Одним летним вечером, после доброй баньки и доброй же чарки водки, заспорили два друга — директор плодоовощного рынка Алексей Червяков и президент сети магазинов интимных товаров Альберт Зигмайтулин о том, сколько простому человеку достаточно денег для счастья.
— Сто тысяч грин! — чуть заикаясь, настаивал Алексей Червяков. — И уже человек как птица. На взлёте!
— Сто мало! — слегка отрыгивая молодым барашком, убежденно высказывался Альберт Зигмайтулин. — Тут миллион нужен.
Как раз в это время мимо окон элитной баньки проходил городской бомж, живописец постмодернист, Митрофан Махно.
Одет он был чудовищно.
На левой ноге у него был разбитый башмак от фирмы “Sony”, а на правой разжеванная спортивная туфля от “Panasonic”.
На грязной майке у него что-то было написано о бульонных кубиках. Кажется, по-арабски.
Про штаны лучше и не упоминать. Гнусные, позорные штаны. Такие штаны только бросают тень на приличных россиян.
— Вот на этом босяке и проверим! — воскликнул воротило базарных дел Алексей Червяков.
Он достал из потайного кармана плавок 100 долларов и стремительно пририсовал еще четыре нуля.
— Вот тебе и 1.000.000! — хохотнул Червяков.
— Лёха, ты чо делаешь? — похолодел Зигмайтулин. — За подделку казначейских билетов, знаешь что? Вилы!
— Ничего, — чуть нахмурился г-н Червяков. — У нас вся страна на фуфелах держится. — И крикнул в окно. — Махно, тяпнуть хочешь?
— А то ж! — простодушно сощурился Махно.
Через полчаса, покачиваясь от хмеля и счастья, из баньки вышел Митрофан Махно.
В грязной ладони у него был крепко зажат билет в 1.000.000 $.
“Ну?! Что?! Нет счастья на земле?! — внутренне пел Махно. — Есть! Вот оно! У меня в кулаке!”
Митрофан отправился в магазин красок и кисточек, выбрал самое дорогое, не китайское какое-нибудь, а бери выше, Генрихия, Гонконг!
Когда он продавцу протянул миллион зеленых, тот только мельницей замахал руками:
— Ничего, г-н Махно, как-нибудь отдадите потом.
Пошел Митрофан домой рисовать.
Рисует, рисует.
И каждая картина у него получается лучше прежней.
Лучше и лучше, лучше и лучше.
Мастерство просто на дрожжах растет.
Последние полотна живописец Махно так назвал — “Герника”, “Сикстинская мадонна” и “Мона Лиза”.
Не мешкая, решил Махно выставку организовать, да вспомнил, что у него приличного костюма нет. Рванина одна.
Отправился Махно тогда в самый дорогой бутик Москвы “Седьмой глаз”.
Выбрал себя тройку с бриллиантовой бабочкой, рубашку “а ля рюс”, красные полусапожки из кожи новозеландского кенгуру.
Протянул он продавцу свой заветный билет, а тот на него лишь руками замахал:
— Позже отдадите, г-н Махно!
Через пару лет фамилия Махно гремела уже на всю страну.
Правда, от постмодернизма художник отказался, и перешел к суровому реализму.
Стал на действительность он смотреть без страха, слегка выпуча глаза, и почти не мигая.
Мишек стал рисовать.
Медведей!
Медведицу с двумя медвежатами на бревне видели?
Его картина.
“Утро в сосновом лесу” называется.
Продаваться Митрофан Махно стал замечательно.
Денег дома — куры, и те, не клюют.
В туалете — унитаз из чистого золота.
В Манеже, неподалеку от Красной площади, удачливый творец свою галерею открыл.
И попасть в оную можно только за очень большие деньги.
Банкноту же в 1.000.000 $ народный художник Махно так и не разменял, не пришлось как-то.
Все хорошо, и даже замечательно, только позавидовали ошеломительной славе Махно собратья художники, настрочили цидулю, наслали псов из налоговой полиции.
Митрофан, хоть и чист был, ан понимал, что и у него накопать можно.
Было бы желание!
Вот и решил он дать фуфел в 1.000.000 $ налоговикам в зубы.
Что это фуфел, подделка, мираж, Митрофан уж давно смекнул.
Не дурак же!
Налоговики с калашниковыми и в масках, сначала радостно выхватили полновесную банкноту.
Сопутствующей группе захвата, полковник ФСБ Анатолий Звягинцев, даже откусил кусочек оной и слегка пожевал.
Пожевал и покраснел, как бурак.
— Банкнота-то, мать вашу, — выругался герой всех внутренних войн и отец троих несовершеннолетних детей, — никак поддельная?!
— Что вы! — ахнул Махно.
— Взять его! — рявкнул полковник. Он после чеченских бандитов больше всего фальшивомонетчиков ненавидел.
Месяца три, вопреки неодобрительному гулу международной правозащитной общественности, Митрофан Махно просидел в Лефортово.
Давал показания.
Когда же всё выяснилось, его место на нарах заняли директор плодоовощного рынка Алексей Червяков и президент сети магазинов интимных товаров Альберт Зигмайтулин.
Во время отсидки в тюрьме в Митрофане Махно свершился душевный переворот.
“Не хорошо быть богатым! Подло!” — все время бормотал про себя слегка обезумевший Митрофан.
И тогда он решил продать свои живописные шедевры, галерею на манеже, квартиру на Лубянке с золотым унитазом, а наличность перевести в сиротские приюты.
А самому вернуться на горькую стезю постмодерниста-передвижника.
Сказано — сделано.
Стал он бродить по Красной площади, да всё изображать в виде квадратов.
И Спасскую башню, и Лобное место, и даже прогуливающегося с небольшим мопсиком Президента РФ.
Так и получалось у него, Президент — большой квадрат, мопсик — поменьше.
Тут, на беду, мимо горемычного творца, проходил полковник Звягинцев со своей группой захвата в шерстяных масках.
Посмотрел он кубистские полотна, и побагровел как бурак.
— Никак он, подлец, Президента с евойной псинкой за квадраты почитает?! Взять его! — скомандовал он своим молодцам.
Опять посадили Махно в Лефортово, прямо в камеру к директору рынка Алексею Червякову и бизнесмену интимщику Альберту Зигмайтулину.
— Зачем ты нас кладанул? — чуть заикаясь от гнева, спросил Митрофана Червяков.
— Дай-ка я его пришью! — предложил Зигмайтулин.
— А вы сами хороши, — обиделся Махно. — Зачем мне было фуфел толкать?
Все задумались.
Вдруг, гремят ржавые запоры, а на пороге камеры вырастает бравая фигура полковника Звягинцева.
Все, братья-кролики, — говорит. — Айдайте на свободу!
— В расход пустите, что ли? — чуть заикаясь, спросил Алексей Червяков.
— Я же сказал — на свободу! — во весь рот улыбнулся Анатолий Звягинцев. — В честь инаугурации очередного Президента РФ! Не рисуйте только, пожалуйста, фуфелы. Время теперя строгое! Не до шуток-с!
И время, действительно, наступило, хотя и строгое, но замечательное.
Очень быстро Алексей Червяков, победив азербайджанскую мафию, прибрал к своим рукам все подмосковные рынки, фантастически снизив цены на инжир и свёклу.
Альберт Зигмайтулин, этот парнишка, быстро разнюхал что чего, закрыл сеть интимных магазинов, и перекупил у армянской диаспоры московский Центр просветления Хабборда, с многомиллионным оборотом и филиалами в каждой деревне.
Митрофан же Махно опять художником реалистом стал, правда, с небольшим модернистским оттенком.
Даже фамилию сменил.
Теперь он не Махно, а Шишкин.
Митрофан Шишкин.
Картину новую навоял.
“Гибель олигархов” называется.
На госпремию мужик лыжи навострил.
И, скорее всего, премию получит.
По слухам, из источников приближенным к Кремлю, Президенту картина понравилась.
Он лишь слегка на модернизм попенял.
Лиц олигархов не разобрать.
Начисто!
Все изображены с кубистским уклоном.
Но это ничего.
Митрофан исправится.
Свою же госпремию Махно обещал через газету “Коммерсант-Дейли” на реставрацию Музея милиции перевести.
Там теперь его фуфел в 1.000.000 $ хранится за пуленепробиваемым стеклом, да двумя головоломами в масках по бокам.
И эти меры предосторожности можно понять.
Фуфел-то вона какой!
Суммища!
Мало ли чего может случиться.
Он сидел у окна плацкартного вагона и тихо, но отчетливо шептал:
“Уж небо осенью дышало,
Уж реже солнышко…”
Тут он запнулся, мучительно нахмурив лоб.
— Как там дальше? — посмотрел он на меня.
Я легко подсказал любимые мной с детства стихи:
“Уж реже солнышко блистало,
Короче становился день”.
Продекламировав, я пристально вгляделся в своего соседа.
Бакенбарды его слегка поистрепались, знаменитая кучерявая шевелюра слегка поседела. Но — глаза! Гениальные, пронзительные глаза.
Не было никакого сомнения, предо мной сидел Александр Сергеевич Пушкин. И это в двадцать первом веке!..
И словно подтверждая мои размышления, Пушкин сказал:
— Что ж… Неплохо я писал… Неплохо…
— Александр Сергеевич, это вы? — взволнованно спросил я.
Поезд дернулся. Мимо нас поплыл полустанок с голыми березками, дворняжками, карликовыми милиционерами с большими резиновыми дубинками.
— Я, — грустно сказал Пушкин.
— Но ведь прошло столько лет?!
— Я и сам удивляюсь… Время не властно надо мной.
— Но как же Дантес? Кровь на снегу? Секунданты?
— Так его звали Дантес? — спросил Пушкин.
— Конечно! Неужели вы не помните?
— Дантес, Данзас… В моей голове все перемешалось, — печально улыбнулся Пушкин. — Кстати, после той дуэли я выжил… Только мне пришлось скрыться.
