«Тебе нужны новые ложки».
Я почесал затылок. Непонятно, обещание это или угроза.
Император знал цену своим деньгам; я пошел спать. Обычная процедура была проста: я ставил стакан моего любимого вина на край ящика с постельным бельем, снимал тунику, забирался под ворсистое покрывало и выпивал вино в постели. Сегодня я просто упал на кровать прямо в одежде. Мне удалось думать о Елене довольно долго, чтобы отвлечься от остальных переживаний, но как только я понял, что может случиться потом, сразу почувствовал, что засыпаю. Даже если бы она сейчас была здесь, в моих объятиях, события, возможно, разворачивались бы по тому же сценарию…
Осведомитель — это скучная старая профессия. Оплата паршивая, работа еще хуже, и если ты когданибудь встречаешь женщину, которая заслуживает твоих усилий, то у тебя нет денег и времени, а если и есть, то просто не хватает энергии.
Я уже не помнил, как уходил из дома сегодня утром; вечером я вернулся слишком измученным, чтобы поужинать, и слишком расстроенным, чтобы наслаждаться выпивкой. Я прошел мимо своего лучшего друга не в состоянии поболтать с ним; забыл навестить маму и не позволил Елене узнать, каким отвратительным образом я связан с историей избавления от трупа ее родственника. Я поделился обедом со сторожевым псом, обменялся оскорблениями с императором и подумал, что видел дух убитого человека. Теперь у меня ныла шея, болели ноги, нужно было побриться, я жаждал принять ванну. Днем я хотел пойти на гонки на колесницах, вечер собирался провести в городе. Вместо этого я подписался на путешествие на триста миль, чтобы навестить человека, которого мне не разрешается расспросить и который, возможно, откажется встретиться со мной, когда я приеду.
Для личного осведомителя это был всего лишь обычный день.
…Кротон, город древний, когдато первый в Италии…
Если же вы люди более тонкие и способны все время лгать тогда вы на верном пути к богатству.
Ибо науки в этом городе не в почете, красноречию в нем нет места, а воздержанием и чистотой нравов не стяжаешь ни похвал, ни наград…
Веспасиан подписал мой паспорт. Я с трудом выбил это сокровище у его секретарей и забрал казенного мула из конюшни у Капенских ворот. Старинная сторожевая башня все еще стояла в начале Аппиевой дороги, хотя город разросся в тихие окрестности, которые славились более разборчивыми миллионерами. Отец Елены Юстины жил недалеко, так что я занес ее коробку с рецептами и осмелился сказать, что хочу зайти к ней, чтобы передать несколько слов благодарности, но она была общительной девушкой со своей собственной жизнью, и привратник утверждал, что ее нет дома.
С юным Янусом у нас и раньше были стычки. Семье Камилла никогда не требовалась напольная мозаика, чтобы предупредить: берегитесь собаки; этот двуногий чесоточный экземпляр отпугивал посетителей еще до того, как в дверях покажутся их сандалии. Этому парню было около шестнадцати. У него было очень вытянутое лицо — прекрасный рассадник для такой массы прыщей — и очень маленькая вмятина для мозгов на макушке; внутри же мозг был неуловимым комочком. Разговор с ним всегда меня утомлял.
Я отказывался верить, что это распоряжение Елены. Она способна была отправить меня на паром в Гадес в один конец, но если и хотела это сделать, то сказала бы сама. Хотя одной проблемой меньше. Если Елена не пускала меня, трудно было сказать ей о том, что я не собираюсь больше с ней встречаться.
Я спросил, где она; мальчик не знал. Я ласково уведомил привратника, что знаю об его лжи, потому что даже когда Елена Юстина станет тронутой старой каргой, лысой или беззубой, она будет слишком хорошо организованной, чтобы укатить в своем паланкине, не сказав прислуге ни слова. Затем я передал дружеский привет сенатору, оставил коробку Елены и уехал из Рима.
Сначала я отправился на юг на Аппиеву дорогу, чтобы объехать ненавистное мне побережье. После Капуи Аппиева дорога вела в Тарент на «каблучок» сапога, в то время как я свернул на запад, к «носку». Сейчас я ехал по Попилиевой дороге, на Регий и Сицилию, намереваясь свернуть с нее перед самым Мессинским проливом.
