина. Неужто его засекли в аэропорту де Голля? Может быть, это человек Жака Луи Бертольдье?… Как человек в переулке… Стоп! Не думать об этом! – приказал он себе, соскабливая крохотное овальное пятнышко засохшей крови с манжеты.

“Всегда узнаю старого доброго янки! Никогда не ошибаюсь. – Так приветствовал его этот человек, когда оба они оказались рядом в очереди за багажом. – Правда, однажды я все-таки дал промашку. Подвел меня один стервец в рейсе на Женеву. Уселся прямо рядом со мной. Со стюардессой говорил по-английски, вот я и принял его за одного из этих набитых деньгами кубинцев из Флориды – вы понимаете, кого имею в виду? И что вы думаете: паршивый итальяшка в костюме-тройке – вот кем он оказался!”

Лазутчик в одежде коммивояжера – один из дипломатов.

“Женева. Все это началось в Женеве”.

Слишком много призраков. Никаких страхов, никаких тревог! Женщина прошла через арку, и Джоэл отвел в сторону взгляд, снова пытаясь сосредоточиться на досье Эриха Ляйфхельма. Но тут какое-то легкое неожиданное движение приковало его внимание. Он оглянулся на женщину. Откуда-то из тени возник мужчина и тронул ее за локоть. Они торопливо обменялись какими-то словами и быстро разошлись – мужчина продолжил движение по залу, а женщина и вовсе исчезла из виду. Неужто мужчина и в самом деле бросил взгляд в его сторону? Конверс старался понять, не следит ли за ним этот человек. Ничего определенного – тот вертел головой в разные стороны, как бы разыскивая кого-то или что-то. Затем, как бы обнаружив то, что ему нужно, человек этот заторопился в сторону касс японской авиалинии, достал бумажник и погрузился в разговор с кассиром явно восточной внешности.

Только без паники! Самый заурядный, охваченный дорожной лихорадкой господин наводит справки о рейсе. Итак, все преграды на его пути скорее воображаемые, чем реальные. Но юридический склад ума Джоэла тут же внес поправку: преград – и вполне реальных – было уже немало. И сколько их еще будет! О Господи! Хватит об этом! Попытайся сосредоточиться на досье!

“В семнадцать лет Эрих Штёссель-Ляйфхельм закончил Вторую гимназию города Эйхштадта, добившись отличных успехов не только в учебе, но и в спорте. Это был период всеобщего финансового хаоса, когда крах американской фондовой биржи 1929 года только усугубил и без того шаткое положение Веймарской республики. Поэтому пробиться в университеты могла только горстка выпускников, обладающих самыми солидными связями. Одержимый яростным порывом, как потом признается сам Штёссель-Ляйфхельм, он отправился в Мюнхен, намереваясь встретиться с отцом и потребовать у него поддержки. То, что предстало там его глазам, не только ошеломило его, но и явилось прекрасной возможностью, открывшей для него широкую дорогу к успеху. Размеренная и уравновешенная жизнь доктора Ляйфхельма лежала в руинах. Брачный союз, заключенный им не по любви и на весьма унизительных условиях, привел к тому, что доктор все чаще стал прикладываться к бутылке, а это привело к неизбежным профессиональным ошибкам. Осужденный медицинской общественностью (в которой было довольно много евреев), он был обвинен в некомпетентности и выведен из состава врачей Карлсторской больницы. Частная практика была безвозвратно утрачена, жена выгнала его из дома, и все это – по указке его старого, но все еще весьма влиятельного тестя, который и сам был не только врачом, но и членом совета директоров Карлсторской больницы. Когда Штёссель-Ляйфхельм отыскал своего отца, тот ютился в дешевой квартирке в рабочем квартале города, зарабатывая жалкие пфенниги липовыми рецептами на наркотики и марки – подпольными абортами.

В порыве благородных чувств (опять-таки по словам друзей того периода) папаша Ляйфхельм крепко обнял своего незаконного отпрыска и поведал ему печальную повесть о своей злополучной жизни, о несговорчивости жены и о тиранах родственниках. Это была типичная история самонадеянного человека с небольшим талантом и широкими связями. При этом доктор не уставал твердить, что он никогда не оставлял свою любовницу и любимого сына. В ходе этих весьма продолжительных и, без сомнения, пьяных излияний души вскрылось еще одно немаловажное обстоятельство, о котором юный Штёссель-Ляйфхельм до этого не знал, – законная жена его отца была еврейкой. Нашему юному герою это очень пригодилось.

Так лишенный прав наследства мальчишка стал настоящим отцом для этого скатившегося в бездну человека”.

По динамикам что-то объявили по-датски, и Джоэл посмотрел на часы. Объявление повторили, на этот раз уже по-немецки. Он напряженно вслушивался в слова, с трудом отличая одно от другого, но нужное ему все же уловил: “Гамбург – Кельн-Бонн”. Это было первое объявление о посадке на последний рейс в столицу Западной Германии через Гамбург. Полет займет не более двух часов, посадка в Гамбурге специально предназначалась для чиновников, которые хотели попасть за свои столы к началу рабочего дня.

Конверс сдал свой чемодан в багаж, адресуя его прямо в Бонн, предусмотрительно сложив в черную кожаную дорожную сумку самое необходимое. Здравый смысл подсказывал, что задержки, связанные с получением багажа – когда приходится стоять на виду у всех, – никак не способствуют быстроте передвижения да к тому же привлекают внимание тех, кто может следить за ним. Он спрятал досье Эриха Ляйфхельма в атташе-кейс и запер его, повернув бронзовые диски секретного замка. Затем он встал из-за стола, вышел из кафе и направился по залу ожидания в сторону выхода, ведущего на рейсы “Люфтганзы”.

Пот выступил у него на лбу, а удары сердца превратились в настоящую барабанную дробь. Сидящего рядом с ним человека он, несомненно, знал, но никак не мог припомнить, где и когда они встречались. Испещренное морщинами лицо, резкие черты которого подчеркивались густым загаром, пронзительные серо-голубые глаза под широкими кустистыми бровями и каштановые волосы с обильной сединой – он знал этого человека, но память отказывалась подсказать имя или хоть какой-нибудь намек на то, кем он был.

Джоэл надеялся, что, может быть, тот узнает его и как-нибудь проявит это. Но этого не происходило, и в конце концов он поймал себя на том, что продолжает краешком глаза следить за своим соседом: “исподтишка”, пришло ему на ум не очень-то лестное выражение. Сосед никак не реагировал на него, не отрывая взгляда от пачки сшитых машинописных листов, напечатанных шрифтом более крупным, чем тот, что используется в деловой переписке или даже в рекламе. Должно быть, наполовину слепой, подумал Конверс, и пользуется контактными линзами. Но и этот случайно обнаруженный физический недостаток ничего не приводил на память. Возможно, он встречал его в Париже, как того в светло-коричневом плаще, который оказался потом в подвале отеля. Он мог быть в числе посетителей “Непорочного знамени” и даже одним из завсегдатаев той комнаты для игр для отставных военных… Более того, он мог сидеть и за столом Бертольдье, спиной к Джоэлу, не видимый американцем, которого он теперь выслеживает. А впрочем, действительно следит ли за ним этот человек? – размышлял Конверс, крепче сжимая атташе-кейс. Повернув голову на несколько дюймов, он стал изучать своего попутчика.

Неожиданно тот поднял голову от скрепленных машинописных страниц и взглянул на Джоэла. В его глазах не было ни раздражения, ни любопытства.

– Извините, – смущенно произнес Конверс.

– Пожалуйста, пожалуйста… Валяйте, – последовал странный и лаконичный ответ. Акцент был американским, и диалект – явно техасским или крайне западным. Сосед его снова погрузился в свои бумаги.

– Мы… мы не знакомы? – не выдержал Джоэл. Сосед снова вскинул на него глаза.

– Не думаю, – последовал сухой ответ, и человек опять занялся своим докладом или что там у него было в бумагах.

Конверс принялся глядеть на черное небо за окном и на красные вспышки огоньков, освещающие серебряную поверхность крыла. Он рассеянно попытался вычислить угол крена самолета, но ведавшая летной практикой часть его мозга спасовала даже перед этой примитивной задачкой. Человек этот, безусловно, ему знаком, и его странное “валяйте” только усугубило беспокойство Конверса. Что это – предупреждение, сигнал? Подобно тому, как были сигналом его слова, обращенные к Жаку Луи Бертольдье и предупреждающие о том, что генералу лучше всего наладить связь с незнакомцем, признать его.

Голос люфтганзовской стюардессы прервал его размышления:

– Герр Даулинг, для нас огромная честь принимать вас у себя на борту.

– Спасибо, милочка, – отозвался сосед, и его морщинистое лицо расплылось в мягкую отеческую улыбку. – Вот ты и добудь мне немного виски со льдом, и я тогда отвечу тебе точно таким же комплиментом.

– Сию секунду, сэр. Уверена, что вам надоело это выслушивать, но ваше телевизионное шоу пользуется у нас в Германии страшным успехом.

– Еще раз спасибо, дорогая, но программа – не только моя. Там есть еще масса очень симпатичных парней, которые так и носятся по экрану.

“Актер! Актер, черт бы его побрал!” – подумал Джоэл. Никаких тревог, никаких неожиданностей. Его страхи скорее воображаемые, чем реальные.

– Вы слишком скромны, герр Даулинг. Они все так похожи друг на друга и вечно о чем-то спорят. А вы такой милый, такой мужественный, такой… все понимающий.

– Все понимающий? Сказать по правде, я тут посмотрел в Кельне на прошлой неделе кое-какие сценки и не понял ни одного слова из тех, что я сам наговорил.

Стюардесса рассмеялась, сообразив, что он говорит о дублированной на немецкий язык передаче.

– Значит, виски со льдом, верно, сэр?

– Верней и не придумаешь, дорогая. Стюардесса отправилась выполнять заказ, а Конверс все продолжал смотреть на актера.

– Извините еще раз, – запинаясь проговорил он. – Я конечно же должен был сразу узнать вас.

Даулинг повернул к Джоэлу свое загорелое лицо, внимательно посмотрел ему в глаза, а потом перевел взгляд на великолепный, сделанный по заказу кожаный атташе-кейс и лукаво улыбнулся:

– Очень может быть, что я поставил бы вас в неловкое положение, спросив в свою очередь, а откуда вы меня знаете. Мне как-то трудно отнести вас к поклонникам сериала “Санта-Фе”.

“Санта– Фе”?… А, конечно же, это -название сериала. Вот как оно бывает, подумалось Конверсу. Одна из телевизионных поделок, которая имеет невероятно высокий рейтинг и приносит такие доходы, что кадры из нее попадают на обложки “Тайма” и “Ньюсуик”. Он никогда их не смотрел.

– А, ну да, – продолжал актер, – вы наверняка увлекаетесь нравами племен… невзгодами, выпавшими на их долю… а также полной превратностей драматической хроникой царственной семьи Рэтчет с обширнейшими владениями к северу от Санта-Фе, включая и нагорье Чимайа-Флэтс, которое они украли у разоренных индейцев.

– Чья семья? Как вы сказали?

Обветренное лицо Даулинга снова расплылось в улыбке.

– Да только добрый папаша Рэтчет, верный друг индейцев, и ведать не ведает об этой последней проделке, хотя краснокожие братья обвиняют его во всех смертных грехах. Им невдомек, что это – дело рук алчных сыновей папаши Рэтчета, прослышавших о нефтяных месторождениях под Чимайами и совершивших свое черное дело… Между прочим, я думаю, вы уловили звуковое подобие фамилии Рэтчет со словом “рэт”? А может, вас больше устроит его сходство со словом “ретчит”? [26]

Какая– то перемена произошла в актере, с удивлением отметил Джоэл, говорок траппера [27]с Дикого Запада почти исчез.

– Понятия не имею, о чем вы говорите, но говорите вы об этом совсем по-другому.

– Еще бы! Клянусь кремневым ружьем! – воскликнул Даулинг, рассмеявшись, и тут же вернулся к нормальной речи, выходя из роли аборигена Дикого Запада. – Перед вами бывший преподаватель английского языка и литературы, который полтора десятка лет назад послал к черту надежды на пенсию и, повинуясь давней мечте, изменил профессию. Последовала полоса забавных и малодостойных занятий, но Мельпомена находит служителей на весьма странных дорогах. Мой давний ученик, занимавший должность с непонятным названием “режиссер-координатор”, разглядел меня как-то в толпе на сцене и пришел в крайнее замешательство. Однако это не помешало ему включить мое имя в список исполнителей мелких ролей. А пару лет спустя появилось то, что стало называться сериалом “Санта-Фе”. Тогда-то мое вполне приличное имя Кальвин было переделано на Калеба. “Оно больше подходит сценическому образу”, – изрек обладатель пары лакированных штиблет, который живую лошадь видывал разве что на съемочной площадке в Санта-Аните… Идиотство, не так ли?

– Похоже, что так, – согласился Конверс, видя, как стюардесса с подносом направляется к ним по проходу.

– Идиотство или нет, – вполголоса добавил Даулинг, – но этот старый добрый ранчер не собирается никого разочаровывать. Им нужен папаша Рэтчет – они получат его в полном объеме.

– Ваше виски, сэр, – объявила девушка, передавая актеру стакан.

– Ох, спасибо тебе, моя малышка! Не жить мне на этом свете, но ты на голову выше всех этих замарашек из нашего шоу!

– Вы слишком любезны, майн герр [28].

– Принесите и мне виски, – попросил Джоэл.

– Так-то лучше, сынок, – тут же отозвался Даулинг, поглядывая вслед стюардессе. – Ну а теперь, когда я покаялся вам в своих грехах, признавайтесь и вы, чем зарабатываете себе на хлеб?

– Я – адвокат.

– Значит, у вас есть какое-то приличное чтение. Чего не скажешь об этом сценарии.

“Хотя почтенные обитатели Мюнхена и считали национал-социалистическую рабочую партию сборищем кретинов и подонков, устроившим штаб-квартиру в их городе, партия эта все шире заявляла о себе по всей стране. Радикально-популистское движение было основано на зажигательных речах против тех, кто является виновником всех несправедливостей, обрушившихся на Германию, – от большевиков до пронырливых еврейских банкиров, от иностранцев, грабящих арийский народ и его земли, до всех неарийцев, особенно евреев с их неправедно нажитыми богатствами.

Космополитический Мюнхен и его еврейская община только посмеивались, выслушивая все эти нелепости – выслушивая, но не слыша их. Остальная же Германия слушала внимательно и слышала именно то, что хотела слышать. Жадно ловил эти речи и Эрих Штёссель-Ляйфхельм. Здесь он видел для себя путь к признанию и карьере.

В несколько недель молодой человек заставил своего отца полностью измениться. Позднее он будет рассказывать об этом с изрядной толикой мрачного юмора. Несмотря на отчаянные протесты старого врача, сын убрал алкоголь и табак из их квартиры и держал отца под самым строгим наблюдением. Был введен строжайший режим физических упражнений и диета. Подобно старательному тренеру, Штёссель-Ляйфхельм выводил отца на загородные “гевальтмерше” – форсированные марши и кроссы, которые постепенно сменились целодневными прогулками по горным дорогам в Баварских Альпах, где он заставлял старика шагать без перерыва, ограничивая его даже в питьевой воде. Привалы на маршах делались лишь с разрешения сына.

Оздоровительный режим оказался настолько действенным, что жир с него быстро сошел, а одежда доктора повисла на нем мешком. Естественно, встал вопрос об обновлении гардероба, однако приличная одежда в Мюнхене тех дней была по карману только богатым, а Штёссель-Ляйфхельм намерен был одеть своего отца лишь в самое лучшее, руководствуясь, однако, не благотворительностью, а, как мы убедимся позднее, совсем иными побуждениями.

Деньги нужно было добыть во что бы то ни стало, а это означало, что их следовало украсть. Подробно расспросив отца о расположении комнат в доме, который тому пришлось так драматически покинуть, Штёссель-Ляйфхельм узнал все необходимое. Несколькими неделями позже он в три часа ночи пробрался в дом на Луизенштрассе и вынес оттуда столовое серебро, хрусталь, картины, золото и все содержимое домашнего сейфа. Найти скупщиков краденого в Мюнхене начала тридцатых годов не было проблемой, и, когда добыча сменила владельцев, папаша с сыном получили сумму, равную в пересчете примерно восьми тысячам американских долларов – целое состояние по масштабам тех лет.

Преображение продолжалось: одежда была заказана на Максимилиенштрассе, лучшая обувь – на Одеонплатц. Были внесены также и некоторые чисто косметические поправки. Растрепанная шевелюра доктора была приведена в порядок, а волосам придан чисто нордический светлый оттенок, бороду сбрили начисто, а на верхней губе оставили маленькие, тщательно подстриженные усики. Преображение было полным, теперь оставалось только вынести на суд света полученный результат.

В ходе длительного реабилитационного периода Штёссель-Ляйфхельм по вечерам читал отцу все попадавшие ему в руки брошюры, статьи и прочие пропагандистские материалы, издаваемые штаб-квартирой национал-социалистов, в которых тогда не было недостатка. Это были обычные подстрекательские памфлеты: так называемые биологические теории, доказывающие генетическое превосходство арийцев, расистские измышления о неполноценности низших народов – вся эта нацистская чепуха плюс отрывки из гитлеровской “Майн кампф”. Сын читал все это отцу до тех пор, пока старый доктор не научился цитировать наизусть наиболее выигрышные пассажи национал-социалистических творений. Кроме того, семнадцатилетний сынок не переставал твердить отцу, что для него открывается единственная возможность вернуть себе утраченное, а заодно рассчитаться за все эти годы унижения.

И вот наступил день, когда, как выяснил Штёссель-Ляйфхельм, два высокопоставленных нациста – Йозеф Геббельс и Рудольф Гесс – должны были посетить Мюнхен. Сын препроводил отца в штаб-квартиру, где модно одетый, импозантный, явно богатый доктор вполне арийской внешности попросил приезжих об аудиенции по весьма срочному и конфиденциальному делу. Просьба была удовлетворена, и, согласно сохранившимся архивным данным, он обратился к Гессу и Геббельсу со следующими словами: “Господа, я являюсь врачом безупречной репутации, в прошлом – главный хирург Карлсторской больницы с многолетней и процветающей практикой здесь, в Мюнхене. Но все это в прошлом. Я был разорен и погублен евреями, которые лишили меня всего. Но я вернулся, я в отличном состоянии духа, и я полностью к вашим услугам”.

Самолет “Люфтганзы” стал заходить на посадку. Гамбург. Джоэл перевернул страничку и склонился над атташе-кейсом. Рядом с ним актер Калеб Даулинг потянулся, не выпуская из рук сценария, и сунул его в стоящую на полу дорожную сумку.

– Если что и превосходит по глупости этот сценарий, – сказал он, – то разве что размер гонорара, который они собираются уплатить мне за съемки в нем.

– Съемки у вас завтра? – спросил Конверс.

– Сегодня, – поправил его Даулинг, поглядывая на часы. – Должен быть на съемочной площадке в половине шестого утра – это где-то на берегу Рейна или в столь же романтическом месте. Было бы куда лучше вместо этой ерунды сделать фильм “Поездка по живописным местам”. Места здесь самые красивые.

– А до этого вы были в Копенгагене?

– Был.

– Похоже, выспаться вам не удастся.

– Где уж…

– Сочувствую.

Актер посмотрел на Джоэла и улыбнулся, отчего еще более резко обозначились морщинки у глаз.

– В Копенгагене у меня жена, вот я и урвал от съемок два дня. Это последний рейс, на который мне удалось попасть.

– О? Вы женаты? – спросил Конверс и тут же пожалел о таком глупом вопросе. Даже не зная, почему вопрос глупый, он чувствовал, что задавать его не следовало.

– Женат, парень. Двадцать шесть лет как женат, – подтвердил Калеб, снова переходя на жаргон Дикого Запада. – А как бы иначе я воплотил эту свою заветную мечту? Она прекрасная секретарша, а когда я преподавал, все деканы считали ее чем-то вроде Пятницы [29].

– Есть дети?

– Нельзя иметь все. Детей нет.

– А почему она в Копенгагене? Я хочу сказать, почему бы ей не быть с вами… на этих съемках и вообще?

Улыбка сошла с загорелого лица Даулинга, морщины стали глубже.

– Вопрос вполне логичный, не так ли? Я это к тому, что, будучи юристом, вы сразу же подметили здесь какую-то закавыку.

– Это, конечно, никак меня не касается. Считайте, что я ни о чем не спрашивал.

– Да нет, все в порядке. Я не люблю распространяться на эту тему, но, видимо, соседство в самолете располагает к откровенности. Шансов на повторную встречу почти никаких, так почему не облегчить душу? – Актер попытался улыбнуться, но из этого ничего не получилось. – Фамилия моей жены Мюльштейн, в переводе это означает “жернов”. Она еврейка. Судьба ее ничем не отличается от миллионов таких же судеб, но для нее это… это ее жизнь, и все тут. В Аушвице ее разлучили с родителями и тремя младшими братьями. Она видела, как их уводили, не обращая внимания на ее крики. Ей еще повезло: вместе с другими четырнадцатилетними девочками она попала в барак, где в ожидании дальнейшей сортировки шила солдатское обмундирование. А еще через пару дней, услыхав носившиеся по лагерю слухи, вырвалась из барака и стала кружить по лагерю, пытаясь отыскать свою семью. Так она случайно оказалась в той части лагеря, которая называлась “абфалль”, то есть свалка, туда выбрасывались тела из газовой камеры. Там она и нашла тела матери, отца и трех братьев, и память об этом страшном зрелище не покидает ее до сих пор. И не покинет уже никогда. Она говорит, что ее нога не ступит на немецкую землю, и я не собираюсь переубеждать ее.

“Ничего страшного, ничего удивительного… просто очередной железный крест для одного из ляйфхельмов прошлого… или настоящего…”

– Господи, простите, пожалуйста, – пробормотал Конверс. – я совсем не думал…

– Знаю, что не думали, а я-то думаю об этом постоянно… Видите ли, она и сама понимает, что это бессмысленно.

– Что бессмысленно? Неужто вы не слышали того, о чем только что рассказывали?

– Я еще не все рассказал. Когда ей исполнилось шестнадцать лет, ее еще с пятью девушками погрузили в грузовик, чтобы отправить на совсем другую работу. И случилось невероятное. Эти девчонки умудрились пристукнуть сидевшего в кузове охранника, затем пристрелили из его автомата шофера и бежали. – Даулинг остановился, пристально глядя на Джоэла.

Конверс ответил ему таким же взглядом, хотя и не очень понимал, что он означает. Рассказ, однако, глубоко тронул его.

– Невероятная история, – тихо сказал он. – Совершенно невероятная.

– И вот, – продолжал актер, – последующие два года их прятали в различных немецких семьях, отлично понимая, что они делают и что с ними случится, если это раскроется. Были организованы самые тщательные поиски этих девчонок – фашисты боялись того, что они могли рассказать. Однако эти немцы прятали их, пока тем не удалось перебраться в оккупированную Францию, где порядки были не такими строгими. Через границу их переправляли подпольщики, немецкие подпольщики. – Даулинг помолчал и добавил: – Как сказал бы папаша Рэтчет: “Усекаешь, сынок, к чему я клоню?”

– Само собой разумеется.

– В ней живут боль и ненависть, я и отлично ее понимаю. Клянусь Богом. Но должно же быть и чувство благодарности. В течение двух лет власти неоднократно нападали на их следы и некоторых прятавших их людей – немцев! – пытали, несколько человек были расстреляны. Трудно на чем-то настаивать, но нельзя не питать признательности к тем, кто спас тебе жизнь. И для нее самой такая позиция открывала бы хоть какие-то надежды. – Актер умолк, возясь с ремнем безопасности.

Джоэл защелкивал замки атташе-кейса, раздумывая над тем, нужно ли отвечать собеседнику. Мать Валери была в немецком подполье. Бывшая жена не раз вспоминала забавные рассказы ее матери о суровом и сдержанном офицере французской разведки, который был вынужден сотрудничать с весьма романтической и своевольной немецкой девушкой, состоящей в рядах Untergrundbewegunq [30]. Чем больше они спорили, чем больше ругали национальные черты друг друга, тем больше сближались. Француз этот стал отцом Валери, и она очень гордилась им, хотя в определенном смысле матерью она гордилась еще сильнее. Она тоже настрадалась, и ненависти в ней накопилось достаточно. Для этого у нее были причины. Так же, как позднее у Джоэла.

– Я уже говорил вам, – начал Джоэл очень медленно, не будучи уверенным, что вообще стоит об этом говорить, – это не мое дело, но на вашем месте я бы не стал торопить ее.

– Юрист дает совет старому папаше, сынок? – спросил Даулинг, переходя на свой выдуманный диалект и наигранно улыбаясь, хотя в глазах улыбки не было. – Сколько же он сдерет с него?

– Простите, я замолкаю. – Конверс подтянул потуже свой страховочный пояс.

– Нет, уж это вы простите меня. Я взвалил на вас свои заботы. Скажите, что вы думаете по этому поводу. Прошу вас.

– Хорошо. Сначала она испытала ужас, а потом пришла ненависть. И это, как у нас принято выражаться, стало prima facie – главным побудительным мотивом. Реально и действенно только это, остальное – вторично. Не будь этого ужаса и этой ненависти, не было бы причин и для благодарности. Поэтому-то мысль о благодарности столь мучительна для нее – в обычной жизни благодарность не требовалась бы.

Актер посмотрел на Джоэла тем же испытующим взглядом, каким он смотрел на него в начале их разговора.

– А ты ведь ловкий сукин сын, как считаешь?

– Профессионально вполне пригоден. Но… я там был… я хочу сказать, что знаю людей, которые побывали примерно там, где была ваша жена. Все определяется первоначально испытанным ужасом.

Даулинг долго рассматривал лампочку на потолке салона, и, когда он заговорил вновь, голос его звучал так, будто каждое слово давалось ему с трудом.

– Если мы идем в кино, я всегда заранее узнаю содержание фильма; если мы вместе смотрим телевизор, я сверяюсь с аннотациями… иногда в новостях, когда появляются эти чертовы придурки, я весь напрягаюсь, не зная, как она отреагирует. Она просто не может видеть изображения свастики, не может слышать этих выкриков на немецком языке или смотреть на их солдат, вышагивающих гусиным шагом, – она просто не выносит этого, бросается прочь от экрана, у нее начинаются спазмы и открывается рвота… Я пытаюсь удержать ее… иногда она принимает меня за одного из них и начинает кричать… И это после стольких лет… О Боже!

– А вы не пробовали обратиться за профессиональной помощью? Разумеется, не такой, как моя.

– Она быстро оправляется после таких припадков, – сказал актер, будто защищаясь и снова входя в роль. – К тому же до недавнего времени у нас не было на это средств, – добавил он уже без каких-либо театральных эффектов.

– А сейчас? Сейчас, как я понимаю, деньги для вас – не проблема.

Даулинг опустил глаза, как бы рассматривая лежащую у его ног дорожную сумку.

– Если бы я встретил ее раньше – возможно. Но мы уже – пара старых грибов. Мы поженились, когда нам было хорошо за сорок. Теперь это слишком поздно.

– Извините.

– Мне вообще не следовало браться за эту дурацкую картину. Ни за какие деньги.

– А почему вы взялись за нее?

– По ее настоянию. Я должен доказать себе и людям, что способен на большее, чем рекламировать снотворные таблетки под соусом экзотики Дикого Запада, считает она. Я говорил ей, что мне на это наплевать… Я ведь был на войне, в морской пехоте. Там, в южной части Тихого океана, мне пришлось кое-что повидать, но это – ничто по сравнению с тем, через что пришлось пройти ей. Господи! Можете себе представить, каково им там было?

– Вполне могу.

Актер снова поглядел на него поверх своей дорожной сумки с недоверчивой улыбкой, чуть заметной на загорелом лице.

– Можете, дружок? Не думаю, если только вас не прихватили в Корее…

– В Корее я не был.

– Тогда вы знаете не больше моего. Вы были слишком молоды, а мне, по-видимому, повезло.

– Но ведь был еще… – Но Конверс заставил себя замолчать – продолжать было бы бессмысленно. Вьетнам как бы стерт из национального сознания. Если он кому-нибудь напомнит о нем, даже такому приличному человеку, как Даулинг, сразу же посыплются извинения, и только, но это не пробудит ни малейших воспоминаний в старательно кастрированной памяти. Совсем не то что в случае с миссис Даулинг, урожденной Мюльштейн.

– Ну вот и надпись “Не курить”, – сказал Джоэл, переводя разговор в другое русло. – Через несколько минут будем в Гамбурге.

– За последние два месяца я летал этим рейсом по меньшей мере полдюжины раз, – сказал Калеб Даулинг, – и позвольте сказать вам, Гамбург – препротивная дыра. И дело, конечно, не в их таможне: в ночные часы они там не придираются. Шлепают свои резиновые штампы и пропускают вас максимум за десять минут. Но потом приходится ждать. Дважды, а может быть, трижды я просидел более часа, ожидая рейса на Бонн. Кстати, как насчет компашки в буфете? – перешел он на диалект южанина. – Между нами, там очень уважают папашу Рэтчета. Засылают телекс, и вот – стоит ему заявиться, – в буфете появляется все, чего душа пожелает. Они не допустят, чтобы у папаши пересохло в горле.

– Ну что ж… – Джоэл чувствовал себя польщенным. Даулинг ему нравился, да и знакомство с такой знаменитостью могло оказаться весьма полезным.

– Должен вас предупредить, – продолжала знаменитость, – что даже в этот поздний час поклонники наверняка прорвутся в аэропорт, да и рекламная служба авиалинии наверняка известит репортеров местных газет, но это не займет много времени.

Конверс был очень благодарен ему за столь тактичное предупреждение.

– Мне нужно сделать несколько телефонных звонков, – небрежно сказал он, – и, если я быстро управлюсь, охотно присоединюсь к вам.

– Телефонных звонков? В такой час?

– Да, нужно связаться со Штатами. У нас… в Чикаго сейчас не так поздно.

– А вы звоните из буфета. Его не закрывают специально для меня.

– Может быть, это глупо, – сказал Джоэл, тщательно подбирая слова, – но на людях мне трудно сосредоточиться. А тут речь пойдет об очень сложных вещах. Поэтому, пройдя таможню, я сразу же брошусь к автоматам.

– Я, сынок, работаю в этом чертовом Голливуде, и после него мне ничто уже не кажется глупым. – Его наигранная веселость снова испарилась. – В Штатах… – начал он мягко, без нажима, его слова будто плыли по воздуху, в глазах появилось задумчивое выражение. – Вы помните ту катавасию в Скоки, штат Иллинойс? Они делали из этого телевизионное шоу… Я был в кабинете, читал свою роль и вдруг услышал крики и звук хлопнувшей двери. Я выскочил и увидел, что моя жена бежит к пляжу. Мне пришлось вытаскивать ее из воды. Шестьдесят семь лет, а она вновь стала маленькой девочкой, в этом чертовом лагере, увидела ввалившиеся глаза пленных, отца, мать и троих братьев… Когда думаешь об этом, начинаешь понимать, почему они повторяют снова и снова: “Никогда больше. Никогда…” Это никогда не должно повториться. Мне захотелось продать этот проклятый дом. С тех пор я никогда не оставлял ее одну в том доме.

– А сейчас она одна?

– Нет, – сказал Даулинг и снова улыбнулся. – С этим все в порядке. После того вечера мы открыто все обсудили и решили нанять сестру. Что я и сделал. Маленькую, пышущую здоровьем и полную сплетен о Голливуде, да таких, которых вы нигде не прочтете. Но в нужные моменты она тверда как камень – сорокалетнее пребывание в этих их студиях закалило ее.

– Она – актриса?

– Не из тех, которых узнают на улицах, но с солидной репутацией в массовках. Она прекрасный человек и отлично относится к жене.

– Рад за вас, – сказал Джоэл, и почти в тот момент колеса самолета коснулись бетона посадочной полосы и двигатели взревели на реверсе, производя торможение. Самолет прокатился немного вперед, а потом свернул налево к месту своей стоянки.

Даулинг обернулся к Конверсу:

– Когда покончите со звонками, спросите, как пройти в зал для особо важных персон. А там скажете, что вы мой друг.

– Постараюсь туда попасть.

– Если что не так, – добавил актер на принятом в “Санта-Фе” диалекте, – встретимся на следующем перегоне к загону. Нужно ж в сохранности довести весь скот до старого корабля, парень. Рад, что ты не забыл ружье.

– А зачем оно на перегонном тракте?