— Но Натали? Неужели вы забыли и Натали?
— Она, кажется, слегка косила? — внимательно посмотрел на меня Пушкин.
— Вы у меня спрашиваете? — удивился я.
— К сожалению, теперь даже само имя — Натали, кажется мне вычурным. Теперь я работаю больше среди Танюх, Катек, Варюх…
К нам подошел проводник, здоровый мужик, с завязанной косичкой на затылке. Из кармана куртки проводника торчало горлышко водочной бутылки.
— Ваши билетики, — мрачно произнес он, но увидев Пушкина, широко улыбнулся. — Привет, Сашок! Опять кофточки везешь?
— Везу, Иваныч, — подтвердил Пушкин, и пнул ногой, стоящую в проходе, огромную полосатую сумку.
— И что берут в родном Пскове? — лукаво прищурился Иваныч.
— Берут, — холодно ответил Пушкин.
— Ну, так и грустить не надо, раз берут, — подбодрил Пушкина Иваныч и щелкнул пальцем по горлышку водочной бутылки. — Может водочки выпьешь?
— Ты же знаешь, Иваныч, я пью только шампанское мадам Клико.
— С причудой ты, Сашок! — уважительно сказал Иваныч. — Ладно, пойду дальше проверять билеты.
Когда широкая спина не совсем трезвого проводника исчезла в проходе, я спросил у Пушкина:
— Так, значит, вы — “челнок”?
- “Челнок”, - сухо ответил Пушкин.
— И продаете кофточки? — продолжал спрашивать я.
Видимо, чтобы отвязаться от меня, Пушкин ответил подробно:
— Покупаю на мелкооптовом рынке “Динамо” в Москве и вожу во Псков, — и добавил, — лучше всего идут женские мохеровые кофточки.
— Вы и кофточки! Две вещи не совместные! — не мог не воскликнуть я.
— Надо же что-то есть, — устало ответил Пушкин.
— Так вы бы взяли, да написали бы что-то вроде “Онегина”! Вот и хлеб!
— Жалкий хлеб, — усмехнулся Пушкин. — И без масла. А мохеровые кофточку дают хлеб с маслом…
Мы легли спать, но я долго не мог заснуть, размышляя над горестной и, в чем-то, поучительной жизнью Пушкина.
Когда я проснулся во Пскове, моего гениального соседа, ни его гигантской полосатой сумки с мохеровыми кофточками уже не было.
Я прильнул к окну и увидел его, маленького, согнувшегося в три погибели под своей ношей.
Поезд тронулся.
Мелькнул и исчез в толпе гениальный человек с бакенбардами. А потом в окне поплыло все, как обычно, нагие березки, стайка бездомных собак, крохотный милиционер с резиновой дубинкой. И я невольно зашептал:
“Уж небо осенью дышало,
Уж реже солнышко блистало,
Короче становился день…”
Слезы восхищения и печали нежданно обожгли мои глаза.
Однажды ночью Семена Черепанова разбудил стук в дверь. Стук одновременно вкрадчивый и настойчивый.
Семен, как был в китайской футболке и в трусах с надписью “Kiss me”, открыл дверь и обомлел.
За дверью стоял генерал в полной выправке. Ордена Суворова, Кутузова и маршала Жукова украшали его грудь. К боку генерала была прикреплена золотая сабля, инкрустированная, сверкающими бриллиантами.
— Разрешите! — произнес незнакомец и решительно ступил в прихожую Черепанова, скрипнув сапогами козлиной кожи.
Черепанов на скорую руку запахнулся в полосатый халат жены и проследовал за генералом.
— Я к вам с коротким и ответственным визитом, — произнес генерал и внушительно высморкался в батистовый носовой платок с вензелями Министерства Обороны. — Я уполномочен передать вам ядерный чемоданчик.
Только тут Семен заметил в руке генерала небольшой чемоданчик, обтянутый черной кожей, изысканно потертой по углам.
— А как же Президент? — пролепетал Черепанов, чувствуя как по желобку спины побежали струйки холодного пота.
Генерал нахмурился, тревожно поправил саблю и сказал почти шепотом:
— Президент болен.
— А почему, собственно, мне? — взвизгнул Черепанов.
— Главный компьютер Генерального Штаба указал именно вашу фамилию. Вы ведете исключительно трезвую, добропорядочную жизнь. Вы семьянин, в высшем понимании этого слова.
Генерал поставил чемоданчик на порыжевший от времени палас, щелкнул каблуками и незамедлительно вышел, словно растаял в воздухе.
Минуло несколько лет, как Черепанов стал самым могущественным человеком на земле. А началось все с обыкновенного звонка в Генеральный Штаб.
— Что-то мне эта Португалия перестала нравиться, — с мягкой убедительностью ворковал в трубку Семен Черепанов. — Особенно город Лиссабон. Согласитесь, премерзкое название… Нажимаю ядерную кнопочку.
— Чего вы хотите? — прошелестели на том конце провода.
Но все это было в прошлом. Туманном прошлом.
Теперь Черепанов, являясь Президентом страны и начальником Генерального Штаба, ничему не удивлялся и не радовался.
Не радовали ни личный гарем на двести душ лиц женского пола, ни сто пятьдесят золотых сабель, инкрустированных бриллиантами.
Одно время он отводил душу торжественными выездами из Кремля по 1-ой Тверской-Ямской.
И, право, было на что посмотреть!
Семен Черепанов восседал в беседке на самом могучем слоне на планете, специально обменянном на эскадрилью тяжелых бомбардировщиков в Бомбее.
Рядом, чуть поодаль за Черепановым гирляндой следовали двести слонов, на них — народные избранники, генеральный прокурор, директора крупных заводов и фабрик.
Вокруг же этой кавалькады скакали на верблюдах особо быстрой породы триста телохранителей, они щелкали языками и короткими матерными словечками расчищали дорогу от всяких не вовремя преходящих проезжую часть городских юродивых.
Все это было внушительно, но и это приелось Черепанову, как мудрому царю Соломону.
Вот уже несколько месяцев Черепанов с тоской и даже отчаянием взирал и на наложниц (плоские животы, крутые бедра), и на своих плечистых телохранителей, стремительно трусящих на верблюдах.
Страшно сказать, но даже на своего любимого слона Бэмби президент взирал с тоской и отчаянием.
Весь мир лежал у Черпановских ног.
Звонить больше было некуда.
— Ну что, я счастлив? — спрашивал себя Черепанов, до крови кусая губы.
И чувствовал, что нет человека несчастнее чем он.
В одну из минут такого лютого отчаяния Семен Черепанов выхватил из-под подушки ядерный чемоданчик, выбежал из Кремля по черной лестнице, и опрометью кинулся к Москве-реке.
Он подбежал к крутому утесу, высоко поднял над головой священный ядерный чемоданчик и с криком “Оп-ля!”, далеко забросил его в мутную речную пучину.
Вернулся Черепанов в Кремль, с горя согнул о колено все сто пятьдесят своих золотых сабель, стал собирать вещички, приговаривая:
— Поблядовал, поцарствовал, пора и честь знать! Вернусь к своей жене Лизоньке. К своим ребятишкам малым — Пашеньке да Верочке.
А в Руси уже переполох форменный. Все фабрики и заводы, теплоходы, колокольни гудом гудят.
Лихо ли?!
Черепанов свое царствие бросает…
Осиротеет народ.
Как тут не кручиниться?!
Как тут гудом не гудеть?!
Явился к Семену Черепанову его главный телохранитель, центральный погонщик скоростных верблюдов, генералиссимус Васька Шелапутный, кинулся в президентские ножки.
— Не бросай нас, Семен Черепанов! — запричитал яростно.
— Все, Васютка, все! — ответил ему Черепанов. — Поблядовал я, поцарствовал. Пора и честь знать. Возвращаюсь к жене и деткам. А ядерный чемоданчик я в Москву-реку кинул. Так что, Васек, бессилен я теперь. Хоть веревки из меня вей… А верблюдов и слонов моих отдайте простым россиянам. Таково мое завещание.
Возрыдал горестно преданный генералиссимус Васька Шелапутный и, покачиваясь маятником, выбежал из покоев.
Семен Черепанов хотел, было уже уходить восвояси, но тут в покои пожаловал весь генералитет, специальные народные депутаты и даже сам Патриарх Московския и Белыя Руси Никонор-2.
Никонор-2 с хряском стукнул пудовым посохом о дубовый паркет, пропел басом:
— Гой еси, ты Семен Красно Солнышко! Не бросай свой люд в сиротстве и горести!
Потом вперед выступил самый главный генералиссимус Андрей Петрович Семизвездный, козырнул рукой в лайковой перчатке и отчеканил:
— Товарищ Главнокомандующий, из-за ядерного чемоданчика не стоит расстраиваться. Мы вам еще десять таких сделаем!
А тут как раз в палаты самый громкий глашатай забежал, Николка Петухов, Парамонов сын.
— В Шереметьево-2, - возгласил он, — прибывает канцлер Германии Эдмунд Кроль. Слон Бэмби подан! Скоростные верблюды накормлены и взнузданы.
Ну что тут было делать Черепанову?
Смахнул он с глаз сладкие слезы патриотизма, вышел к Спасской башне, кавалерийским прыжком запрыгнул в беседку на своем любимом слоне Бэмби.
Через несколько минут он отбыл в сопровождении трехста верблюдов в Шереметьево-2 на встречу с канцлером из железной Германии.
Эпилог
Качаясь на слоне Бэмби, Семен Черепанов радостно подумал:
“А свою прошлую жену Лизоньку можно и в гарем взять старшей женой. Молодых жен учить почтению. Сынка Пашеньку пора отдавать в гусарское училище. Пусть лямку потянет. Во имя отечества! А дочурку Верочку в Большой Академический театр в примы пристрою. Пущай поскачет вволю. Дело её девичье, стрекозиное”.