Мне пришлось пересечь Лаций, Кампанию и Луканию и заехать глубоко в Бруттий — половину территории Италии. Казалось, мое путешествие длилось уже несколько дней. За Капуей последовали Нола, Салерно, Пестум, Элея, Буксент, а затем долгий путь вдоль Тирренского побережья до дороги на Козенцу далеко на юге. Когда я свернул с главного пути, чтобы пересечь полуостров, дорога стала резко подниматься в гору. Тогдато мой мул, которого я взял на последней стоянке, вдруг обиделся на меня, и я увидел, что был прав, когда опасался подобного развлечения в горах.
Козенца — провинциальная столица Бруттия. Горбатая коллекция одноэтажных лачуг. Она находилась на холме, так что до нее трудно было добраться, и в течение нескольких сотен лет не имела такого значения, как второй Бруттийский город, Кротон. Однако Козенца была их столицей; бруттии — странный народ.
На ночь я остановился в Козенце, однако спал очень плохо. Это Magna Graecia — Великая Греция. Рим завоевал Великую Грецию уже давно — теоретически. Но по ее мрачной территории я перемещался с опаской.
Сейчас улицы были почти пусты. На постоялом дворе в Козенце кроме меня остановился всего один проезжий — человек, которого я никогда раньше не встречал. У этого парня была пара собственных лошадей, которых я высоко оценил, — большой жеребец чалой масти, который чутьчуть не дотянул до звания скакового, и пегая вьючная лошадь. Мы ехали рядом от Салерно, если не дольше, но перед тем, как он показался утром, я все время был в пути и не спал, а к тому времени, как он вечером меня догнал, я уже свалился в постель. Если бы я знал, что он все еще находится здесь со мной в Козенце, то постарался бы не ложиться спать, а подружился с ним.
Я ненавидел юг. Все эти старомодные города с огромными храмами Зевсу и Посейдону; все эти философские школы, которые заставляют чувствовать себя низко; все эти атлеты с хмурыми лицами и задумчивые скульпторы, ваяющие их. Не говоря уже об их заоблачных ценах для чужестранцев и ужасных дорогах.
Если верить «Энеиде», Рим был основан троянцем. Когда я двигался на юг, у меня волосы на голове шевелились, будто эти греческие колонисты видели во мне своего древнего врага во фригийском колпаке. Казалось, людям больше нечем было заняться, кроме как, притаившись на пыльных крылечках, наблюдать за незнакомцами на улице. Козенца была довольно отвратительна; Кротон, считавший себя более важным, должен был оказаться еще хуже.
Чтобы попасть в Кротон, нужно было преодолеть горы. По мере того как я поднимался, температура воздуха падала. Равнины Сила покрывали густые леса каштана и турецкого дуба, затем бук и благородная пихта, в то время как ольха и тополь оккупировали гранитные скалы. Местные называли это хорошей дорогой; такой дикий и извилистый путь. Я никогда не шел после сумерек; даже днем мне казалось, что я слышал горных волков. Однажды, когда я обедал на солнечной опушке леса, усыпанной земляникой, за камень скользнула гадюка, зловеще появившись изза ботинка моей вытянутой вперед ноги. Я чувствовал себя в большей безопасности, обмениваясь ночью оскорблениями с беспощадными римскими проститутками.
На вершинах гор все еще лежали снежные шапки, но моряки уже начали подниматься на заготовку леса, так что изза дыма от их костров разреженный воздух становился более резким. У меня потекло из носа, когда я пошел по тропинке среди придорожных фиалок, чтобы обогнать волов с длинными повозками, которые тянулись под стволами могучих деревьев. Взъерошенная равнина поднималась над морем более чем на тысячу футов. В Риме уже приближалось лето, но здесь климат отставал. От потепления все вокруг капало, неистовые ливни хлынули в долины глубоких рек, и ледяная весенняя вода утолила мою жажду.
Я пару дней медленно продвигался по этой суровой местности. Над долиной Нето открылся впечатляющий вид на Ионическое море. Через возделанные оливы и виноградники я спустился вниз, однако земля стала неровной от размывов и бугристой от комков глины, осевших здесь во время летних наводнений, которые унесли более рыхлый слой почвы, оголяя сухую землю, словно яростно высосанную смоковницу. Наконец моя дорога снова резко поднялась вверх, и я добрался до Кротона, который, словно ужасная болячка, прячется под подушечкой большого пальца Италии.