– А откуда, черт побери, мне знать? Терпеть не могу лошадей.

Самолет наконец остановился, передняя дверь открылась секунд через тридцать, и нетерпеливые пассажиры сразу же запрудили весь проход. По перешептываниям, по многозначительным взглядам, по тому, как некоторые становились на цыпочки и тянули головы, было совершенно ясно, что весь этот поспешный исход был вызван присутствием Калеба Даулинга. И актер безупречно вошел в свою роль, раздаривая теплые улыбки папаши Рэтчета, заговорщицки подмигивая и похохатывая с обезоруживающей простотой старого доброго бродяги. Следя за ним, Джоэл почувствовал прилив сочувствия к этому странному человеку, актеру, немного авантюристу, носившему в своей душе ад, в котором он пребывал вместе с любимой женщиной.

“Никогда больше… Такое не должно повториться…” Слова…

Конверс взглянул на лежащий у него на коленях атташе-кейс.

“Я вернулся, я полон сил, и я целиком к вашим услугам” – тоже слова, хотя из иного времени, но такие таящие в себе громовое предупреждение, ибо в них заключается весомая часть жизни человека, который негласно объявляет о своем возвращении. Он – одна из спиц в колесе “Аквитании”.

Волна любопытных пассажиров, тянувшихся за телевизионной звездой, хлынула в переднюю дверь, и Джоэл направился к другому выходу, где народу было поменьше. Поскорее и как можно незаметнее пройти таможенный досмотр, потом пристроиться в укромном уголке и дождаться объявления о посадке на рейс Кельн – Бонн.

“Геббельс и Гесс с энтузиазмом приняли предложение доктора Генриха Ляйфхельма. Воплощенный образ геббельсовской пропаганды, воспетый в тысяче брошюрок, подтверждение нацистской теории о превосходстве арийской расы, он воистину был послан им Небесами. Что касается Рудольфа Гесса, который больше всего на свете хотел, чтобы его “мальчики” были приняты юнкерами и классом имущих, герр доктор отвечал всем необходимым требованиям: внешность истинного аристократа и в то же время возможного любовника.

Должная подготовка и удачно выбранный момент в сочетании с благоприятным внешним обликом по результатам превзошли самые смелые ожидания Шлёсселя-Ляйфхельма. Гитлер вскоре вернулся из Берлина, и импозантный доктор вместе со своим напористым и хорошо воспитанным отпрыском оказались приглашенными на обед к фюреру. Националистические интересы полностью совпали. Гитлер, как обычно, слышал лишь то, что ему хотелось слышать, и с этого дня вплоть до самой смерти в 1934 году Генрих Ляйфхельм состоял в должности лейб-медика самого Гитлера.

Сыну его не было ни в чем отказа, и в довольно короткое время он сумел заполучить все, чего хотел. В июне 1931 года в Хайлигтум-Хаф в штаб-квартире национал-социалистической партии состоялась церемония ликвидации брака Генриха Ляйфхельма с “еврейкой” по причине “сокрытия наличия в ней еврейской крови” ее враждебно настроенной семьей, а все юридические, имущественные и наследственные права детей, возникших в результате этого “противоестественного союза”, были объявлены недействительными. Между Ляйфхельмом и Мартой Штёссель был заключен гражданский брак, и единственным законнорожденным наследником имущества и имени Ляйфхельма оказался их восемнадцатилетний сын по имени Эрих.

Мюнхен и его еврейская община все еще посмеивались, но уже не так громко, над абсурдностью подобного решения, о котором они узнали из нацистских газет. Все это казалось полной бессмысленностью – имя Ляйфхельма дискредитировано, а о наследовании каких-либо материальных благ не могло быть и речи – папаша был беден как церковная крыса. К тому же подобное решение противоречило закону. Мало кто в то время понимал, что в быстро меняющейся Германии законы тоже менялись, утратив свою стабильность. Через два года в стране останется один закон – воля нацистской верхушки.

Дальнейшее продвижение Эриха Ляйфхельма по партийной лестнице было быстрым и уверенным. В восемнадцать он был “югендфюрером” в молодежном гитлеровском движении. Фотографии, отражавшие мужественные черты его лица и атлетически сложенную фигуру, призывали детей нового порядка пополнять ряды новых крестоносцев. Эталон высшей расы был направлен в Мюнхенский университет, где прошел за три года полный учебный курс и получил диплом с отличием. В течение этих лет Гитлер окончательно взял власть в свои руки. Тысячелетний рейх начал свое существование, а Эрих Ляйфхельм был направлен в офицерский учебно-тренировочный центр в Магдебурге.

В 1935 году, через год после смерти отца, Эрих Ляйфхельм – молодой фаворит в ближайшем окружении Гитлера – был произведен в чин подполковника, став таким образом самым молодым из старших офицеров вермахта. Он принимал самое активное участие в восстановлении военной машины Германии, и к началу новой войны вступил в тот сложный период своей жизни, который мы условно называем третьей фазой: оказавшись в коридорах власти нацистской Германии он тем не менее сумел уклониться от формального участия в руководстве фашистским аппаратом, хотя и пользовался в нем существенным влиянием.

Этот период, более подробно отраженный на последующих страницах, явился переходом к его четвертой жизненной фазе, когда он превратился в фанатичного последователя Джорджа Маркуса Делавейна.

Но прежде чем расстаться с юностью Эриха Ляйфхельма, связанной с пребыванием его в Айнштадте, Мюнхене и Магдебурге, следует упомянуть о двух событиях, которые позволяют глубже понять психологию этого человека. Выше уже говорилось об ограблении дома на Луизенштрассе и о реализации добычи. Ляйфхельм и по сей день не отрекается от этого подвига, не забывая при этом подробно остановиться на кознях первой жены отца и ее мерзкой родни. Не упоминает он, однако, да и никто в его присутствии не говорит о том, что содержалось в первоначальном протоколе полиции Мюнхена, который, судя по всему, был уничтожен примерно в августе 1934 года, когда умер Гинденбург и Гитлер захватил абсолютную власть, став одновременно президентом и канцлером Германии и получив титул фюрера.

Все копии протокола были изъяты из архива, однако осталась парочка пожилых пенсионеров из мюнхенской полиции, отлично помнивших его содержание. Оба они доживают уже седьмой десяток, не общаясь друг с другом многие годы, и расспрашивали их раздельно.

Ограбление оказалось не самым тяжким преступлением, совершенным в ту ночь на Луизенштрассе – о более тяжелом преступлении по настоянию семьи никогда не говорилось. Пятнадцатилетняя дочь Ляйфхельма была зверски изнасилована и жестоко избита. Лицо и тело ее носили следы истязаний, а побои оказались настолько серьезными, что врачи Карлсторской больницы, куда она была доставлена, не ручались за ее жизнь. Физическое состояние ее со временем кое-как восстановилось, но рассудка она лишилась на всю свою короткую жизнь. Преступник должен был знать внутреннее расположение дома и то, что в комнату девочки вела отдельная лестница. Эрих Ляйфхельм подробно расспросил отца о планировке дома; по его собственному признанию, он бывал там и знал о непомерной гордости и суровой морали этих “тиранов родственников”. Его неприязнь к ним была так велика, что он решил нанести им самый тяжелый удар, какой только мог придумать, понимая, что влиятельная семья использует все связи, лишь бы не выставлять свой “позор” на всеобщее обозрение.

Следующее событие, заслуживающее внимания, имело место в феврале или январе 1939 года. О нем можно вести речь только в общих чертах, поскольку из тех, кто хорошо знал семью ,почти никого не осталось, не сохранилось и никаких документов, однако после опроса выживших свидетелей удалось установить некоторые весьма примечательные факты. Законная жена Генриха Ляйфхельма, ее дети и остальные родственники несколько лет безуспешно пытались покинуть Германию. Официальные власти неизменно отвечали, что высокое медицинское искусство патриарха семьи, полученное им благодаря обучению в немецких университетах, принадлежит государству. Ссылались и на то, что оставались нерешенными некоторые вопросы, возникшие в результате расторжения брака между покойным доктором Генрихом Ляйфхельмом и его бывшей женой, касающиеся раздела имущества, – недопустимо, чтобы ущемлялись наследственные права выдающегося офицера вермахта.

И Эрих Ляйфхельм не упустил своего. Бывшая жена его отца и их дети стали в буквальном смысле слова пленниками: каждое их движение отслеживалось, за домом на Луизенштрассе велось наблюдение, а через несколько недель после их повторного обращения за визами за ними был установлен “политический надзор” – под предлогом, что они вынашивают планы исчезновения из страны. Эта информация была получена у находившегося на пенсии банкира, который припомнил, что министр финансов в Берлине распорядился немедленно сообщать обо всех движениях вкладов бывшей жены Ляйфхельма и (или) ее семьи.

Нам так и не удалось установить точную дату, но где-то в январе или феврале 1936 года фрау Ляйфхельм, ее отец и дети внезапно исчезли.

Однако документы мюнхенского суда, попавшие в руки союзников 23 апреля 1945 года, бросают некоторый свет на то, что произошло. Стремясь узаконить захват имущества, подполковник Эрих Ляйфхельм обратился в суд с заявлением, в котором перечислял убытки, понесенные его отцом, доктором Ляйфхельмом, в результате интриг преступной семьи, которая вопреки запрету покинула рейх. Все обвинения, как и полагается, были нагромождением самой беспардонной лжи, начиная с присвоения крупных сумм, снятых с несуществующих банковских счетов, до убийства самого доктора с целью завладения его обширной практикой. Здесь же фигурировала заверенная копия “официального” свидетельства о разводе, а также копия завещания покойного Ляйфхельма. В завещании было указано, что единственным браком своим он считает последний брак, а единственным своим сыном – ребенка от этого брака, которому и передаются все имущественные и прочие права, а именно – оберлейтенанту Эриху Штёссель-Ляйфхельму.

При наличии всех этих данных удалось отыскать уцелевших свидетелей. Выяснилось, что фрау Ляйфхельм вместе с тремя детьми и отцом погибла в концентрационном лагере Дахау, в десяти милях от Мюнхена.

Так был положен конец еврейской линии Ляйфхельмов, представитель же арийской ее линии в результате этого стал единственным наследником значительных капиталов и недвижимости, которые иначе были бы конфискованы в пользу государства. Так, не достигнув и тридцати лет, он заимел блестящую репутацию и восстановил справедливость, попранную при его рождении. Убийца матерел”.

– У вас здесь, по-видимому, чертовски запутанное дело, – проговорил Калеб Даулинг, ухмыляясь и подталкивая локтем в бок Джоэла. – Ваш окурок в пепельнице давно догорел, но когда я хотел прикрыть эту чертову крышку, чтобы не дымило, вы отмахнулись от меня, будто я не в своем уме.

– Простите, это… это очень путаное дело. Господи, неужто я посмел бы отмахиваться от такой знаменитости? – И Джоэл рассмеялся, так как знал, что именно этого от него ждут.

– В таком случае у меня для вас еще одно маленькое сообщение, дружок: знаменитость я или нет, но над нами уже несколько минут горит надпись “Не курить”, а вы все сидите с сигаретой в руках. Правда, вы ее не прикуриваете, но эти нацисты поглядывают на вас с явным неодобрением.

– Нацисты?… – Джоэл невольно повторил это слово, сунув незажженную сигарету в пепельницу; он действительно не замечал, что держит ее.

– Неудачная формулировка, описка сценариста, – сказал актер. – Мы сядем в Кельне прежде, чем вы успеете уложить всю эту юридическую муру. Пошевеливайтесь, дружок, мы уже идем на посадку.

– Нет еще, – машинально возразил Джоэл. – Мы летаем по кругу. Ждем разрешения диспетчеров. У нас есть еще по крайней мере три минуты.

– Можно подумать, будто вы и в самом деле разбираетесь в этом.

– Немного разбираюсь, – сказал Конверс, укладывая досье в атташе-кейс. – В свое время я был летчиком.

– В самом деле? Настоящим летчиком?

– Ну да, мне за это платили.

– В какой-нибудь авиалинии? Я хочу сказать – в настоящей авиакомпании?

– Моя компания была поважней этой.

– Черт побери, подумать только! Адвокаты и летчики… Мне кажется, одно не увязывается с другим.

– Это было очень давно. – Джоэл закрыл крышку атташе-кейса и повернул диски замков.

Самолет покатился по бетонным плитам. Посадка была произведена настолько мягко, что с задних сидений раздались аплодисменты. Расстегивая страховочный пояс, Даулинг проворчал:

– Такое мне случалось слышать на эстраде после особенно удачного выступления.

– Теперь вы получаете оваций значительно больше, – возразил Конверс.

– И значительно меньшими стараниями. Кстати, где вы остановитесь, ваша честь? Вопрос был неожиданным.

– Собственно, я пока и сам толком не знаю, – ответил он, снова тщательно выбирая слова. – Решение об этой поездке было принято буквально в последнюю минуту.

– Возможно, вам понадобится помощь. Бонн сейчас забит до отказа. Я живу в “Кенигсхофе” и, поверьте, пользуюсь там некоторым влиянием. Посмотрим, может быть, удастся кое-что для вас сделать.

– Огромное спасибо, но этого не потребуется. – Конверс лихорадочно соображал. Меньше всего ему хотелось бы привлекать к себе внимание, находясь в обществе известного актера. – Моя фирма пришлет кого-нибудь встретить меня. Он-то что-нибудь и подыщет. Кстати, мне придется выйти одним из последних, чтобы он не потерял меня в толпе.

– Отлично, но если выдастся свободная минутка и вы захотите посидеть в актерской компании, позвоните мне в гостиницу и оставьте свой номер.

– Очень может быть, что я так и сделаю. Главное – не забыть ружье.

– А зачем оно на перегонных трактах, а, дружок? Джоэл терпеливо ждал. Пассажиры покидали самолет, кивая на прощанье стоящим по обе стороны от выхода стюардессам. Одни зевали, другие боролись с лямками сумок, фотоаппаратов и чемоданов. Наконец, последний из них вышел, и Джоэл выбрался в проход между рядами. Инстинктивно, поддавшись какому-то импульсу, он обернулся и посмотрел в хвостовую часть салона.

То, что он увидел, заставило его похолодеть от страха. В самом конце длинного салона сидела женщина. Бледное лицо под широкополой шляпой, перепуганные и полные удивления глаза, которые она сразу же попыталась отвести… Женщина из кафе аэропорта Каструп в Копенгагене! В последний раз он видел, как она быстро прошагала в зал для получения багажа, удаляясь от билетных касс. Ее тогда остановил какой-то очень торопившийся человек, с которым она обменялась несколькими словами. Теперь Джоэл не сомневался – слова эти касались его.

Женщина сумела незаметно вернуться, воспользовавшись суматохой при посадке, и занять место позади него. Он чувствовал, он зналэто! Она следовала за ним от самой Дании!

Глава 6

Конверс заторопился по проходу, миновал металлическую дверь и выбежал в устланный ковром туннель. В пяти футах впереди узкий проход вел в зал ожидания с пластиковыми креслами. Там никого не было, второй выход из пустого зала был закрыт, огни погашены. Еще дальше с потолка свисали щиты с надписями на немецком, французском и английском языках, указывающими направления к главному залу и в багажное отделение. Нельзя терять времени на багаж; нужно бежать, убраться подальше от аэропорта и сделать это прежде, чем его обнаружат. И тут он понял то, что нельзя было не понять: его уже обнаружили. Им отлично известно, что он летит этим рейсом из Гамбурга. Они –кто бы ни скрывался за этим местоимением – знали, а потому, как только он войдет в зал, его тут же заметят, и с этим ничего не поделаешь. Его опознали еще в Копенгагене, и эта женщина получила приказ следовать за ним в самолете на случай, если он высадится в Гамбурге или пересядет на другой рейс.

Но как… как они его обнаружили?

Впрочем, сейчас не время раздумывать над этим, к этому он вернется позже – если оно у него будет, это “позже”.

Конверс прошел в арку с детектором металла и вдоль черной ленты конвейера, на котором рентгеном проверялось содержимое ручного багажа. Впереди, примерно в семидесяти пяти футах от него, начинался аэровокзал. Что делать? Что он может сделать?

“Nur fur hier Beschaftigte Manner”.

Джоэл остановился. Немецкая надпись на двери что-то завещала. Он уже где-то видел такую. Где? И почему она ему запомнилась? Цюрих! Он был в универсальном магазине Цюриха, когда внезапное расстройство желудка поставило его в дурацкое положение. Весьма любезный продавец понял, что с ним творится, и препроводил в служебный мужской туалет. Со страхом и облегчением он глядел тогда на эту плывущую ему навстречу надпись со словами на непонятном языке. Немудрено, что она ему запомнилась!

Конверс толкнул дверь и вошел, не зная толком, что он будет делать, и рассчитывая хотя бы как-то собраться с мыслями. Человек в зеленом комбинезоне стоял у самой дальней раковины. Причесываясь, он разглядывал какой-то прыщик на лице. Конверс мимо раковины двинулся к писсуарам, напустив на себя начальственный вид. Это, по-видимому, сыграло роль, потому что человек в зеленом, пробормотав что-то извиняющимся тоном, заторопился к выходу. Дверь за ним захлопнулась, и Конверс остался в полном одиночестве.

Джоэл отошел от писсуара и оглядел выложенное кафелем помещение, впервые услышав звук нескольких голосов. Голоса доносились снаружи, откуда-то из-за окон с матовыми стеклами, расположенными примерно в трех четвертях от пола. Странно! Сейчас повсюду принимаются все более строгие меры в борьбе с контрабандой оружия и наркотиков, a тут вдруг помещение, из которого можно выбраться до прохождения таможенного контроля. И тут его осенило: вот так-то он и выберется из аэропорта. Рейс из Гамбурга – внутренний рейс, а значит, в этой части аэровокзала просто нет ни какой таможни, и окна здесь могут выходить куда угодно Пассажиров все равно проверяют, пропуская через детекторы металла, а если полицейским понадобится задержать кого-либо, они спокойно возьмут нужного им человека у входа в зал для пассажиров.

Однако у входа никого не было. Он оставил самолет последним, точнее – предпоследним. Значит, его преследователи предпочитают оставаться незамеченными. Кто бы они ни были, они наверняка устроили засаду в каком-нибудь укромном местечке аэровокзала и спокойно дожидаются его там. Пусть дожидаются.

Джоэл подошел к крайнему окну справа и поставил атташе-кейс на пол. Выпрямившись во весь рост, он обнаружил, что голова его на несколько дюймов не достает до нижнего края окна. Он ухватился за две белые ручки и попытался поднять раму. Рама легко поднялась на несколько дюймов. Он провел рукой по освободившемуся пространству – решетки не было. Если раму поднять полностью, получится проем, вполне достаточный, чтобы выбраться наружу.

Сзади послышался какой-то шум – удары металла по деревянной поверхности. Обернувшись, он увидел, как в медленно открывающуюся дверь проходит сгорбленный старик в белом комбинезоне уборщика со щеткой и ведром. Не торопясь, явно уверенный в своей правоте, старик достал из кармана часы, многозначительно посмотрел на них, произнес что-то по-немецки и выжидающе уставился на Джоэла. Джоэл догадался, что служебный туалет, по-видимому, закрывается до утра. Необходимо срочно что-то придумать. Он не может уйти отсюда – это единственная возможность выбраться из аэропорта, минуя зал для пассажиров. Бегать по аэропорту и искать какой-то другой выход бессмысленно и опасно.

Металлическое ведро в руках у старика подсказало ему, что можно сделать, хотя и не было никакой уверенности, что замысел этот удастся. Изобразив на лице гримасу боли и застонав, он ухватился за сердце и опустился на пол.

– Доктора, доктора… доктора! – выкрикивал он голосом полным отчаяния и боли.

Уронив щетку и ведро, старик разразился взволнованной речью и осторожно сделал несколько шагов вперед. Конверс перевернулся на правый бок и, уставившись на немца выпученными, ничего не понимающими глазами, привалился к стене, судорожно хватая ртом воздух.

– Доктора!… – прошептал он.

Старик, дрожа от страха, попятился назад, потом повернулся, распахнул дверь и выбежал, зовя на помощь.

В его распоряжении считанные секунды. Ворота в зал находятся не более чем в двух сотнях футов слева от уборной, а главный вход в аэровокзал, возможно, в сотне футов справа. Джоэл схватил ведро и, перевернув его вверх дном, поставил под окно. Стоя на нем одной ногой, он уперся руками в основание рамы, она подалась, однако, поднявшись на несколько дюймов, остановилась, наткнувшись на какое-то препятствие. Он толкнул раму еще раз, уже изо всей силы – результат тот же. Тяжело дыша, Конверс внимательно пригляделся и с ужасом обнаружил два маленьких металлических ограничителя. Кельн – Бонн хоть и не является международным аэропортом с набором сложнейших охранных устройств, но и он решает те же проблемы, правда более простыми способами.

Из коридора донеслись приближающиеся голоса – старик, видимо, нашел помощь. Пот ручьями катился по лицу Конверса, он в отчаянии потянулся за стоящим на полу атташе-кейсом. Теперь всеми его действиями руководил только инстинкт, ничего более. Широко размахнувшись, он ударил атташе-кейсом по окну и вдребезги разнес стекло, потом отодрал деревянную нижнюю фрамугу. Снова встав на ведро, он выглянул наружу. Под окном проходила зацементированная дорожка с железными перилами, вдали виднелись огни, но рядом не было ни души. Выбросив атташе-кейс наружу, он подтянулся и, поставив левое колено на остатки стекла, торчащие из цементного основания, втянул голову в плечи и неловко вывалился наружу. Коснувшись земли, он услышал хлопанье двери и сердитые, недоуменные крики из уборной. Джоэл побежал.

Через несколько мгновений за резким поворотом цементной дорожки он увидел залитый светом вход в аэровокзал и очередь к такси, состоящую в основном из пассажиров рейса № 817 из Гамбурга, – того самого, на котором он прилетел. Они успели получить багаж и теперь дожидались, пока таксисты по вздутым ночным тарифам отвезут их в Бонн или Кельн. Асфальтированные дороги подходили к входу и выходу аэровокзала, в нескольких местах их пересекали пешеходные переходы, а еще дальше располагалась огромная платная стоянка для тех, кто ездит в собственных машинах. Конверс перемахнул через перила и бросился по газону к ближайшей асфальтовой полосе, укрываясь за живой изгородью всякий раз, когда в его сторону падал яркий свет фар. Теперь ему нужно такси, такси с водителем, который понимает по-английски; он не мог оставаться на ногах, без машины…

Он уже побывал в таком положении годы назад. На тропе в джунглях… Если бы у него был тогда джип, пусть даже вражеский джип, он смог бы… Прекрати! Это не Вьетнам, это проклятый аэропорт с миллионами тонн цемента, залитого между цветами и травой! Джоэл продвигался вперед, то выходя из тени, то снова скрываясь в ней, до тех пор, пока не сделал полукруг, оказавшись в темноте перед самым последним такси. Он подошел к машине.

– Английский? Говорите вы по-английски?

– Энглиш? Найн.

Второй шофер тоже дал отрицательный ответ. Больше повезло с третьим.

– Вы, американцы, говорите, только дурак сядет за руль такси без английского. Да?

– Логично, – согласился Джоэл, открывая дверцу.

– Найн. Нельзя.

– Почему?

– Очередь. Только очередь.

Конверс сунул руку в карман и вытащил пачку немецких марок.

– Я – не скупой. Понимаете?

– Острое заболевание, тогда можно. Садитесь, майн герр.

Такси сорвалось с места и, набирая скорость, покатило к выездной полосе.

– Бонн или Кельн? – спросил шофер.

– Бонн, – ответил Конверс, – но чуть позже. Сначала я хочу, чтобы вы выехали на другую полосу и остановились у этой парковочной стоянки.

– Что?

– На другую полосу. Я хочу понаблюдать вон за тем входом. Мне показалось, что из Гамбурга прилетел человек, которого я знаю.

– Многие уже вышли. Если только с багажом…

– Она еще не выходила, – настаивал Джоэл. – Пожалуйста, сделайте так, как я прошу.

– Она… Ах, айн фройлян. Марки – ваши, майн герр, так что…

Шофер свернул в короткий проезд, выходящий на подъездную дорогу и к парковочной площадке, и остановился в тени. Вход в аэровокзал находился примерно в сотне ярдов слева.

Джоэл наблюдал, как усталые пассажиры, неся набитые чемоданы, сумки для гольфа и неизменные кино– и фотокамеры, выходили из вокзала, большинство поднимали руку, подзывая такси, другие отправлялись к парковочной площадке.

Прошло двенадцать минут, женщина из Копенгагена не появлялась. Багажа у нее не было, значит, задерживалась она преднамеренно или… по приказу. Водитель такси демонстрировал полную незаинтересованность – выключив фары, он дремал, опустив голову на рулевое колесо. Тишина… Толпа пассажиров из Гамбурга постепенно рассасывалась. Несколько молодых людей, скорее всего студентов, двое из которых были в коротко обрезанных джинсах, потягивали пиво из банок и со смехом делили оставшиеся марки. Какой-то бизнесмен в костюме-тройке возился с раздутым чемоданом и огромным пакетом, завернутым в фирменную бумагу цветочного магазина, а пара стариков оживленно спорила, тряся седыми головами. Еще пять человек стояли в сторонке у обочины, явно поджидая заказанный заранее транспорт. Но где же?…

Внезапно она появилась, но не одна, а в сопровождении трех мужчин. Двое шли по сторонам, а третий сзади. Вся четверка не спеша вышла из стеклянной двери и, постепенно убыстряя шаг, двинулась налево к наиболее затемненной части навеса у входа. Трое мужчин заслонили женщину и, продолжая разговаривать с ней, часто оборачивались через плечо, разглядывая толпу. Разговор становился все более оживленным, но, несмотря на явную растерянность, эмоции сдерживались. Тот, что стоял справа, отделился от остальных, направился к углу здания и укрылся в тени. Он достал из кармана какой-то предмет и поднес его к губам. Джоэл сразу же понял – по рации устанавливается связь с кем-то, кто находится либо в самом аэропорту, либо где-то поблизости.

Прошло несколько секунд, и свет фар мощного автомобиля ударил сквозь стекла такси и скользнул по правому плечу Конверса, заставив его нырнуть поглубже. Пригибая голову и выворачивая шею, он глянул через заднее стекло. У контрольной будки платной стоянки стоял темно-красный лимузин. Его водитель протянул в окно руку с денежной купюрой. Служащий взял деньги и обернулся за сдачей, но огромная машина рванула вперед и свернула ко входу в аэровокзал, оставив сторожа в полной растерянности. Время у них рассчитано очень точно, подумал Конверс. Радиосвязь сразу же дала результаты. Джоэл повернулся к своему шоферу.

– Вы уже поняли, что я – человек не жадный, – сказал он, сам удивленный, как это пришло ему в голову. – Но я буду еще щедрее, если вы выполните мою просьбу.

– Я – честный человек, – ответил немец не очень уверенно, недоверчиво разглядывая Джоэла в зеркало заднего обзора.

– Я тоже, – сказал Джоэл. – Но, честно говоря, я еще и любопытен, и в этом нет ничего плохого. Видите темно-красный автомобиль, вон там, возле угла?

– Да.

– Как вы считаете, смогли бы вы незаметно следовать за ним, когда он тронется? Пропустите его вперед, а потом не теряйте из виду. Получится?

– Это не очень обычная просьба, американец. А “щедрый” – это сколько?

– Двести марок сверх счетчика.

– Да, это щедро. А я очень хороший водитель, майн герр.

Немец ничуть не преувеличивал своих водительских талантов. Спокойно и уверенно он провел машину через переезд, а затем, резко свернув влево, выехал на дорогу, уходящую от аэровокзала.

– Что вы делаете? – испуганно спросил Джоэл. – Я ведь хотел, чтобы вы следовали за ним…

– Здесь только один выезд, – не дал ему закончить водитель вглядываясь в аэропорт и сохраняя умеренную скорость. – Пусть он сам обгонит нас. Тогда мы – одно из многих такси на автостраде.

Конверс опустился на сиденье, чтобы его нельзя было увидеть снаружи.

– Неплохо, – одобрил он.

– Очень хорошо, майн герр. – И, бросив еще один взгляд назад, шофер полностью переключил свое внимание на дорогу, изредка поглядывая в зеркало заднего обзора. Через несколько секунд он незаметно увеличил скорость и, приняв влево, обошел “мерседес”; продолжая двигаться в левом ряду, он обогнал заодно и “фольксваген” и потом вернулся на правую полосу.

– Надеюсь, что вы знаете, что делаете, – пробормотал Джоэл.

Ответа не потребовалось, потому что огромная темно-красная машина промчалась слева от них.

– Впереди дорога расходится, – сказал таксист. – Одна идет на Кельн, вторая – на Бонн. Вы сказали, что едете в Бонн, майн герр, а что, если этот ваш друг направится в Кельн?

– Следуйте за ним.

Лимузин свернул на дорогу, ведущую к Бонну, и Конверс закурил, размышляя над создавшимся положением – им известен рейс, которым он прилетел, а значит, они узнали из списка пассажиров и его имя. Пусть будет так. Он предпочел бы, конечно, чтобы все шло по-другому, но после контакта с Бертольдье это уже не имело особого значения, к тому же его прошлое могло даже помочь ему. В сложившейся ситуации было нечто положительное: теперь ему известно, например, что тот, кто выслеживает его, не имеет отношения к официальным властям и не сотрудничает ни с немецкой, ни с французской полицией, ни с Интерполом. Иначе они взяли бы его на входе в зал или прямо на выходе из самолета. Значит, Джоэл Конверс не объявлен в розыск по обвинению в нанесении телесных повреждений или – не дай Бог – в убийстве. Из этого следует, что парижское дело они решили замять. Бертольдье принял все необходимые меры, чтобы из-за раненого подручного не всплыло на поверхность и его собственное имя, которое можно было бы связать с богатым постояльцем отеля, осмелившимся высказать прославленному генералу весьма неприятные вещи. Честь “Аквитании” превыше всего.

Возникало и четвертое предположение, настолько реальное, что его можно считать безусловным фактом. Люди в темно-красном лимузине, несомненно, посланы Эрихом Ляйфхельмом, полномочным представителем “Аквитании” в Западной Германии. В течение последних пяти часов Бертольдье выяснил настоящее имя того, кто выдавал себя за Анри Симона, – возможно, через управляющего отелем “Георг V” – и связался с Ляйфхельмом. Затем оба они, обеспокоенные тем, что в списках пассажиров рейса Париж – Бонн нет фамилии Конверса, стали искать его по другим авиалиниям и выяснили, что он вылетел в Копенгаген. Должно быть, их замешательство усилилось. Почему Копенгаген? Он же сказал, что направляется в Бонн. Для чего этот странный человек летит в Копенгаген? С кем он намерен там встретиться? Нужно немедленно отыскать его и раскрыть его контакты! Еще один телефонный звонок, передан его словесный портрет, а в результате – эта женщина, уставившаяся на него в копенгагенском аэропорту. Ясно как Божий день.

В Данию он отправился по одной причине, а все обернулось вот таким образом. Его отыскали, но сам размах этих поисков показывает, насколько его враги напуганы. Тщательно подготовленная встреча, использование рации для связи с машиной, находящейся всего в какой-нибудь сотне ярдов, быстро мчащийся лимузин – все это явные признаки охватившей их паники. Противник выведен из равновесия – юрист, таящийся в Конверсе, был удовлетворен. В настоящий момент враг его в четверти мили впереди мчался в Бонн, не подозревая, что из идущего сзади такси с искусным шофером за рулем не спускают с него глаз.

Джоэл смял сигарету; водитель замедлил скорость, пропуская грузовик, красная машина четко просматривалась впереди них на длинном повороте. Немец не был простачком, он понимал что к чему. Тот, кто сидел в этом красном лимузине, мог оказаться какой-нибудь важной персоной, и тогда две сотни марок не искупят будущих неприятностей.

Возможности – только возможности… Его репутация юриста покоится на изучении предположений и возможностей. Но это не самое трудное, трудности начнутся тогда, когда придется разрабатывать эти предположения. Вот тогда необходимо сосредоточиться на сиюминутном и в то же время дать волю своему воображению, перебрать дюжины различных вариантов. “Что, если?…” Это синдром изнурительнейшей умственной работы юриста. Его мысль вернулась к прошлому, и на губах появилась легкая улыбка. Как-то в минуту ссоры Валери сказала: если бы хотя одну секунду того времени, что он тратит на эти “проклятые возможности”, он потратил на них обоих, то, как знать, пришел бы к выводу, что возможность их совместного проживания равна нулю.