У нас теперь многие богатеют. Разбогател и Митюков. А как разбогател, так купил себе не квартиру, а квартирищу. Баба Митюкова в бархатном халате с золототканым драконом на спине шляется по бесчисленным комнатам, ан и заблудится. А заблудится — аукает:
— Ау, Митюков!
— Ау, Нинелюшка! — откликается Митюков.
Аукает Митюков, сам же думает — ведь кем я раньше был?
Шакалом последним был Митюков. Побирушкой!
Бывало, ползет Митюков без рук, без ног по заплеванному мрамору метро, культяшками горестно отталкивается, медяшки клянчит. Дадут — хорошо, не дадут — тоже не плохо.
Голову не отрывают и то благодать.
Теперь же Митюков — орел, красавец, гири тягает.
Нос у него римский, с горбинкой.
Ноги жилистые, слегка волосатые.
Слюной же Митюков цвикает через золотую расщелину зубов.
Дом у Митюкова теперь — чаша полная.
Всего вдосталь!
В ванне у него осетры плещутся, калорийную икру мечут.
По золотистому паркету коридора птица какаду скачет, яйца несет.
И жена у него — обаятельная сучка. Пухленькая!
А в одной особой комнатке у него гетеры в одних черных ажурных чулках на персидских коврах возлежат, кальян с марихуанкой посасывают.
Несколько раз на день заскочит к ним Митюков, выходит же счастливый, пошатываясь.
— Нинель! — кричит Митюков, — где мой малахитовый портсигар?
— Под боа! — ответно кричит Нинель.
— А акции “Сони”?
— В чемоданчике из крокодиловой кожи! — отвечает Нинель как-то мягко, воркующе. Любит она Митюкова. Когда же Митюков нищий был, — избивала его нещадно, морила голодом.
А теперь-то что не жить Митюкову?!
На ужин змеючек водяных — угрей лопает, два краника у него на кухне, из одного крепленое винцо льется, из другого сушнячок, для опохмелочки.
Верующим стал Митюков.
Ночью выходит он на площадь Красную, да как хлопнется на колени, там где погрязнее, чтобы гордыню свою смирить, на Кремлевских орлов молится.
— Благодарствую! — шепчут Митюковские губы.
…Скоро у нас все в стране станут такими же богатыми, как Митюков. Скоро во всех ваннах озорно заплещутся острорылые осетры. Скоро по все коридорам запрыгает веселая птица какаду.
— Нинель! — кричит Митюков, — где мое портмоне из турецкого сафьяна?
От избытка радости кричит Митюков, ответ-то ему известен.
— В собольем полушубке! — из дальней комнаты откликается жена, а потом заблудится и аукает:
— Ау, Митюков!
— Ау, Нинелюшка! — отзывается Митюков, а у самого слезы на глаза наворачиваются, слезы умиления.
“Последним шакалом был, — вспоминает Митюков, — а теперь-то, теперь…”
— Ау-у! — из дальней комнаты кричит жена.
“Только бы на гетер моих не набрела”, - с легкой тревогой думает Митюков, сам же кричит светлым голосом:
— Ау-у!
— Гу-гу! — сыто гогочет птица какаду, озорно цокая коготками по золоту паркета.
Однажды вечером, носильщик Казанского вокзала Александр Державин, принимая ванну у себя дома, прочитал в популярном журнале статью о гибели Солнца.
Обнаженный Державин выскочил из водной купели и заметался по просторной, “сталинской” квартире.
— Если Солнце погаснет, то и нам каюк! — горячечно шептали Державинские губы. — Амба!
Державин запахнулся в просторный махровый халат с надписью на спине по-китайски “Куриные окорочка” и выскочил на лестничную площадку.
Направо от Державина жил банкир Янтарский. Державин смело нажал на кнопку звонка. Телекамера считала перекошенное лицо человека. Охрана дала “добро”.
— Ну, чем порадуешь? — приветствовал носильщика банкир.
В одной руке он держал сочащийся жиром, зажаренный бараний бок, а в другой — копченого сига.
— Солнце гибнет! — сказал Державин, облизывая пересохшие губы.
— Ух ты, — удивился банкир и откусил большой кусок от бараньего бока.
— А за ним всем — амба! — фистулой взвизгнул носильщик.
— И мне, то есть?
— Всем!
— Мама! — прошептал банкир.
Янтарский повернулся, и не говоря ни слова, пошел в свою каминную залу. Его сопровождали дюжие охранники, шуты в спецкостюмах, приживалы с благодарными лицами, голые представительницы многих земных континентов. Двинулся за Янтарским и Державин.
Камин уютно потрескивал дровами из красного дерева.
Банкир опустился на персидский ковер. Челядь стала аккуратным полукругом.
Могучими руками банкир разодрал копченого сига на несколько кусков, один кусок оставил себе, другие кинул челяди.
Все стали есть.
— Придется новое солнце покупать, — спустя полчаса проворчал Янтарский.
— А денег хватит? — с надеждой выдохнул носильщик.
Челядь засмеялась.
…Со сложным чувством Державин покидал хлебосольную квартиру Янтарского. Вдруг, все-таки, не хватит денег?
Налево от двери банкира, за пожарным щитом, располагался потайной бункер главы кокчетавской мафии, почетного пахана города Солнцево Матвея Перепелицына, носившего прозрачное прозвище — Нож.
— А соседушка, проходи! — приветствовал его хозяин.
В полутемной прихожей бродили охранники в матросской форме, ленточки их бескозырок разлетались от дуновения японских вентиляторов. Сновали путаны. Звери и птицы невиданной красы пересекали воздушное и половое пространство. Сам же Нож, затянутый в черное трико, весь был в поту и красной пыли, он только что головой крушил кирпичи.
— Солнце гибнет! — запинающимся шепотом произнес носильщик.
— Вот оно, началось, — скривил тонкие губы Нож. — Это все придурки из Люберец. Допрыгались, качки!..
Носильщик возразил:
— Да нет! Оно само по себе гаснет!
— А ну-ка пойдем за мной! — приказал Нож.
Они вошли в огромную залу, всю залитую светом свечей, оплавляющихся в канделябрах.
В центре комнаты были настелены татами. На них, затянутые в черные трико, сидели паханы многих преступных группировок.
— Паханы, — отчетливо произнес Нож, и гулкое эхо филином заухало под высоченным мозаичным потолком. — Солнце гибнет!
Паханы тревожно заворчали.
— Кто сказал? — простужено выдохнул пахан Вошь.
— Этот человек, — Нож указал на Державина.
— Косит фраер! — гортанно крикнул пахан Мокрый.
— Заткнись, Мокрый, — резко прервал его Нож. — Это мой сосед. Почетный носильщик Казанского вокзала.
— Мужик не фуфло толкает! — заворчали паханы.
— Так что делать будем? — прервал их ворчание Нож.
— На счетчик ставить! — крикнул Вошь.
— Бритвочкой по горлу! И в колодец! — по-бабьи взвизгнул Мокрый.
— Кого на счетчик? Кого бритвочкой? В какой колодец? — прервал их Нож. — В общем так, земеля, — повернулся он к Державину, — ты иди в хату, покемарь, а к утру, еще петушок не прокукарекает, мы с браточками найдем цивилизованное решение.
Паханы одобрительно заворчали, а Вошь озадаченно выстрелил по центральному канделябру.
— Мулатка нужна? — ласково спросил у Державина в прихожей Нож. — Горячая! Страсть!
— Нужна! — потупился Державин.
Несмотря на свои тридцать лет, Державин любил женщин, искал в них успокоение, а иногда и сладкое забвение.
— Ксана, подь сюда! — крикнул Нож.
Появилась девушка.
Сильные, точеные мулатские ноги. Золотые волосы кольцами до пояса. А под поясом, точеные, литые мулатские ягодицы.
— Вот так ягодка! — оторопел Державин. — Симфония!
— Оратория Шнитке! — поддержал его Нож.
Уже поздней ночью, кувыркаясь на водоналивном матрасе, то и дело целуя, источающие запах лаванды, литые ягодицы, Державин неожиданно подумал: “А может и не погаснет Солнце. Может, набрехал журнальчик!”
— Дядечка, поспи чуток, — предложила у Державину Ксана.
— Некогда нам спать, — возразил ей Державин. — Солнце, милая, гибнет, а мы спать будем…
— Ой и лихой же ты, дядечка! — залилась колокольчиком Ксана.
— Мы свое Солнце зажжем, — произнес Державин. — Сбегай на кухню, милая, взбей гоголь-моголь…
Утром носильщику Нож сообщил, что братия нашла выход. Правда — какой, сказать он пока не может. Банкир же к вечеру поведал Державину следующее: он заказал в Швейцарии аналог Солнцу — люминесцентный светильник, крепящийся платиновыми скобами к Луне.
“Молодцы ребятки! — возликовал носильщик и мысленно добавил. — Хотя я свое солнце уже и нашел. Солнце любви радости!”
Державин похлопал себя по плоскому животу и с ласковой гортанностью крикнул:
— Ксанушка, касаточка, подь сюда!..
А началось все с того, что в Москве, на улице имени 1905 года, умерла весьма богатая и влиятельная старушонка, Людмила Павловна Шнырь.
Бабушка была некоронованной королевой астраханских рыбацких поселков. Добрая половина осетров и сопутствующих им черной икры отходила к ней, и ложилось на пенсионный счет московской сберкассы, а также в виде алмазов и жемчугов в специальные бронированные ящички многочисленных коммерческих банков.
И вот, померла старушка.
Конечно, жаль.
Хотя, честно говоря, и не очень.
Я ее не видел, вы ее не видели — чего же жалеть?
Но все-таки…
Жил человек и вдруг нет его.
Странно!
И надо заметить, что имелась у этой осетровой бабушки фаворитка и дьявольская любимица — обезьянка Мими.