Это местечко Кротон было последним приютом Ганнибала в Италии. Я считал, что если здесь пройдет еще какойнибудь деятель типа Ганнибала, то Кротон с готовностью позволит ему бесплатно плескаться в провинциальных банях и почтит его изгнанием с прощальной пирушкой за счет городской казны. Однако меня здесь приняли недружелюбно.
Когда я въехал в Кротон, у меня между лопатками ручьем лил пот. Владелец мансиона для государственных служащих оказался тощим копушей с узкими, как щелки, глазами, который полагал, что я приехал проверять его записи для ревизора казны. Я надменно заявил, что еще не пал так низко. Он сначала пристально рассмотрел меня и только потом снизошел до того, что позволил зарегистрироваться.
— Вы надолго? — украдкой проскулил он, словно надеясь, что нет.
— Не думаю, — ответил я, с вежливой римской прямотой намекая: «надеюсь, что нет». — Я должен найти жреца по имени Курций Гордиан. Знаете о нем чтонибудь?
— Нет.
Я был уверен, что знает. В Великой Греции врать государственным служащим из Рима — это образ жизни.
Я находился в своей собственной стране, однако чувствовал себя иностранцем. Эти засушливые старые южные города полны мелкой пыли, свирепых насекомых, обременительных местных законов, дружных коррумпированных семей, которые почитали императора, только если это устраивало их карманы. Люди были похожи на греков, у них были греческие боги, и они говорили на греческих диалектах. Когда я вышел прогуляться и показать себя Кротону, то в первые же полчаса нарвался на неприятности.
Тога в Кротоне была бы не к месту. Только магистраты носили формальную одежду. К счастью, я не обидел чужой город тем, что был одет слишком нарядно. На мне была неотбеленная туника под длинным серым плащом, а также простые кожаные сандалии и мягкий шнурок в качестве ремня. Остатки хорошей римской стрижки в отдельных местах выросли, но никто не мог к этому придраться, поскольку моя голова была надежно спрятана под складками белой ткани. Я не боялся солнечного удара; я маскировался под жреца.
Форум — это то место, где ищут людей. Я шел в его сторону, вежливо уступая гражданам Кротона более затененную сторону улицы. Они вели себя довольно нахально.
Кротон был захудалым разросшимся городом, где полно зданий, покосившихся от землетрясений. Из шумных переулков лились запахи чегото прокисшего, а на облупившихся стенах висели предвыборные афиши с именами людей, о которых я никогда не слышал. Собаки, похожие на волков с гор Сила, рылись в отбросах или носились по улицам тявкающими сворами. На балконах вторых этажей толстые молодые женщины с узкими глазами, выставляя напоказ свои украшения, ждали, пока я пройду, после чего бросали мне вслед непристойные комментарии по поводу моего телосложения; я отказывался им отвечать, потому что эти женоподобные дочери Кротона могли быть родственницами лучших мужей города. Кроме того, как жрец, я был слишком праведным для остроумных уличных разговоров.
На форум мне указали болтовня и сильный запах рыбы.
Я брел по рынку. Все остальные уставились на меня. Взгляды людей провожали меня от одного прилавка до другого, а ножи надолго зависали над мечрыбами, прежде чем разрезать их на мелкие кусочки. Остановившись у колоннады, я мельком увидел молодого парня, который суетился вокруг колонны с таким видом, будто у него не было реальных причин находиться здесь; я искоса посмотрел прямо на него, так что если бы он был карманником, то знал бы, что я его заметил. Парень исчез.
Суматоха была страшная. Однако там продавались и полезные товары. Сардины, килька, анчоусы — все так ярко мерцало, словно новенькие оловянные подсвечники, а свежие овощи казались довольно крупными даже по меркам моей матери, которая выросла в доме с небольшим участком в Кампании. Было также обычное барахло: кучи когдато таких сверкающих медных вещичек, которые дома уже не кажутся какимито особенными, и длинные мотки дешевой каймы для туники непривлекательного цвета, которая при стирке полиняет. Далее горы арбузов; кальмары и угри; свежие венки для сегодняшних пиршеств и лавровые короны, оставшиеся со вчерашнего дня якобы по самым низким ценам. Кувшины с медом; пучки трав, которыми питались пчелы.
Все, что я сделал, это спросил цену на лакрицу. Ну, я так думал.