Она всегда выражалась кратко и не терпела, когда последнее слово оставалось за ним. Что ни говори, Валери Карпентье-Конверс была забавной леди. Он невольно улыбнулся, вспомнив ту их ссору несколько лет назад, тогда они оба тихо посмеялись, потом она повернулась и вышла из комнаты – в ее словах было слишком много горькой правды.

Сельский ландшафт постепенно сменился городским – появились большие живописные дома. Некоторые из них напоминали солидные постройки викторианской эпохи с их аккуратно подстриженными газонами, нависающими карнизами, решетчатыми балконами под большими четырехугольными рамами окон, подчеркивающими геометрические пропорции здания. Эти постройки перемежались приятными на взгляд, но совершенно обычными жилыми домами, точь-в-точь такими, что стояли в богатых пригородах большинства американских городов. Потом они оказались в центре Бонна, где узкие улицы с газовыми фонарями выбегали на широкие, ярко освещенные проспекты, перемежающиеся причудливыми сквериками. Здесь приземистые старинные дома соседствовали с современными магазинами и бутиками. Бонн производил впечатление архитектурного анахронизма – мир старины, окруженный сиюминутными строениями, небольшой городок, который все еще продолжает расти, а отцы города при этом никак не могут решить, в каком направлении ему развиваться. Родина Бетховена и ворота в долину Рейна, этот город мало подходил на роль столицы. Скорее всего, лишь место заседания чопорного бундестага и длинной череды хитрых, искушенных премьер-министров, озирающихся на русского медведя.

– Майн герр! – вскричал водитель. – Они сворачивают на дорогу к Бад-Годесбергу. Das Diplomatenviertel [31].

– Что такое?

– Посольства. У них тут Polizeistreifel! [32]Мы можем, как это вы говорите, быть узнаны.

– Обнаружены, – поправил его Джоэл. – Не страшно. Делайте все, что можете. Вы молодец. Если нужно, остановитесь и припаркуйтесь. Затем езжайте дальше. Получите триста марок сверх тарифа. Мне нужно узнать, где они остановятся.

Прошло шесть минут, и Конверс буквально онемел. Как бы он ни давал разгуляться своему воображению, но к тому, что сказал таксист, он все же не был готов.

– Американское посольство, майн герр. Джоэл попытался собраться с мыслями.

– Отель “Кенигсхоф”, – бросил он наконец шоферу, так ничего и не придумав.

– Герр Даулинг изволил оставить здесь письмо, насколько я понимаю, именно на этот случай, – важно проговорил дежурный клерк, доставая что-то из-под стойки.

– Оставил – что? – Джоэл был поражен. Он назвал имя актера только в надежде на то, что оно каким-то образом поможет ему снять номер.

Клерк извлек из тоненькой пачечки два маленьких листика, взглянул на них и спросил:

– Вы – Джоэл Конверс, американский адвокат?

– Примерно так. Да, это я.

– Герр Даулинг предвидел, что у вас могут возникнуть некоторые затруднения с устройством. В случае вашего прихода в “Кенигсхоф” он попросил нас, если это возможно, оказать вам всяческое содействие. Это возможно, герр Конверс. Герр Даулинг популярная личность.

– И популярность эта вполне заслуженная, – заметил Конверс.

Клерк обернулся, достал из одной из расположенных за своей спиной ячеек запечатанный конверт и вручил его Конверсу, который тут же распечатал его.

“Здорово, напарничек!

Если ты не получишь этого письмеца, утром я возьму его обратно. Извини меня, но ты ведешь себя примерно так, как большинство моих менее удачливых коллег, говорящих “нет”, когда им очень хочется сказать “да”. Чаще всего их поступки диктуются ложной гордостью – они считают мое предложение подачкой – либо боязнью встретиться с теми, с кем, по их мнению, не стоит встречаться. В твоем случае полностью исключается первое, зато остается второе. В Бонне есть кто-то, с кем ты не хочешь или не должен встречаться. Номер тебе обеспечен. Снят он на мое имя – если хочешь, можешь переписать на свое, но не настаивай на оплате. Я должен вам, советник, а я всегда плачу свои долги. По крайней мере, последние четыре года.

Кстати, актер вы никудышный – очень неубедительно выдерживаете паузы.

Папаша Рэтчет”.

Джоэл положил записку обратно в конверт, подавив искушение тут же позвонить Даулингу по внутреннему телефону, – У того и так почти не осталось времени на сон, с изъявлениями благодарности можно потерпеть до утра. Или до вечера.

– Мистер Даулинг устроил все наилучшим образом и с присущим ему великодушием, – сказал Джоэл дежурному клерку. – И как всегда, он прав. Если бы мои клиенты узнали, что я прибыл сюда за день до назначенного срока, они помешали бы мне полюбоваться видами вашего прекрасного города.

– Ваше инкогнито не будет раскрыто, сэр. Герр Даулинг весьма предусмотрителен и конечно же очень щедр. Ваш багаж, наверное, в такси?

– Из-за него-то я и опоздал. В Гамбурге его по ошибке погрузили на другой самолет и доставят сюда только завтра. По крайней мере, так меня заверили в аэропорту.

– Ах, какая неприятность, и, к сожалению, весьма распространенная в наши дни. В таком случае вам, возможно, что-нибудь понадобится?

– Нет, спасибо, – ответил Конверс, многозначительно приподнимая свой атташе-кейс. – Все самое необходимое у меня с собой. Впрочем, одна просьба у меня все-таки есть: нельзя ли прислать мне в номер бутылку виски?

– С удовольствием, сэр.

Джоэл с досье и стаканом виски примостился на кровати. Прежде чем возвратиться в мир фельдмаршала Эриха Ляйфхельма, необходимо решить несколько неотложных дел. С помощью телефонистки он связался с аэропортом и получил заверения, что чемодан его до утра пролежит в камере хранения. Свое исчезновение он объяснил тем, что провел в пути более двух суток и просто не хотел терять времени на ожидание багажа. Пусть думают, что угодно, – не хотел, и все. Сейчас его беспокоило иное.

Американское посольство! Неужто старый Биль был прав, утверждая: “…За этим стоят те, кто умеет убеждать, их становится все больше и больше… В нашем распоряжении от трех до пяти недель… Отсчет времени уже начался… Такова реальная перспектива, и она неумолимо надвигается…” И все же Джоэл не был готов к подобной реальности. Он принимал реальность существования Делавейна и Бертольдье, даже Ляйфхельма, но открытие, что и персонал американского посольства – американские дипломаты – подчиняется приказам Делавейна, произвело на него парализующее действие. Обо всем этом он поразмыслит на досуге, а пока ему следует подготовиться к встрече с человеком, ради которого он и прибыл в Бонн. Потянувшись к досье, он вспомнил неожиданно появившийся страх в глазах Эвери Фаулера – Престона Холлидея. Давно ли он обо всем знал? И много ли знал?

“Не стоит перечислять подвиги Эриха Ляйфхельма в годы войны. Достаточно сказать, что он имел блестящую репутацию и принадлежал к числу тех немногих высших офицеров, выходцев из партийных рядов, которые были приняты старыми кадровыми генералами. Такие люди, как Рундштедт и фон Фалькенхаузен, Роммель и фон Тресков периодически просили Берлин направить в их распоряжение Ляйфхельма. Безусловно он был великолепным стратегом и весьма способным офицером, но здесь важно и нечто иное. Эти генералы – аристократы представители правящего класса предвоенной Германии, – как правило, терпеть не могли национал-социалистов, считая их хамами, наглыми и хвастливыми дилетантами. Нетрудно представить себе, что Ляйфхельм воспринимался этим избранным кругом несколько иначе. Он был сыном блестящего мюнхенского хирурга, который оставил ему в наследство весьма солидные капиталы и недвижимость. Насколько прочно ему удалось влиться в военную элиту, можно судить по приведенной ниже выдержке из интервью генерала Рольфа Винтера, командующего Саарским военным округом:

“После обеда мы часто засиживались за чашкой кофе и вели безрадостные разговоры. Всем было ясно, что война проиграна. Бессмысленные приказы из Берлина, большинство которых мы не собирались выполнять, могли гарантировать только всеобщее истребление не только военных, но и гражданского населения. Это было безумие, апокалипсис. И часто в заключение этих бесед молодой Ляйфхельм говорил что-нибудь вроде:

“Может, эти дураки послушают меня. Они считают меня своим – такая репутация закрепилась за мной еще с ранних мюнхенских дней…” А мы думали, что, может быть, ему и в самом деле удастся внести хоть какую-то логику в происходящее. Он хороший офицер, пользуется уважением, к тому же – сын известного доктора, о чем он постоянно напоминал нам. В конце концов, в начале тридцатых у многих молодых людей голова шла кругом: выкрики “Зиг хайль!”, фанатичные толпы, знамена, барабаны, факельные шествия – все это было так мелодраматично, так по-вагнеровски. Но Ляйфхельм был другим: он не был одним из этих бандитов; патриотом – да, но не бандитом. И мы пересылали через него послания верным друзьям в Берлине, послания, которые, попади они не в те руки, непременно завершились бы для нас смертной казнью. Нам говорили, что, несмотря на самые энергичные попытки, он так и не сумел пробиться к сознанию людей, живших в постоянном страхе. Он всегда сохранял присутствие духа и лояльность. По словам одного из его адъютантов (заметьте – сам он об этом молчал), однажды его остановил на улице полковник СС и потребовал ознакомить с хранящимися в портфеле бумагами. Он ответил отказом, а когда тот пригрозил арестом, застрелил его, чтобы не выдать нас. Это был весьма рискованный поступок, и только ночной воздушный налет спас его тогда”.

Можно не сомневаться, зачем понадобилось Ляйфхельму вести себя именно так, ясно и то, что упомянутые послания никогда не попадали к адресатам, не было и эсэсовского полковника, застреленного во время налета авиации. Эти донесения из Саара были столь опасны по своему содержанию, что кто-нибудь наверняка запомнил бы их, однако таких людей не нашлось. И опять-таки Ляйфхельм наилучшим образом обратил себе на пользу эти новые связи. Война была проиграна, и нацизму предстояла роль главного пугала двадцатого столетия. Иная роль отводилась германскому генералитету. На этом он и строил свои планы. Отрекаясь от старых “заблуждений”, он сумел присоединиться к “прусачеству” и настолько преуспел в этом, что ходили даже слухи, будто он был причастен к заговору против Адольфа Гитлера в Вольфшанце.

С началом “холодной войны” командование союзнических войск временно включило его в офицерский корпус федеральной полиции, который использовался для консервации отборных кадров вермахта. Там он занял пост привилегированного консультанта с полным допуском к секретным документам. Заматеревший убийца сумел выжить, а дальнейший ход истории и афишируемая им ненависть к Кремлю позаботились об остальном.

В мае 1949 года была образована Федеративная Республика Германия, а в сентябре был фактически положен конец оккупационному режиму. По мере эскалации “холодной войны” и возрождения Западной Германии силы НАТО потребовали от своих бывших противников поддержки – материальными средствами и кадрами. Были сформированы новые германские дивизии во главе с бывшим фельдмаршалом Эрихом Ляйфхельмом.

Никто не оспаривал вынесенное почти два десятилетия назад решение мюнхенского суда: из лиц, имевших право оспорить его, никого не осталось в живых, а услуги Ляйфхельма требовались победителям. С помощью сомнительных юридических ухищрений он был полностью восстановлен во всех имущественных правах, включая и право собственности на весьма ценные земельные участки в Мюнхене. Этим завершается третий период жизни Эриха Ляйфхельма. Четвертая ее фаза – именно та, которая больше всего интересует нас, – является периодом, о котором у нас меньше всего сведений. С полной уверенностью можно сказать лишь то, что он стал ключевой фигурой в операциях генерала Делавейна”.

Раздался негромкий стук в дверь. Джоэл вскочил с постели, бумаги рассыпались по полу. Он посмотрел на часы и почувствовал страх и растерянность. Было около четырех часов утра. Кому он мог понадобиться в это время? Неужели они вновь отыскали его? Боже мой! Досье! Атташе-кейс!

– Джо… Джо, вы не спите? – Голос звучал одновременно и как шепот, и как крик – типичный “театральный шепот”. – Это я, Кэл Даулинг.

Конверс, задыхаясь от волнения, отворил дверь. Даулинг был полностью одет и знаком приказал Джоэлу молчать, а сам еще раз оглядел коридор. Убедившись, что там никого нет, он оттолкнув Джоэла, быстро вошел в номер и тут же закрыл за собой дверь.

– Извините, Кэл, – быстро заговорил Конверс. – Я не сразу проснулся. Я даже испугался спросонья.

– Вы всегда так спите – в брюках и при зажженном свете? – невозмутимо осведомился актер. – И говорите, пожалуйста, потише. Я осмотрел фойе, но трудно быть уверенным в том, чего не видел.

– В чем уверенным?

– Мы познали и эту премудрость в Куайлейне в сорок четвертом. Доклад головных дозорных ломаного гроша не стоит, если им не о чем докладывать. В этом случае может оказаться, что противник перехитрил тебя.

– Я собирался позвонить вам и поблагодарить за…

– Перестаньте, приятель. – На этот раз испещренное морщинами загорелое лицо Даулинга было совершенно серьезным. – Я рассчитал время по минутам, и этих минут у нас очень мало. Внизу стоит лимузин, он отвезет меня на съемки, которые начнутся через час. Я не выходил из номера, опасаясь слежки, и не звонил вам, потому что телефонистку на коммутаторе можно подкупить или подслушать. Здесь это отлично налажено. Я не опасаюсь администрации – наших соотечественников здесь недолюбливают. – Актер вздохнул и сокрушенно покачал головой. – Когда я добрался до места, я мечтал только о постели, а вместо этого заполучил гостя. Он дожидался меня внизу. Я только молил Бога, чтобы вы – если решите приехать сюда – не столкнулись с ним.

– Какого гостя?

– Из посольства. Из американского посольства. Скажите, Джо…

– Джоэл, – поправил его Конверс. – Но это не важно.

– Виноват, я плохо слышу на левое ухо, но это тоже не важно… Он, черт бы его побрал, минут двадцать пять донимал меня вопросами о вас, утверждал, что видели, как мы разговаривали в самолете. И теперь, господин адвокат, скажите мне честно, с вами все в порядке или моя интуиция никуда не годится?

Джоэл твердо встретил изучающий взгляд Даулинга.

– Интуиция у вас отличная, – сказал он как можно спокойнее. – Или этот человек из посольства убедил вас в обратном?

– Трудно сказать. Он вообще чертовски мало говорил. Вроде бы они хотят встретиться с вами и выяснить, для чего вы приехали в Бонн и где намерены остановиться.

– И они знали, что я нахожусь в самолете?

– Да, этот мой гость сказал, что вы летели из Парижа.

– Тогда почему им было не встретить меня у самолета и не выяснить все самим?

На лице Даулинга появилось еще больше морщин, прищуренные глаза превратились в узкие щелочки.

– Да… почему они этого не сделали? – проговорил он, как бы рассуждая сам с собой.

– Он как-нибудь объяснил это?

– Нет. Правда, о Париже он упомянул, когда уже собирался уходить.

– Как это понять?

– Похоже, он считал, что я что-то скрываю – и тут он как в воду глядел, – но не вполне был уверен в этом. Что ни говори, но я и в самом деле неплохой актер, Джо… Джоэл.

– Вы рисковали, – сказал Конверс, отлично сознавая, что имеет дело с человеком, легко идущим на риск.

– Нет, я подстраховался. Я специально задал ему вопрос, не обвиняетесь ли вы в каком-то преступлении или что-нибудь вроде этого. Он сказал, что против вас нет никаких обвинений.

– И все-таки он…

– Кроме того, он мне не понравился. Он из числа таких, знаете ли, надутых чинуш. Повторял и повторял одно и то же, а когда понял, что ничего из меня не вытянешь, объявил: “Нам известно, что он вылетел из Парижа”, будто уличал меня в чем-то. Я ответил, что ничего не знаю.

– Я понимаю, времени у вас в обрез, но не могли бы вы припомнить, о чем еще он вас спрашивал?

– Как я сказал, он хотел знать, о чем мы говорили. Я сказал, что мои мозги – не магнитофон, мы просто болтали о том о сем, о чем я обычно говорю с попутчиками – о сериале, об актерских делах. Но он не угомонился, и тогда я разыграл возмущение.

– Каким образом?

– Сказал ему, что да, мы говорили и еще кое о чем, но это глубоко личное, и нечего ему совать нос не в свои дела. Он очень расстроился, а я еще больше распушил хвост. Мы обменялись несколькими колкостями, но тут он не силен – слишком уж сдержан. Затем, наверное уже в десятый раз, он спросил меня, не говорили ли вы чего-нибудь о Бонне, особенно о том, где собираетесь остановиться. И я в десятый раз сказал ему правду, по крайней мере в вашей интерпретации. Что вы юрист, приехали сюда для встречи с клиентом и что я не имею ни малейшего понятия, где вы, черт побери, находитесь. Я ведь и в самом деле не знал, что вы уже здесь.

– Ну и прекрасно.

– Ой ли? Интуиция хороша для самой первой реакции, советник, но потом начинаешь задумываться. Весьма респектабельный государственный служащий сует вам в нос удостоверение посольства и ведет себя при этом весьма назойливо; конечно, такой тип не самый приятный гость среди ночи, но тем не менее он – все-таки сотрудник госдепартамента. Может быть, черт побери, вы объясните мне, что происходит?

Джоэл медленно повернулся и отошел к изножью кровати, посмотрел на досье, валяющееся на полу. Снова подойдя к актеру, он заговорил очень спокойно, чувствуя, однако, что его голос звучит неубедительно:

– Происходит нечто такое, во что, клянусь жизнью, я не хотел бы вас впутывать. Скажу только, напарничек, что интуиция у вас отличная.

– Не стану скрывать, – сказал актер, и в глазах его неожиданно заблестели лукавые огоньки, – я заподозрил именно это. А потому и выложил этому подонку: если припомню хоть что-нибудь еще, сразу дам знать Уолтеру – не помню, как там его, для меня он просто Уолт.

– Простите, не понимаю.

– Уолтер – это наш посол здесь, в Бонне. Можете себе представить, что, несмотря на всю свою занятость, эта важная дипломатическая шишка давала завтрак в мою честь, в честь паршивого телевизионного актеришки? Но мое великодушное предложение еще больше расстроило этого чинушу. Он явно не ожидал подобного оборота дела. Он сказал – и повторил это трижды, – что не стоит беспокоить посла по этому поводу. Дело, дескать, пустяковое, а у него и без того достаточно хлопот, что посол вообще не знает обо всем этом. И обратите внимание, мистер юрист: он сказал, что госдеп направил вас в качестве “наседки”, рассчитывая, по-видимому, что простодушный актер не способен разобраться в их жаргоне. Вот тут-то я, кажется, и объявил ему, что он порет хреновину.

– Спасибо, – проговорил Конверс, не найдя иных слов, но отлично сознавая, что теперь он знает именно то, что хотел узнать.

– Именно тогда я и убедился, что мой нюх меня не подводит. – Даулинг взглянул на часы, а потом испытующе поглядел на Конверса. – Хотя я и служил когда-то в морской пехоте, но я, напарничек, не из тех, кто размахивает звездно-полосатым флагом при каждом удобном случае. Я чту этот флаг. И ни под каким другим выступать не собираюсь.

– Я тоже.

– В таком случае давайте это проясним. Вы работаете на этот флаг?

– Да, и делаю это единственным доступным мне способом. И это все, что я пока могу вам сказать.

– Вы пытаетесь разузнать что-то здесь, в Бонне? Поэтому и не хотели, чтобы нас видели вместе? Поэтому и держались от меня подальше в Гамбурге… и даже здесь вышли из самолета один?

– Да.

– А этот сукин сын не хотел, чтобы я звонил послу.

– Естественно, не хотел. Он просто не может этого допустить. Однако я тоже прошу вас не звонить ему.

– Вы?… Господи! Неужто вы – один из тех секретных агентов, о которых я читал в книжках? Надо же! Сажусь себе в самолет и тут же натыкаюсь на человека, которого никто не должен видеть.

– Все это не так уж мелодраматично. Я – юрист и, как таковой, занят распутыванием некоторых дел, которые являются не вполне законными. Прошу вас, удовлетворитесь этим объяснением. Я очень ценю то, что вы для меня сделали. Честно говоря, я в этих делах еще в некотором роде новичок.

– Хладнокровный же вы человек, напарничек. Очень хладнокровный. – Даулинг направился к двери, но остановился и снова поглядел на Конверса. – Очень может быть, что я уже выживаю из ума, – сказал он. – В моем возрасте это вполне уместно. Но в вас, молодой человек, я замечаю одну странную особенность: с одной стороны, вам хочется развернуться на полную катушку, а с другой – не трогаться с места. Я подметил это, когда мы говорили о моей жене. Сами-то вы женаты?

– Был.

– Ну, разумеется. Кто же не был? Весьма сожалею.

– А я – нет. Мы оба не сожалеем.

– Конечно, конечно. Еще раз извините. Интуиция меня не подвела. Вы хороший человек. – Даулинг потянулся к дверной ручке.

– Кэл?

– Да?

– Мне нужно это знать. Очень нужно. Кто был тот человек из посольства? Должен же он был как-то назвать себя?

– Он так и сделал, – ответил актер. – Сунул мне под нос свое удостоверение, когда я открыл дверь, но я был без очков… Однако, когда он уходил, я прямо спросил его, кто он такой, черт его побери.

– И кто же он?

– Он назвался Фоулером. Эвери Фоулером.

Глава 7

– Подождите!

– Что?

– Как вы сказали?! – Конверс отшатнулся. При звуке этого имени он ощутил, что почва уходит у него из-под ног, и ухватился за ближайший твердый предмет, которым оказалась спинка кровати.

– Что с вами, Джо? Что это на вас накатило?

– Имя! Это какая-то шутка – дурацкая шутка! Неужели вас подсадили ко мне в самолете? Или я сам натолкнулся на вас? Зачем вы взялись за это, мистер Актер? Чтобы доказать, что справитесь с любой ролью?

– Вы что – больной или пьяный? О чем вы толкуете?

– Номер в гостинице, записка… теперь – имя!

– Знаете, молодой человек, сейчас уже утро, и, если вам не нравится этот номер, поищите себе другое место. Мне нет до этого никакого дела.

– Другое место?… – Джоэл попытался избавиться от сверкающих в его глазах давних отблесков в кафе на авеню Монблан и от подступившего к горлу кома. – Нет… я сам приехал сюда, – хрипло проговорил он. – Вы не могли предполагать, что я поступлю именно так. В Копенгагене мне достался последний билет в салон первого класса; значит, место у прохода рядом со мной было уже продано.

– Я всегда занимаю место у прохода, мне так удобнее.

– Господи!

– Городите чушь несусветную. – Даулинг бросил взгляд на пустой стакан на ночном столике, потом на письменный стол с серебряным подносом и бутылкой виски. – Много выпили?

Конверс потряс головой, пытаясь прийти в себя. – Я не пьян… Извините. Господи, простите меня, пожалуйста! Вы здесь ни при чем. Вами воспользовались, а вернее – попытались воспользоваться, чтобы найти меня! Вы спасли… мою работу… а я окрысился на вас. Простите меня. Вы мне так помогли.

– Вы не походите на человека, который беспокоится за свое место, – отозвался актер, но в голосе его звучала скорее ирония, а не злость.

– Дело не в месте, а в том… чтобы довести это дело до конца. – Джоэл глубоко вздохнул, стараясь взять себя в руки и откладывая тот момент, когда ему придется посмотреть вновь обнаруженным фактам в лицо. – Мне нужно обязательно завершить то, чем я сейчас занят; я хочу выиграть, – поспешно добавил он, пытаясь исправить допущенную оплошность, которая, как он заметил, была подмечена и Даулингом. – Все юристы всегда хотят выиграть.

– Еще бы.

– Я очень сожалею, Кэл.

– Ерунда, – сказал актер самым небрежным тоном, хотя взгляд его говорил совсем другое. – В той муре, что мы сейчас снимаем, все тоже орут друг на друга, только в крике этом нет никакого смысла. А в вашем он, как я понимаю, имеется.

– Нет, просто я слишком уж сильно среагировал на ваши слова. Я ведь сказал вам, что в этом деле я новичок. Нет, не в смысле правовых вопросов… а в том, о чем я не могу говорить открыто. Этим все и объясняется.

– Неужто?

– Правда. Верьте мне.

– Верю, если вам так хочется. – Даулинг опять посмотрел на часы. – Мне пора уходить, но есть еще одна деталь, которая может оказаться полезной для спасения… – актер сделал многозначительную паузу, – для спасения вашей работы.

– И что же это? – спросил Конверс, стараясь не проявить особого интереса.

– После ухода Фоулера у меня появилось несколько мыслишек. С одной стороны, мне стало жаль этого парня, слишком уж я на него напустился, а ведь он просто выполнял порученную ему работу, с другой – возникли опасения чисто эгоистического порядка. Я отказал в содействии государственному служащему, и это может ударить по мне бумерангом. Не появись вы здесь, я просто возьму обратно свою записку, и все шито-крыто. Но если вы объявитесь и окажетесь неизвестно кем, я буду по уши в дерьме.

– Об этом вы и обязаны были позаботиться в первую очередь, – искренне согласился Джоэл.

– Не знаю, может быть, и так. На всякий случай я сказал ему, что во время нашего разговора я пригласил вас на выпивку и готов позвонить ему в посольство, если вы воспользуетесь этим приглашением. А он вдруг объявил, что этого делать не следует.

– Что?

– Короче говоря, он дал понять, что мои звонок к нему может навредить этой их “наседке”. И попросил меня дождаться егозвонка. Он позвонит мне сегодня около полудня.

– Но вы же будете на съемочной площадке.

– У нас там есть мобильный телефон, сейчас все студии вносят этот пункт в условия договора.

– Вы меня совсем запутали.

– Сейчас распутаю. Когда он позвонит мне, я тут же перезвоню вам. Так сказать ему, что вы мне звонили?

Конверс с изумлением уставился на старого актера, любителя рискованных предприятий.

– Вы во всем успели разобраться лучше моего, не так ли?

– Раскусить вас нетрудно. Его тоже. Мне оставалось только сопоставить сказанное тем и другим, что я и сделал. Этот Фоулер явно пытается выйти на вас за спиной у тех, с кем вы не хотите встречаться. Под конец он совсем сник. Мне показалось, он не смог сыграть до конца свою роль – так же как и вы в самолете. Впрочем, вы оказались покрепче. Но самое пикантное… Впрочем, это – не важно. Так что ему сказать, Джо?

– Спросите у него номер телефона, так будет проще всего.

– Будет сделано. А теперь вам надо немного соснуть. Вы похожи сейчас на старлетку, которой вдруг дали роль Медеи.

– Постараюсь.

Даулинг сунул руку в карман и достал оттуда клочок бумаги.

– Вот, – сказал он, протягивая его Конверсу. – Я поначалу сомневался, давать ли его вам, но теперь мне чертовски хочется, чтобы он у вас был. Номер мобильного телефона, по которому можно меня найти. Позвоните, как только переговорите с этим Фоулером. Я буду страшно волноваться, пока не услышу вас.

– Даю вам честное слово… Кэл, а к чему относились слова “самое пикантное”, когда вы начали, но так и не закончили фразы?

Актер вскинул голову, как будто стоял перед публикой.

– Этот сукин сын спросил напоследок, чем я зарабатываю себе на жизнь… Ну, как говорят у нас на Диком Западе: “Чао, беби”.

Конверс уселся на краешке кровати, пытаясь успокоиться и хоть немного унять пульсирующую головную боль. Эвери Фоулер! Господи! Эвери Престон Фоулер-Холлидей! Пресс Фоулер… Пресс Холлидей!

Имена больно били по голове, проникали сквозь височные кости, отскакивали от его мозга, отдавались гулким эхом, и он не мог противостоять этому нападению. Он стал раскачиваться взад-вперед, руками поддерживая голову, в странном кружащемся ритме, звучащем в такт имени – нет, именам – человека, который умер на его руках в Женеве. Человека, которого он знал мальчиком, незнакомцем, который обманом вовлек его в мир Джорджа Маркуса Делавейна, распространяющего болезнь под названием “Аквитания”.

“Этот Фоулер явно пытается выйти на вас за спиной у тех, с кем вы не хотите встречаться”. Таков вердикт этого любителя рискованных предприятий.

Наконец, Конверс взял себя в руки, поглядел на досье Ляйфхельма, все еще валяющееся на полу. В своих предположениях он исходил из худшего, поскольку события последних дней оказались за пределами его разумения. Однако сейчас перед ним мелькнул слабый проблеск надежды. Не исключено, что при данных обстоятельствах появилась некая возможность. Имя Эвери Фоулера никому, кроме него, ни о чем не говорит, особенно в Бонне. Неужто Даулинг прав? Джоэл попросил актера узнать телефон ночного визитера, скорее всего, из опасения, что актер и впрямь свяжется с американским посольством. Воспоминание о темно-красном лимузине, проезжающем в его ворота, никак не внушало доверия к посольскому персоналу. Поэтому-то такой шок и вызвало в нем упоминание имени Эвери Фоулера. Человек, назвавшийся им, был из посольства, часть сотрудников которого наверняка связана с “Аквитанией”, значит, ночной гость тоже участвует в охоте на него. Вывод вполне логичный. Логичный, если следовать простой арифметике… Высшая математика, однако, допускает и иные решения. Следовательно, и ночной визит может иметь иное объяснение. Какое – он не знает, нужно, чтобы ему это объяснили.

Шоковое состояние постепенно проходило, и Конверс начинал постепенно успокаиваться. Много раз в залах суда и за столом переговоров он полностью принимал неизбежное, зная, что ничего нельзя изменить, если не обнаружатся какие-то еще обстоятельства, над которыми он не властен. Дожидаясь такого момента, нужно работать. И это самое трудное. Джоэл снова принялся за досье Ляйфхельма.

“Годы, проведенные Эрихом Ляйфхельмом в полиции бундесвера, были уникальны, и потому нужно коротко сказать о самой этой организации. После всех войн всегда возникает необходимость создания в побежденных странах национальной полиции, причин тому очень много – начиная от языка и кончая знанием обычаев и традиции. Такая полиция является буфером между оккупационными войсками и покоренным народом. Есть и еще одна сторона, которая редко рассматривается или анализируется историками, но тем не менее она очень важна. Потерпевшие поражение армии приобретают определенный опыт, и, если он никак не реализуется, унижение может стать тем катализатором, при котором отношения между победителями и побежденными становятся враждебными, что ведет к дестабилизации политической ситуации или к международному взрыву, сопровождающемуся насилием и кровопролитием. Короче говоря, союзнические силы признали, что у них в руках оказался блестящий, популярный военный, который не страдает от вынужденной отставки. Полиция бундесвера (буквальный перевод – федеральная полиция), как все полицейские организации, была и есть полувоенной силой, естественным отстойником для таких, как Эрих Ляйфхельм. Таких, как он, лидеров лучше использовать, чем подвергать себя их нападкам. И как всегда, среди лидеров выделялись те немногие, что сразу ринулись вперед. Впереди этих немногих был и Эрих Ляйфхельм.

На первых порах, в период массовой демобилизации, Эрих Ляйфхельм занимал в полиции должность военного консультанта, а затем офицера, ответственного за связь полиции с оккупационными войсками. По долгу службы ему приходилось часто бывать в таких важных центрах политических противоречий, какими были в то время Вена и Берлин, где он постоянно контактировал с командованием американских, британских и французских секторов. Его фанатичный антисоветизм стал вскоре общеизвестным и получил должную оценку в высших офицерских кругах. Ему оказывали все большее и большее доверие – как когда-то генералы прусской школы – и, наконец, стали считать одним из своих.

Именно в Берлине и произошла первая встреча Ляйфхельма с генералом Жаком Луи Бертольдье. Знакомство переросло в дружбу, которую оба они старались не афишировать из-за вековой вражды друг с другом военных двух стран. Нам удалось отыскать только троих бывших офицеров из ближайшего окружения Бертольдье, которые вспомнили – по крайней мере, они так сказали, – что часто видели эту пару за обедом в каком-нибудь укромном ресторанчике или кафе, погруженными в оживленную и явно дружескую беседу. Однако когда Ляйфхельма вызывали в штаб французских оккупационных сил в Берлине, встречи проходили строго официально: они никогда не называли друг друга по. имени – только звание и титул. В последние годы, как отмечалось выше, оба они отрицали личное знакомство, хотя и не исключали, что их дороги могли пересекаться.