Эта Мими, пятнадцати годков от роду, в общем-то уже довольно-таки солидная макака, таскалась со старухой, когда та еще была живая, повсюду, и к косметологу, и к диетологу, и в бассейн, и к зубному хирургу, даже в банк, и в тот, нарядившись в какую-то кричащую пастельными цветами попону, наведывалась.
Обезьянка эта, полномочная представительница джунглей, не в пример нам, дико переживала смерть своего патрона, она посыпала свою мохнатую башку землей из горшка с кактусом, корчила рожи, и горевала с неподдельной искренностью.
Но горе было не только у обезьяны.
Горевали и сыновья старухи, Володя и Федя, 30 и 38 лет соответственно отроду.
И горе их было нешуточным.
Дело в том, что сейф с завещание стоял в спальне старухи, и братья, из ложной скромности, остерегались поглядеть чего в нем, пока их маман была еще только на полпути к праотцам.
Но тут мать неожиданно отошла, страсти улеглись, чего стесняться?
Нечего!
Тем более старуха лежала в церкви и ее ревностно, за особо крутые бабки, отпевали всякие дьячки и архидьяконы. Пахло ладаном и пр. и пр.
И тогда входят Вовочка с Федюшей в мамашину опочивальню. Ласково глядят на сейф. Предвкушая, наверное, преувлекательное чтение завещания, уже внутренне похохатывают и потираю руки, и вдруг видят, что такое, их матушка, их маман Людмила Павловна Шнырь, собственной персоной, этакая некоронованная осетровая королева постперестроечной России, лежит себе в кроватке с золотым балдахином, и глядит на своих чад, то есть на Володю с Федей, пронзительными карими глазами.
Я думаю, вы легко поймете чувства единокровных братьев.
Кубарем они скатились по винтовой лестнице со ступеньками из туапсинского каштана, и оказались прямо-таки в дружеских объятиях дьякона Игоря и архидьякона Михаила.
— Матушка воскресла! Караул! — молодым козликом верещал Вова.
— Провокация! — густым басом пророкотал Федя, размазывая обильные слезы по своим довольно-таки пухлым щекам.
— Спокойствие, братья-наследники! — с легкой улыбкой посвященности в высшие инфернальные сферы, сказали им служители культа. — Сейчас мы поднимемся наверх, и все, безусловно, выясним.
Настало самое время сказать, что в постели баснословно богатой покойницы лежала не она сама, а всего лишь ее фаворитка и наперсница, представительница загадочного мира хвостатым макак, обезьянка Мими.
За всю свою пятнадцатилетнюю, по обезьяньим стандартам долгую жизнь, она вдоволь насмотрелась за одеванием и косметическими уловками старухи, и теперь вырядилась в хозяйкин батистовый халат, напялила на ушастую башочку ночной чепчик с рюшечками, изрядно набелила и насурьмила мордецо, потом взяла, да и запрыгнула в еще неостывшую бабушкину постель.
Старушка перед смертушкой выглядела неважнецки, вот братья-то и обознались.
И теперь эти две сиротки, эти великовозрастные счастливые наследники, дико переживали, спутав примитивного примата со своей мамой.
Дураки!
Все-таки разница была.
Не надо сразу шарахаться.
Им бы остановиться и приглядеться.
Не захотели.
Или не смогли. От малодушия.
Или еще отчего. Точно не знаю.
Но дело даже не в том.
А в том, что братья приняли Мими за весьма некстати воскресшую мамашу.
Им бы радоваться, бить во все малиновые колокола, а они…
Однако, что же поделывают дьякон с архидьяконом?
А наши дьякон Игорь и архидьякон Михаил, с какими-то золотистыми хоругвями, и с кадилом на кипарисовом масле, поднимаются по изящной винтовой лестнице к опочивальне мамаши, уверенно входят туда, где под расшитым изумрудными павлинами балдахином нежится на шелковых простынях нахалка и притворщица обезьянка Мими.
И видят тут религиозные работники странное.
В своей долгой жизни Людмила Павловна Шнырь, сквернословила и клятвопреступничала, грабила нищих и пинала сапожком из крокодиловой кожи бродячих собак, а тут, глядите-ка, воскресла.
Вопреки прямо-таки всякой логике жизни.
Воскресла, да еще и нагло таращит на батюшек из-под своего чепца с рюшечками, наглые, чрезвычайно живые карие глаза.
Неприятно!
Служители культа решили сразу брать быка за рога, разоблачить старушку, тем более сироты Вова с Федюшей пообещали им солидную мзду.
— Кто ты? Исчадие ада али воскресшая покойница? Ответствуй, чадо! — бархатным баском возопил дьякон Игорь.
Обезьяна ехидно блеснула очами и как-будто хихикнула в батистовое одеяло.
Архидьякон Михаил приподнял хоругвь, запел что-то внушительное и протяжное.
Дьякон Игорь отчаянно резко взмахнул кадилом с кипарисовым маслом.
Дура-обезянка, решив, видно, что благородные отцы покушаются на ее драгоценное здоровье, выскочила из-под одеяла во всей природной красе, и возопила, как это принято у них возоплять в пампасах, благим матом.
Отцов с макушек до самых пяточек окатил ледяной пот.
Кубарем скатились они по изящно инкрустированной каштаном винтовой лестнице.
— Ну, что там? — внимательно впились в них глазами Володя с Федей. — Сейф на месте?
— Мужайтесь, братья, — ответствовали им непорочные отцы. — Ваша матушка соизволила вернуться с того света в обличье самого дьявола!
Обезьяне, тем временем, видимо, надоело валяться в покойницкой постели, и она, не мудрствуя лукаво, решила спуститься и поглядеть, как там идут дела, а заодно и покушать, так сказать, заморить червячка.
Чтобы веселее было спускаться, проказница Мими сняла мумию юбилейного миллионного осетра со стены, взяла его под мышку, да и пошла по каштановой лестнице, что-то мурлыкая по-обезьяньи, батистовые полы халата туда-сюда треплются.
Увидели ее братья с архидьяконами, и обомлели с отверстыми ртами.
А обезьяна, эта пресловутая Мими, выгарцевала в центр залы, отбросила прочь несъедобную мумию юбилейного осетра, да и ни того, ни с сего стала танцевать джигу.
Лапами топочет, ручонки вверх задирает.
А ручонки-то, между прочим, лохматые.
Пригляделись братья с отцами, да и буквально грянули со смеху.
— Это же макака! — радостно щелкнул зубами Вова.
— Мими! — резюмировал Федя.
— Вот оно как все вышло! — оптимистично изумились дьякон с архидьяконом.
Оттолкнули тут братья прочь чечеточницу-обезьянку, да и ринулись вверх, к матушкиному сейфу.
Раскрывают драгоценное завещание и теперь уже по-настоящему немеют от ужаса.
Все свое несметное богатство, все свои алмазы и жемчуга, нажитые продажей икроносных осетров, старуха отписала своей любимице, представителю мира хвостатых четвероногих, обезьянке Мими.
Неприятно!
Сиротам же она завещала только бриллиантовый ошейник Мими, да строгий наказ ежедневно водить ее на улицу, по большой и даже по малой нужде.
После тотального ужаса слегка отошли братья, и с завещанием в руках, опасливо косясь на все еще танцующую баснословно богатую Мими, приблизились к непорочным отцам.
А те бегло прочитали завещание и лишь от души рассмеялись, наблюдая, просто-таки деревенскую наивность горе-наследников.
Покрепче запирев обезьяну, они вчетвером отправились из старухиного особняка на улице Революции 1905-го года к знаменитому адвокату Борщевскому Семену Семеновичу, и у него живенько переписали завещаньеце так, что Володе с Федей отошло по 35 %, а дьякону, архидьякону и адвокату по 10 %, соответственно.
Вы можете спросить, как дальше сложилась судьба проказницы Мими?
А очень даже неплохо.
Разбогатевшие братья совершенно безвозмездно сдали ее в знаменитый Московский зоопарк, тем более географически он находится по соседству, рядом со станцией метро “Баррикадная”.
Так что вся эта незамысловатая, скорее всего, была еще заранее прописана подробнейшим образом на небесах.
А как же иначе?!
Как и все служащие нашего банка, я отдыхаю на Гавайях.
В этом году мы придумали новую забаву — охоту на крокодилов.
Ничто так не освежает нервы после подсчета чужих денег, как чувство риска, ощущение смертельной опасности.
Крокодилы обитают в уютном болотце неподалеку от нашего пятизвездочного отеля. Потягивая на балконе джин с тоником, можно увидеть их зеленые кровожадные головы, высунувшиеся навстречу солнцу из зарослей кувшинок и осоки.
Кровь закипает в наших жилах.
Мы хватаем остроги и, не помня себя, несемся к болоту.
Первым мы запускаем швейцара нашего банка Федотыча.
Он и здесь, на Гавайях, одет по-московски.
Тройка, удлиненный сюртук, золотые внушительные лампасы.
Федотыч хотя и стар, но резв на ногу и остер на язык.
Дедушка подходит к зарослям кувшинок и, хитровато сощурившись, принимается осыпать рептилий проклятиями.
Он кроет их по матушке и по батюшке.
Он — талантлив.
Крокодилы крайне ленивы, но русский мат действует на них с магической силой.
Они тут же собираются в боевую фигуру, носящую со времен Цезаря название “свинья”, и в таком порядке прут на нас.
Наступает критический момент.
Мы осторожно отзываем Федотыча и выпускаем на авансцену секретаршу Настасью Филипповну.
Она божественно хороша!
Ноги конькобежки, руки дискоболки, голова Мадонны — с волосами, глазами и фантасмагорической улыбкой.
Настасья Филипповна появляется с шотландским пледом.
Рептилии и не догадываются — под пледом ничего нет, никакой одежды!
Настасья Филипповна не спеша исполняет перед чудищами танцы всех народностей мира, не обижая и гавайский народ.