В Великой Греции все говорили погречески. Благодаря изгнанному мелитанскому разменщику денег, который както жил с моей матерью и платил за мою школу, я получил основы римского образования. Греческий был моим вторым языком. Я мог принять соответствующую позу и процитировать семь строчек из Фукидида и знал, что Гомер — это не только имя собаки моего деда Скаро. Но мой школьный учитель из Фракии с тонкой бородкой упустил словарную практику, которая необходима человеку, чтобы обсуждать бритвы с цирюльником из Буксента, попросить ложку блюда из улиток у полусонной официантки из Элеи, — или никого не обидеть в Кротоне, торгуясь с продавцом ароматных трав. Я был уверен, что знаю, как называется корень лакричника; в противном случае даже ради моей матери, которая ждала подарка с юга и заботливо порекомендовала, что купить, я бы никогда не стал пытаться. На самом деле, я, должно быть, нечаянно употребил какоето крепкое старое греческое непристойное слово.
Продавец внешне был похож на толстую горошину. Он так загоготал, что привлек внимание людей на расстоянии трех улиц от него. Собралась плотная толпа, которая прижимала меня к прилавку. Расталкивая всех локтями, вперед пробивалось несколько местных бездельников, которые считали неотъемлемой частью хорошего дня на рынке избить невооруженного жреца. Под туникой у меня была гарантия неприкосновенности, подписанная Веспасианом, но здесь, вероятно, люди даже еще не слышали о том, что Нерон заколол себя. Кроме того, мой паспорт был на латыни, что вряд ли вызовет уважение у этих задир из городка, где стоят одни лачуги.
Изза толпы я не мог двигаться. Я принял важный вид и понадежнее натянул на голову свою религиозную маскировку. На лучшем деловом греческом я извинился перед торговцем травами. Он толкнул меня еще более жестоко. К нему присоединился коренастый кротонец. Это определенно был один из тех дружелюбных южных рынков, где мошенники с сияющими лицами и двумя левыми ушами только и искали возможности напасть на незнакомца и обвинить его в том, что он украл собственный плащ.
Ссора становилась все ужаснее. Если я перепрыгну через прилавок, они схватят меня сзади, этого дешевого приключения я предпочел избежать. Я вытянул назад одну ногу, чтобы ощупать палатку; она оказалась простыми козлами, накрытыми тканью, так что я упал на землю, подобрал свое одеяние жреца и прошмыгнул снизу, словно одинокая мышь.
Я оказался между двумя грудами корзин, носом уткнувшись прямо в колени торговца. Казалось, он туго соображал, так что я ударил его в челюсть. Продавец с визгом отскочил назад, а я выбрался наверх.
Теперь один неустойчивый стол отделял меня от преждевременных похорон. Один взгляд на толпу убедил меня в том, что мне нужен был маленький амулет в виде фаллоса от дурного глаза — подарок моей сестры Майи; так неловко, что я оставил его дома. Толпа раскачивалась, стол пошатывался, я ударил бедром, чтобы он перевернулся на кротонцев. Когда они все отпрыгнули назад, я сложил обе руки в молитве.
— О, Гермес Трисмегист… — Здесь я сделаю паузу и скажу, что поскольку я был вынужден сказать своей матери об отъезде из Рима, то единственным божеством, которое могло наблюдать за моими успехами, был Гермес трижды величайший, покровитель всех путешествующих. — Помоги мне, быстроногий! — Если на горе Олимп сейчас все тихо, то он, возможно, соизволит прибыть сюда по делам. — Своим священным кадуцеем защити своего посланника!
Я замолчал. Надеялся, что любопытство заставит наблюдателей оставить меня в живых. Если нет, то позаимствовать крылатые сандалии было бы недостаточно, чтобы свободно улететь из этого затруднительного положения.
Никаких признаков молодого Гермеса и его змеиной команды. Зато последовало минутное замешательство, еще одна раскачивающаяся волна, затем из этой волны выпрыгнул смуглый босой человек в шляпе с загнутыми полями, который перемахнул через прилавок прямо на меня. Естественно, я не был вооружен; я же жрец. Он размахивал чудовищным ножом.
Однако я спасся. В один миг оружие этого привидения оказалось у горла продавца лакрицы. Сверкало острое лезвие — такие ножи бывают у моряков для разрезания опасно запутанных веревок на борту корабля или для того, чтобы убивать друг друга, когда они наслаждаются выпивкой на берегу. Он был более или менее трезв, но создавалось такое впечатление, что отнимать жизни у людей, которые посмотрели на него слишком пристально, — это для него способ расслабиться.
Он во всю глотку закричал толпе:
— Еще один шаг — и я зарежу этого торговца!