Если ранее они скрывали свою дружбу из-за традиционных предрассудков, то теперь для этого были более серьезные причины. Оба они стали ведущими фигурами в организации Делавейна. В нашем списке их имена значатся на первом месте. Они – весьма влиятельные люди, заседающие в правлениях межнациональных корпораций, занятых разработкой и проведением в жизнь таких проектов, как строительство плотин и атомных электростанций. Они осуществляют практический контроль над деятельностью сотен дочерних предприятий в Европе и Африке, что легко может быть использовано для торговли оружием. Судя по приводимым ниже материалам, можно предположить, что связь между Ляйфхельмом и Бертольдье поддерживается через жительницу Бонна по имени Ильзе Фишбейн. Фамилию Фишбейн она носит по мужу, брак этот, по-видимому, следует считать фиктивным, поскольку он распался несколько лет назад, когда Яков Фишбейн, в прошлом узник концентрационных лагерей, иммигрировал в Израиль. Фрау Фишбейн родилась в 1942 году и была самой младшей из незаконнорожденных дочерей Германа Геринга”.

Конверс отложил досье и взялся за записную книжку, лежавшую рядом с телефоном на ночном столике. Затем он достал из кармана рубашки золотую шариковую ручку фирмы “Картье”, которую Валери подарила ему много лет назад, и записал: “Ильзе Фишбейн”. Он взглянул на ручку и на фамилию – и то и другое вызвало у него поток воспоминаний. Ручка от “Картье” была для него символом лучших дней – нет, нет, не то чтобы лучших, но самых полных и насыщенных. Валери, по его настоянию, ушла из рекламного агентства с его ненормированным рабочим днем и стала “свободным художником”. В последний день своей работы она пошла в “Картье” и, оставив там значительную часть последней зарплаты, выписала чек за ручку. Когда он спросил ее, чем – кроме метеорического взлета у “Тальбота, Брукса и Саймона” – он заслужил такой подарок, она ответила: “За то, что заставил меня сделать то, что я должна была сделать давным-давно. С другой стороны, если теперь я ничего не заработаю, украду твою ручку и отнесу ее в заклад. Как будто бы ты ее потерял”.

Работа “свободного художника”, как оказалось, оплачивалась очень неплохо, и ручка осталась у него.

Ильзе Фишбейн вызвала совсем другие мысли. Хорошо бы с ней встретиться, но пока это полностью исключалось. Все, что знал о нем Эрих Ляйфхельм, он узнал от Бертольдье через фрау Фишбейн. Очевидно, это было детальное описание его, сопровождавшееся предупреждением: американец опасен. Ильзе Фишбейн, доверенное лицо “Аквитании”, наверняка могла бы вывести его и на других лиц, состоящих в сети Делавейна, но выйти на нее сейчас означало бы окончательно раскрыть себя, а к этому он пока не готов. И все же это – имя, крупица информации, неожиданный факт; опыт научил его собирать и хранить такие подробности, чтобы в подходящий момент неожиданно выложить их на стол. Или использовать тайно, для себя. Как адвокат он понимал: действия другой стороны всегда темный лес. Упустил время – потерял все. Но с другой стороны, чем больше терпения, тем больше везения.

Однако соблазн был велик. Дочь Германа Геринга трудится над восстановлением власти генералов! В Германии имя Ильзе Фишбейн могло бы вызвать целый поток нежелательных воспоминаний. У него в руках крепкая дубинка, придет время, и он взмахнет ею.

“С начала формирования западногерманских дивизий НАТО в течение последних семнадцати лет Ляйфхельм находился на высших командных должностях, после чего был введен в состав штаба верховного главнокомандующего объединенными вооруженными силами НАТО в Европе недалеко от Брюсселя и представлял в нем интересы Бонна.

Его яркий антисоветизм зачастую приводил к разногласиям с его собственным правительством по вопросам мирного сосуществования с Кремлем, так что в последние месяцы пребывания Ляйфхельма на этом посту деятельность его одобрялась скорее крайне правыми представителями “ястребов” из английской и американской фракций объединенных вооруженных сил НАТО, чем политическими руководителями в Бонне.

И только когда канцлер окончательно пришел к выводу, что внешняя политика Америки из рук профессиональных политиков перешла в руки оголтелых милитаристов, он распорядился отозвать Ляйфхельма, специально создав для него какую-то синекуру.

Ляйфхельм, однако, был неглуп и тут же разобрался в ситуации. Это перемещение он воспринял как проявление не силы, а слабости Бонна. Люди непрестанно обращаются к прошлому, считал он, и с особой надеждой взирают на тех, кто высказывается ясно, открыто, не затемняя проблем, стоящих перед страной и миром, и особенно – миром западным.

И тогда он заговорил. Сначала в объединениях ветеранов и в реваншистских организациях, где его боевое прошлое и сегодняшние политические взгляды гарантировали ему благоприятный прием. Вдохновленный энтузиазмом подобных сборищ, Ляйфхельм развил бурную деятельность, выступая перед все более широкой аудиторией, выступления его становились все более резкими и носили все более провокационный характер.

Однако среди многочисленных его слушателей нашелся и такой, которого выступления эти привели в настоящую ярость. Канцлер ФРГ узнал, что Ляйфхельм перенес свою псевдопатриотическую деятельность в стены бундестага, присвоив себе прерогативы, никоим образом ему не принадлежавшие. Более того, используя свой авторитет и незаурядные личные качества, он заручился поддержкой многих депутатов. До канцлера ФРГ дошла и программа Ляйфхельма: рост численного состава армии в масштабах значительно превышающих даже требования НАТО, образование разведывательной службы, построенной на манер недоброй памяти Абвера; цензура школьных учебников с исключением из них всех фактов, которые бросают тень на недавнее прошлое; введение исправительно-трудовых лагерей для лиц, повинных в политических выступлениях, а равно и для подрывных элементов, выступающих под маской “либеральных мыслителей”. Таков примерно был этот набор.

Канцлер решил, что этого терпеть нельзя. Он вызвал Ляйфхельма в свой кабинет и в присутствии трех свидетелей потребовал от него немедленного заявления об отставке, а также отказа от всякой политической деятельности, включая публичные выступления, публикацию политических статей, а также посещение любых политических сборищ. Иными словами, от него потребовали отказа от участия в общественной жизни. Нам удалось связаться с одним из этих трех свидетелей, имя которого не имеет смысла приводить в настоящем докладе. Вот что он рассказал.

“Канцлер был вне себя. Он сказал Ляйфхельму: “Герр генерал, вы можете выбирать из двух возможностей, а кроме того, у вас есть то, что, извините меня, я называю окончательным решением. Первая возможность: вы можете согласиться с моими требованиями. Вторая: вы можете отказаться. В этом случае вы будете лишены воинского звания, пенсии и прочих привилегий, связанных с вашим чином, а также доходов от вашей недвижимости в Мюнхене, которая, если дело дойдет до любого мало-мальски объективного суда, подлежит немедленной конфискации”. Ляйфхельм заявил о своих правах, и канцлер закричал: “Да, у вас есть права, но они незаконны! Совершенно незаконны!” Тогда Ляйфхельм спросил, что он подразумевает под “окончательным решением”, и, пусть это звучит совершенно невероятно, но, клянусь вам, канцлер открыл ящик своего письменного стола, достал оттуда пистолет и, направив его на Ляйфхельма, ответил: “Я сам убью вас прямо на месте. Я не позволю вам, повторяю, не позволю вернуть нас в прошлое”.

Какое– то мгновение мне казалось, что старый вояка бросится на канцлера и напорется на пулю, но я ошибался. Генерал, не шелохнувшись, сверлил взглядом канцлера, и накал ненависти в его глазах был столь же велик, как и презрение в глазах канцлера. И тут Ляйфхельм повел себя просто по-идиотски. Он резко выбросил руку в старом фашистском приветствии и выкрикнул: “Хайль Гитлер!” -затем по-военному повернулся и вышел.

Все мы какое-то время молчали. Потом канцлер нарушил затянувшуюся паузу. “Мне следовало убить его, – сказал он. – Возможно, я скоро пожалею, что не сделал этого. Возможно, мы все будем жалеть об этом”.

Через пять дней после этого инцидента Жак Луи Бертольдье совершил первую из предпринятых им после выхода в отставку двух поездок в Бонн. В этот приезд он остановился в отеле “Шлесспарк”. Нам удалось получить копии всех счетов, оплаченных им в этом отеле. Среди многочисленных счетов на телефонные разговоры – деловые и личные – постоянно фигурировал абонент, фамилия которого никак не была связана с Бертольдье или его фирмой. Этим абонентом была Ильзе Фишбейн. Сверившись со счетами Эриха Ляйфхельма, относящимися к этому же периоду, мы обнаружили, что и он заказывал разговоры с Ильзе Фишбейн и по тому же номеру. Путем опроса и скрытого наблюдения удалось установить, что фрау Фишбейн и Ляйфхельм знали друг друга многие годы. Отсюда вывод: в аппарате Делавейна она играет роль связной между Парижем и Бонном”.

Конверс прикурил. Опять это имя и связанный с ним соблазн. Из страха перед разоблачением дочь Германа Геринга может признаться не только в том, что является связной между Ляйфхельмом и Бертольдье, но и во многом другом, поскольку два отставных генерала наверняка не таятся друг от друга. Возможно, обнаружатся названия компаний, глубоко законспирированных дочерних предприятий и фирм, сотрудничающих с Делавейном в Пало-Альто, это, в свою очередь, даст имена тех, кого на законных основаниях можно будет обвинить в противоправных действиях. В этом случае надо вести себя так, чтобы противники постоянно чувствовали его невидимое присутствие.

Для этого необходим посредник. В прошлом ему уже случалось пользоваться услугами третьих лиц, и он прекрасно знал, как это делается. Через третье лицо удобнее оповещать противоположную сторону о том, что в твоем распоряжении имеются документы или факты, которые могут оказаться для них весьма опасными. Если эти факты или документы достаточно весомы, то обычно стороны приходят к соглашению. Этика подобных сделок весьма сомнительна, но, вопреки установившемуся мнению, этика имеет не два, а три измерения, если не все четыре. Цель не оправдывает средства, однако действенные меры, приносящие справедливое и необходимое решение, нельзя полностью исключать из оборота.

А есть ли более справедливая и высокая цель, чем разоблачение “Аквитании”? Старый Биль в залитой лунным светом бухточке Миконоса был прав: клиентом его является не какой-то безымянный человек из Сан-Франциско, а огромнейшая часть так называемого цивилизованного мира. “Аквитанию” следует остановить и разрушить во что бы то ни стало.

Но как найти такого посредника? Этот вопрос лучше отложить до утра. Конверс снова взялся за досье, его глаза слипались.

У Ляйфхельма есть несколько близких друзей, которые верны ему, хотя и осознают, что он находится под наблюдением властей. Он входит в правления нескольких известных корпораций, которые открыто заявляют, что его имя стоит тех денег, которые ему платят.

Голова Джоэла склонилась на грудь, но он встряхнулся, протер глаза и быстро пробежал последние страницы, не вникая особо в то, что читал: несколько ресторанов, названия которых ничего ему не говорили; брак, заключенный во время войны и прекратившийся сам собой, когда в ноябре 1943 года жена Ляйфхельма исчезла, став, по всей вероятности, жертвой воздушного налета, больше никаких жен или жены, личная жизнь очень скромная, если не сказать – аскетическая. Единственное пристрастие – званые обеды в узком кругу, при этом гости приглашались самые разные, и снова имена, ничего ему не говорящие. Адрес загородного дома на окраине Бад-Годесберга… Внезапно сон слетел с Конверса, шея его напряглась.

“Дом расположен в уединенном месте на берегу Рейна, вдали от торговых центров и прочих людных мест. Участок огорожен металлической сеткой и охраняется сторожевыми собаками, которые яростно облаивают всякий транспорт, кроме принадлежащего Ляйфхельму темно-красного лимузина марки “Мерседес”.

Темно– красный “мерседес!” В аэропорту был сам Ляйфхельм! И оттуда он поехал прямо в американское посольство! Как это может быть? Как?

Такое просто не укладывалось у него в сознании. Темнота надвигалась на Джоэла со всех сторон, мозг отказывался служить. Он выронил досье и забылся тревожным сном.

Он падал головой вниз в какую-то дыру в земле, расталкивая черные камни на своем пути к бездонной земной глубине. Стены, выложенные из неотесанных камней, визжали от ярости, какие-то чудовища рвали его когтями и клювами и тоже визжали. Шум этот становился нестерпимым… Куда девалась тишина? Почему он падает в эту черную неизвестность?

Глаза его открылись, пот заливал лицо, дыхание вырывалось с хрипом. Телефон у его головы настойчиво звонил, подхлестывая охватившую его панику. Стараясь стряхнуть с себя сон и освободиться от бессознательного, терзающего его страха, он протянул руку к этому дребезжащему предмету и мельком взглянул на часы. Было четверть первого, и солнце ярко светило в гостиничные окна.

– Да? Алло?…

– Джо? Джоэл?

– Да.

– Это Кэл Даулинг. Мне позвонил наш гость.

– Что? Кто?

– Ну, этот Фоулер. Эвери Фоулер.

– О Господи!

Это вернулось, это все вернулось. Он сидит за столом в “Ша ботэ” на набережной Монблан, отблески света с далекого бульвара падают на него. Нет… Он не в Женеве. Он в Бонне, в гостиничном номере, и несколько часов тому назад чуть было не сошел с ума, вновь услыхав это имя…

– Да, – произнес он вслух. – Вы спросили у него, когда ему позвонить?

– Он сказал, что теперь не время для игр, к тому же у него нет телефона. Вы должны встретиться с ним у восточной стены Альтер-Цолля как можно скорее. Он сам подойдет к вам.

– Это не годится! – крикнул в трубку Конверс. – Особенно после Парижа! И после аэропорта! Он считает меня дураком!

– А у меня как-то не создалось такого впечатления, – ответил актер. – Он велел передать вам кое-что, он думает, что это может вас убедить.

– Что именно?

– Надеюсь, я правильно запомнил; мне даже неприятно повторять это… Он велел передать вам, что в Нью-Йорке прошлой ночью убит судья по фамилии Анштетт. Он думает, что началась охота на вас.

Глава 8

Альтер– Цолль -некогда южный бастион Боннской крепости, возведенный на Рейне триста лет назад только для того, чтобы его тут же сровняли с землей. На месте крепостной башни теперь размещалась касса для взимания дорожных сборов. Расставленные на зеленых газонах старинные пушки напоминали о былом могуществе, растраченном в раздорах между императорами и королями, епископами и принцами. Извивающаяся стена из красного и серого камня тянулась вдоль берега могучей реки, открытые воды которой бороздили самые различные лодки и корабли. Да, совсем не Женевское озеро и уж тем более не голубовато-зеленые воды Комо.

Джоэл стоял у низкой стены, пытаясь сосредоточиться на окружающем пейзаже, в тщетной надежде, что это принесет успокоение. Однако красота окружающей природы не трогала его, он не замечал ее, не замечал ничего. Лукас Анштетт, судья апелляционного суда, человек весьма необычный, играл роль посредника между неким Джоэлом Конверсом с его патронами и неизвестным человеком из Сан-Франциско. Кроме этого неизвестного, да еще отставного профессора на Миконосе, он был третьим, кто знал, чем занимается Джоэл Конверс. Каким образом за каких-то восемнадцать часов им удалось найти его? Найти и убить!

– Конверс?

Джоэл обернулся, вскинул голову, напрягся. В двадцати футах от него, на краю тропинки, стоял светловолосый человек несколькими годами моложе, чем он, с мальчишеским лицом, такие лица медленно стареют и долго создают иллюзию молодости уже после того, как молодость ушла. Он был пониже Джоэла, но не намного – примерно пять футов десять или одиннадцать дюймов, – на нем были светло-серые брюки, хлопчатобумажная куртка и рубашка с открытым воротом.

– Кто вы такой? – хрипло спросил Конверс. Дав пройти какой-то паре, человек сделал ему знак, приглашая следовать за собой, и шагнул на лужайку. Конверс пошел за ним и догнал его у огромного колеса старинной бронзовой пушки.

– Ладно, так кто же вы такой? – повторил Джоэл.

– Мою сестру зовут Миген, – сказал светловолосый. – Во избежание ошибок скажите-ка теперь сами, кто я?

– Да какого черта?… Как я?… – Конверс умолк, вспомнив слова, которые прошептал ему умирающий человек в Женеве “О Боже! Мег, дети…” – “Мег, дети”, – повторил он вслух. Фоулер называл свою жену Мег.

– Уменьшительное от Миген. Она была женой Холлидея. и только вы знали его как Фоулера.

– Вы – зять Эвери.

– Зять Пресса, – поправил его молодой человек, протягивая руку без всякой фамильярности и очень серьезно. – Коннел Фитцпатрик.

– Значит, мы в одной игре.

– Надеюсь.

– У меня к вам много вопросов, Коннел.

– Не больше, чем у меня к вам, Конверс.

– Может быть, не будем открывать военных действий? – спросил Джоэл, почувствовав, как резко произнес этот человек его фамилию.

Тот недоуменно мигнул и смущенно покраснел.

– Простите, – сказал он. – Я очень сердит – и на него, и на вас, и я почти не спал. А кроме того, я все еще продолжаю жить по времени Сан-Диего.

– Сан-Диего? Не Сан-Франциско?

– Военно-морской флот, я – юрист, служу на военно-морской базе…

– Фью… – тихо присвистнул Конверс. – Мир и в самом деле тесен.

– Я знаю об этом, – согласился Фитцпатрик. – И о вас тоже, лейтенант. Где, по-вашему, добыл Пресс свои сведения? Конечно, я не был тогда в Сан-Диего, но у меня есть там друзья.

– Значит, ничего святого, как и повсюду.

– Заблуждаетесь, святое свято. Мне пришлось потянуть за очень толстые ниточки, чтобы заполучить нужную информацию. Это было примерно пять месяцев назад, Пресс пришел тогда ко мне, и мы… Я полагаю, вы назвали бы это сговором.

– Поясните, пожалуйста.

Морской офицер положил правую руку на ствол пушки.

– Пресс Холлидей для меня не просто муж моей сестры, он мой лучший друг, мне он ближе, чем мой родной брат.

– А вы сами, значит, в этой милитаристской шайке? – полушутя спросил Джоэл, поскольку и здесь была кое-какая информация.

В ответ Фитцпатрик совсем по-мальчишески улыбнулся:

– Да, в одной из них. Но он поддержал меня, когда я решил в это ввязаться. Армия нуждается в юристах, а на юридических факультетах этому специально не обучают. Здесь трудно рассчитывать на крупные гонорары. Что касается меня, то я люблю флот, люблю флотскую жизнь с ее трудностями и переменами.

– А кто против?

– Спросите лучше, кто был за? В обеих наших семьях пираты – когда-то они обирали жертвы землетрясения – всегда становились адвокатами. Нынешние главы семейств знали, что мы с Прессом отлично ладим друг с другом, и их глазам предстала надпись, которую они начертали на собственной стене – энергичный белый протестант и этот католик. Ну вот – теперь, если они объединятся с евреем и не очень темным негром, а может быть, и каким-нибудь парнем с необычными сексуальными наклонностями, половина юридического рынка Сан-Франциско будет у них в кармане.

– А как насчет итальянцев и китайцев?

– Определенная часть посетителей наших загородных клубов все еще хранит в своих комодах корпоративные студенческие галстуки. Ну зачем пятнать дорогую материю? Сделки любят широкую дорогу, акцент на слово “широкую”, а не “честную”.

– И вы, советник, не хотели иметь с этим ничего общего?

– Пресс тоже не хотел, потому-то и ударился в международное право. Старый Джек Холлидей просто позеленел, когда Пресс стал прибирать к рукам заграничную клиентуру, а затем чуть не лопнул от злости, когда тот подключил к ней наших акул с маркой “Сделано в США”, которые имели желание поохотиться на внешнем рынке. Но в конечном счете старому Джеку не на что было жаловаться – пасынок с его наивными взглядами давал фирме неплохой доход.

– А вы с радостью нацепили на себя морскую форму, – сказал Конверс, видя в глазах Фитцпатрика откровенное удовольствие.

– Каюсь… и был очень счастлив, получив благословение Пресса в юридическом и прочих смыслах.

– Он вам нравился, не правда ли?

– Я любил его, – сказал Коннел, снимая руку с пушечного ствола. – Любил его так же, как я люблю свою сестру. Именно поэтому я здесь. Это тоже входило в наш договор

– Кстати, о вашей сестре, – мягко сказал Джоэл. – Будь на моем месте кто-нибудь другой, он вполне мог бы узнать, что вашу сестру зовут Миген.

– Конечно. Ее имя упоминалось в газетах.

– Значит, это не такая уж строгая проверка.

– Пресс никогда не называл ее полным именем, разве что во время брачной церемонии. Обычно он звал ее просто Мег. Я постарался бы каким-нибудь образом спросить вас об этом, и, если бы вы лгали, я бы сразу это понял. Я изрядно поднаторел в допросах.

– Я верю вам. Так что это за соглашение между вами и… Прессом?

– Пойдемте погуляем, – сказал Фитцпатрик, и они отправились к стене над извивающейся внизу рекой, откуда открывался вид на семь холмов Вестервальда, и Коннел начал свой рассказ: – Пресс пришел ко мне и сказал: он наткнулся на нечто очень серьезное и не может оставаться в стороне. Ему попалась информация о том, что ряд известных – или когда-то известных – лиц создали организацию, способную нанести огромный вред огромному числу людей в самых разных странах. И он собирается остановить их, остановить ее – опираясь на закон, поставить ей заслон, даже если ради этого ему придется выйти за рамки принятых юридических процедур.

Я задал обычные в таких случаях вопросы: входит ли он в эту организацию, можно ли его в чем-то обвинить и прочее в том же духе. Он сказал “Нет”, но заметил, что не уверен в своей безопасности. Конечно, я заявил, что он сошел с ума, что всю информацию он должен передать властям и пусть они разбираются в этом.

– То же посоветовал ему и я, – прервал его Конверс. Фитцпатрик остановился и посмотрел на Джоэла:

– Он сказал, что все это значительно сложнее.

– И он был прав.

– Я просто не могу этому поверить.

– Он мертв. Так что придется поверить.

– Это не ответ.

– Но вы ни о чем не спрашивали, – заметил Конверс. – Продолжим нашу прогулку. Итак, ваш договор.

На лице морского офицера отразилось недоумение, он продолжил:

– Договор этот был довольно прост. Пресс пообещал держать меня в курсе всего, что относится к его главному делу – мы решили называть это “главным делом”. А также если… если… ох уж это проклятое “если”…

– Если – что?

– Если с ним что-нибудь случится, – закончил он хриплым голосом.

Конверс помолчал, пытаясь справиться со своими чувствами.

– Значит, он сказал вам, что отправляется в Женеву ради встречи со мной, человеком, который двадцать с лишним лет назад знал его как Эвери Фоулера.

– Да. Мы говорили с ним об этом, когда я добывал ему через секретные службы сведения о вас. Он сказал, что время и обстоятельства сейчас самые благоприятные. Кстати, он считал вас лучшим в своей области. – Коннел позволил себе улыбку. – Почти равным ему.

– Он преувеличивал, – сказал Джоэл, тоже слегка улыбнувшись. – Я до сих пор не могу раскусить, как ему удалось оттяпать так много при распределении пакета привилегированных акций.

– Что?

– Да нет, ничего. Так что же с Лукасом Анштеттом? Вы можете рассказать мне об этом?

– Здесь два аспекта. Пресс сказал, что при содействии судьи они постараются добиться для вас отпуска в фирме, если вы согласитесь взяться за…

– Они?Кто это – они?

– Не знаю. Этого он мне не сказал.

– Черт побери! Продолжайте.

– Анштетт переговорил с патронами вашей фирмы, и они дали добро при условии, если вы согласны. Это первый аспект. Второй объясняется моими личными странностями: я помешан на последних известиях и, как большинство людей моей профессии, слушаю передачи РВС.

– Что это?

– Радио вооруженных сил. Они дают, пожалуй, самую полную программу новостей. Путешествуя, я обычно беру с собой транзисторный приемник с коротковолновым диапазоном.

– Я тоже, – сказал Конверс. – Но слушаю только Би-би-си, потому что не знаю французского, как, впрочем, и всех остальных языков.

– У них неплохая программа, но приходится перескакивать с одной волны на другую. Во всяком случае, сегодня утром по РВС я услышал об этих событиях в их изложении.

– И что же там было?

– Почти никаких подробностей. Примерно в два часа ночи по нью-йоркскому времени в его квартиру на Сентрал-Парк-Саут забрались грабители. Есть следы борьбы. Он был убит выстрелом в голову.

– И все?

– Не совсем. Согласно показаниям экономки, ничего не было похищено, так что ограбление исключается. Вот так.

– Господи! Нужно позвонить Ларри Тальботу. Он может знать подробности. Больше ничего не известно?

– Был еще краткий некролог – ну, какой это замечательный юрист и прочее. Но суть в том, что из квартиры ничего не пропало.

– Это я понял, – отозвался Джоэл. – И все же я позвоню Тальботу. – Они снова зашагали вдоль крепостной стены. – Насчет вчерашней ночи, – снова заговорил Конверс. – Почему вы сказали Даулингу, будто работаете в посольстве? Проще было бы прийти в аэропорт.

– Я был в аэропорту, проторчал там семь часов, ходил от одной стойки к другой, наводил справки о прибывающих пассажирах, стараясь узнать, каким рейсом вы летите.

– Вы знали, что я полечу в Бонн? – удивился Конверс.

– Так считал Биль.

– Биль? – удивленно переспросил Джоэл. – Тот, что на Миконосе?

– Мне сказал о нем Пресс и дал его номер телефона, но предупредил, что пользоваться им можно в самом крайнем случае. – Фитцпатрик помолчал. – А теперь именно такой случай…

– Что вам сказал Биль?

– Что вы улетели в Париж, а затем, как ему кажется, отправитесь в Бонн.

– Что он еще говорил?

– Ничего. Сказал, что верит моим, как он выразился, полномочиям, поскольку мне известно его имя и местонахождение – эти сведения мог дать только Пресс. Но все остальное я должен узнать у вас, если вы сочтете меня достойным доверия. Он был чертовски сдержан.

– У него есть на то причины.

– Впрочем, он сказал, что, если я не отыщу вас, он хочет видеть меня на Миконосе, прежде чем я… “выступлю в защиту дела жизни мистера Холлидея”. Он выразился именно так. Я собирался ждать вас еще пару дней, если бы только у меня хватило терпения.

– А что потом? Миконос?

– Сам не знаю. Я собирался снова позвонить Билю, и тогда ему пришлось бы сказать мне побольше, чтобы убедить в своей правоте.

– А если бы он не захотел или не смог говорить?

– Тогда я отправился бы в Вашингтон и выложил все тому, к кому меня направило бы военно-морское командование. Если вы хоть на минуту допускаете, что я позволю спустить это дело на тормозах, то вы, черт побери, глубоко заблуждаетесь, и Биль тоже.

– Если бы вы объяснили ему все примерно так, как сейчас, он наверняка придумал бы что-нибудь. Вам и в самом деле следовало бы слетать на Миконос. – Конверс достал пачку сигарет, предложил ее Фитцпатрику, но тот отрицательно покачал головой. – Эвери тоже не курил, – сказал Джоэл, щелкая зажигалкой. – Простите… Пресс. – Он глубоко затянулся.

– Ничего, это имя помогло мне разыскать вас.

– Вернемся-ка к этому еще раз. В ваших показаниях, советник, имеется некоторая непоследовательность. Попробуем расставить все по местам, чтобы потом у нас с вами не было разночтений.

– Не пойму, к чему вы клоните, но будь по-вашему.

– Вы собирались ждать моего прибытия сюда два дня, правильно?

– Да, я надеялся кое-что утрясти, немного отоспаться и потом – ждать.

– А откуда вы знали, что я не прибыл сюда, скажем, за два дня довашего прилета?

Фитцпатрик посмотрел на Джоэла.

– Восемь последних лет я работаю военным юристом, выступаю в качестве защитника и обвинителя, и не только по делам, рассматриваемым военными трибуналами. Я сталкиваюсь с самыми различными ситуациями и неплохо в них ориентируюсь. Мне случалось бывать и в тех странах, с которыми у Вашингтона имеются соглашения по правовым вопросам.

– Все это так, но я-то ведь не служу на флоте.

– В свое время служили, и я намеревался воспользоваться этим обстоятельством, но только в самом крайнем случае, такого случая пока не последовало. Прилетев в Дюссельдорф, я предъявил свое удостоверение инспектору по делам иммиграции и попросил оказать мне содействие. В Западной Германии семь международных аэропортов. Через пять минут компьютер установил, что за прошедшие трое суток вы не приземлились ни на один из них, это все, что я хотел узнать.

– Но затем вам нужно было попасть в аэропорт Кельн-Бонн.

– Там я был через сорок минут и оттуда сразу же позвонил. Никакого Конверса за это время не объявилось, и тогда я понял: если вы не перешли границу нелегально – а о таких вещах я знаю побольше вашего, – то рано или поздно прилетите сюда.

– Упорный вы человек.

– Вы знаете почему.

– А как возник Даулинг и вся эта игра с посольством?

– Вы фигурировали в списке пассажиров гамбургского рейса – вы даже не представляете, как я обрадовался, узнав об этом. Я вертелся у окошечка администратора на случай задержки рейса или каких-то осложнений. И тут заявляется эта троица из посольства и сует всем в нос свои удостоверения, причем главный изъяснялся на препаршивом немецком языке.

– А вы в состоянии судить и об этом?

– Я знаю немецкий, как, впрочем, и французский, итальянский, испанский. Мне ведь приходится иметь дело с разными национальностями.

– Я как-то не обратил на это внимания.

– Наверное, именно поэтому я и стал капитаном третьего ранга в тридцать четыре года. Мне приходится мотаться по всему белу свету.

– И это я как-то пропустил. А чем вам не понравились эти парни из посольства?

– Во-первых, они интересовались вами. Им нужно было удостовериться, что вы летите рейсом номер 811. Администратор взглянул в мою сторону, я кивнул, и дальше разговор шел без сучка и задоринки. Видите ли, я уже успел сунуть ему несколько дойчмарок, но дело не только в этом. Здесь не жалуют представителей американских властей.

– Об этом я вчера уже слышал. От Даулинга. А как вы вышли на него?

– Тут мне помог сам Даулинг, но об этом позже. Когда самолет приземлился, я занял место у багажного конвейера: посольские разместились у входа в зал, футах в пятидесяти от меня. Так мы и стояли, пока на конвейере не остался один-единственный чемодан – ваш, но вы не изволили за ним явиться. Наконец подошла какая-то женщина, и эти посольские окружили ее, огорченные и в страшном волнении. Я услыхал вашу фамилий и только потому решил вернуться к администратору и поподробней его расспросить.

– Чтобы убедиться, что я действительно прилетел этим рейсом, или выяснить, не появился ли я?

– Совершенно верно, – ответил Фитцпатрик. – Этот администратор оказался ловким малым – я снова сунул ему деньги и при этом чувствовал себя гнусным типом, подкупающим присяжного. Он сказал, что этот Калеб Даулинг – он говорил о нем так, будто я обязан его знать, – специально обратился к нему, прежде чем выйти из аэровокзала.

– И дал ему поручение для меня, – вставил Джоэл.

– Откуда вы знаете?

– В гостинице меня дожидался снятый им номер.

– Да, да, речь шла о гостинице. Даулинг сказал, что познакомился с одним юристом-американцем, летел с ним из Копенгагена. Он беспокоится, что его новому другу не удастся снять номер в Бонне, поэтому, если тот обратится за помощью в “Люфтганзу”, пусть администратор порекомендует ему отель “Кёнигсхоф”.

– И вы, сопоставив одно с другим, решили превратиться в одного из посольских парней, потерявших меня, – сказал, улыбаясь, Конверс.

– Вот именно. Я показал Даулингу свое удостоверение и назвался военным атташе, но только, если честно сказать, он не очень-то стремился мне помочь.

– Судя по его словам, вы играли свою роль не очень убедительно. Впрочем, я тоже. Но как ни странно, именно поэтому он и решил свести нас друг с другом. – Джоэл остановился и, погасив окурок о каменную стену, бросил его вниз. – Так что, капитан, испытания, или что там, вы не выдержали. Что же теперь? Вы владеете языком, у вас связи в государственных учреждениях, которых у меня нет, следовательно, вы можете оказаться полезным.