Крокодилы восхищенно разевают пасти, и тут, в пик обалдения публики, красавица срывает с себя пресловутый шотландский плед и предстает в костюме Евы.
Кажется, Настасья Филипповна затмевает само солнце.
Древние животные жмурят глазки и исходят слезами невостребованного сладострастия.
Вот тут-то из бамбуковых зарослей выскакиваем и мы.
Впереди всех с червленым трезубцем бежит сам управляющий банком Владлен Павлович.
Сзади он похож на разгоряченного Зевса. Лысина его щедро отсвечивает всеми цветами радуги.
Чуть позади Владлена Павловича отчаянно семенит его боевой друг и товарищ, его первый заместитель Петр Владленович. Хотя зам и страшно мал ростом и поразительно худосочен, когда он следует одним курсом с управляющим, вид его внушает священный ужас, и рептилии не могут не чувствовать этого.
Позади двух шефов летим мы, летим сыто, обеспеченно, мускулисто.
Крокодилы в замешательстве.
Они еще толком не прозрели после чумовых танцев Настасьи Филипповны, а тут еще наша боевая фаланга сваливается им на голову.
В явном смущении, впрочем, не разрушая фигуры “свинья”, крокодилы оттягиваются в болото.
Но уже поздно, братцы, поздно!
Владлен Павлович втыкает червленый трезубец в чей-то хвост, а Петр Владленович кого-то дико пинает ногой.
Рептилии окапываются и высылают делегацию.
На переговоры к нам выходит самый старый и заслуженный крокодил. Кожа на голове аксакала седа, на вещих глазах его очки в золотой оправе, хотя и без стекол.
— Что вы хотите? — мудро спрашивает нас этот дедушка.
— Мы хотим освежить свои нервы! — кричим было мы, но Владлен Павлович мановением руки останавливает нас.
— Мы, русские банкиры, желаем сойтись с вами в честном поединке, — гордо, с левитановской отчетливостью говорит он.
— К чему же тогда экивоки матершинника Федотыча? К чему танцы прожженной бестии Настасьи Филипповны? — крокодил иезуитски щурит глаза под золотой оправой.
Ах как он проницателен!
Как он мудр!
— Тактический маневр, не более того, — отвечает наш управляющий. — Хотите, сшибемся лично с вами? Тет-а-тет?
Рептилия задумывается, потом машет хвостом.
Боевые крокодильи ряды в форме фигуры “свинья”, лязгая зубами, еще дальше оттягиваются в болото.
Таким же жестом и наш кумир приказывает нам оттянуться в заросли бамбука.
И грянул бой!
Великий бой!
Конечно, Владлен Павлович был более мускулист и сметлив.
Крокодил же, безусловно, более умен и могуч.
Они сшиблись на равных.
Трезубец Владлена Павловича то и дело разил чешуистое тело чудища.
Зубы аксакала то и дело рвали рибоковскую форму управляющего.
Они сшибались несколько часов кряду, мы устали ждать.
— Мир, мир! — закричали мы.
— Мир, мир! — заблеяли крокодилы.
Но в самый этот пацифистский момент седоголовая рептилия исхитрилась целиком проглотить нашего уважаемого и любимого Владлена Павловича.
Мы дрогнули, чуть не обратились в бегство.
Но тут на боевую арену выскочил первый заместитель Владлена Павловича, сам Петр Владленович.
О, не так уж он был мал ростом и тщедушен, сколь казалось раньше!
Напротив и более того!..
Отточенным ударом Петр Владленович вогнал острогу в пасть крокодила.
Чудище испустило дух.
Распахнув пасть поверженного врага, на белый свет выскочил молодцом наш управляющий Владлен Павлович и с жутким кличем бросился на окопавшегося неприятеля.
Подле него, плечо к плечу, грозно размахивая острогой, летел Петр Владленович.
Чуть позади неслись и мы.
Крокодилы обратились в тотальное бегство.
“Французы в двенадцатом году”, - вспомнил я.
Это было жестокое, но поучительное зрелище.
И я пожалел, что не взял на поединок своих единокровных отпрысков.
Через пару часов все было закончено.
Рептилии безоговорочно зарылись в вонючую тину, а мы, отирая сладкий пот победы, пошли к своему пятизвездочному отелю.
Впереди, как и всегда, шел управляющий банком Владлен Павлович.
Чуть позади — его боевой зам Петр Владленович.
И тут произошло трогательное событие.
Владлен Павлович остановился, троекратно обнял Петра Владленовича, поцеловал его в жесткие усы:
— Ты спас меня от неминуемой гибели! Ты спас репутацию нашего банка! Ты теперь больше, чем друг! Ты теперь больше, чем брат!.. И я слагаю с себя обязанности управляющего и торжественно вручаю их тебе. Служи честно. Во славу банка и отечества!
Владлен Павлович со слезами на глазах передал трезубец и печать банка Петру Владленовичу.
— Ура! — крикнул бывший управляющий.
— Ура-а-а! — радостно подхватили мы.
— А ты будь моим боевым замом! — расправляя свою молотобойскую грудь, воскликнул Петр Владленович, и нежно потрепал щеку своего отставного босса.
— Ура-а-а! — радостно гаркнули мы.
— Ура! — крикнул Владлен Павлович.
Настасья же Филипповна, эта обворожительная бестия и жрица порока, не прерывая своего “ура”, достала из походной аптечки йод, ватный тампончик и принялась обрабатывать своими чуткими пальчиками мускулистое, хотя и слегка израненное тело нашего нового могучего управляющего.
…Прошел уже квартал после отдыха на Гавайях, но когда я гляжу в монитор компьютера, то вместо холодных колонок цифр вижу раскидистые банановые пальмы, пятизвездочный отель в закатных лучах, поверженную седоголовую рептилию и нового управляющего, нашего друга и наставника — Петра Владленовича.
Я вижу его с червленым трезубцем на плече и печатью банка в кармане.
До отпуска еще пропасть тоскливых дней, но я, как и все, во что бы то ни стало, доживу, дотяну, и снова нырну с головой в солнечный океан гавайской сказки!..
Ранним июньским утром Пастухов по ошибке был вышвырнут проводниками из скорого поезда “Москва-Воркута”. Пастухов удачно спикировал в мягкие лопухи и впал в краткое забытье.
Когда же очнулся, то не поверил своим глазам.
Перед ним стоял изумительной красоты город.
Весь из белого камня.
В чисто вымытых стеклах отражалось веселое солнце.
Почти над каждым домом озорно развевалось знамя.
Еще совсем недавно Пастухов был в Москве, на ее грязных, заплеванных тротуарах. Мимо Пастухова проносились крайслеры и мерседесы. Из-за бронированных окон раздавался визг проституток. На тротуарах Пастухова беспощадно толкали банкиры, эти свиньи с золотыми цепями на шее. Около гостиницы “Интурист” к Пастухову приставали мальчики с нарушенной половой ориентацией.
А здесь?!
Какая вопиющая разница!
Навстречу Пастухову шел свежевыбритый старик с бантом в петлице. Голубые глаза старика лучились лукавством и радостью.
— Дедушка, милый, — вопросил Пастухов, — куда я попал?
Престарелый человек достал папироску “Друг”, не спеша закурил, пыхнув терпким дымком:
— В город Солнца, сынок! В мир победившей гармонии…
Дальше идет Пастухов и еще больше удивляется.
Всюду задушевная духовая музыка.
На каждом городском пятачке танцы.
Причем дамы одеты прилично в нарядные ситцевые платьица до колен. Молодые же люди в отглаженных косоворотках, отстиранных шароварах. А на небе парят аэростаты! На них написано:
“Здравствуй, город Солнца!”
“Приветствуем людей города Солнца!”
“Берегите город Солнца!”
Удивляется Пастухов, идет далее. И видит люди с песнями, с топорами идут на работу.
— А ты почему без инструмента? — с доброй подначкой спросил Пастухова голубоглазый, стройный парень, и протянул Пастухову пастушью дудочку.
Вышел Пастухов на выгон, а там коровы. Заиграл Пастухов на дудочке, буренки тотчас сбежались к нему и давай хором его приветствовать:
“К нам приехал сам товарищ,
Сам товарищ Пастухов!
Уррра! Ммм-уу!”
Вот тебе на! Коровы-то оказались говорящие. А одна самая мудрая корова, с бантиком на шее, вышла вперед всех и повела речь:
— Вижу, ты удивляешься, товарищ Пастухов, городу Солнца. И правильно! Много чудесного в нашем городе. В нем победил свободный труд. Никто никого не принуждает. А мы, то есть животные, заговорили и стали равноправными с людьми. Люди заготавливают нам сено, а мы даем им молоко с повышенным коэффициентом жирности.
На две-три минуты онемел товарищ Пастухов, а потом говорит:
— А как обстоят дела с насилием? В Москве в меня из газового пистолета стреляли, автоматной очередью однажды прошили. И что страшнее всего, моя чистопородная псинка-доберман была жестоко изнасилована в тупичке беспородным косоглазым кабелем.
Замычали коровы от ужаса. У многих из них навернулись слезы. Тогда самая мудрая корова с бантом на шее повелительно махнула хвостом и стала держать ответ:
— У нас, товарищ Пастухов, насилие искоренено целиком и полностью. Никто друг на друга даже голоса не повышает. Мы, коровы, уже напрочь забыли удар хлыста.
— А разврат? Как у вас с развратом? — вопросил Пастухов. — У нас там, в Москве, всюду на плакатах бабы с голым торсом. А насилуют и в лифтах, и на чердаках. В Петербурге одну девицу лица кавказской национальности лишили невинности прямо на шпиле Петропавловской башни. И что самое печальное, девица с упоением поведала об этом, как о своей победе, желтым газетенкам.
Коровы смущенно загудели и гневно замахали хвостами. А буренка с бантом на шее промолвила:
— У нас и люди и звери живут по всем правилам половой гигиены. А эти правила настолько мудры, что исключают не только аборты, но и венерические заболевания.
После этих слов заплакал товарищ Пастухов. Но не слезами горести, а радости. К тому же вспомнил он, как после любовных утех неоднократно хворал. А аборты? Ох, лучше о них не вспоминать…
Мудрая корова, источая тонкий аромат полевых ландышей, приблизилась к Пастухову и поцеловала его в висок.
— Ты, мил человек, не плачь, — сказала буренушка, — а сыграй нам на дудочке, что-нибудь из Шуберта…
По правде говоря, Пастухов был неважный умелец играть на дудочке. Но тут, как только приложил ее к своим губам, тотчас почувствовал такую былинную силу, такая радость сотрясла его душу, что он заиграл так, как никогда.
В эту мелодию, одну из волшебных мелодий Шуберта, он вложил не только всю жгучую тоску по зря прожитой жизни, не только жажду любви, но и счастье пришествия в город Солнца.
Чуть приочнувшись от музыкального парения, музыкант заметил, что некоторые коровы ему подпевают, а некоторые и танцуют, лишь мудрая корова с бантом на шее молчаливо внимала игре.
“Милые вы мои, лапушки!” — подумал про себя товарищ Пастухов.
…Стоял июньский день. Солнце подтягивалось к зениту. Щебетали коростели и иволги. Мелодично позвякивали косы. И лишь где-то вдалеке, безжалостно нарушая гармонию человека и природы, завыл и пронесся на всех парах, смрадный, покрытый жирной коростой копоти поезд “Москва-Воркута”.
Каждый человек о чем-то мечтает.
Кто-то грезит о поездке на солнечный Кипр, кто-то о покупке нового столового серебра.
Я же, Сережа Курочкин, с детства мечтал попасть на кремлевский маскарад.
Но как это сделать?
В Кремле же отплясывают гопака в карнавальных костюмах свиней и волков только люди особо приближенные Президенту.
И вот когда мне стукнул возраст Христа, я решил — была не была, напялил на себя шкуру белого медведя и нагло поперся в Кремль.
И, как ни странно, то ли по халатности, то ли по случайному совпадению, охранники меня пропустили.
Оказался я в Кремле на празднике весеннего равноденствия.
Присматриваюсь.
Кого только здесь нет!
И еноты, и кролики, и ягуары, и, прошу прощения, выдры.
Каждой твари по паре.
И, конечно же, внушительнее всех выглядит наш дорогой Президент в слегка потрепанной шкуре из горностая.
Грянула музыка.
Виртуозы Москвы загнули что-то немыслимо веселое, бравурное и одновременно куда-то зовущее в даль светлую, необъятную.
Приглядываюсь я, с кем танцевать буду.
И увидел девушку феерической красоты — белокурую, с голубыми глазами, притопывающую легкими ножками.
Девушка была в костюме молодого барашка.
Я отправился к девушке.
Но меня тут же стали оттеснять могучими плечами охранники в костюмах орангутангов.
Но я все-таки приблизился к девушке и кричу:
— Кто ты, красавица?
— Я — дочь Президента Российской Федерации, — ответствует красавица.
Подходит Президент и внимательно на меня смотрит.
— А ну-ка, снимите с него шкуру, — ласково приказывает он орангутангам.
Стащили охранники с меня шкуру белого медведя, все пялятся в три глаза, а узнать не могут.
— Это никак наш младший повар. Мастер по салату оливье, — предположил какой-то енот.
— Да нет, это подмастерье часовщика из Спасской башни, — заметила пожилая каракатица.
— Да кто ж ты таков?! — взревел тут Президент всея белыя и черныя Руси неоглядной, неприступной.
— Я простой русский парень, — бесстрашно отвечаю я. — Зовут меня — Сережа Курочкин…
— А меня зовут Василиса, — покраснела дочь Президента и потупилась.
— Отдайте за меня дочку замуж, — попросил я и прямо посмотрел Президенту в глаза.
— Выкиньте его, — коротко отреагировал Президент.
Прошел месяц, но образ прекрасной дочери Президента не оставлял меня.
Я — сапожник, чиню обувь разных калибров и мастей.
И вот ставлю я молнию на дамские сапоги, а вспоминаю ножки Василисы. Прибиваю стальные подковки на сбитые каблуки, а сам вижу чудесный стан, туго стянутый корсетом.
Извелся я, истерзался.
Как мне попасть опять в Кремль?
До следующего весеннего равноденствия целый год!
Не вытерплю я, сойду в могилу либо от безумия, либо от горького пристрастия к Зеленому змею.
Когда я уж совсем извелся, пошел на Страстной бульвар в церковь к своему духовнику.
Все рассказал батюшке.
А тот предлагает:
— Когда человеческий дух воспаряет в любви, он становится подобен крылатой птице Феникс. С крыльями разбросанными по обе стороны. И машет и машет он оными! Машет и машет!
Вскрикнул тут я радостно и опрометью бросился к себе домой, сооружать из клейстера и легкого картона могучие крылья.
Старт я назначил на завтра, с крыши ГУМа.
Перелетел я Кремлевские стены и сразу попал в объятия ненаглядной Василисы.
Прилегли мы сразу на декоративный лужок подле Грановитой палаты.
Я целую Василису один раз, она меня трижды; я ее трижды, она даже со счета сбивается.
Но тут помрачнела Кремлевская территория. Затряслись прозрачные стекла в министерских кабинетах.
Набежала волна пахучего воздуха.
Это из своих покоев вышел Президент Российской Федерации.
Скрутил он из газеты “Коммерсантъ” козью ножку, дыхнул американским забористым табачком “Манхеттен”, и только тогда приметил дочурку со мной, сапожником Сережей Курочкиным.
А мы так увлеклись, что ничего не замечаем, знай, милуемся.
Помрачнел Президент.
Тихохонько подошел к голубкам, т. е. к нам, да как схватит меня за левую лодыжку, да как подъемлет меня к самым Кремлевским небесам.
— Ты кто таков? — нечеловеческим голосом ревет Президент. — Отвечай, каналья, или же я тебя о горюч-камень головкой твоея шмякну!
— Я — Сережа Курочкин, — уже не без робости ответствую я. — Сапожник с Савеловского вокзала.
— Да как ты посмел, — ревет Президент, — в мои священные покои ворваться-вломиться?! Да как ты посмел мою белокрылую лебедку-дочурку на зеленой полянке валандать?!
— Да я женюсь на нея! — не без гордости лепечу я.
— В острог его, — через зубы приказал Президент прискакавшим охранникам. — Пусть он, щучий сын, там за год-другой в полное сознание придет.
И вот сижу я в Кремлевском остроге, да и уже недобрым словом поминаю крылья, занесшие меня через красную стену, да и полюбовницу, вольно или невольно заманившую.
Вдруг, что такое?
Скрипят тюремные дубовые ступени.
Предо мной вырастает, как гора, как гранитный остров в океане, сам Президент Российской Федерации.
Осторожненько опускается на край панцирной кровати, с подозрением и легким любопытством глядит на сидельца, то есть на меня, Сережу Курочкина.
— Ну, как здеся кормят? — подмигнув, спрашивает.
— Ничего, — бодро отвечаю. — Сегодня, к примеру, свиную требуху давали, под острым соусом “Чили”.
— Добре, — улыбнулся Президент, надолго задумался, а потом сурово сдвинув брови, продолжил: — Девка моя, Василисушка, тебя, подлеца, все не может из своей головки выкинуть. Замуж хочет.
— Что ж, я согласен! — мужественно играю я желваками.
— Да ведь я не согласен, я! — со слезами в голосе ревёт Президент и тут же задумчиво осекается. — Задам я тебе, Серж, три загадки. Ответишь, твое счастье. Не ответишь, вечно в остроге будешь свиную требуху под соусом “Чили” кушать.
— Ну отвечай мне, Курочкин, курицын сын, — потер свои мощные ладони Президент, — что на свете всего больше?
— Вы, господин Президент, — тут же ответил я. Университетское образование позволяет мне на любой вопрос отвечать сходу.
— А почему не Солнце?
— Солнце — далеко, вы — рядом.
— Добре, — удивился Президент. — Ну, а скажи мне тогда, что всего ярче?
— Вы, господин Президент.
— А почему не Солнце?
— Оно — вона где, а вы — вот, тута!
— Верно, — сверкнул очами Президент. — Ну и тогда ответствуй мне, со всей присущей тебе искрометной искренностью, что всего теплее?
— Вы, господин Президент.
— Почему не Солнце?
— Оно на ночь спать ложится, а вы даже во тьме кромешной сограждан государственной мыслью греете.
— Верно! — воскликнул Президент и радостно продолжил: — Быть по сему! — повернулся на пятке и молодцеватой походкой вышел из острожьего неказистого помещения.
Там и свадьба подоспела.
Вот уж год как я со своей Василисой живу в мире и согласии.
У нас карапуз народился.
Назвали его в честь Президента — Святогором.
Славный мальчишечка!
В часы досуга Святогорчик все ползает по могучим коленям Президента, и в его, младенчика, пока еще маленькой голове уже сейчас, наверняка, роятся мысли о государственном переустройстве России.
Кстати, меня Президент назначил главным российским сапожником.
Должность ответственная!
Я то и дело выезжаю в дальние командировки, инспектирую обувные заводы, и со светлой тоской вспоминаю на чужбине беззаботное время своего жениховства, когда мы с Василисонькой все гуляли у Кремлевских прудов, а иногда, не без успеха, тягали на донку золотых сазанов из Москва-реки.
Павла Сикорского избили.
Проломили череп.
Кое-как Паша дополз из реанимации домой, в Марьину Рощу. Весь в крови, рубашка, как военный френч, в бурых пятнах, с забинтованной головой… В шесть утра, поприветствовал подъездную старушку. Та, чуть не рухнула от впечатлений.
Вошел Павел домой, и сразу на кровать. А подушка, зараза, перьями колет. Стал Паша взбивать подушку, шов лопнул, и на пол вывалилась груда перьев.