Морской офицер стоял неподвижно и, прищурив глаза – солнце било ему в лицо, – пристально смотрел на Джоэла.

– Сделаю все, что в моих силах, – медленно начал он, – при условии, однако, что мне будет ясен смысл предпринимаемых действий. У нас не должно быть недомолвок, Конверс. Я не отступлюсь от этих двух дней. Это все, что осталось у вас – у нас – на раздумья.

– А кто установил этот срок?

– Я, и тут мне решать.

– Так дело не пойдет. – Конверс двинулся по дорожке вдоль стены.

– Вы в Бонне, – быстро заговорил Фитцпатрик, приноравливаясь к его шагу, при этом в голосе его не было ни раздражения, ни поспешности. – Вы были в Париже, а теперь вы прибыли в Бонн. Это означает, что вам известны имена, обстоятельства, что у вас есть улики – пусть даже косвенные. Мне нужны все эти сведения.

– И вы рассчитываете их получить, капитан?

– Я дал слово.

– Кому?

– Сестре. Неужели вы думаете, что она ни о чем не догадывалась? Из-за этой проклятой истории Пресс был сам не свой. Целый год он вскакивал среди ночи и бродил по дому, бормоча что-то себе под нос и не говоря ей ни слова. Она никак не могла пробиться через эту его скорлупу. Если бы вы знали их, то поняли бы всю нелепость этого. В наши дни как-то не принято восхищаться семейными парами, да еще с целым выводком детей, но они по-настоящему любили друг друга и, едва разлучившись, не могли дождаться, когда встретятся вновь, вот какой это был случай.

– Вы женаты? – спросил Джоэл, не сбавляя шага.

– Нет, – ответил моряк, явно сбитый с толку этим вопросом. – Только собираюсь. Возможно, в недалеком будущем. Я ведь говорил, разъезды отнимают у меня слишком много времени.

– Все как у Пресса… у Эвери…

– К чему вы клоните, советник?

– Будем же с уважением относиться к тому, что он делал. Он понимал все опасности и знал, что может потерять. Собственную жизнь.

– Именно поэтому мне нужны факты! Вчера самолетом доставили его тело, завтра похороны, а я сижу здесь. Сижу только потому, что дал Миген это обещание! Но я вернусь, имея на руках все необходимое для того, чтобы разнести в пух и прах эту чертову банду!

– Вы лишь вспугнете их, заставите уйти на дно, впрочем, если они позволят вам сделать хотя бы это.

– Это ваше частное мнение.

– Большего не могу вам предложить.

– Я не согласен с вами!

– И не надо. Возвращайтесь обратно и расскажите о слухах, об убийстве в Женеве, которое по-прежнему будут считать самым заурядным ограблением, расскажите и об убийстве в Нью-Йорке, подлинные причины которого навсегда останутся тайной. Стоит вам упомянуть человека на острове Миконос, поверьте мне, он тут же исчезнет. В каком мире вы живете, капитан? Вы что, чокнутый? Этакий духовный брат Престона Холлидея времен мускателя и марихуаны?

– Прекратите пороть чушь!

– Все это ясно как Божий день, капитан. Между прочим, сколько дел вы выиграли, выступая в качестве обвинителя? – Что?… – И сколько проиграли, выступая в качестве защитника?

– Да, У меня были и проигрыши и выигрыши, выигрышей, честно говоря, больше.

– Больше? Честно говоря? Вы ведь знаете, есть определенные люди, которые могут заставить статистику говорить то, что им требуется.

– К чему вы это все говорите? Как это связано со смертью Пресса, с его убийством?

– Чему вы удивляетесь, капитан Фитцпатрик? Тот, к кому вы собираетесь обратиться, может оказаться успешно внедренным агентом-провокатором, одетым в ту же форму, что и вы.

– О чем, черт побери, вы толкуете? Оставим это, я не обязан выслушивать вас, а вот вы обязаны! У вас два дня, Конверс. А теперь – мы на одном корабле или на разных?

Конверс остановился и внимательно вгляделся в обращенное к нему юное лицо, юное, да не совсем – вокруг сердитых глаз проглядывали следы морщинок.

– Мы даже не в одном флоте, – устало сказал он. – Старый Биль прав: решать мне. И я решаю не говорить вам ни одного слова. На моем корабле вы – лишний, морячок, и ваша горячность только тоску на меня наводит.

Джоэл резко повернулся и пошел в обратную сторону.

– Стоп! Отлично! Великолепный кадр! Здорово сработано, Кэл, ты чуть было не заставил меня самого поверить всей этой галиматье! – Роджер Блайн, режиссер фильма, сверился с вырезкой из сценария, протянутой ему ассистенткой, и через переводчика дал указания оператору, а сам направился к монтажному столу.

Калеб Даулинг остался сидеть на большом камне на холме, обрывающемся к Рейну; он ласково потрепал голову вонючего козла, который только что изрыгнул изрядную порцию орешков прямо на носок его сапога.

– Хотелось бы мне, дружок, вышибить из тебя остальной запас дерьма, – сказал он тихо, – но это разрушило бы мой замечательно выстроенный образ.

Актер встал и потянулся, чувствуя на себе взгляды многочленных зрителей, которые, как в зоопарке, не стесняясь, смотрели на него и обменивались репликами. Через несколько минут он добредет – нет, подойдет легкой походкой – к веревке, отделяющей его от зрителей, и смешается с фанатами. Он никогда не устает от этого, возможно, потому, что известность пришла к нему так поздно, и, в конце концов, это ведь символ того, чего они с женой достигли. А иногда ему случалось и развлечься, когда какой-нибудь бывший его студент с опаской подходил к нему, неуверенный, что некогда установленные в лекционной аудитории теплые отношения выдержали испытание славой у новоявленной звезды. Кэл всегда отличался прекрасной памятью на лица и даже имена и, заметив своего бывшего питомца, строго осведомлялся у него, выполнил ли тот вчерашнее домашнее задание. Или же сам подходил к нему или к ней и лекторским тоном спрашивал что-нибудь вроде: “Ну-ка, Дэниел, вспомни исторические хроники Шекспира. Кто оказал на язык автора большее влияние – Холлиншед или Фруассар?” И если в ответ называли последнего, он восхищенно хлопал себя по ляжкам и восклицал: “Черт побери! А ты, дружок, заарканил совсем неплохого мустанга!” Следовал взрыв хохота, а потом зачастую выпивка и воспоминания.

Хорошо ему жилось сейчас, можно сказать – даже очень хорошо. Вот если бы только солнечный свет мог проникнуть в темные закоулки сознания его жены. Она была бы тогда здесь, в Бонне, на склоне холма, сидела бы за веревкой вместе со зрителями – в основном женщинами примерно ее возраста – и болтала о том о сем, рассказывала бы, что ее муж ну совсем такой же, как все: никогда не может найти своих носков и совершенно бесполезен на кухне. Людям нравятся эти байки, хотя они не очень в них верят. Но свет не пробивается в эти глухие, потаенные уголки. И потому Фрида сидит в Копенгагене, гуляет по берегам Зееланда, пьет чай в ботаническом саду и ждет, пока муж позвонит ей и скажет, что у него выдалось несколько свободных деньков и он вырвется к ней из ненавистной Германии Даулинг оглядел полную энтузиазма киногруппу и любопытных зрителей; разговоры их постоянно прерывались взрывами смеха, не лишенного, однако, известной доли уважения.

– Кэл? – Он увидел Блайна, торопливо шагавшего к нему по склону холма. – Тут один человек хочет тебя видеть.

– Надеюсь, Роджер, больше чем один. Иначе за что мне платят деньги?

– Ну, уж не за эту кучу дерьма… – Однако улыбка исчезла с лица режиссера, как только он подошел ближе. – У тебя какие-нибудь неприятности, Кэл?

– Полно, хотя это и незаметно.

– Я не шучу. Этот человек – из немецкой полиции, и боннской. Говорит, что обязательно должен поговорить с тобой, у него что-то важное и срочное.

– Что бы это могло быть? – Даулинг почувствовал боль в области желудка – страх, который никогда не покидал его.

– Мне он не сказал. Говорит только, что это очень срочно.

– Фрида!… О Господи! – прошептал актер. – Где он?

– В твоем трейлере.

– В моем…

– Успокойся, – сказал Блайн, – там с ним Муз Розенберг, наш каскадер. Если тот тип дотронется хоть до пепельницы, эта горилла, Муз, прошибет им стенку.

– Спасибо, Роджер.

– Он подчеркнул, что ему нужно поговорить с тобой без свидетелей.

Но Даулинг уже не слышал его, он бежал по склону к небольшому прицепу – его место отдыха в свободные минуты, – готовясь к самому худшему.

Однако предметом разговора оказалась не Фрида Даулинг, а американский адвокат Джоэл Конверс. Каскадер вылез из трейлера, оставив Калеба и полицейского вдвоем. Человек, явившийся к нему, был в штатском, прекрасно говорил по-английски, его манеры были немного официальны, но вполне вежливы.

– К сожалению, герр Даулинг, у нас нет сведений о фрау Даулинг, – сказал немец в ответ на взволнованные расспросы Калеба. – Она что, больна?

– У нее бывали приступы в последнее время, но ничего страшного. Она в Копенгагене.

– Так мы и полагали. Вы часто туда летаете?

– Всякий раз, когда удается вырвать денек.

– А почему она не хочет присоединиться к вам?

– Ее девичья фамилия Мюльштейн, раньше она жила в Германии, но когда-то ее перестали считать человеком. И воспоминания об этом, как бы это выразиться, слишком глубоко запали ей в память. Теперь, когда они навещают ее, ничего хорошего из этого не получается.

– Понимаю, – сказал полицейский офицер, не отводя глаз от Калеба. – Еще не одно поколение немцев будет расплачиваться за это.

– Надеюсь, что так, – сказал актер.

– В те годы меня еще не было на свете, герр Даулинг. И поверьте мне, я очень рад, что ей удалось выжить.

Даулинг и сам не знал, почему он вдруг понизил голос, а может, эти слова и вообще вырвались у него непроизвольно:

– Ей помогли немцы.

– Надеюсь, – спокойно отозвался немец. – Однако я пришел к вам по поводу человека, который был вашим соседом в самолете во время рейса из Копенгагена в Гамбург, а потом – из Гамбурга в Бонн. Это Джоэл Конверс, американский адвокат.

– А что с ним? Кстати, не могу ли я глянуть на ваше удостоверение?

– Безусловно. – Полицейский офицер достал из кармана удостоверение личности в прозрачном пластике и подал его актеру, который тщательно нацеплял очки. – С этим все в порядке.

– “Sender Dezernat” – что это? – спросил Даулинг, с трудом прочитав мелкий шрифт.

– Это можно перевести так: “Специальный отдел” или “Управление”. Мы являемся одним из подразделений федеральной полиции. Нам поручаются расследования дел в тех случаях, когда у полиции не хватает полномочий или нет возможности заняться ими.

– Это абсолютно ни о чем не говорит, и вы это отлично знаете, – сказал актер. – В кино мы часто произносим подобные реплики, и они звучат довольно убедительно только потому, что в сценарии указано, как на них следует реагировать, но мы не на съемках. Скажите-ка мне более понятно.

– Очень хорошо. Вам говорит что-нибудь слово Интерпол? В парижском госпитале в результате черепных ранений умер человек, раны эти были нанесены ему американским гражданином Джоэлом Конверсом. Считалось, что состояние пострадавшего начало улучшаться, но улучшение оказалось временным – сегодня утром его обнаружили мертвым. Смерть последовала в результате неспровоцированного нападения, совершенного герром Конверсом. Нам известно, что он прилетел рейсом Кельн – Бонн. Согласно показаниям стюардессы, вы сидели рядом с ним в течение трех с половиной часов полета. Нам необходимо установить, где он находится в данный момент. Мы надеемся, вы сможете нам помочь.

Даулинг снял очки, наклонил голову и попытался проглотить подкативший к горлу ком.

– Вы считаете, что мне это известно?

– Мы ничего не утверждаем. Однако должен вас предупредить, что сокрытие информации о беглом преступнике является уголовно наказуемым деянием и влечет за собой весьма суровое наказание, особенно когда речь идет об убийце.

Актер вертел в руках очки, испытывая смешанные чувства. Он подошел к койке у стены и, сев на нее, посмотрел на полицейского.

– Мне почему-то не хочется доверять вам. Почему бы это? – спросил он.

– Потому что вы думаете о вашей жене и с предубеждением относитесь к немцам, – ответил офицер, – Я стою на страже закона и порядка, герр Даулинг. Порядок – это то, что люди определяют для себя сами, и я в том числе. Согласно полученному нами донесению, этот Конверс может оказаться опасным человеком, особенно учитывая его психическое состояние.

– Что-то я не заметил за ним ничего такого. Более того, я подумал, что у этого парня чертовски светлая голова. Он высказал немало здравых мыслей.

– Тех, что вам хотелось бы услышать?

– Не всегда.

– Но в основном… так это обычно и бывает.

– Что вы хотите сказать?

– Люди с психическими отклонениями зачастую говорят весьма убедительно: они как бы настраиваются на образ мыслей собеседника и подыгрывают ему. Это и есть суть заболевания, особенности психики такого человека, основа его убедительности.

Даулинг бросил очки на постель и откровенно вздохнул, снова почувствовав боль в желудке.

– Сумасшедший? – переспросил он без особого убеждения. – В это я не верю.

– В таком случае дайте возможность и нам убедиться в обратном. Вам известно, где он сейчас?

Актер, прищурившись, посмотрел на немца.

– Оставьте мне вашу визитную карточку или номер телефона, по которому я мог бы найти вас. Не исключено, что он попытается связаться со мной.

– Кто отвечал за это? – Человек в красном бархатном пиджаке сидел почти в полной темноте, только бронзовая лампа бросала яркий круг света на полированную поверхность большого стола. Огромный кабинет был погружен во мрак. И все-таки отраженного света хватало, чтобы разглядеть очертания огромной карты, висящей на стене на его спиной. Странная это была карта. Привычные очертания стран в ее центральной части как бы сливались в единое географическое целое, и это Целое составляло значительную ее часть. В него входила почти вся Европа, большая часть Средиземного моря и отдельные территории Африки. Широкая полоса Атлантического океана на этой карте служила чем-то вроде моста между этими пространствами, ибо Канада и Соединенные Штаты Америки тоже входили в этот странный конгломерат.

Человек смотрел прямо перед собой, его морщинистая кожа, массивная квадратная челюсть, крючковатый нос и тонкие прямые губы будто сошли с какого-то старинного пергамента, изрядно тронутые сединой темно-русые волосы обрамляли строго вылепленную голову, твердо сидящую на мощном торсе. Он снова заговорил, и чувствовалось, что голос его тяготеет к верхним регистрам, в нем слышались уверенные командирские ноты. Легко было представить, как этот голос срывается на крик, визгливый крик хищника над замерзшим озером. Однако сейчас тон его – концентрация срочности и деловитости – был спокоен.

– Кто отвечал за это? – повторил он. – Лондон, вы меня слышите?

– Слышу, – отозвался его собеседник из Великобритании. – Да, да, конечно же слышу. Прикидываю, что и как, чтобы быть справедливым.

– Весьма этому рад, но тут необходимо принять решение. Ответственность, видимо, придется разделить, но мы должны считаться и с последствиями. – Человек приостановился, а когда продолжил, то голос его звучал уже по-иному, совсем не так спокойно, как раньше. Теперь это был крик хищника на ледяном просторе ночного озера. – Как Интерпол оказался впутанным в это дело?

Несколько обескураженный англичанин отвечал быстро, отрывочными, наползающими друг на друга фразами:

– Адъютант Бертольдье был обнаружен мертвым в четыре часа утра по парижскому времени. Очевидно, ему принесли лекарство. Сестра позвонила в Сюрте…

– В Сюрте? – взорвался человек за письменным столом. – Почему в Сюрте? Почему не Бертольдье? Умерший работал не в Сюрте!

– Произошла накладка, – сказал англичанин. – Никто не знал, что на такой случай администрации госпиталя была оставлена специальная инструкция. Неким инспектором по фамилии Прюдомм. Его-то и известили о смерти этого человека.

– И он обратился в Интерпол?

– Да, но они не успели перехватить Конверса на границе.

– За что мы должны благодарить Бога, – закончил человек за столом уже более спокойным голосом.

– В обычном случае администрация госпиталя, конечно, дождалась бы утра и уведомила Бертольдье. Ведь покойный, как вы уже сказали, был всего лишь служащим, но никак не членом семьи генерала. Потом оповестили бы обычную полицию и только в случае необходимости – Сюрте. К тому времени наши люди сумели бы предотвратить вмешательство

Интерпола. Мы и сейчас можем вывести его из игры, но это займет несколько дней. Перемещение должностных лиц, подготовка новых доказательств, внесение некоторых коррективов в дело – на все это нужно время. – В таком случае не теряйте ни минуты.

– И все из-за этой проклятой инструкции!

– Предусмотреть которую ни у кого не хватило мозгов, – опять прокомментировал человек, сидящий перед картой. – Этот Прюдомм кружит вокруг да около. Слишком уж много богатых влиятельных людей, странных обстоятельств – вот он и унюхал что-то.

– Он будет отстранен, но на это уйдет несколько дней, – предупредил англичанин. – Нам точно известно, что Конверс сейчас в Бонне. Мы уже нащупываем выход на него.

– Этим же занимаются Интерпол и немецкая полиция. Мне не нужно объяснять вам, к каким трагическим последствиям это может привести.

– Нам окажет поддержку американское посольство. Разыскиваемый преступник – американец.

– У этого разыскиваемого преступника имеется информация! – сжав кулаки, не унимался человек за столом. – Что за информация и как она к нему попала – вот что мы должны узнать.

– А как тот судья в Нью-Йорке? Ничего не удалось выяснить?

– Только то, что подозревал Бертольдье и в чем я был уверен, как только услышал это имя. Сорок лет прошло, а этот Анштетт все еще пытается заполучить мою голову. Это не человек, а бульдог, но он – всего лишь посредник; он ненавидит меня, как и я его, поэтому он так и не назвал тех, кто за ним стоит. Ладно, он мертв, а вместе с ним и вся его святая ненависть. Сейчас важно знать одно – Конверс не тот, за кого себя выдает. Поэтому ищите его!

– Как я уже говорил, мы на пути к успеху. У нас здесь больше осведомителей, чем у Интерпола. Он – американец и находится в Бонне, к тому же, насколько нам известно, не знает языка. Круг мест, где он может скрываться, весьма ограничен. Мы отыщем его, расколем и узнаем, откуда он к нам пожаловал. После этого он будет немедленно ликвидирован.

– Нет! – Это снова был крик хищника у замерзшего озера. – Мы будем подыгрывать ему! Мы окажем ему шикарный прием, заключим его в свои объятия. В Париже он вел речь о Бонне, Тель-Авиве, Йоханнесбурге, вот мы и пойдем ему навстречу. Привезите его к Ляйфхельму, а еще лучше – пусть Ляйфхельм сам приедет к нему. Пусть из Израиля прилетит Абрахамс, ван Хедмер – из Африки, а Бертольдье – да, да, Бертольдье – из Парижа. В любом случае он уже знает, кто они такие. Ему нужно убедить всех, что он – один из нас. Вот мы и соберемся все вместе и послушаем его вранье. Оно может оказаться убедительнее правды.

– Честно говоря, я не понимаю.

– Конверс – это солдат, только солдат, хоть и посланный в передовой дозор. Он обследует, изучает лежащее перед ним пространство, пытаясь разведать силы и тактику находящегося перед ним противника. В противном случае он действовал бы открыто, через представителей законных властей, используя законные методы. Ему не нужно было бы прикрываться чужим именем, сообщать ложные сведения… или убегать, совершив насилие над человеком, который, по его мнению, пытался остановить его. Он – пеший передовой дозор, у которого имеется какой-то запас информации, но который и сам толком не знает, куда его посылают. Что ж, дозор можно заманить в ловушку, а потом атаковать из засады идущую вслед за ним часть. О, мы обязательно должны созвать для него это совещание.

– Позвольте заметить, что такая позиция весьма опасна. Должен же он знать, кто завербовал его, кто дал ему имена и прочие сведения. Сломив его физически или с помощью химических средств, мы выудим у него все необходимые сведения.

– Может статься, что у него их просто нет, – терпеливо пояснил человек за столом. – Дозорных, как правило, не посвящают в решения командования хотя бы по той простой причине, что они могут попасть в руки врага. А пока нужно добыть побольше сведений об этом Конверсе. К восемнадцати часам у меня будут все данные об этом человеке, буквально каждое слово, где-либо написанное о нем.

– Мы уже знаем, что он весьма предприимчив, – заметил англичанин. – Судя по тому, что нам удалось установить в Париже, у него репутация блестящего юриста. Если он поймет нашу игру или ускользнет от нас, это может обернуться катастрофой. Мы ведь позволим ему встретиться с нашими людьми, разговаривать с ними.

– В таком случае, разыскав его, не спускайте с него глаз. Завтра я дам вам новые указания.

– Завтра?

– Мне нужно учесть те данные, которые сейчас собирают о нем по всей стране. Таким человеком, как Конверс, управлять очень трудно, в нем самом должен быть так называемый побудительный мотив. Вот этих-то манипуляторов нам и нужно отыскать. Ими могут оказаться самые неожиданные люди. Завтра я свяжусь с вами.

Джордж Маркус Делавейн опустил трубку и медленно, с трудом повернулся в кресле. Первые лучи восходящего солнца заливали комнату странным оранжевым светом. Он взглянул на нелепо окрашенную карту, затем, цепляясь обеими руками за подлокотники кресла, вернулся в прежнее положение и некоторое время бездумно смотрел на яркий круг света на поверхности стола. Потом расстегнул непослушными пальцами темно-красный бархатный пиджак и усилием воли заставил себя перевести взгляд вниз, еще раз удостовериться в страшной истине. Взгляд его остановился на широком кожаном ремне, перекрещенном диагонально, который удерживал его на сиденье кресла, – он приказалсвоим глазам смотреть на то страшное и отвратительное, что с ним сделали.

Ниже не было ничего, кроме толстого металлического сиденья и натертого до блеска паркета. Его длинные стройные ноги, которые легко носили его мускулистое и тренированное тело через снега и болота по полям сражений, которые в ярких солнечных лучах часто печатали шаг на победных парадах, эти сильные и красивые ноги врачи объявили никуда не годными. Они осмелились утверждать, будто таящаяся в них болезнь неминуемо убьет остальное тело, и под этим предлогом отняли их у него. Крепко сжав кулаки, он немедленно опустил их на поверхность стола, сдерживая рвущийся из горла звериный вой.

Глава 9

– Черт вас подери, Конверс! Да кто вы такой, в конце концов? – выкрикивал Коннел Фитцпатрик, стараясь поспеть за быстро шагавшим Джоэлом, в его низком голосе звучало бешенство.

– Я тот, кто знал Эвери Фоулера мальчишкой, а потом, двести лет спустя, смотрел в Женеве, как умирает человек по имени Пресс Холлидей, – отозвался Конверс, убыстряя шаг и направляясь к воротам национального парка, где была стоянка такси.

– Прекратите вешать мне лапшу на уши! Я знал Пресса намного ближе и значительно дольше вашего. Да поймите же вы, наконец, – он женат на моей сестре! Пятнадцать лет мы были близкими друзьями!

– Вы говорите как мальчишка, пытающийся сойти за взрослого. Уходите.

Фитцпатрик бросился вперед и преградил путь Джоэлу:

– Поймите же, прошу вас, я могу и хочу вам помочь. Это правда! Я знаю язык, а вы нет! У меня есть связи, у вас их нет!

– Но у вас есть и свое представление о сроках, которые не устраивают меня. Уйдите с дороги, морячок.

– Прекратите, прошу вас! – взмолился морской офицер. – Я готов отказаться от многого, но не списывайте меня с корабля.

– Простите, не понял?

Фитцпатрик неловко переступал с ноги на ногу.

– Вам ведь тоже случалось сцепиться с тем, кто сильнее вас, не так ли, советник?

– Я всегда знал соотношение сил.

– Бывает, что драка – единственный способ выяснить это.

– Со мной такого не бывает.

– Следовательно, моя ошибка состоит в том, что я недооценил вас; обстоятельства сложились не в мою пользу. С кем-нибудь другим это, может, и прошло бы.

– Вы говорите сейчас о тактике. Но двухдневный срок вы назначили совершенно серьезно.

– Вы чертовски правы – назначил, – согласился Коннел, утвердительно кивая. – Я хочу все это разоблачить. Хочу, чтобы виновные расплатились полной мерой! Поймите, Конверс, я просто с ума схожу от злости! Нельзя допустить, чтобы история эта сошла им с рук. Любая затяжка влечет за собой безразличие, вы это знаете не хуже моего. Вы когда-нибудь пытались пересмотреть старое дело? Я пытался несколько раз – когда был уверен, что допущена явная несправедливость. Это меня кое-чему научило – система не любит такого! И знаете почему?

– Знаю, – сказал Джоэл. – В производстве слишком много новых дел, и награды дают только за них.

– Точно… Но Пресс заслуживает большего. Миген – тоже.

– Да, он, точнее, они этого заслуживают. Но есть одно обстоятельство, которое Пресс Холлидей учитывал лучше нас с вами. Если говорить без обиняков, жизнь его – ничто по сравнению с тем, что может произойти.

– Звучит весьма жестоко, – заметил офицер.

– Зато точно отражает суть дела, – сказал Конверс. – Ваш зять собственными руками припечатал бы вас к ковру, если бы вы, войдя в игру, попытались устанавливать в ней свои правила. Бросьте это, капитан. Отправляйтесь лучше на похороны.

– Нет, я должен быть в вашей команде. Я снимаю установленный срок.

– Какое великодушие!

– Господи! Вы не понимаете, о чем я.

– Нет, пока не понимаю, о чем вы.

– Игра ведется по вашим правилам, – сказал Фитцпатрик и кивнул, как бы признавая этим свое поражение. – Я буду выполнять ваши приказы.

– Почему? – спросил Джоэл, глядя своему собеседнику в глаза.

Тот не отвел взгляд.

– Потому что Пресс доверял вам. Он говорил, что для этого дела вы – самый лучший.

– Если не считать его, – добавил Конверс, и выражение его лица наконец смягчилось, появилась даже тень улыбки. – Хорошо, я вам верю, но тут действуют жесткие правила. Либо вы принимаете их, либо списываетесь на берег.

– Что ж, излагайте ваши правила. Буду корчиться так, чтобы вы не заметили моих страданий.

– Да, помучиться вам придется, – согласился Джоэл. – Начнем с того, что я буду сообщать вам лишь те сведения, которые вам необходимо знать в каждом конкретном случае. Выводы из них будете делать сами; это даст вам некоторую свободу, а уж как вы будете добывать новые доказательства – ваше дело.

– Суровое правило.

– Ничего не поделаешь. Иногда для облегчения задачи я буду называть вам какое-нибудь имя, это всегдабудет имя, на которое вы могли бы выйти и без моей помощи. Вы достаточно изобретательны и сами придумаете источник, из которого вы его якобы почерпнули. Это хоть в какой-то мере обезопасит вас.

– Мне несколько раз приходилось проделывать это в портовых притонах.

– Правда? Ну и как удалось сыграть?

– Что?

– Не важно, думаю, вы на это уже ответили. Вы ведь не в белых одеждах туда спускались, не как капитан третьего ранга?

– Нет, черт побери.

– Но теперь вы их наденете.

– И все же вам придется сказать мне хоть что-то.

– Я сделаю для вас “выжимки” с множеством весьма абстрактных наблюдений и минимумом фактов. По мере продвижения – если мы вообще будем продвигаться – вы будете узнавать все больше и больше. Если вы решите, что картина проясняется, дайте мне знать. Это очень важно. Мы не можем подвергать риску все дело, если вы вдруг начнете руководствоваться ложными суждениями.

– Кто это – мы?

– Я бы и сам хотел это знать.

– Милая ситуация.

– Да уж!

– А почему бы вам не посвятить меня во все прямо сейчас? – спросил Фитцпатрик.

– Потому что Миген уже потеряла мужа. Я не хочу, чтобы она потеряла еще и брата.

– Я готов и к этому.

– Кстати, сколько еще времени у вас в запасе? Вы ведь на военной службе?

– Мне предоставлен отпуск на тридцать суток, его можно продлить. Сами понимаете – единственная сестра с пятью детишками, у которой убили мужа. Практически я могу продлить его на любой срок.

– Будем считать, что у вас тридцать суток, капитан. Это намного больше того, что нам отпущено.

– Рассказывайте, Конверс.

– Давайте прогуляемся, – сказал Джоэл, снова направляясь к Альтер-Цоллю с его полуразрушенной стеной и открывавшимся видом на Рейн.

В “выжимках”, сделанных Конверсом, излагалась суть сложившейся ситуации: определенные лица из различных стран вступили в сговор и, используя свое влияние, отправляют в обход закона значительные партии оружия и технологической информации враждебным странам, правительствам и организациям.

– С какой целью? – спросил Фитцпатрик.

– Я мог бы ответить – с целью обогащения, но вы поймете, что это не так.

– В качестве одной из побудительных причин – вполне возможно, – сказал морской офицер. – Но в этом случае влиятельные люди – а под “влиятельными” я подразумеваю людей, которые могут не считаться с существующими законами, – действовали бы в одиночку или, в крайнем случае, мелкими группами в пределах своих стран. Им было бы незачем координировать свои действия с другими. По законам рынка так они только дробили бы получаемые доходы.

– Отличное попадание, советник.

– Так какова же их истинная цель? – Фитцпатрик взглянул на Джоэла. Сейчас они снова шагали в направлении проема в каменной стене, где стояла бронзовая пушка.

– Дестабилизация, – сказал Конверс. – Дестабилизация с расчетом на привлечение широких масс. Серия вспышек насилия в особо важных и уязвимых точках планеты поставит под вопрос способность соответствующих правительств справиться с насилием.

– И опять-таки – с какой целью?

– Вы быстро соображаете, – произнес Джоэл, – вот и попытайтесь ответить на этот вопрос сами. Что произойдет, если существующие политические структуры будут подорваны, если они просто не смогут функционировать, поскольку ситуация выйдет из-под их контроля?

Они остановились возле пушки, и морской офицер попытался проследить, куда направлен ее толстенный ствол.

– Их сместят или преобразуют, – проговорил он, переводя взгляд на Конверса.

– Опять в точку, – тихо сказал Конверс. – Вот вы и разобрались во всем.

– Но это же бессмыслица. – Фитцпатрик поморщился, напряженно раздумывая. – Погодите, давайте я все же попробую разобраться. Хорошо?

– Ради Бога.

– “Влиятельные лица” – это наверняка люди, занимающие весьма высокие посты. Если в основе их действий лежит не голое стремление к наживе, то, стало быть, можно говорить не об откровенно преступных элементах, а о вполне респектабельных гражданах. Или есть какое-то иное определение, мне неизвестное?

– Мне оно тоже неизвестно.

– В таком случае зачем им стремиться к дестабилизации той политической системы, которая как раз и обеспечивает это их влияние? Я не вижу здесь смысла.

– Слышали когда-нибудь выражение “Все относительно”?

– Довольно часто, особенно когда хотели от меня отвязаться. И все же – зачем?

– Подумайте хорошенько.

– О чем?

– О влиянии. – Джоэл достал сигареты, вытряхнул из пачки одну и прикурил. Более молодой человек не отрывал взгляда от видневшихся вдали холмов Вестервальда.

– Они хотят расширить его еще больше, – сказал Фитцпатрик, поворачиваясь к Конверсу.

– Они хотят заполучить его целиком и полностью, – проговорил Джоэл. – А добиться этого можно лишь доказав, что предлагаемые ими решения – единственно верные, поскольку все остальные оказались несостоятельными перед лицом воцарившегося хаоса.

Коннел с окаменевшим лицом слушал Конверса.

– Пресвятая Дева… – начал он, и, хотя слова эти он произнес шепотом, они прозвучали как самый настоящий крик. – Многонациональный плебисцит – волеизъявление народа – в пользу государственного всевластия. Фашизм. Многонациональный фашизм.

– Я уже устал повторять: “Опять в яблочко”, поэтому скажу: “Правильно, советник”. Вы сейчас изложили это получше любого из нас.

– Нас? Этоведь означает, что существуем “мы”, но вы не знаете, кто эти “мы”! – добавил Фитцпатрик со злостью и раздражением, его брови почти сошлись на переносице.

– Придется вам примириться с этим, – сказал Джоэл. – Как примирился и я.