Паша бочком в туалет, за веником. Распахнул дверь. Поднялся сквозняк. Перья снежным вихрем забурлили в воздухе, щедро облепили окровавленную рубаху.
Плюнул гражданин Сикорский на веник. Сел на кухне. Весь в крови и перьях.
О жизни задумался.
Она Павла не радовала.
Работу он потерял. Попал под сокращение.
Хотел отыграться у судьбы, пошел в казино.
Проиграл старенькую “Ауди”.
Жена, Дуся, назвав его “козлом”, умотала к теще, в Мариуполь.
Остался Паша, как перст, один.
Горько!
А тут еще по башке саданули.
И, самое обидное, Павел не помнит кто. Как это было? Обнаружил себя на каталке ночью, в реанимации.
Вскочил со скорбной постели, туфель нет, сперли.
Позже сестричка, добрая душа, дала ему какие-то пожеванные тапочки. В них Паша и добрел домой. В ноябре-то!
Ладно тапочки. Но сочащаяся из башки кровь, дурацкие перья… Обидно до слез!
Если бы он перед катастрофой с черепом не наклюкался бы пива, причем крепленого, с ним бы ничего не случилось.
По крайней мере, он бы все помнил.
“Завязал!” — яростно приказал себе Павел.
На выручку паше пришел родной брат, Коля.
Он жил на Кипре, трудился в компьютерной фирме.
Коля через нарочного передал 1000$.
Эти денежки и спасли Пашу.
Он приобрел лекарства, а когда прорезался аппетит, купил и витаминной еды.
Через пару недель смог читать. Открыл душеспасительную литературу Льва Толстого, Достоевского, Кафку, и ужаснулся.
Не так он жил!
Ни даром он и работу потерял, и “Ауди” в карты продул. И жены красавицы, Дуськи, лишился.
За грехи!
В конце концов, и череп проломили супостаты.
Наука!
Не греши, собака! Будь человеком!
Через пару-тройку месяцев Павел Иванович Сикорский оклемался, деньги брата закончились, нужно было искать работу.
Кинулся Паша ходить по фирмам. Все спокойно узнает, интеллигентно расспрашивает.
Работенка-то есть, но не ахти какая. Мура работенка!
Ни граммулички Павел не пьет, а раньше бы, до удара, наклюкался б до поросячьего визга.
Вдруг звонок. Из Мариуполя. Жена! Дуська!
— Я о твоем черепе, Павлуша, от брата Коли узнала. Почему молчал? Кому и спасать, как ни жене?
— Да ты же вроде… М-м-м…
— Хватит мычать! Я еду! На работу пока не устроился?… Вот! У меня к тебе есть бизнес-предложение.
— Дусенька! Солнце мое!
— Жди меня! Не рыпайся!
Приехала Дуська.
Красы неписаной. На азовских арбузах-баклажанах отъелась. Рыбьим жиром сосуды-капиляры прочистила.
Щеки пунцовые. Глаза голубым огнем полыхают.
Обняла Пашу лаконично, словно размолвки и не было, изложила суть дела.
Дусю в Мариуполе наняли в фирму торгующую стальными прокатами.
В Москве нужен генеральный представитель фирмы.
Вот Павел Сикорский им и будет.
Паша, поначалу, хотел взъерепениться. Откуда, мол, Дуське такие почести? В стальных прокатах она ни ухом, ни рылом!
Но тут Павел вспомнил о черепно-мозговой травме, о чтении душеспасительной литературы, и приутих.
— Заметано! — говорит. — Генеральным представителем еще ни разу не был. Чудно!
И возглавил Павел Сикорский подразделение мощной фирмы, арендующей знатный особнячок у Белорусского вокзала.
Накладные на миллионы баксов подписывает, ни поморщится. Кофе “Чибо” лупит. Бутербродиками с черной икоркой закусывает.
Деньги потекли в Пашин карман рекой.
Купил он себе шестисотый “Мерс”. Не автомобиль, а песня! О проигранной в казино “Ауди” даже вспоминать смешно… Приобрел двухэтажный замок в подмосковном Томилино. С вишневым садом! А вокруг сада корабельные сосны ершистыми ветвями раскачивают. А по ветвям белки скачут, рыжими хвостами трясут.
И с женой, с Дуськой, у Паши отношения наладились. Воркуют друг с дружкой, как два голубка. А ночью так любят друг друга, что кровать из карельского дуба ходуном ходит, как обшивка брига, скрипит.
Все бы ладно, да тут из Мариуполя теща нарисовалась.
Узнала о семейном ажуре, и не стерпела.
Варвара, здрасьте, Семеновна!
Усатая такая тетка, в ботинках 43-го размера.
Пусть живет. Чай, не стеснит. Дом загородом-то большой!
Но теща, своевольная особь, не хотела жить в одиночестве, любуясь белками на елях и редкими прохожими, на усыпанной хвоей, улице.
Ей подавай семейный праздник!
Приперлась в Москву. Баранки жрет. Простоквашу, что воду, лакает.
Как-то сидят они втроем за обедом. Фаршированным гусем лакомятся. Водочкой “Молодецкой” чокаются. Тут и говорит Паша, размякший от хмеля, подобревший от дум:
— Одного, мама, я не пойму…
— Чего, сынок?
— За что мне такое счастье? Просто невероятная Фортуна! Оглушительная!
— А ни что…
— Так не бывает!
— Очень даже бывает, — теща-зараза посмеивается.
— Не-ка! Это за какие-то душевные подвиги дадено!
— Какие там подвиги? — ошалела теща. — Принцип “Домино”. Маятник мотается влево-вправо!
— И когда же он в другую сторону качнется? — похолодел Паша.
— Мотнется! Чего ему? С него станет!
Ядовитый язычок у тещи!
Сглазила Фортуну.
Налоговики с автоматами прокатную фирму прищучили.
Дом в Томилино за долги конфисковали.
С Дуськой, да с ейной мамашкой, начались дикие ссоры-разборки.
Паша стал попивать.
Один раз так наклюкался, что попал в “обезьянник”. С проститутками и бомжами ночь скоротал.
Посмотрели на это Дуська с усатой мамашей, собрали нехитрые манатки, да и мотанули назад, в Мариуполь.
Один, как перст, остался Павел.
“Может, руки на себя наложить? — стал подумывать. — Некудышняя моя жизнь! Горше полыни!”
Однако, сдержался.
Как-то на улице ему стало плохо. Перед глазами заполыхала радуга. Тошнота подкатила к горлу.
Прислонился Паша к столбу.
Уставился бараном в землю.
Тут к нему подошла дама средних лет. Пухленькая. Ямочки на щеках. Глаза по-детски сияют.
— Вам плохо? — спрашивает милым голоском. — Разрешите я вам помогу? Я живу здесь. За углом.
И оказался Паша в роскошной квартире Лидии Артомоновны.
Папа Лидии был генерал, вот и квартира была генеральской. Чистой, благоуханной, богатой.
Отпоила Лидия Пашу молочком с медом, дала аспирин, а потом они оказались в роскошной кровати, с шелковым балдахином.
Любовь забила, как из нефтяной скважины.
О водке, о гибельном суициде, Паша и думать забыл, столь весело подхватил его водоворот страстей.
Как-то Лидия говорит, с жеманной полуулыбкой:
— А что, Павлик, ты на работу не ходишь?
— Завтра отправлюсь на биржу труда.
— Не надо на биржу. Я тебя устрою.
И стал Паша крутым начальником на фирме Лидиного отца.
Заведовал переплавкой танков.
Американцы на это лихие деньжищи отвалили.
Работа Павлу понравилась.
Отнимала мизер времени и давала кучу “бабок”.
Форму Паше военную выдали. Полковничью. Жаль, без генеральских лампасов. А так — шик!
На улице теперь солдаты Павлу Сикорскому честь отдавали.
Дворники вежливо кланялись.
Прикупили Паша с Лидой в Гусе Хрустальном домик с резными ставенками. С яблоневым садом. Рядом с чистой и широкой речкой.
С удивлением открыл в себе Павел дар заядлого рыбака. Выловил как-то крупного сома, да призадумался.
Вспомнилась невзначай вещая теща с принципом “Домино”.
Вдруг Фортуна покажет Паше опять задницу?!
Разлюбит генерал. Лидка сойдется с другим. Танки закончатся. Значит, и башли! Тьфу, ты!
Плюнул Павел Сикорский на червя, удочку закинул подальше.
“Ничего! — думает. — Еще поживем! Рыбок половим, девок пощупаем! Набрехала теща! Нету принципа “Домино”! Бог не выдаст, свинья не съест!”
Поплавок радостно дернулся.
Вытянул такую рыбину, закачаешься!
Гришу Шелопутина задолбал город.
Конкретно — Москва.
Пьяные очереди на автобусных остановках, бессмысленно запутанные бетонные кишки метро, шумные и вонючие улицы, на которых каждый автомобиль считает своим долгом на тебя наехать.
Извел сонатами Моцарта соседский мальчик-скрипач. Вундеркинд, мать его за ногу!
Замучил поучительными речами тесть, мол, сорок лет, Гришка, а кроме сопливых пацанов, да жены Варварки, гуляющей “налево”, ничего не нажил.
— А вы что, Семен Семенович, нажили? — как-то не выдержал Гриша.
— Автомобиль “Москвич” имеется, — степенно ответил тесть. — Дача в Сосновке. — Поцокал языком. — Только вот крышу надо перекрыть…
— А!.. — устало махнул рукой Гриша.
— Ты ручонками-то не маши! — взвился тесть. — На свою поганую зарплату ты только вошь на аркане можешь в дом привести.
…Гриша решил бежать.
В глушь. В медвежий угол. Там хорошо! Морды гомо сапиенсов за березками не маячат. Благодать!
Собрал Григорий вещички.