– Но почему, скажите на милость?

– Эвери Фоулер. Помните такого?

– О Господи!

– Да еще старик на Миконосе. Вот и все, что у нас есть. Но то, что они говорят, – правда, горькая реальность. Я уже видел это, и того, что я видел, для меня вполне достаточно. В Женеве Эвери сказал, что у нас очень мало времени. Биль выразил это более образно – отсчет времени начался. Все, что должно случиться, произойдет еще до истечения срока вашего отпуска – по последним данным, осталось две недели и четыре дня. Вот это-то я и подразумевал ранее.

– Господи, – прошептал Фитцпатрик, – что еще вы считаете нужным мне сказать?

– Очень немногое.

– Посольство, – прервал его Коннел. – Я там работал у военного атташе, около двух лет назад. Они нам помогут.

– А также убьют.

– Что?

– Там не все чисто. Те трое мужчин в аэропорту были сотрудниками посольства.

– Ну и что?

– Они – пособники наших врагов.

– Не может быть!

– А как по-вашему, зачем они оказались в аэропорту?

– Чтобы встретить вас, поговорить с вами. Может быть сколько угодно причин. Не знаю, известно вам или нет, но вы – крупнейший специалист в области международного частного права. Посольства и консульства часто прибегают к помощи таких парней, как вы.

– Я уже слышал это раньше, – раздраженно перебил его Конверс.

– Ну и что такого?

– Если они хотели меня видеть, то почему тогда открыто не подошли к входным воротам?

– Наверняка были уверены, что вы зайдете за багажом, как все нормальные люди.

– А когда я не сделал этого, судя по вашим словам, они расстроились и разозлились.

– Так оно и было.

– Значит, у них имелись основания тайно ждать меня у входа.

– И все-таки это звучит не слишком убедительно. – Фитцпатрик поморщился.

– А женщина? Вы помните эту женщину?

– Конечно помню.

– Она засекла меня в Копенгагене и все время следила за мной… А потом их всех четверых подобрал автомобиль, принадлежащий человеку, который является частью всего того, о чем я вам рассказывал. В этом автомобиле они прямиком направились в посольство, тут уж можете положиться на мое слово. Я сам их видел.

Коннел пристально вглядывался в лицо Джоэла, как бы впитывая в себя его слова.

– О Господи, – удивленно прошептал он. – Ну ладно, посольство отпадает, а как насчет Брюсселя, штаба главнокомандующего вооруженными силами НАТО в Европе? Я знаю кое-кого в отделе морской разведки.

– Пока нельзя. А может быть, и вообще нельзя.

– Я полагал, что вы намерены воспользоваться моим мундиром и моими связями.

– Возможно, я так и сделаю. Во всяком случае, приятно знать, что они существуют.

– Ну хорошо, так что я могу сделать? Должен же я сделать хоть что-нибудь?

– Вы и в самом деле свободно говорите по-немецки?

– Хохдойч, швабский, баварский и еще в придачу несколько диалектов. Я же сказал вам, что я знаю пять языков…

– Да, действительно, вы объяснили это весьма доходчиво, – прервал его Конверс. – Здесь, в Бонне, есть женщина по фамилии Фишбейн. Вот вам и первое имя из моего запаса. Участие ее в этом деле несомненно, но ее роль пока неясна. По-видимому, она осуществляет связь – передает информацию. Я хотел бы, чтобы вы познакомились с ней, поговорили, установили контакт. Для этого нужно найти подходящий повод. Ей немного за сорок, она – младшая дочь Германа Геринга. По совершенно понятным причинам она в свое время вышла замуж за одного из уцелевших узников фашизма, но он уже давно уехал. Есть какие-нибудь идеи?

– Разумеется, – без раздумий отозвался Фитцпатрик. – Наследство. Ежегодно составляются тысячи завещании, которые, согласно воле покойных, проходят через военных юристов. Это сумасшедшие, которые оставляют все, что имели, тем, кто тоже сумел выжить. Истинные арийцы и всякое прочее дерьмо. Обычно мы стараемся сплавить их гражданским властям, те тоже не знают, что с ними делать, и в результате их капиталы либо теряются, либо поступают в казначейство как выморочное имущество.

– Серьезно?

– Ein, zwei, drei… [33]Поверьте мне, те люди мечтают именно об этом.

– И вы считаете это удобным предлогом?

– А что бы вы сами сказали о наследстве в миллион с чем-нибудь долларов, оставленном скромным пивоваром где-нибудь на нашем Среднем Западе?

– Неплохая идея, – одобрил Джоэл. – Считайте, вы уже на борту.

В их беседе не упоминалось слово “Аквитания”, не были названы имена Джорджа Маркуса Делавейна, Жака Луи Бертольдье или Эриха Ляйфхельма, как и прочие двадцать с чем-то имен из госдепартамента и Пентагона. Не было и подробного анализа действий сети, изложенного в различных досье, которые оказались в распоряжении Конверса, и того, что он узнал от Эдварда Биля с острова Миконос. Приоткрывая Коннелу Фитцпатрику лишь общие контуры организации, Джоэл исходил из соображений весьма далеких от альтруизма. Если военного юриста схватят и подвергнут допросу – каким бы жестоким ни был этот допрос, – из него мало что удастся вытянуть.

– Не слишком-то много вы мне рассказали, – заметил Фитцпатрик.

– Вполне достаточно, чтобы вам проломили череп. Поверьте, я слов на ветер не бросаю.

– Я тоже.

– В таком случае считайте меня великодушным парнем, – сказал Конверс, и оба они направились в сторону ворот Альтер-Цолля.

– С другой стороны, – продолжал зять Холлидея, – вы испытали в своей жизни куда больше, чем я. О многом я узнал из приложенных к вашему личному делу секретных досье – не одного, а нескольких, их сопоставили с досье других бывших военнопленных. Ваши были особенными. Согласно показаниям большинства узников этих лагерей, ваше мужество помогало им держаться… во всяком случае, до тех пор, пока вы не угодили в одиночку.

– Они ошибались, морячок. Меня трясло от страха, и могу сказать, я бы пошел на что угодно, лишь бы спасти свою шкуру.

– Этого в досье нет. В них говорится…

– Это меня не интересует, капитан, – отрезал Джоэл (в тот момент они проходили через украшенные резьбой ворота). – Есть срочная проблема, которую вы можете помочь мне решить.

– Какая?

– Я обещал позвонить Даулингу на мобильный телефон, но не знаю, как попросить об этом телефонистку.

– Вон там телефонная будка, – сказал Коннел, указывая на белый пластиковый пузырь на бетонном столбе у обочины. – У вас есть его номер?

– Где-то должен быть, – ответил Конверс, роясь в карманах. – Вот он. – Конверс протянул офицеру клочок бумаги, отделив его от кредитных карточек.

– Fraulein, geben Sie mir bitte sieben, drei, vier, zwei, zwei [34]. – Фитцпатрик говорил как заправский немец. Он бросил несколько монет в щелку металлического ящика и обернулся к Джоэлу: – Пожалуйста, сейчас соединят.

– Не уходите. Попросите его… скажите, звонит адвокат, тот, из отеля.

– Guten Tag, Fraulein. Ist Herr… [35]О нет, я говорю по-английски. И вы говорите? Нет, я звоню не из Калифорнии, но это срочно… Даулинг… Мне нужно связаться с…

– Калебом, – быстро подсказал Джоэл.

– С Калебом Даулингом. – Моряк прикрыл ладонью трубку. – Что это за имя такое?

– Так называют людей в туфлях от Гуччи.

– Что?… Oui, ja, да, спасибо. Сейчас его позовут. Берите. – И Фитцпатрик передал трубку Джоэлу.

– Джо?

– Да, Кэл. Я обещал позвонить вам сразу же после встречи с Фоулером. Все в порядке.

– Нет, мистер юрист, не все в порядке, – холодно возразил актер. – Нам нужно серьезно поговорить, должен вам сказать, только что сыграл в ящик один парень.

– Не понимаю.

– В Париже умер какой-то человек. Так вам понятнее?

– О Боже! – У Конверса перехватило горло, он почувствовал, как кровь отливает от лица. На какое-то мгновение ему показалось, что сейчас его вырвет. – Значит, они добрались до вас, – прошептал он.

– Примерно час назад здесь был представитель немецкой полиции. И на этот раз у меня не было сомнений относительно личности гостя. Самый настоящий полицейский.

– Просто не знаю, что вам и сказать, – запинаясь, проговорил Джоэл.

– Вы действительно сделали это?

– Я… я полагаю, что да, – сказал Конверс, глядя на диск телефона-автомата, но видя перед собой залитое кровью лицо человека в парижском переулке, чувствуя липкую кровь на своих руках.

– Ах, вы полагаете? Знаете ли, в таком деле хотелось бы услышать нечто более определенное.

– В таком случае – да. Отвечаю вам: да, я это сделал.

– И у вас были на то причины?

– Я считаю, что были.

– Мне бы хотелось послушать обо всем этом, но только не сейчас. Назовите место, где бы мы могли встретиться.

– Нет! – воскликнул Джоэл несколько смущенно, но весьма решительно. – Я не могу впутывать вас. Держитесь от этого подальше!

– Тот парень оставил мне визитную карточку и просил позвонить, если вы объявитесь. Толковал что-то о сокрытии информации, о соучастии в преступлении…

– И он был прав, абсолютно прав! Ради Бога, расскажите ему все, Кэл! Всю правду. О том, как мы проболтали несколько часов в самолете, как вы сняли для меня номер, сняли вы его на свое имя, не желая вводить меня в расходы. Не скрывайте ничего! Расскажите даже об этом нашем разговоре!

– А почему я молчал раньше?

– Ничего страшного, вот теперь вы ему все говорите. Для вас это было шоком, я – ваш соотечественник, и оба мы в чужой стране. Вам нужно было время, чтобы подумать, поразмыслить. Мой звонок заставил вас опомниться и начать действовать разумно. Скажите ему, что вы обвинили меня в преступлении и я не отрицал его. Будьте с ним откровенны, Кэл.

– И до какой степени? Говорить ему о Фоулере?

– Можно сказать, но не обязательно. Поймите меня правильно – у него другая фамилия, и, даю вам слово, он не имеет отношения к Парижу. Упоминание о нем может привести к нежелательным осложнениям.

– Сказать ему, что вы в Альтер-Цолле?

– Именно отсюда я и звоню вам.

– Теперь вы не сможете вернуться в “Кенигсхоф”.

– Ерунда, – торопливо заверил его Джоэл, стараясь поскорее закончить этот разговор, чтобы иметь возможность подумать. – Багаж мой в аэропорту, и там мне тоже нельзя появляться.

– У вас еще был портфель.

– О нем я позаботился. Он в надежном месте. Актер помолчал и затем медленно сказал:

– Значит, вы советуете мне оказать полную поддержку полиции и рассказать им всю правду?

– Не упоминая, однако, о фактах, не связанных с данным делом. Да, именно это я вам советую, Кэл. Только так вы докажете свою непричастность к этой истории.

– Разумный совет, Джо-Джоэл, и я бы с удовольствием им воспользовался, да только боюсь, что ничего из этого не выйдет.

– Что? Почему?

– Потому что плохие парни, вроде воров или убийц, подобных советов не дают. Такого мне в сценариях не встречалось.

– Глупости! Ради Бога, сделайте так, как я говорю!

– Извините, напарничек, я не люблю плохой драматургии. Поэтому лучше уж высделайте то, что я вам скажу. Рядом с университетом есть большое здание – отреставрированный дворец, с редкостным по красоте садом в южной стороне. Там вдоль главной дорожки расставлены скамейки. Прекрасное место в летнюю ночь, тихое и безлюдное. Будьте там в десять часов.

– Кэл, я не могу впутывать вас!

– Я и так уже влип во все это по самые уши. Я утаил информацию и оказал содействие беглому преступнику. – Даулинг снова приостановился. – Есть один человек, с которым вам надо встретиться, – добавил он.

– Нет!

В ответ он услышал щелчок, и линия замолчала.

Глава 10

Конверс повесил трубку и, держась за края кабинки, постоял немного, пытаясь собраться с мыслями. Он убил человека и сделал это не на войне, перед лицом всех, и не в джунглях Юго-Восточной Азии, спасая свою жизнь, а в парижском переулке, руководствуясь какими-то весьма смутными предположениями. Прав он или нет, но дело сделано. Немецкая полиция разыскивает его, а это означает, что в дело вмешался Интерпол, получив сведения от Жака Луи Бертольдье, оставшегося в стороне и вне всяких подозрении. Джоэл припомнил собственные слова, сказанные им всего несколько минут назад. Если жизнь Пресса Холлидея – ничто по сравнению с тем, против чего он выступил, то что стоит жизнь жалкого наемника в глазах Бертольдье – полномочного представителя “Аквитании” во Франции? Выбора нет, подумал Конверс. Нужно продолжать делать свое дело. А для этого он должен быть на свободе.

– В чем дело? – спросил Фитцпатрик, который стоял в нескольких шагах от Джоэла. – Выглядите вы так, будто вас лягнул осел.

– А он и лягнул, – согласился Джоэл.

– Что-нибудь с Даулингом? У него неприятности?

– Будут неприятности, непременно будут! – взорвался Джоэл. – Потому что он – самонадеянный осел, ведет себя так, будто играет в каком-нибудь дурацком фильме!

– Совсем недавно вы были о нем другого мнения.

– Мы с вами познакомились и пришли к определенному решению, но что касается его… – Конверс заставил себя расстаться наконец с телефонной кабинкой и теперь отчаянно пытался сконцентрироваться на предстоящих им немедленных действиях. – А впрочем, как бы я ни судил о нем… – Он огляделся в поисках такси. – Пойдемте, сейчас нам придется срочно пустить в ход ваши завидные лингвистические способности. Мы должны найти себе пристанище дорогое, но без шика, а главное – без вездесущих иностранных туристов, не знающих немецкого. Иначе они тут же оповестят всех, что я могу спросить дорогу только в пяти ближайших кварталах Нью-Йорка. Требуется дорогой отель, который не нуждается в иностранцах и не заискивает перед ними. Вы понимаете, что я имею в виду?

Фитцпатрик кивнул.

– Чопорное, клубного типа заведение, ориентированное на клиентов из элиты немецкого бизнеса. Таких много в любом большом городе, но за завтрак там сдирают сумму, равную трем моим недельным окладам.

– Вот и отлично, здесь, в Бонне, у меня масса денег. И я не прочь спустить хоть немного.

– С вами не соскучишься, – заметил Конверс.

– Значит, вы думаете, можно подыскать для нас примерно такой отель?

– Я изложу наши требования таксисту, и он наверняка отвезет нас куда надо. В отличие от Нью-Йорка, Лондона или Парижа Бонн – маленький город… Вон освобождается такси. – И оба они заторопились к обочине тротуара, где высаживалась четверка пассажиров, увешанных фотоаппаратами и сумками.

– А как вы это сделаете? – спросил Конверс, кивая туристам, которые тут же вступили в ожесточенный спор – мужчины против женщин, фотоаппараты против сумок.

– Изложу ему все ваши пожелания, – ответил Фитцпатрик. – Тихий, хороший отель без Auslanderlarn.

– Что?

– Без иностранцев и иной подобной публики. Скажу, что нам предстоит встреча с важными немецкими дельцами, например банкирами, и мы хотим найти место для конфиденциальных совещаний. Шофер поймет, что нам нужно.

– И обратит внимание на отсутствие багажа, – возразил Джоэл.

– Прежде всего он обратит внимание на деньги у меня в руках, – отпарировал морской офицер, распахивая перед Конверсом дверцу такси.

Коннел Фитцпатрик, капитан третьего ранга военно-морского флота США, член ассоциации военных юристов со всеми вытекающими отсюда привилегиями, здорово уязвил Джоэла Конверса, специалиста по международному частному праву, явив свое превосходство там, где последний чувствовал себя наиболее уязвимым. Военный юрист играючи пристроил их в апартаментах старинной гостиницы на берегу Рейна со странным названием “Ректорат”. Это было одно из переоборудованных довоенных имений, где гости хотя бы простым кивком, но раскланивались друг с другом и где обслуживающий персонал Редко поднимал глаза, как будто говоря о своем желании услужить или утверждая тот факт, что, будучи опрошены о таком-то господине, они не смогут сказать, что знают его.

Атаку на шофера такси Фитцпатрик начал с того, что, наклонившись к спинке переднего сиденья, стал обмениваться с ним быстрыми негромкими фразами. Разговор в мчавшемся к Центру города такси принимал все более доверительный характер. Затем машина вдруг резко свернула, переехала железнодорожные пути, пересекающие немецкую столицу, и оказалась на гладком шоссе, идущем параллельно северному берегу реки. Джоэл хотел было выяснить, что происходит, но Коннел знаком приказал ему молчать.

Едва машина остановилась перед входом в гостиницу, к которому вела вылизанная подъездная дорожка, Фитцпатрик сразу же вышел.

– Ждите здесь, – сказал он Джоэлу. – Я посмотрю, удастся ли раздобыть что-нибудь подходящее… И пожалуйста, не разговаривайте.

Ровно через двенадцать минут Коннел вернулся, держался. он очень важно, но глаза его блестели. Миссия была выполнена.

– Пойдемте, господин председатель, нам – прямо. – Он щедро расплатился с шофером и почтительно придержал дверцу для Джоэла.

Вестибюль “Ректората” был выдержан в немецком духе, хотя и с некоторым налетом викторианства: у отделанных завитушками проемов дверей стояли громоздкие, обитые кожей кресла, большие зеркала были обрамлены красивыми рамами, над широкими окнами – совершенно неуместные воланы. Все это наводило на мысль о спокойном и дорогом пансионе довоенных времен, торжественность которого подчеркивалась мягкими отсветами от стекла и металла. Это странное сочетание старины с еще большей стариной покоилось на прочном денежном фундаменте.

Фитцпатрик провел Конверса по отделанному древесными панелями коридору к лифту – никаких мальчиков, никакой прислуги. Небольшая кабина, рассчитанная максимум на четверых. Матовые стекла чуть вибрировали, пока кабинка взбиралась на третий этаж.

– Полагаю, вы одобрите мой выбор, – сказал Коннел. – Я уже осмотрел помещение, потому и задержался.

– Мы попали в девятнадцатый век, честное слово, – ответил Джоэл. – Надеюсь, однако, у них здесь телефоны, а не почтовые дилижансы.

– Средства коммуникации здесь самые современные, в этом я тоже удостоверился. – Дверь лифта открылась. – Прошу вас, – произнес Фитцпатрик, указывая направо. – Наши апартаменты в конце коридора.

– Апартаменты?

– Вы ведь хвастали, что у вас куча денег.

По обеим сторонам великолепно обставленной светлой гостиной располагались две спальни, французское окно выходило на маленький балкон с видом на Рейн. Стены комнаты украшала странная смесь: очень неплохие репродукции импрессионистов с изображением цветов соседствовали с плохонькими гравюрами лошадей, победительниц на беговых дорожках Германии.

– Вы просто чудо, – сказал Конверс. Он выглянул в балконную дверь и затем повернулся к Фитцпатрику, который все те стоял посреди гостиной с ключами в руке. – Объясните мне как вам удалось все это сотворить?

– Очень просто, – ответил морской юрист улыбаясь. – Вы даже не поверите, какое впечатление производит в этой стране набор военных удостоверений. Старики застывают по стойке “смирно”, как щенки, почуявшие запах жареного мяса. А в этом заведении, можно сказать, нет никого моложе шестидесяти.

– Ну а я-то тут при чем? Вроде бы я не на военной службе.

– А это не важно, поскольку в настоящее время я являюсь адъютантом, прикомандированным военно-морским флотом США к вам, американскому финансисту, на время проведения конфиденциального совещания с германскими коллегами. И естественно, здесь, в Бонне, эксцентричный финансист предпочитает сохранять инкогнито. Поэтому номер и все счета оформляются на мое имя.

– А как вы объяснили отсутствие предварительного заказа?

– Я сказал управляющему, что вы отказались от отеля, где были зарезервированы для нас места, из опасения, что там вас могут узнать. При этом намекнул, что те его соотечественники, с которыми вам предстоит встретиться, оценят по заслугам его содействие. Он тут же со всем согласился.

– А как мы узнали о “Ректорате”? – спросил Джоэл, все еще не избавившись от подозрений.

– Тоже просто. Я вспомнил, поведал я управляющему, что о нем упоминали коллеги-экономисты на прошлогодней международной конференции в Дюссельдорфе.

– Вы были на ней?

– Понятия не имею, была ли вообще такая конференция, – ответил Фитцпатрик, направляясь в комнату на левой стороне. – Я займу эту спальню, хорошо? Она поменьше второй, и это будет справедливо, ибо я – всего лишь ваш адъютант, и, клянусь Иисусом, Пресвятой Девой и Иосифом, в данном случае это вполне соответствует действительности.

– Погодите минуту, – прервал его Конверс, делая шаг вперед. – а где же наш багаж? Вашему другу внизу не покажется странным, что столь важные персоны путешествуют налегке?

– А что тут странного? – сказал Коннел, поворачиваясь к двери. – Он все еще в том не названном мною отеле, от услуг которого вы отказались после двадцатиминутного пребывания в нем. Однако багаж этот могу взять оттуда только я.

– Почему?

Фитцпатрик приложил указательный палец к губам.

– Не забывайте, вы весьма эксцентричный тип и помешаны на секретности.

– И управляющий все это проглотил?

– Он называет меня не иначе как “герр коммандант”.

– А вы – порядочный прохвост, морячок.

– Позволю себе напомнить, сэр, что в Ирландии, на моей прародине, такое зовется хорошим здоровым трепом. Пресс утверждал, что вы отлично используете подобные приемы на переговорах с фирмами. – Тут лицо Коннела снова стало серьезным. – Он говорил об этом вполне одобрительно, советник, и это – уже без трепа.

Когда моряк снова повернулся и направился в свою спальню, Джоэл ощутил какое-то странное чувство, но не смог найти ему определение. Что-то в этом человеке, моложе его на несколько лет, затрагивало в его душе потаенные струны, но что именно? Смелость Фитцпатрика можно объяснить тем, что она еще не подвергалась суровым испытаниям, отсюда и отсутствие страха перед мелочами, что так часто приводит к серьезным последствиям. Такие люди отважно бросаются в неизведанные воды, потому что им еще не доводилось по-настоящему тонуть.

Внезапно Конверс понял, в чем тут дело. В Коннеле Фитцпатрике он увидел самого себя… до того, как жизнь подбросила ему тяжкие испытания. До того, как ему пришлось познать страх, первозданный ужасный страх, а потом – одиночество.

Было решено, что Коннел отправится в аэропорт, но не за багажом Джоэла, а за своим собственным, который находится в автоматической камере в багажном отделении. Возвращаясь через центр Бонна, он купит полдюжины рубашек, нижнее белье, носки, три пары брюк, два пиджака и плащ и сложит покупки в роскошный чемодан, приобретенный специально для этой цели. Все это будет наилучшим образом соответствовать образу эксцентричного финансиста. И под конец Фитцпатрик заедет в камеру хранения на железнодорожном вокзале, где Конверс оставил свой атташе-кейс. Как только портфель окажется в руках морского офицера, он тут же сядет в оставленное им у вокзала такси и, не делая больше ни единой остановки, вернется в “Ректорат”.

– Я хотел спросить вас еще об одном, – сказал Фитцпатрик перед самым отъездом. – Там, у Альтер-Цолля, вы бросили вскользь: они оповестят всех, что вы можете спросить дорогу только в пяти ближайших кварталах Нью-Йорка. По-видимому, вы намекали на то, что не знаете немецкого?

– Совершенно верно. Как, впрочем, и других языков, за исключением английского. Я пытался учить языки, но ничего не получилось. Моя бывшая жена свободно говорила на немецком и французском, но даже она оказалась бессильной. Должно быть, у меня просто нет на это слуха.

– А кто эти “они”, о которых вы говорите? – спросил Коннел, почти не слушая объяснений Конверса. – Люди из посольства?

Джоэл помолчал.

– Боюсь, этот круг придется несколько расширить, – ответил он. – Со временем вы узнаете об этом, но не сейчас. Позже.

– А почему не сейчас?

– Потому что сейчас это не принесет вам никакой пользы, а кроме того, может вызвать новые вопросы, что только осложнит ваше положение в случае, скажем так, неблагоприятных обстоятельств.

– Очень уж обтекаемо.

– Не отрицаю.

– И это – все? Все, что вы можете мне сказать?

– Да. Впрочем, могу добавить и еще кое-что – мне срочно необходим мой портфель.

Фитцпатрик заверил его, что коммутатор “Ректората” принимает заказы на телефонные переговоры на английском, как, впрочем, и на шести других языках, включая арабский, так что он спокойно может связаться с Лоуренсом Тальботом в Нью-Йорке.

– Господи, Джоэл, откуда вы? – сразу же заорал в трубку Тальбот.

– Из Амстердама, – ответил Конверс, заказавший разговор через несколько промежуточных станций, чтобы не называть Бонн. – Ларри, что случилось с судьей Анштеттом? Можете вы мне что-нибудь сказать?

– Меня больше волнует то, что происходит с вами. Рене звонил прошлой ночью…

– Маттильон?

– Вы сказали ему, что летите в Лондон.

– Я передумал.

– Так что же, черт возьми, случилось? У него была полиция. Ему пришлось назвать вашу фамилию и сказать, кто вы такой. – Тальбот сделал паузу и тут же перешел на задушевный, явно фальшивый тон: – Вы-то сами, Джоэл, в порядке? Не хотелось бы вам откровенно поделиться со мной своими тревогами?

– Моими тревогами?

– Послушайте, Джоэл. Мы все знаем, через какой ад вам пришлось пройти, и глубоко уважаем вас. Вы – лучший в нашем международном отделе…

– Я всего лишь один из тех, кто у вас работает, – прервал его Конверс, пытаясь оттянуть время и одновременно выведать как можно больше. – А что сказал Рене? Зачем он звонил вам?

– А вы, приятель, спокойствия не теряете.

– Не теряю, Ларри. Так что вам сказал Рене? Чего хотела от него полиция? – Джоэл чувствовал уклончивость своих слов и понимал, что вступает в ту область, где одна ложь влечет за собой другую, где вероломство граничит с предательством, но ему любой ценой нужны время и свобода передвижения. Он должен оставаться на свободе; ему предстоит так много сделать, и времени на это отпущено очень мало.

– Он перезвонил мне сразу после ухода полиции и ввел в курс дела. Кстати, это были сотрудники политической полиции – Сюрте. Как он понял, шофер наемного лимузина подвергся нападению рядом со служебным входом в отель “Георг V”…

– Шофер лимузина?… – невольно прервал его Конверс. – Они сказали, что это был шофер?

– Да, одной из дорогих фирм, которые предоставляют транспорт людям, разъезжающим по странным местам и в странное время. Все очень шикарно и таинственно. Парню здорово досталось, и они утверждают, что это сделали вы. Никто не знает почему, но вас опознали. Они выражают опасение, что человек этот может и не выжить.

– Ларри, это чистейшая ерунда! – Джоэл разыграл возмущение. – Да, я был там, но не имею к этому никакого отношения! Два горячих парня не поладили друг с другом, и поскольку остановить их я все равно не мог, то и не хотел подставлять свою голову. Я вышел из отеля и, прежде чем сесть в такси, крикнул привратнику, чтобы тот позвал на помощь. Последнее, что я увидел, как привратник свистит в свисток и бежит в сторону переулка.

– Значит, вы в это никак не замешаны, – сказал Тальбот, и в устах юриста это прозвучало как вполне установленный факт.

– Разумеется! С чего бы мне впутываться в уличную драку?

– Мы тоже не могли этого понять. Чушь какая-то.

– Конечно чушь. Обязательно позвоню Рене и, если потребуется, слетаю в Париж.

– Да, сделайте это. – Тальбот замялся. – Признаться, я тоже внес свою лепту в эту путаницу.

– Вы? Каким образом?

– Я сказал Маттильону, что, возможно, вы были немного… ну не в себе. Вы и вправду были в ужасном состоянии, когда звонили из Женевы. Просто в жутком, поверьте, Джоэл.

– Боже мой, в каком, по-вашему, состоянии я мог быть в тот момент? Я веду с человеком переговоры, и вдруг он умирает у меня на глазах, весь изрешеченный пулями. А как бы вы чувствовали себя на моем месте?

– Понимаю, понимаю, – сказал юрист из Нью-Йорка, – но Рене тоже показалось, что вы ведете себя как-то странно… И это очень обеспокоило его.

– Да плюньте вы, ради Бога, на все это! – Мысли Конверса лихорадочно скакали – он должен говорить как можно убедительнее. Сейчас все зависит от того, насколько правдоподобно будет выглядеть все сказанное им. – Маттильон увидел меня после того, как я пятнадцать часов мотался из одного аэропорта на другой. Господи! Да я был на последнем издыхании!

Тальботу явно не хотелось спускать все на тормозах – он жаждал новых пояснений.

– Джоэл, а зачем вы сказали Рене, будто находитесь в Париже по делам нашей фирмы?

Для усиления эффекта Конверс выдержал паузу, хотя был готов к этому вопросу уже тогда, когда обратился за помощью к Маттильону.

– Невинная ложь, Ларри, она никому не повредила. Мне нужна была определенная информация, и я считал, что это – лучший способ получить ее.

– Об этом Бертольдье? Он генерал, не так ли?

– Выяснилось, что он ни при чем. Я так и сказал Рене, и он согласился со мной. – Джоэл придал своему голосу оттенок некоторой игривости: – Согласитесь, было бы странно, если бы я вдруг объявил, что представляю в Париже какую-то другую фирму. Это едва ли пошло бы нам на пользу. Слухи и толки, как вы однажды сказали, с молниеносной быстротой разносятся по нашим коридорам.

– Да, это верно. Вы действовали совершенно правильно… Но, Джоэл, для чего, черт побери, вам понадобилось покидать отель таким странным образом? Через подвал или как-то еще.

Тут следовало быть предельно убедительным, ибо мелкая ложь,если только она прозвучит неубедительно, повлечет за собой большую и намного более опасную ложь. Подобный просчет мог бы совершить Фитцпатрик, подумал Конверс. Военный юрист еще не научился опасаться мелочей, он еще не знает, какие тропинки могут завести в клетку с крысами на берегах Меконга.

– Ларри, вы мой старший друг и единственный покровитель, – сказал Джоэл самым искренним тоном. – Я обязан вам многим, но неужели я должен посвящать вас в интимные стороны своей частной жизни?

– Во что посвящать?

– Я приближаюсь к среднему возрасту, по крайней мере, до него недалеко, я не связан матримониальными узами и вовсе не обязан нести на своих плечах груз верности.

– Так вы пытаетесь избежать встречи с женщиной?

– К счастью для фирмы, не с мужчиной.

– Господи! Я так давно вышел из этого среднего возраста, что забыл и думать о подобных вещах. Извините, молодой человек.

– Не такой уж и молодой, Ларри.

– Значит, мы тут пошли по ложному следу. Непременно позвоните Рене и все ему объясните. Вы и не представляете, какой камень вы сняли с моей души!

– А теперь расскажите об Анштетте. Собственно, ради него я и позвонил вам.

– Конечно. – Тальбот понизил голос. – Жуткая вещь, настоящая трагедия. А что пишут об этом там, у вас? Такого вопроса Конверс не ожидал.

– Очень мало, – ответил он, лихорадочно припоминая рассказ Фитцпатрика. – Сообщается только, что его застрелили и что из его квартиры ничего не пропало.

– Все верно. Естественно, мы с Натаном сразу подумали о вас, не грозит ли вам чем-нибудь эта история. Но тут, оказывается, совсем другое. Мафия в самом чистом виде. Вы же знаете, как строг был Анштетт к этим типам, не забывая при этом объявить их адвокатам, что они позорят свою профессию.

– И уже получены доказательства, что убийство – дело рук мафии?

– За доказательствами дело не станет. Меня заверил в этом комиссар О’Нейл. Личность преступника установлена. Им оказался один из профессиональных убийц, работающих на семью Дельвеккио. Месяц назад Анштетт отправил за решетку старшего сынка Дельвеккио. Влепил ему двенадцать лет без права апелляции.

– И уже точно установлено, кто убийца?

– Осталось только взять его.

– Каким же образом удалось так быстро распутать дело? – недоуменно спросил Джоэл.

– Совершенно обычным, – ответил Тальбот. – Нашелся доносчик, который надеется выторговать этим для себя поблажку. А поскольку все делается быстро и без огласки, то можно рассчитывать на скорое завершение дела, да и баллистическая экспертиза должна помочь следствию.

– Быстро и без огласки?

– Осведомитель позвонил в полицию ранним утром. Тут же была выделена специальная группа для захвата преступника. Полагают, что пистолет, бывший орудием преступления, все еще при нем. У него дом в Сайосете, и его возьмут там с минуты на минуту.

“Что– то здесь не так”, -подумал Конверс. И вдруг его осенило:

– Ларри, если дело не получило огласки, то откуда вам все это известно?

– Я ждал этого вопроса, – сказал, запинаясь, Тальбот. – Впрочем, какой смысл молчать, если завтра наверняка все будет в газетах? Меня ввел в курс дела Пол О’Нейл, очень любезно с его стороны, потому что я ужасно нервничал.

– Почему?

– Если не считать убийцу, я был последним, кто видел Анштетта живым.

– Вы?!

– Да, я. После второго звонка Рене я решил обратиться к судье, естественно посоветовавшись предварительно с Натаном. Я долго ему звонил и, наконец, застал его дома. Услышав, что мне нужно срочно с ним увидеться, он не обрадовался. Но я стоял на своем, сказал, что речь о вас – мне стало известно, что у вас какие-то крупные неприятности, необходимо принимать меры. Я приехал к нему на квартиру в Сентрал-Парк-Саут, и мы с ним побеседовали. Я рассказал о происшедшем и почти открыто возложил на него ответственность за все случившееся. Он не стал посвящать меня в суть дела, но, мне показалось, встревожился не на шутку. Мы договорились снова связаться утром. С этим я и ушел, а, как показало вскрытие, примерно через три часа после моего ухода он был убит.

Дыхание у Джоэла прерывалось, голова раскалывалась, он изо всех сил пытался сосредоточиться.

– Ларри, я ничего не понимаю. Давайте попробуем расставить все по своим местам. Вы отправились к Анштетту после второго звонка Рене, следовательно, после того, как он сообщил Сюрте, кто я на самом деле.

– Правильно.

– Сколько ушло на это времени?

– На что?

– Сколько времени прошло между вашим разговором с Маттильоном и визитом к Анштетту?

– Погодите, дайте сообразить. Я должен был переговорить сначала с Натаном, но он был где-то на званом обеде, и мне пришлось дожидаться его возвращения. Кстати, он не только одобрил мои намерения, но и предложил поехать вместе со мной…

– Ларри! Сколько прошло времени?

– Часа полтора, ну, два от силы.

“Два часа плюс три – всего пять часов. Пяти часов им хватило на то, чтобы убийца взял след”. Конверс не знал, как именно это было сделано, но это было сделано. События в Париже приняли неожиданный оборот, а в Нью-Йорке встревоженный Лоуренс Тальбот вывел их на квартиру на Сентрал-Парк-Саут. Кто-то каким-то образом разузнал имя ее владельца и разгадал ту роль, которую он играет в борьбе против “Аквитании”. Случись все по-другому, покойником был бы сейчас не Анштетт, а Тальбот. Все остальное – дымовая завеса, под прикрытием которой подручные Джорджа Маркуса Делавейна манипулируют своими марионетками.

– …И суды столь многим обязаны ему, да что там суды – вся страна у него в неоплатном долгу, – продолжал Тальбот, но Джоэл больше не мог его слушать.

– Ларри, меня зовут, – сказал он и повесил трубку. То, что это наглое убийство было совершено так быстро, так успешно и с таким точным расчетом, по-настоящему испугало Конверса.

Джозеф Альбанезе, он же Красавчик Джо, вел свой “понтиак” по тихой и широкой улице в Сайосете на Лонг-Айленде. Только что он помахал рукой семейной паре, копавшейся в садике перед домом – супруг подстригал газон под строгим надзором своей половины. На секунду они прервали свои занятия, улыбнулись и махнули ему в ответ. Очень хорошо, подумал Джо. Соседи его любят. Считают славным парнем и к тому же весьма щедрым. Соседским ребятам он разрешил пользоваться своим бассейном, а их родителей угощает лучшим спиртным каждый раз, как те заглядывают к нему, а по уик-эндам он готовит на открытом воздухе огромные стейки и приглашает соседей, каждый раз меняя гостей, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь не обиделся.

А он и вправду славный парень, подумал Джо, – любезен со всеми, ни разу не повысил голоса, к каждому спешил навстречу с дружески протянутой рукой и добрым словом, даже если в глубине души и считал того последним подонком. “В том-то и дело, черт побери! – думал Джо. – Как бы ты ни был расстроен, никогда не показывай этого”. За глаза его зовут Красавчик Джо, и, черт побери, они совершенно правы! Иногда он начинал считать себя чем-то вроде святого – пусть Христос простит ему эти мысли. Вот только что он дружески помахал рукой соседям, хотя на самом деле с превеликим удовольствием разнес бы этой рукой переднее стекло машины и осколками его забил вонючие глотки этих подонков.

Соседи тут, конечно, ни при чем, во всем виновата прошлая ночь! Сумасшедшая ночь, сумасшедший заказ на убийство, все сумасшедшее! А тут еще этот тип с Западного побережья, которого они величали майором, – самый большой псих из всех психов! К тому же еще и садист, судя по тому, что он вытворял с этим стариком, да еще выкрикивал всякие дурацкие вопросы.

Сидел он себе без никаких забот и играл в картишки с друзьями в Бронксе, но тут зазвонил телефон, и все закрутилось. Сейчас же отправляйся в Манхэттен! Нужно убрать одного типа! Он, естественно, мчится, и кого бы вы думали обнаруживает? Того самого железного судью, который только что захлопнул дверь камеры за сынком Дельвеккио! Полное идиотство! Копы моментально сообразят что к чему и выйдут на папашу. А потом уж начнется такое… Папаша Дельвеккио будет рад, если сможет заиметь какой-нибудь занюханный бордель где-нибудь в Палермо – если вообще останется в живых.

И все– таки очень может быть, лихорадочно думал Джо, продолжая вести машину, может быть, в их организации происходит смена власти. Старый Дельвеккио теряет былую хватку, и вполне возможно, что его нарочно подставляют. А может, самого Джо проверяют на прочность. Кое-кто мог решить, будто он слишком привык к сытой и спокойной жизни, оброс жирком и уже не способен по-прежнему загнуть салазки какому-нибудь старому судье, доставившему им столько неприятностей. Но он не из таких, нет. Всякие улыбки кончаются, как только он берется за пистолет. Это -его работа, его профессия. Господь Бог, конечно, сам решает, кому жить, а кому умирать, да только делает он это через простых смертных здесь, на земле, а те, в свою очередь, передают его волю таким людям, как Джо, указывая на того, кого нужно прихлопнуть. Моральных дилемм для Красавчика Джо не существует. Нужно только, чтобы приказы исходили от уважаемого человека, это просто необходимо.

Вот как прошлой ночью – приказ поступил от очень уважаемого человека. Джо никогда не видел его, но все эти годы знал о существовании могущественного падроне где-то в Вашингтоне. Имя его произносилось только шепотом и никогда при посторонних.

Джо чуть притормозил у поворота к дому. Жена его, Энджи, наверняка не в духе, может, даже и наорет – прошлую ночь его не было дома. При всех неприятностях еще и это! Но что он может сказать в свое оправдание? Не сердись, дорогая, я честно отрабатывал свои хлеб – всадил шесть пуль в паршивого старикашку, который плохо относился к итальянцам. Только поэтому, Энджи, мне пришлось провести остаток ночи по другую сторону моста в Джерси, чтобы один из наших смог потом показать под присягой, будто я всю ночь просидел за картами, и этот парень не кто-нибудь, а сам начальник полиции.

Но конечно же ничего подобного он не скажет. Дома никаких разговоров о работе, это его непреложное правило. Побольше бы мужей придерживались этого его правила, и в Сайосете было бы меньше разводов.

Вот сволочи! Кто-то из этих их паршивых щенков оставил велосипед прямо перед въездом в пристроенный к дому гараж – теперь ему не открыть автоматические ворота гаража, придется выбираться из машины. Мерзавцы! Будто ему мало неприятностей! И у дома Миллеров, их ближайших соседей, тоже не припаркуешься – там стоит уже чей-то “бьюик”. Сволочи!

Джо подогнал “понтиак” к обочине у самого поворота в гараж, вышел и нагнулся к лежащему на асфальте велосипеду. Этот сопляк не удосужился даже прислонить велосипед к стенке, а Джо с его солидным брюшком очень не любил нагибаться.

– Джозеф Альбанезе!

Красавчик Джо резко обернулся, успев при этом присесть и сунуть руку за отворот пиджака. Таким тоном разговаривают только мерзавцы из полиции. Он выхватил револьвер 38-го калибра и нырнул за радиатор.

Грохот выстрелов разнесся по всей округе. Встревоженные птицы взлетели с деревьев и подняли крик, странно контрастирующий со спокойным солнечным полднем. Джозеф Альбанезе распластался на капоте своей машины, заливая потоками крови хромированную поверхность радиатора. Красавчик Джо попал под перекрестный огонь, сжимая в руке тот самый револьвер, который верно послужил ему ночью. Баллистическая экспертиза установит этот факт с полной определенностью. Убийца Лукаса Анштетта умер на месте. А сам судья пал жертвой гангстерской мести, и никто в мире не сможет связать это убийство с событиями, происходящими в тысячах миль отсюда – в Бонне, столице ФРГ.

Конверс стоял на маленьком балконе и, опираясь о перила смотрел на величественную реку, берега которой покрывали густые заросли деревьев. Было уже начало восьмого, и солнце постепенно скрывалось за лежащими на западе горами. Оранжевые лучи его отбрасывали темные тени, медленно передвигающиеся по водной глади реки. Постепенно меняющееся освещение успокаивало, прохладный ветерок приятно овевал лицо, но все это не могло заглушить тяжелые удары его сердца. “Где Фитцпатрик? Почему он задерживается? Где атташе-кейс с бесценными досье?”

Конверс пытался не думать об этом, он не хотел, чтобы воображение увело его в темные лабиринты страшных возможностей… Из комнаты донесся какой-то шум. Он быстро обернулся и увидел Коннела Фитцпатрика, вынимавшего ключ из замка. Тот посторонился, пропуская гостиничного портье с двумя чемоданами. Коннел велел ему оставить их прямо на полу и достал чаевые. Портье вышел, и моряк посмотрел на Джоэла. Атташе-кейса в его руках не было.

– Где он? – спросил Конверс, боясь дышать, боясь тронуться с места.

– Я не стал его брать.

– Почему? – выкрикнул Джоэл, устремляясь в комнату.

– Я не был уверен… может, мне просто почудилось, ничего определенного… но…

– О чем это вы?

– Вчера я провел в аэропорту битых семь часов, расхаживая от одного окошечка к другому и наводя справки о вас, – тихо проговорил Коннел. – Сегодня, проходя мимо стойки “Люфтганзы”, я увидел вчерашнего служащего. Когда я поздоровался, он сделал вид, будто не узнает меня. Мне показалось, что он взволнован и ведет себя неестественно. Получив свой багаж, я повнимательнее пригляделся к нему. Я вспомнил, как он смотрел на меня прошлой ночью, и вот, когда я проходил мимо него, его взгляд точно так же устремился в центр зала, но там была такая толчея, что я не разобрал, на кого он смотрит.

– Вы считаете, что вас засекли? Или уже поджидали там?

– В том-то и дело, что я не знаю. Я носился за покупками по всему Бонну, переходил из магазина в магазин, часто оборачивался. Пару раз мне показалось, что я дважды вижу одни и те же лица, но вокруг была толпа, и я ничего не могу утверждать с полной уверенностью. И никак у меня из головы не выходит этот тип из “Люфтганзы” – что-то здесь не так.

– А когда вы сидели в такси, вы…

– Конечно, я все время смотрел в заднее стекло. Даже на пути сюда. Несколько машин свернули в ту же сторону, что и мы, я попросил шофера притормозить, но они, не задерживаясь, проехали мимо.

– Вы не пробовали следить за теми, кто обгонял вас?

– А зачем?

– Это бывает полезно, – сказал Джоэл, вспомнив ловкого таксиста, выслеживавшего темно-красный “мерседес”.

– Я знаю, вам очень нужен этот атташе-кейс. Но вероятно, вам не хотелось бы, чтобы кто-нибудь догадался о его содержимом.

– Правильно, советник.

Послышался стук в дверь, и, хотя стучали очень тихо, им показалось, что над ними прогремел удар грома. Оба застыли в неподвижности, уставившись на запертую дверь.

– Спросите, кто там, – шепотом попросил Конверс.

– Wer ist da, bitte? [36]– спросил Фитцпатрик негромко, но так, чтобы его могли услышать.

Из– за двери что-то ответили по-немецки, и Коннел облегченно вздохнул.

– Все в порядке. Записка от управляющего. Наверное, хочет всучить нам зал для совещаний. – Военный юрист подошел к двери и отпер ее.

Однако за дверью не было ни управляющего, ни посыльного с запиской от него. Глазам их предстал пожилой стройный человек в темном костюме, широкоплечий, державшийся удивительно прямо. Взглянув вопросительно на Фитцпатрика, он тут же перевел взгляд на Конверса.

– Извините, капитан, – вежливо произнес он и, войдя в комнату, направился к Джоэлу с приветственно протянутой рукой. – Разрешите представиться, герр Конверс. Я – Ляйфхельм, Эрих Ляйфхельм.

Глава 11

Джоэл машинально пожал руку немца, слишком ошеломленный, чтобы сделать что-либо иное.

– Фельдмаршал?… – с трудом выговорил он и тут же прикусил язык – следовало бы назвать вошедшего генералом. Виновато досье, невероятная история этого лощеного монстра. Содержание его страниц промелькнуло перед внутренним взором Конверса, пока он рассматривал своего гостя – прямые волосы, скорее белокурые, чем седые, холодные льдинки голубых глаз, розоватые морщины.

– Архаическое звание. К счастью, я не слышал его уже много лет. Однако вы мне льстите: я вижу, вы не поленились изучить мое прошлое.

– В самых общих чертах.

– Но полагаю, вполне основательно. – Ляйфхельм обернулся к Фитцпатрику: – Простите меня, капитан, за маленькую хитрость. Я решил, что так будет проще.

Фитцпатрик растерянно пожал плечами:

– Вы, по-видимому, знаете друг друга.

– Мы знаем друг о друге, – поправил его немец. – Мистер Конверс прибыл в Бонн, чтобы встретиться со мной, полагаю, он уже рассказал вам об этом.

– Нет, об этом я ему не говорил, – проговорил Джоэл. Ляйфхельм повернулся к Конверсу и пристально посмотрел ему в глаза.

– Понимаю. В таком случае нам лучше бы поговорить наедине.

– Я тоже так думаю. – Джоэл обернулся к Фитцпатрику: – Капитан, я уже и так отнял у вас слишком много времени. Почему бы вам не спуститься вниз и не пообедать? Чуть позже я присоединюсь к вам.

– Как прикажете, сэр, – сказал Коннел, продолжал играть роль адъютанта. Поклонившись, он вышел, плотно притворив за собой дверь.

– Очень милый номер, – сказал Ляйфхельм, подходя к открытым дверям балкона. – И вид отсюда приятный.

– Как вы разыскали меня? – спросил Конверс.

– Благодаря ему, – сказал бывший фельдмаршал, поглядывая на Джоэла. – Он офицер, если верить служащему у стойки. Кто он?

– Так как вы меня разыскали? – повторил свой вопрос Конверс.

– Прошлой ночью он провел несколько часов в аэропорту, расспрашивая о вас; его запомнили. Очевидно, он ваш друг.

– И вы знали, что он оставил свой багаж в камере хранения? И надеялись, что он вернется за ним?

– Честно говоря, нет. Мы надеялись, что он придет за вашим. Мы понимали, что сами вы этого не сделаете. Так все-таки – кто он?

Джоэл понял, что ему следует держаться так же нагло, как в разговоре с Бертольдье в Париже. В отношениях с подобными людьми – это единственно правильный путь; чтобы считать его своим, они должны видеть в нем свое подобие.

– Мелкая рыбешка, которая ничего не знает. Юрист одной из военно-морских баз, когда-то работал в Бонне, а сейчас, насколько я понял, приехал сюда по личным делам. Кажется он упоминал о невесте. Я случайно встретил его на прошлой неделе, мы поболтали, и в разговоре я упомянул о том, что прилечу сюда сегодня или завтра. Он изъявил желание встретить меня. Парень напористый и исполнительный. Наверняка питает какие-то иллюзии относительно гражданской юридической практики. Естественно, в сложившейся ситуации я использовал его. Так же, как и вы.

– Разумеется, – улыбнулся Ляйфхельм, в нем действительно чувствовался светский лоск. – Вы не предупредили его о времени своего прилета?

– Париж исключил эту возможность, не так ли?

– О да, Париж… Нам еще предстоит поговорить о Париже.

– Я навел справки через одного друга, связанного с Сюрте. Человек этот умер.

– Такие, люди часто умирают.

– Утверждают, будто он был шофером наемного лимузина. Но это не так.

– А не разумнее было бы сказать, что он доверенное лицо генерала Жака Луи Бертольдье?

– Разумеется, нет. Но утверждают также, будто я убил его.

– Так оно и есть. Но мы склонны считать это результатом невольного просчета, да еще, без сомнения, спровоцированного самим пострадавшим.

– За мной охотится Интерпол.

– Там у нас тоже есть друзья: положение изменится. Вам нечего опасаться – если, однако, у насне появится оснований для опасений. – Немец огляделся. – Могу я присесть?

– Прошу вас. Вам заказать что-нибудь?

– Я пью только легкое вино и весьма в умеренных дозах. Поэтому если только для меня, то не стоит.

– Значит, не стоит, – сказал Конверс, следя за тем, как Ляйфхельм усаживается в кресло у балконной двери. Джоэл решил, что сам он сядет только тогда, когда наступит подходящий момент, но не раньше.

– В аэропорту вы пошли на крайние меры, лишь бы избежать встречи с нами, – продолжал самый молодой из фельдмаршалов, возведенный в этот ранг самим Адольфом Гитлером.

– За мной следили от самого Копенгагена.

– Вы очень наблюдательны. Но вы же понимали, что в отношении вас не замышлялось ничего дурного.

– Ничего я не понимал. Просто такие действия мне не понравились. Я не знал, как парижская история скажется на моем прибытии в Бонн и как это вообще воспринято вами.

– А что, собственно, Париж? – чисто риторически спросил Ляйфхельм. – В Париже некий человек, адвокат, назвавшись фальшивым именем, наговорил что-то, вызвавшее беспокойство весьма выдающегося человека, которого многие считают блестящим политическим деятелем. Этот адвокат, назвавшийся Симоном, объявил к тому же, что вылетает в Бонн для встречи со мной. По пути – уверен, что его спровоцировали, – он совершает убийство. Уже одно это позволяет кое о чем догадываться – хотя бы о том, что незнакомец этот беспощаден и весьма изобретателен. Вот и все, что нам известно, а нам хотелось бы знать побольше. Куда он направляется, с кем встречается? Неужели на нашем месте вы поступили бы иначе?

Джоэл решил, что наступило время усесться и ему.

– Я сделал бы это получше.

– Возможно. Однако если бы мы знали, с каким предприимчивым человеком имеем дело, то вели бы себя менее открыто. Кстати, что произошло в Париже? Что вынудило вас заняться тем человеком так серьезно?

– Он попытался воспрепятствовать моему отъезду.

– Такого приказа он не получал.

– Значит, он неправильно понял приказ. В доказательство я мог бы предъявить синяки и ссадины на шее и на груди. Я не люблю прибегать к физической силе, и, естественно, я не собирался его убивать. Я никак не мог предположить, что он умрет. Это чистейшая случайность. Я действовал только в целях самозащиты.

– Само собой разумеется. Кому нужны подобные осложнения?

– Вот именно, – мрачно подтвердил Конверс. – Как только я смогу пересмотреть последние часы своего пребывания в Париже таким образом, чтобы избежать в рассказе о них любого упоминания о нашей встрече с генералом Бертольдье, я немедленно вернусь в Париж и дам исчерпывающие показания полиции.

– Это, как говорится, легче сказать, чем сделать. Вас видели разговаривающими в “Непорочном знамени”. Генерала почти наверняка узнали во время его визита в отель – он слишком известная личность. Нет, вы уж лучше предоставьте это нам. У нас тут богатые возможности, понимаете? Джоэл окинул немца холодным вопросительным взглядом:

– Признаюсь, что я и сам видел рискованность такого шага. Не люблю двусмысленных ситуаций, и мой клиент тоже. Но с другой стороны, я лишен свободы передвижения, если за мной охотится полиция.

– Охота будет прекращена. Вам придется только несколько дней не показываться им на глаза, а тем временем поступят новые приказы из Парижа. Ваше имя исчезнет из списков Интерпола, и розыски прекратятся.

– Для полной уверенности мне необходимы определенные гарантии.

– Самая надежная гарантия – мое слово. Стоит ли говорить, что мы можем потерять значительно больше вашего.

Конверс постарался не выдать своего удивления. Ляйфхельм, сознательно или нет, но сказал ему сейчас очень многое. Немец, по существу, признался в том, что состоит в тайной организации, которая не может допустить разоблачения. Это было первое прямое доказательство существования заговора. Однако досталось оно ему как-то слишком легко. Неужели главари “Аквитании” просто перепуганные старики?

– В таком случае – уступаю, – сказал Конверс, закидывая ногу на ногу. – Итак, генерал, вы нашли меня быстрее, чем я вас, но теперь, мы оба с этим согласились, мои возможности передвижения ограничены. Куда же мы направимся отсюда?

– Именно туда, куда вы намеревались отправиться, мистер Конверс. В Париже вы вели речь о Бонне, Тель-Авиве, Йоханнесбурге. Вы знали, с кем встретиться в Париже и кого нужно разыскать в Бонне. Это произвело на нас огромное впечатление, и мы полагаем, что вам известно многое иное.

– Я затратил месяцы на тщательное изучение материалов – конечно, по поручению моего клиента.

– А сами вы кто? Откуда вы взялись?

Джоэл почувствовал острую, резкую боль в груди. Такое уже бывало с ним и раньше: так его организм реагировал на явную опасность – что-то вроде суррогата страха.

– Пусть люди думают, что я тот, за кого они меня принимают, генерал Ляйфхельм. Уверен, что вы можете это понять.

– Понимаю, – сказал немец, внимательно приглядываясь к нему. – Человек, плывущий против течения, но уверенный. что ему достанет сил для достижения намеченной цели.

– Сказано немного высокопарно, но тем не менее отражает суть дела. А что касается того, откуда я взялся, думаю, к настоящему моменту вы успели установить и это.

“Пять часов. Более чем достаточно, чтобы убийца оказался в нужном месте. Убийство в Нью-Йорке… нужно пустить это в дело”.

– Весьма отрывочные сведения, мистер Конверс. И если бы нам удалось собрать их значительно больше, то все равно пришлось бы гадать, правдивы они или нет? Вы можете оказаться совсем не тем, за кого вас принимают.

– А вы сами, генерал?

– Ausgezeichnet! [37]– воскликнул Ляйфхельм, хлопнув себя по колену. Это был искренний взрыв смеха, и восковое лицо засветилось юмором. – Вы – отличнейший юрист, майн герр. Ваш ответ – как это сказать по-английски? – не просто вопрос. но и четкое определение наших позиций.

– Я просто старался не солгать вам. Ничего более.

– И при этом такая скромность. Очень похвально. Джоэл вытянул ноги, а затем снова скрестил их нетерпеливым движением.

– Я не падок до комплиментов, генерал. Я им не доверяю – в сложившихся обстоятельствах. Вы здесь говорили о моих планах относительно Бонна, Тель-Авива и Йоханнесбурга. Что вы имели в виду?

– Мы решили пойти вам навстречу, – сказал Ляйфхельм, разводя руками. – Чтобы избавить вас от утомительного путешествия, мы пригласили наших коллег из Тель-Авива и Йоханнесбурга, а заодно и Бертольдье, в Бонн на конференцию с вашим участием, мистер Конверс.

“Все– таки я добился своего! -подумал Джоэл. – Они испуганы, и, возможно, очень сильно”.

Несмотря на пульсирующую боль в груди, он заговорил медленно и спокойно:

– Я ценю вашу заботу, сэр, но, честно говоря, мой клиент еще не готов к переговорам. Он предпочел бы поближе ознакомиться с составными частями, прежде чем заниматься целым. Спицами держится колесо, сэр. В мои задачи входит доложить, насколько прочны эти спицы – насколько прочными они мне покажутся.

– Ох этот ваш клиент. Кто он, мистер Конверс?

– Уверен, что генерал Бертольдье сообщил вам, что я не вправе назвать его имя.

– Вы были в Сан-Франциско, штат Калифорния…

– Где проводилась большая часть моих изысканий, – прервал его Джоэл. – Но клиент мой живет в другом месте. Однако признаюсь: в Сан-Франциско, точнее в Пало-Альто, есть человек, которого я с удовольствием увидел бы в числе своих клиентов.

– Так-так, понимаю… – Ляйфхельм сплел пальцы рук и продолжал: – Следует ли понимать ваши слова как отказ от конференции здесь, в Бонне?

Конверс уже тысячи раз встречался с подобными ситуациями на начальных стадиях переговоров между соперничающими корпорациями. Обе стороны добиваются одного и того же, но ни одна из них не хочет выступать в роли просителя.

– Ну, раз уж вы проделали большую подготовительную работу… – начал Джоэл. – И поскольку мне представится возможность переговорить с любой из сторон по моему выбору, я не вижу основании для отмены такой конференции. – Как всегда в таких случаях, Конверс позволил себе натянутую улыбку. – Я имею в виду конечно же интересы моего клиента.

– Вот и отлично, – сказал немец. – В таком случае, если не возражаете, завтра, в четыре часа. Я пришлю за вами автомобиль. И уверяю вас, стол будет отличным.

– Стол?

– Обед, естественно. После наших переговоров. – Ляйфхельм поднялся с кресла. – Я был бы огорчен, если бы вы, побывав в Бонне, упустили такую возможность. Мои званые обеды пользуются успехом, мистер Конверс. И если вас что-то беспокоит, можете… принять любые меры предосторожности… Пожалуйста, хоть целый взвод охраны. Однако и без него вы будете в полнейшей безопасности. Mein Haus ist dein Haus.

– Я не понимаю по-немецки.

– Собственно, это – старая испанская поговорка: “Mi casa, su casa”, что означает: “Мой дом – это ваш дом”. Ваш комфорт и ваши удобства – моя самая большая забота.

– И моя тоже, – сказал Джоэл, вставая. – Не думаю, что кто-нибудь будет сопровождать меня или следить за мной. Это было бы неуместно. Но разумеется, я извещу клиента о своем местопребывании и договорюсь с ним о последующем телефонном звонке. Он с нетерпением будет ждать его.

– Разумеется.

Ляйфхельм, сопровождаемый Конверсом, направился к двери, там немец обернулся и снова протянул руку.

– В таком случае – до завтра. И позволю себе напомнить еще раз: несколько дней, по крайней мере неделю, вам придется соблюдать осторожность.

– Понимаю.

“Марионетки в Нью-Йорке. Нужно намекнуть ему на убийство Анштетта, – решил Конверс, – и посмотреть, как он на это отреагирует”.

– Кстати, – заговорил Джоэл, выпуская руку фельдмаршала, – сегодня утром по Би-би-си сообщили нечто, что меня заинтересовало, я даже позвонил своему партнеру. В Нью-Йорке убили одного человека, судью… Считается, что это убийство из мести, совершено профессиональным убийцей. Вам неизвестны какие-нибудь подробности?

– Мне?! – спросил Ляйфхельм, белесые брови его изумленно поползли вверх, а восковые губы приоткрылись. – Мне всегда казалось, что в Нью-Йорке каждый день убивают дюжины людей, включая и судей. Откуда мне знать об этом? Скажу совершенно определенно: “Нет”.

– Просто у меня промелькнула одна мысль… Благодарю вас, генерал.

– Но вы… вы-то сами. У вас, по-видимому…

– Да, генерал?

– Почему этот судья заинтересовал вас? И почему вы решили, что я его знаю?

Конверс улыбнулся, но в его улыбке не было и тени юмора.

– Не думаю, что раскрою тайну, если скажу, что покойный был нашим общим противником, если хотите – врагом.

– Нашим… Вам, право, следовало бы объясниться.

– Как мы уже оба признали, я всего лишь тот, за кого меня принимают. Этот же судья знал правду. Я взял временный отпуск в своей фирме для конфиденциальной работы на своего личного клиента. Этот судья не только мешал мне, он попытался убедить старшего партнера моей фирмы отменить предоставленный мне отпуск.

– Указав какие-то причины?

– Нет. Не имея в руках серьезных доказательств, дальше слабо завуалированных угроз со ссылками на коррупцию и противоправные действия он не пошел. Мой работодатель ни о чем не подозревает и потому ужасно разозлился. Мне с трудом удалось его успокоить. Теперь этот вопрос закрыт, и чем меньше о нем будут болтать, тем лучше. – Джоэл отворил дверь перед Ляйфхельмом. – Значит, до завтра… – Он помедлил, чувствуя просто физическое отвращение к стоявшему перед ним человеку, и добавил тихо: – Фельдмаршал.

– Gute Nacht [38], – отозвался с коротким военным кивком Эрих Ляйфхельм, не возразив на этот раз против устаревшего звания.

Конверс попросил телефонистку послать кого-нибудь в столовую за американцем, коммандером Фитцпатриком. Задача оказалась не из легких, так как морского офицера не было ни в столовой, ни в баре – он сидел на “Испанской террасе”, выпивая с друзьями и следя, как мягкие сумерки спускаются на Рейн.

– Какие еще друзья? – спросил его Джоэл по телефону.

– Одна семейная пара, которую я здесь встретил. Прекрасный парень, удивительный тип, хорошо за шестьдесят, я думаю.

– А она? – спросил Конверс.

– Лет на… тридцать, может быть, сорок моложе, – не очень уверенно ответил Коннел.

– На палубу, морячок!

Фитцпатрик сидел на диване, облокотившись на колени, с тревожной озабоченностью поглядывая на Джоэла, стоявшего с дымящейся сигаретой у открытой балконной двери.

– Давайте начнем скачала, – устало сказал он. – Вы хотите, чтобы я помешал кому-то получить из архивов ваше личное дело?

– Не все, а лишь часть его.

– Я – не Господь всемогущий!

– Вы сделали это для Эвери – для Пресса. Можете сделать и для меня. Вы должны это сделать!

– Тогда я сделал обратное тому, о чем вы просите. Я открыл для него архивы, а вы хотите, чтобы я закрыл их.

– Значит, у вас имеется доступ к ним, имеется ключ.

– Но я здесь, а не там. Я не могу выстричь что-то, что вам не нравится, с расстояния восьми тысяч миль. Будьте же разумны!

– Зато кто-то может, и кто-то должен это сделать! Всего небольшой кусок где-то в конце. Последнее собеседование со мной.

– Собеседование? – переспросил Коннел, вставая с дивана. – В вашем личном деле? Вы имеете в виду какую-то докладную записку? Если это так, то я не смогу…

– Не докладную, – резко прервал его Конверс. – Последнее собеседование со мной перед демобилизацией… Та ерунда, что цитировал тогда Пресс Холлидей.

– Погодите, да погодите же! – Фитцпатрик протестующе поднял руки. – Вы говорите сейчас о замечаниях, сделанных вами при рассмотрении вашего прошения об отставке?

– Вот именно. Оно рассматривалось на специальном заседании!

– Ладно, успокойтесь. Этих протоколов нет в вашем личном деле, они вообще никуда не подшиваются.

– Но у Холлидея – у Эвери – они были! Я только что сказал вам – он процитировал мои слова. – Джоэл подошел к столу, на котором стояла пепельница, и погасил сигарету. – Если не из моего дела, то откуда вы их добыли?

– Это – совсем другая епархия, – начал Коннел, припоминая обстоятельства дела. – Вы были в плену, а некоторые протоколы опроса бывших военнопленных сведены в особые секретные дела. И это действительно секретные, в полном смысле этого слова, документы. Во многих из этих папок содержатся весьма неприятные сведения. Вещи, которые и до сих пор не могут стать достоянием гласности – не только по военным, но и по общегосударственным соображениям.

– Но все же вы как-то их получили! Черт побери, я услышал мои собственные слова!

– Да, получил, – признался военный юрист без особого энтузиазма. – Более того, я сделал из них выписки, но если бы кто-нибудь узнал об этом, я был бы тут же разжалован в матросы третьего класса. Прессу я доверял целиком и полностью. Он поклялся, что это ему необходимо – у него не было права на ошибку.

– Как вам это удалось? В то время, как вы сказали, вас даже не было в Сан-Диего.

– Я позвонил в хранилище архивов, назвал номер моего служебного допуска и затребовал фотокопию, сказав им, что дело весьма срочное и особой важности – на нашем жаргоне именуется шифром “четыре нуля” – и что ответственность я беру на себя. На следующее утро курьер привез пакет с фотокопией, заверенной всеми необходимыми подписями.

– А как вы вообще узнали о существовании этих бумаг?

– Дела некоторых бывших военнопленных имеют “флажки”.

– Объясните, пожалуйста.

– Я же сказал – “флажки”. Маленькие синие бумажки, которые означают, что к делу прилагаются строго секретные дополнения, подлежащие особому хранению. Я сказал Прессу о том, что на вашем деле есть “флажок”, и он захотел ознакомиться с этими материалами.

– Но так может поступить любой.

– Нет, далеко не любой. Для этого нужен офицер, имеющий код для получения секретных материалов, а таких среди нас не очень много. Кроме того, есть минимальная сорокавосьмичасовая отсрочка для подтверждения запроса на эти материалы. Эта процедура обязательна почти во всех случаях, когда дело касается вооружения или технологии, которые все еще считаются секретными.

– Сорока восьми… – Конверс сделал глотательное движение, пытаясь подсчитать, сколько часов истекло с того момента, как в Париже всплыло его настоящее имя. – Мы еще можем выиграть время! – произнес он сдавленным голосом. – Если вы сделаете это, я расскажу вам все, что знаю сам. Вы заслужили этим такого доверия, которого не заслуживал никто.

– Выкладывайте. Джоэл отвернулся, удивленно покачивая головой.

– Как странно… Именно так я сказал тогда Эвери… Я сказал: “Выкладывай, Эвери”. Простите, я помню – Пресс… – Конверс снова посмотрел на военного юриста, имеющего этот загадочный код, который открывает перед ним двери секретных хранилищ.

– Слушайте меня внимательно. Несколько минут назад произошло нечто такое, на что я не смел и надеяться, – ваш зять был убит за попытку помешать именно этому. Завтра в четыре часа дня я войду в самую сердцевину людей, которые объединились для того, чтобы учинить насилие в масштабах, способных привести к падению правительств, это позволило бы им снова выйти на авансцену политической жизни и облечь свою волю в силу закона. Они мечтают о некоем верховном суде, где все места будут заняты фанатиками с весьма своеобразными убеждениями о том, кого казнить, а кого миловать. Ну а что касается несогласных, пусть отправляются ко всем чертям, ибо никаких апелляций они не допустят… Так вот, я собираюсь встретиться с ними лицом к лицу! Я собираюсь разговаривать с ними, слушать их речи! Должен признаться, что я – самая неопытная лиса, когда-либо попадавшая в курятник, только в данном случае это даже не курятник, а гнездо стервятников, которые одним ударом могут содрать чуть ли не всю шкуру… Но и за мной кое-что стоит – я чертовски хороший юрист и сумею выудить из них необходимые сведения так, что они этого не заметят. Может быть, полученных данных хватит на то, чтобы возбудить одно-два дела, которые перевернут их затею вверх тормашками. Я сказал вам, что не принимаю вашего крайнего срока, но теперь похоже на то, что их сроки не намного отличаются от ваших. Конечно, не два дня, но, возможно, и не десять! Видите ли, я намеревался слетать в Тель-Авив, затем – в Йоханнесбург. Внести переполох в их ряды, напугать их. Теперь мы добились своего! Они сами слетелись ко мне, потому что достаточно напуганы и просто не знают, что и думать, а это означает, что они в панике. – Конверс остановился, вытирая выступивший на лбу пот. – Полагаю, мне не стоит объяснять вам, что хороший юрист может вытянуть из охваченного паникой свидетеля противной стороны материалы, которые он сможет потом использовать в качестве доказательств.

– Ваша просьба удовлетворена, советник, – сказал Фитцпатрик не без восхищения. – Говорите вы достаточно убедительно. Но скажите, чем может помочь мое вмешательство? Чего мы этим добьемся?

– Я хочу заставить этих людей думать, что я – один из них. Я не опасаюсь той информации, которую им удастся собрать обо мне – мне нечем особенно гордиться, компромиссов в моей жизни было предостаточно, но я не могу допустить, чтобы в их руки попали те последние записи! Неужто вы не понимаете? Именно они и убедили Эвери… Пресса! Только сейчас я осознал это. Двадцать пять лет назад мы были, как я сейчас понимаю, чертовски хорошими друзьями. Потом наши жизни разошлись, но он делал ставку на то, что к серьезным вещам мы по-прежнему относимся одинаково. К тому времени, когда нам предоставляют право голоса, мы уже вполне сложившиеся люди. Существенные перемены происходят позднее, гораздо позднее, и определяются они принятием или неприятием чего-то либо состоянием наших кошельков – цена, которую мы платим за наши убеждения, за поддержку наших способностей. Тот протокол подтверждал, что мы с Холлидеем верим в одни и те же истины, поэтому он и захотел встретиться со мной, а потом и завербовал меня в свои сторонники, закрепив эту сделку своей смертью у меня на руках. После этого я уже не мог отступить.

Коннел Фитцпатрик молча вышел на балкон, постоял там, вцепившись в перила и склонившись вниз, потом выпрямился, посмотрел на часы и повернулся к Конверсу:

– Сейчас в Сан-Диего четверть первого. В юридическом отделе никто не уходит на ленч раньше часа. До этого времени бар “Коронадо” обычно пустует.

– Так вы можете это сделать?

– Могу попробовать, – уточнил морской офицер, направляясь к телефону. – Нет, черт побери, если вы правильно рассчитали время, я не просто попробую – я отдам приказ. Вот когда может пригодиться высокий чин.

Первые пять минут были для Джоэла самыми мучительными. На трансконтинентальных линиях связи то и дело возникали неувязки и задержки, однако двух-, трех– или четырехязычный Фитцпатрик, непрерывно тарахтя по-немецки, Умудрился каким-то образом пробиться через все препоны.

– Старшего лейтенанта Дэвида Ремингтона, юридический отдел Южного округа военно-морских сил, Тихоокеанское побережье. Весьма срочно, матрос, говорит капитан Фитцпатрик. Если пиния занята, прервите разговор. – Коннел прикрыл ладонью трубку и обернулся к Конверсу. – Достаньте из моего чемодана бутылку коньяка. – Слушаюсь, коммандер.

– Ремингтон? Хэлло, Дэвид, это Коннел… Да, большое спасибо, непременно передам Миген… Нет, я не в Сан-Франциско, и не звоните мне туда. Тут всплыло одно дельце – мне понадобится ваша помощь. Оно значилось у меня в числе неотложных, но из-за всего этого я не успел его закончить. Для начала – срочность “четыре нуля”. После своего возвращения введу вас в курс дела, а пока просто займитесь им. Карандаш есть?… Речь идет о личном деле бывшего военнопленного по фамилии Конверс, имя – Джоэл… лейтенант авиации, пилот авианосца, служил во Вьетнаме. Демобилизован в шестидесятых… – Фитцпатрик вопросительно поглядел на Конверса, который поднял кулак правой и три растопыренных пальца левой руки. – Точнее, в июне шестьдесят восьмого, – продолжал военный юрист, сверяясь с последующими знаками Джоэла. – Расставание с флотом проходило в нашем родном Сан-Диего. Записали? Прочитайте, я проверю. – Коннел согласно кивнул, слушая своего собеседника. – К-о-н-в-е-р-с, – продиктовал он по буквам. – Правильно… июнь шестьдесят восьмого. Авиация, пилот. Вьетнам, отдел военнопленных, демобилизован в Сан-Диего – все верно. Но есть одна закавыка, Дэвид. На деле этого Конверса имеется флажок, он касается всего лишь протокола комиссии, слушавшей дело о его отставке, но никак не вооружений или технологий. Слушайте внимательно, Дэвид. Не исключено, что поступит запрос на допуск к содержанию этих протоколов. Так вот, ни при каких обстоятельствах протоколов этих не выдавать. Запрет может быть снят только по моему личному распоряжению. Даже если обратятся к вышестоящему командованию и такое разрешение будет дано, воспользуйтесь правом на сорокавосьмичасовую отсрочку. Задавите разрешения, понятно?

И снова Фитцпатрик слушал то, что ему говорила телефонная трубка, но на этот раз он отрицательно покачал головой.

– Нет, ни при каких обстоятельствах. Даже если командующие всех родов войск вкупе с госдепартаментом представят разрешение на бланке Белого дома, вы скажете: “Нет”. Если кто-либо попытается оспорить правомерность запрета, скажите им, что я действую в рамках компетенции начальника юридической службы округа. Есть какая-то хитрая директива о том, что главный юрист может закрывать доступ к материалам, если разглашение их содержания представляет угрозу для безопасности его округа и т. д., и т. п. Я не помню, на какой именно срок – что-то от семидесяти двух часов до пяти суток, обязательно отыщите эту директиву и сверьтесь с ней. Она может вам пригодиться.

И Коннел продолжал слушать, хмуря брови и поглядывая на Конверса. Потом он заговорил, осторожно подбирая слова, и Джоэл снова почувствовал болезненный укол в области груди.

– Как со мной связаться? – несколько растерянно повторил морской офицер, но тут же спохватился и заговорил уверено: – Я скоро вернусь. Позвоните Миген в Сан-Франциско. Если я буду не у нее, она скажет, где меня найти… Еще раз спасибо, Дэвид. А теперь – свистать всех наверх, выполняйте, идет? Спасибо… Обязательно передам Мег. – Фитцпатрик повесил трубку и с облегчением вздохнул. – Вот, – сказал он, проводя рукой по своей растрепанной русой шевелюре. – Теперь я позвоню Миген и дам ей наш номер. Если Ремингтон позвонит, пусть она скажет, что я отправился в Сономе – там у Пресса кое-какая недвижимость.

– Дайте ей номер телефона, – сказал Джоэл, – но больше ничего не говорите.

– Не бойтесь, ей сейчас не до нас. – Моряк посмотрел на Конверса и болезненно поморщился. – Если ваш расчет верен, то время у вас есть.

– Мой-то расчет верен, а вот как поведет себя Ремингтон? Не плюнет ли он на ваш запрет, если на него нажмет кто-нибудь постарше, как вы считаете?

– Не приуменьшайте моего официального положения, особенно в понимании Дэвида, – отозвался Коннел. – Дэвида не так-то легко сдвинуть с места. У него репутация буквоеда, именно поэтому я и выбрал его из четырех других юристов, хотя они и старше его по званию. Он раскопает эту директиву и ткнет ее в нос любому, кто попытается обойти мой приказ… Нет. Ремингтон мне решительно нравится. Он способен довести до изнеможения кого угодно. – Внезапно Фитцпатрик величественно выпрямился. – Лейтенант, а где коньяк, который вам приказано было достать?

– Разрешите исполнять, коммандер? – отозвался ему в тон Джоэл, бросаясь к чемодану Фитцпатрика.

– И если я правильно помню, то, разлив коньяк, вы угостите меня рассказом, который мне не терпится выслушать.

– Так точно, сэр, – ответил Конверс, поднимая чемодан и укладывая его на диван. – И кроме того, сэр, – продолжил он, – я полагаю, было бы уместно заказать нам обед в номер. Думаю, что коммандеру необходимо восстановить силы после целого дня, проведенного у штурвала.

– Неплохо придумано, лейтенант. Я позвоню вниз и сделаю заказ.

– Но прежде чем звонить вниз, мне кажется, было бы лучше позвонить сестре.

– О Господи, я совсем забыл!

Хаим Абрахамс шагал по темной улочке Тель-Авива, его плотная фигура была облачена в куртку сафари, а из-под брюк цвета хаки виднелись тяжелые ботинки; сильно облысевшую голову покрывал берет. Берет этот был единственной уступкой, сделанной им в пользу этой секретной ночной миссии – обычно он любил, когда его узнавали на улицах, и отвечал на приветственные оклики с хорошо отрепетированной скромностью. При свете дня, высоко неся свою непокрытую голову, не забывая ни на секунду, что на куртку смотрят, а к гулкому стуку ботинок по камням прислушиваются, он ловил бы обращенные к нему слова и отвечал коротким кивком, а глаза его, пристально всматривающиеся в толпу, с удовлетворением отмечали бы во взглядах людей робкое почтение.

“Еврей прежде всего!” – таков был лозунг, которым его приветствовали в Тель-Авиве и Иерусалиме, в некоторых районах Парижа и почти всюду в Нью-Йорке.

Слова эти вырвались у него в те далекие годы, когда он был юным террористом “Иргуна”, приговоренным к смертной казни английскими властями после резни в палестинской деревне, когда изувеченные трупы арабов были выставлены на всеобщее обозрение, иллюстрируя “Накама” (“Отмщение”). Тогда-то он и выкрикнул эти слова, ставшие теперь известными всему свету:

“Я прежде всего еврей, сын Авраама! Этим все сказано. И потекут реки крови, если сынам Авраама будет отказано в их правах!”

В 1948 году англичане, не желая создавать нового мученика, отменили приговор, и он поселился в одном из кибуцев. Однако скромные земельные акры этого поселения не могли привязать к себе надолго воинственного сабру. Три последующие войны выявили его несостоятельность в области агрономии, а также жестокость и блестящие военные способности. Тактику партизанской войны с ее ударами из засады и быстрым рассеиванием после проведения операции, усвоенную им в годы своей бурной юности, он применял и в последующие годы, когда все возрастающая военная машина лихорадочно вооружающегося Израиля позволила создать мощные армию, флот и авиацию. Если не считать библейских пророков. Марс был единственным богом в небе Хаима Абрахамса, он служил ему источником силы, оправдывал его существование. От Рамат-Авива до Хар-Хацеитима, от Метуллаха до Масада в пустыне Негев разносился вопль: “Накама!” (“Отмщение врагам детей Авраамовых!”)

Если бы только поляки и чехи, венгры и румыны, спесивые немцы и совершенно неуправляемые русские не хлынули десятками тысяч! Они приезжали, и вместе с ними появлялись раздоры и склоки. Фракция выступала против фракции, культура против культуры, все старались перекричать друг друга, и каждый при этом доказывал, что он больше другого имеет право называться евреем. Какая бессмыслица! Они прибывали сюда, потому что должны быть здесь: они были жертвами врагов детей Авраамовых, они позволили – да, именно позволили! – уничтожить многие миллионы, вместо того чтобы восстать миллионной армией и уничтожить врагов своих. Что ж, они поняли, куда завел их “цивилизованный” путь, и многого ли они добились своими талмудистскими ухищрениями. И вот они прибыли в Святую Землю – их Святую Землю, как они вопят повсюду. Но это не их земля. Где они были, когда сабры отвоевывали эту землю у каменистой пустыни и солончаков своими натруженными руками и примитивными библейскими орудиями? Где они были, когда кровожадные арабы и двуличные англичане первыми почувствовали на своих выях гнев правоверных евреев? Они отсиживались тогда в своих европейских столицах, в своих банках и роскошных кабинетах, делая деньги и потягивая дорогие бренди из хрустальных бокалов. Нет, сюда они прибыли потому, что должны были прибыть; они прибыли в Святую Землю сабров.

Они привезли с собой деньги, изнеженность, книжные слова и путаные аргументы, а также – свое влияние и вину всего мира. Но только сабры показали им, как ведутся войны. И только сабры выведут Израиль на орбиту нового могущественного союза.

Абрахамс вышел на перекресток Ибн-Гурион и Арлозорофф. В воздухе стоял туман, смягчая сверкание уличных фонарей. И это тоже было удачей, потому что сейчас его не должны были видеть. Ему осталось пройти еще один квартал до дома на улице Жаботинского – очень неприметного дома, где снимал квартирку человек, который мог бы свободно сойти за мелкого служащего. И только очень немногие знали, что этот человек – высочайшей квалификации специалист, легко справляющийся со сложнейшими компьютерами и поддерживающий с их помощью связь почти со всем миром, – был причастен к самым крупномасштабным операциям Моссад, разведывательной службы Израиля, которую многие считают лучшей разведкой в мире. Этот человек – тоже сабра. Он – ОДИН ИЗ НИХ.

Абрахамс тихо назвал свою фамилию в домофон над почтовой прорезью входной двери, услышал щелчок, вошел внутрь и поднялся на три лестничных пролета.

– Выпьешь винца, Хаим?

– Виски, – вежливо ответил тот.

– Всегда один и тот же вопрос, и всегда один и тот же ответ, – сказал специалист по электронике. – Я предлагаю ему винца, а он требует виски. Ты, наверное, закажешь виски и явившись на тот свет.

– И мне его подадут, можешь не сомневаться. – Абрахамс уселся в скрипучее кресло и оглядел заваленную книгами комнату, как всегда удивляясь, почему человек с такими возможностями живет столь скромно. Ходили слухи, что офицеры Моссад сторонятся компаний, но тогда они должны бы жить в более приятных квартирах. – Судя по твоим хмыканьям и покашливаниям по телефону, у тебя есть то, что мне нужно.

– Есть, есть, – сказал специалист, подавая своему гостю стакан отличного виски. – Только не думаю, что тебе это понравится.

– А почему? – спросил Абрахамс, потягивая виски и глядя поверх стакана на хозяина квартиры, усевшегося напротив него.

– В основном потому, что сведения эти очень противоречивы, а в нашем деле решать противоречия следует весьма деликатно. Ты же, Хаим Абрахамс, человек неделикатный, прости меня за такое неделикатное выражение. Ты утверждаешь, что этот Конверс – твой враг, что он собирается внедриться в ваши ряды, а я тебе говорю: я не нашел ничего такого, что подтвердило бы твои слова. Прежде всего, непрофессионалу нужны глубоко личные причины, чтобы пойти на такой обман и вообще вести себя подобным образом, если угодно. Должны быть побудительные мотивы, большое желание уничтожить врага, которого он ненавидит. Ну что же, побудительные мотивы у него есть – есть враг, которого он должен ненавидеть всей душой, но это никак не связано с тем, о чем ты говоришь. Информация эта совершенно надежна. Она получена из Кванг-Дина.

– Что эта за штука, черт побери? – удивился генерал.

– Специальное отделение в Северном Вьетнаме, теперь, естественно, вьетнамская разведка.

– У тебя и там есть источник?

– Мы подкармливаем их уже много лет, ничего жизненно важного, но иметь свои уши и… голоса – не помешает. Всегда найдется то, что необходимо знать, – например, какое оружие они могут повернуть против нас.

– А этот Конверс был в Северном Вьетнаме?

– Он пробыл у них несколько лет в плену; на него заведено там толстенное досье. Попервоначалу они хотели использовать его в пропагандистских целях – ну там телевидение, радио… Он взывает к своему милитаристскому правительству: просит вывести войска, прекратить бомбардировки и прочая белиберда. Сначала показали бы по телевизору упавшего с неба убийцу, которого гуманные вьетнамские воины спасают от разъяренной толпы, а затем его же – за обедом и занятиями гимнастикой. Ему отводилась роль внезапно прозревшего. Они думали, что мягкий, изнеженный молодой человек из привилегированной семьи ради более мягкого обращения пойдет на все, особенно если до этого его подвергнуть жестокой обработке. Однако они столкнулись с совершенно иным. Под мягкой оболочкой оказалась сталь, которая от выпавших на его долю испытаний только закалилась. В конце концов они поняли, что создали (“создали” – это их собственное слово) настоящего дьявола во плоти.

– Дьявол во плоти? Это они его так называли?

– Нет, они называли его безобразным скандалистом, как сообщает с некоторой иронией источник. Суть в том, что они сами создали его. Чем хуже с ним обращались, тем жестче он становился.

– А что тут удивительного? – резко произнес Абрахамс. – Он разозлился, вот и все. Попробуй раздразнить песчаную змею и погляди, что из этого получится.

– Уверяю тебя, Хаим, в тех условиях это не совсем обычная реакция. Бывает, что люди сходят с ума и бросаются на всех и каждого, либо впадают в безразличие, граничащее с кататонией [39], или превращаются в хлюпиков, готовых на все ради мелких поблажек. С ним такого не произошло. Он стал расчетливым и изобретательным, нацеленным исключительно на выживание и при этом рассчитывал только на собственные силы. Он организовал и возглавил два побега – первый длился три, а второй пять дней. Оба закончились неудачами. Его, как руководителя, посадили в клетку на реке Меконг, и там он придумал, как убивать водяных крыс – Конверс, как акула, вытаскивал их из воды. За второй побег его бросили в двадцатифутовую яму, затянутую поверху колючей проволоки. И даже оттуда он бежал бурной дождливой ночью, выдолбив ступеньки в стене и отогнув колючую проволоку. Этот побег он совершил в полном одиночестве. Он бежал на юг через джунгли и бурные реки и прошел более ста миль, прежде чем добрался до расположения американских войск. А это было очень нелегко. Так из него сделали одержимого, который умудрился выиграть свою личную войну.

– А почему они просто не убили его до всех этих его подвигов?

– Я тоже об этом думал, – отозвался специалист, – и еще раз запросил своего информатора. Он сказал мне странную можно сказать, удивительную вещь. Его там не было, ответил он, но ему кажется, они не сделали этого из уважения к пленному.

– К кому – к этому скандалисту?

– Знаешь, Хаим, на войне случаются странные вещи, и с пленными, и с теми, кто держит их в плену. Слишком уж многие факторы взаимодействуют в этой жесткой игре. Агрессивность, страх, храбрость, стойкость и, не в последней степени, любопытство, особенно в тех случаях, когда участники ее принадлежат к столь различным культурам, как Восток и Запад. Возникает какое-то противоестественное родство душ, вызванное усталостью, а возможно, и чем-то еще. Национальная враждебность не уменьшается, но между партнерами, вступившими в эту игру не по своей воле, возникает чувство общности. Самое удивительное, что это чувство появляется прежде всего у тюремщиков. Пленные постоянно одержимы мыслями о свободе и выживании, те же, кто держат их в плену, начинают постепенно сомневаться в беспредельности своей власти над жизнями других людей. Они начинают понимать, что значит оказаться в шкуре другого игрока. Все это – часть того, что психиатры называют теперь стокгольмским синдромом.

– Ей-богу, не понимаю, что хочешь всем этим сказать? Ты рассуждаешь, как эти зануды из кнессета: с одной стороны, с другой стороны… а в сущности – сплошная болтовня.

– Да, Хаим, ты – неделикатный человек. Я все это время пытаюсь объяснить тебе, что, пока Конверс копил в себе ненависть и лелеял мечту о побеге, его тюремщики начали уставать от этой игры, и в конце концов, если верить моему осведомителю, они сохранили ему жизнь просто из уважения к сильной личности, а он воспользовался этим и убежал.

К удивлению Абрахамса, специалист по электронике, по-видимому, решил, что этих объяснений вполне достаточно.

– Ну и что? – спросил сабра.

– А вот и то. Побудительные причины и образ врага у него примерно те же, что и у тебя, но совсем по другим причинам, естественно. В конечном счете ты стремишься к подавлению любых восстаний или революций в любой стране третьего мира, а особенно в мире исламском, ибо ты знаешь, что революции эти инспирируются марксистами, читай – Советами, и представляют собой прямую угрозу Израилю. Так или иначе, но именно эта всемирная угроза и заставила всех вас создать эту организацию, и тут, как я считаю, вы поступили совершенно правильно. Власть уже давно должна перейти в руки военно-промышленного комплекса, и сейчас этот час настал. Ваш союз должен направлять действия правительств свободного мира, иначе мир этот падет под ударами наших врагов.

Специалист снова умолк. Хаим Абрахамс с трудом удерживался от того, чтобы снова не закричать: “Ну и что?”

– Неужели ты не понимаешь? Этот Конверс – один из вас. В пользу этого говорит буквально все. У него есть побудительные мотивы и враг, представший ему в самом неприглядном свете. Он преуспевающий адвокат, хорошо зарабатывающий в одной весьма консервативной юридической фирме, клиенты его – представители самых богатых корпораций и конгломератов. Он сам, его окружение, его жизненный опыт – все говорит за то, что он выиграет от вашей поддержки. Опасения возникли у вас из-за неортодоксальности его методов, которым я сам не могу найти объяснения, однако может статься, что они не так уж и неортодоксальны, есть учесть сложность взятой им на себя задачи. Рынки всегда поднялся слухами, поэтому так высоко и ценятся скрытность и отвлекающие маневры. В любом случае он не стремится уничтожить вас, он ищет союза с вами.

Абрахамс поставил стакан на пол и выбрался из кресла. Уперев подбородок в грудь и сцепив руки за спиной, он молча начал расхаживать взад и вперед по комнате. Потом остановился и поглядел на специалиста.

– Предположим, только предположим, – сказал он, – что всемогущая и всеведущая Моссад ошиблась, и тут кроется что-то такое, чего вы не смогли раскусить.

– Мне трудно в это поверить.

– Но это возможно!

– Судя по полученной нами информации, очень сомневаюсь. С чего бы?

– А с того, что я носом чую – здесь что-то не то! Человек из Моссад не отрываясь смотрел на Абрахамса, как бы изучая его лицо или пытаясь взглянуть на возникшую проблему с другой точки зрения.

– Тогда, Хаим, имеется еще одна возможность. Если этот Конверс не тот, кем я его считаю, что противоречит всем сведениям, которые я собрал о нем, значит, он – правительственный агент.

– Вот это я и чую, – тихо сказал сабра.

Теперь наступила очередь специалиста впасть в задумчивость.

– Я привык уважать твой нюх, – сказал он наконец с тяжелым вздохом. – Я, дружище, не всегда одобрял твое поведение, но к чутью твоему относился с уважением. А как считают остальные?

– Считают, что он врет и покрывает кого-то, кого он знает, а возможно, и нет, если его используют в качестве разведчика, в качестве “головного дозора”, как выразился человек из Пало-Альто.

Электронщик из Моссад по-прежнему смотрел на сабру, но не замечал его: ему виделись абстрактные фигуры, сложные схемы и переплетения, доступные пониманию очень немногих. Осознание этих абстрактных истин пришло к нему в результате целой жизни, проведенной за анализом видимых и тайных явлений, в борьбе с расовыми врагами и врагами закона, в парировании ударов в спину в полной и глубокой темноте.

– Возможно, – прошептал человек из Моссад после долгого раздумья. – Это почти немыслимо, но все-таки возможно.

– Что возможно? Что за ним стоит Вашингтон?

– Да.

– Почему? Только что ты говорил другое.

– Есть только одна идея, под которой я бы не подписался, но она хоть в какой-то степени вероятна. Проще говоря, у него слишком много информации.

– И что же?

– Вашингтон. Но не в общепринятом смысле – не правительство, а некая прослойка в правительственных кругах. Эти люди что-то слышали, но ни в чем не уверены. Если такая организация существует, считают они, значит, нужно проникнуть в нее и разоблачить. Вот они и подыскали человека, у которого подходящее прошлое, подходящая профессия и даже подходящие воспоминания. Очень может быть, что он даже верит всему, что говорит.

– Все это слишком сложно для меня, – резко произнес сабра.

– Сначала попробуйте сделать так, как я советовал. Примите его. Ему придется сказать вам что-нибудь конкретное, в конце концов, вы можете принудить его к этому. Хотя, возможно, ему просто нечего будет сказать.

– И что тогда?

– Тогда вы поймете, что были правы. И в этом случае изолируйте его от его покровителей. Он должен стать парией, человеком, разыскиваемым за целый ряд преступлений, безумцем, безумие которого ни у кого не вызовет ни малейших сомнений.

– А почему бы просто не убить его?

– Убить его придется в любом случае, но сначала нужно навесить на него ярлык безумца, чтобы никто не решился выступить в его защиту. Это позволит вам выиграть драгоценное время. Когда “Аквитания” вступает в заключительную фазу? Через три-четыре недели?

– Да, примерно так.

Специалист из Моссад поднялся с кресла и остановился перед военным, уставившись на него печальным взглядом.

– Повторяю, сначала примите его, и, может быть, выяснится, что мое первое предположение верно. Но если тебя будет преследовать этот пресловутый запах, если есть хоть малейшая вероятность того, что он вольно или невольно, намеренно или ненамеренно стал провокатором, работающим на этих людей из Вашингтона, сфабрикуйте улики, обвините его во всех смертных грехах и бросьте на растерзание. Северные вьетнамцы сделали из него дьявола во плоти, а вы сделайте из него парию и затем быстро убейте, чтобы он не превратился в кого-нибудь еще.

– Это совет сабры из Моссад?

– Это – лучший из советов, на которые я способен.

Молодой армейский капитан и значительно старший человек в штатском вышли из стеклянных дверей Пентагона и обменялись короткими, ничего не значащими взглядами. Держась подальше друг от друга, они спустились по ступеням, повернули налево и по цементной дорожке направились к огромной стоянке для автомобилей; армейский офицер шагал примерно футов на десять впереди штатского. Достигнув залитого асфальтом пространства, они зашагали в разные стороны – каждый к своей машине. Если бы в течение последних пятидесяти секунд кому-то пришло в голову снять их скрытой камерой, у него все равно не было бы ни малейшего основания утверждать, будто они знакомы друг с другом.

Зеленый “бьюик” свернул направо в центре квартала ко въезду в подземный гараж отеля. Водитель из окна показал ключ от своего номера дежурному, тот поднял желтый шлагбаум и сделал приглашающий жест. Свободное место нашлось в третьем ряду машин, принадлежавших постояльцам. “Бьюик” въехал на это свободное место, и из него вышел армейский капитан.

Через вертящуюся входную дверь он направился к лифтам нижнего холла. Двери второго от края лифта распахнулись, внутри оказались две пары, которые явно по ошибке попали в подвальное помещение; под общин смех один из мужчин торопливо нажал на кнопку главного холла. Офицер сразу же вслед за ним нажал кнопку четырнадцатого этажа. Через шестьдесят секунд он вышел на лестничную площадку и пешком спустился на одиннадцатый этаж.

Голубая “тойота” спустилась по тому же пандусу, водитель вытянул руку и показал ключи от номера с хорошо видимыми цифрами. Затем нашел пустое место в седьмом ряду и осторожно втиснул туда свою машину.

Из машины выбрался человек в штатском и взглянул на часы. Удовлетворенный, он направился к вертящейся двери и лифтам. Кабина второго лифта была пуста, и человек в штатском с трудом удержался от соблазна нажать кнопку одиннадцатого этажа – он устал и вообще не любит вышагивать по лестницам. Однако по пути в лифт могут сесть новые пассажиры, и, строго следуя правилам игры, он нажал кнопку девятого этажа.

Остановившись перед дверью нужного номера, человек в штатском стукнул раз, потом, выдержав паузу, сделал еще два удара. Дверь отворил армейский капитан. За ним виднелся и третий человек в форме младшего лейтенанта военно-морского флота. Он стоял у письменного стола, наклонясь к телефону.

– Рад, что вы успели вовремя, – сказал армейский офицер. – На дорогах ужасные заторы. Разговор заказан, нас соединят через несколько минут.

Человек в штатском приветливо кивнул морскому офицеру и тут же осведомился:

– Что вы узнали о Фитцпатрике?

– Он сейчас там, где его не должно быть, – ответил лейтенант.

– Вы можете вернуть его?

– Над этим я сейчас и работаю, но, увы, не знаю, с чего начать. Я ведь, можно сказать, маленькая рыбка среди больших китов.

– Так же, как и мы все, – отозвался капитан.

– Кто бы мог подумать, что Холлидей обратится к нему, – сказал морской офицер с раздражением в голосе. – А если он решил привлечь его, то почему не обратился к нему с самого начала? Или почему не рассказал ему о нас?

– На последние два вопроса я могу ответить, – сказал армейский капитан. – Он укрывал его от Пентагона. В случае нашего провала его зять остался бы чистым.

– А я могу ответить на первый вопрос, – сказал штатский. – Холлидей обратился к Фитцпатрику потому, что не очень-то доверял нам. И Женева доказала, что он был прав.

– Каким это образом? – обиженно спросил капитан. – Мы не могли это предотвратить.

– Конечно не могли, – согласился штатский. – Но мы ничего не сделали и потом. Отчасти мы предвидели такой исход, но не предприняли ничего, чтобы предотвратить его. Мы просто не могли себе этого позволить.

Зазвонил телефон. Лейтенант поднял трубку.

– Остров Миконос, – сказал он.