Носочки взял теплые, шерстяные. Солдатский плащ. Тулуп из овчины. Пусть тулупу сто лет и он с драными подмышками. Пусть! Подмышки и зашить можно.
Взял Гриша десять кило перловки, ружьецо двуствольное, да рыбацкие снасти.
Погода стояла хорошая, как и положено в августе, самое время перебираться в лес.
За город доехал на грузовиках-попутках.
Расплачивался анекдотами, да рассказами о своей горестной жизни. От шоссе Григорий пару деньков шел в глубь чащобы.
Набрал целый куль белых грибов.
Поначалу и лисички с рыжиками собирал.
Потом — выкинул.
Здесь этого добра навалом.
За недельку Гриша построил себе замечательную хижину.
Щели между бревен замазал голубой глиной. Добыл ее из речушки, весело журчащей в овраге.
Теплая получилась хижинка! Красивая на загляденье!
Крышу Григорий пехотной палаткой укрыл и — ничего, в самый злой ливень не протекала.
Наловил Гриша полосатых окуньков, подстрелил двух жирных тетеревов, наварил каш да супов, кушает и изумляется: “И чего я в Москве делал? Целых сорок лет! Вот дурак-то!”
Однажды захотел читать до ломоты в черепе. Порылся в глубоких карманах тулупа. Обнаружил обрывок неизвестной газеты. Вчитался и плюнул. Экая гадость! Только для подтирки и растопки костра годится.
Как-то, когда бушевал дождь, и под напором ветра скрипели сосны, Грише стало мечтаться о женщине. Хорошенькой. Хохотушке. С ямочками на щеках.
Но потом Григорий вспомнил жену-изменницу, свою мать, которая в школьные годы била его учебником по голове. Вспомнил… Да, что там!..
Гриша враз успокоился и сладко уснул.
В одно хмурое октябрьское утро Григорий проснулся от шума вертолетных лопастей.
Винтокрылая машина зависла над стоянкой московского Робинзона.
Потом вертолет смахнуло в сторону и все затихло.
Через пару часов у стоянки затрещал валежник.
Гриша, как средневековый рыцарь стал к амбразуре окна, взвел курки двустволки и решил отстреливаться до последнего.
Незнакомцы увидели ствол ружья и замерли.
Затем вперед вышла девушка, хорошенькая, с ямочками на щеках, именно о такой Григорий мечтал одинокими ночами.
— Меня зовут Анжела, — представилась красавица и провозгласила: — Мы пришли с миром!
— А я Гриша, — неохотно представился Робинзон. — Что вам леса мало? Зачем пожаловали?
Тут на подмогу Анжеле пришел тощий, рыжеватый, лопоухий мужчина:
— Мы — съемочная бригада телепрограмму “Очевидное — Невероятное”. Снимаем передачу о беглецах из большой жизни.
— Это у вас-то большая жизнь? — не опуская ружья, усмехнулся Григорий. — До только здесь, среди зверья и птиц, и можно дышать по-настоящему.
— Совершенно с вами согласна! — подхватила Анжела. — Таких, как вы, мы не осуждаем, а поддерживаем!
Григорий опустил ружье и распахнул дверь.
И вот Григорий кормит съемочную группу соусом из тетерева, солеными лисичками, вяленными окуньками, да диким медом.
А телевизионщики достали из загашника отличную водку и колбасу сервелат, твердую, как черенок лопаты.
Принялись кушать, выпивать.
Ух и разговорился же Гриша!
В Москве ему опротивели люди, а за несколько месяцев истосковался.
Рассказал всё! И про нищенскую зарплату младшего научного сотрудника. И про гулящую жену. Показал фотографии деток. Помянул недобрым словом ментора-тестя.
Грише сочувствовали и попутно его снимали.
В конце вечера Анжелика спросила:
— Гриша, можно я вас постригу? Очень уж у вас разбойничий вид.
— А чего там?! Стригите! — покраснел от радости Григорий.
…Ночью Анжела пришла к Григорию.
Ох, и воспрял же парняга!
Жизнь затворника одарила его недюжинной мужской силой и фантазией Казановы.
— Гриша, вы — чудо! — постанывая, то и дело повторяла Анжелика. — Против вас москвичи — тьфу — ничто!
Утром съемочная команда отсняла в самых выигрышных ракурсах, как Гриша грибы собирает, как тетеревов без промаха бьет, как зубастых окуней из речки таскает.
— Спасибо, Григорий Алексеевич, — благодарили его все вечером. — Так оттянулись, как никогда не оттягивались.
Анжелика подошла к Грише наедине, когда тот свернул по малой нужде, обняла его и спросила:
— Хочешь, я с тобой останусь?! Навсегда-навсегда!
Григорий помрачнел, да и малую нужду побыстрее справить хотелось:
— Нет, Анжела, не хочу! Не для это я в лес скрылся!
Анжела, как от удара, вскрикнула и побежала к своим.
На следующий день, оставив мешок консервов и десять бутылок водки, съемочная группа уехала восвояси.
Смутили они, стервецы, Гришкину душу.
Запил он, на охоту-рыбалку не ходит, и так жратвы полно.
“Зря Анжелу не оставил, — думал он в минуты горького похмелья. — Воды некому подать. Вот и живи один, как сыч болотный!
Прошло несколько месяцев, водка осталась выпитой, консервы съеденными, грусть-тоска чуток отпустила.
Но однажды произошло ошеломительное.
Кусты можжевельника зашумели, и пред ясные Гришины очи предстала Анжелика. Собственной персоной!
Девушка рассказала невероятное.
Отвергнув любовь, Гриша нанес ей глубокую рану.
Все смешалось в сознании Анжелы.
От безутешности она стала менять мужиков, как перчатки.
Подумывала даже устроиться в подпольный бордель.
На худой конец, в казино стриптизершей.
Но ночами она думала, рыдала в подушку только о Грише.
— Если хочешь — гони! Уйду без обиды, — подытожила повествование Анжелика. — Услышь только мою мольбу — я хочу жить с тобой!
Гриша крепко обнял и поцеловал Анжелу в губы.
Зажили счастливо.
Анжела даже просила Гришиного разрешения родить ребеночка. Но Григорий решил воздержаться. Придет зима. Лютая зима. А тут пеленки… Опять же отопление в хижине не очень…
Анжела приуныла, но беспрекословно подчинилась воле лесного супруга.
На охоте на тетерева, при уженье полосатых окуньков, она отмякла и улыбалась все чаще.
И тут опять нагрянула съемочная группа. Уже не “Очевидного — Невероятного”, а та, что будет снимать подготовку к космическому полету на Луну российского туриста.
Пузатый, с огромной головой, лысый продюсер упрашивал Гришу:
— Вы должны всенепременно лететь! Все расходы берем на себя!
— Не хочу на Луну! Мне здесь хорошо! — возражал Гриша.
— Луна! Понимаете, Луна! — ошалело орал продюсер.
— Отстаньте от мужа! — вмешалась Анжелика.
— А никакой он вам не муж, — гундосил лысый. — Мы, милочка, все про ваши московские похождения знаем!
Анжелика залепила продюсеру звонкую пощечину.
— Ладно, ладно, — смягчился телевизионный магнат. — Хотите, отправитесь на Луну вместе со своим маргинальным супругом?
— Не хочу. И его не пущу.
— Вы теряете миллионы долларов! — возопил продюсер.
— Мы здесь, как при коммунизме живем, — нахмурился Гриша. — Подножным кормом питаемся.
Съемочная бригада, обозвав супругов отщепенцами и дураками, улетела ни с чем.
Анжела еще долго убирала пустые водочные бутылки и окурки дорогих сигарет. Расфуфыренные засранцы! Творцы, мать их!
— Какой же умница, что убег из Москвы! — хвалил себя Гриша.
— А я? Я ведь тоже умница? — резонно вопрошала Анжела, и обнимала Григория. — Ну, иди ко мне, мой космонавтик. Дай я тебя поцелую!
Через неделю после Лунных шоуменов, нагрянули сразу три вертолетных группы.
Рекламщики, мать их!
Пропаганда зубной пасты, стирального порошка и женских прокладок.
— Вон! Проваливайте! — орал сорванным голосом на пришельцев Гриша.
— Мы озолотим вас! — ответно орали рекламщики. — Для наших целевых групп нужны именно московские Робинзоны.
— У мужа ружье есть, — предупреждала Анжела. — А бьет он без промаха.
Но рекламщики стояли насмерть.
В конце концов, они подарили Анжелике французские духи и изысканное нижнее белье.
— Гриша, пусть эти оглоеды хоть чуть-чуть поснимают, — попросила она супруга.
Гриша насупился и ничего не ответил.
Вспыхнули яркие софиты, застрекотала камера, помощники режиссера, носились, как угорелые по подкрашенной траве, рассаживая по веткам сосенок белок-роботов.
— Мотор! — пробасил главный босс.
— Дубль первый! — взвизгнула ассистентка.
Гриша поначалу бычился, но потом, сам себе удивляясь, вошел во вкус и снимался почти с наслаждением.
— Да вы, батенька, талант! — дернула носиком режиссерша. — Брюс Уиллис отдыхает!
Анжела с симпатией взглянула на пигалицу с мегафоном.
После рекламщиков пришла настоящая слава.
Федор Конюхов, путешественник-одиночка, прислал слезное письмо с просьбой обогнуть с ним на рыболовецком баркасе Земной Шар.
— Да какой я моряк?! — усмехался Гриша. — Я и плавать-то не умею…
Потом последовал официальный вызов из Голливуда, от самого Стивена Спилберга. Воротила кинобизнеса звал Григория на роль русского монаха в продолжении мирового хита “Инопланетянин”.
За контракт — 25 миллионов долларов!
— Может, бросить все и поехать? — опешил Гриша.
— Думай! — кусала губки Анжела.
Затем в лес наполнила целая армия анархистов.
Здоровые, прыщавые ребята, с наглыми глазами.
К стоянке они подошли с гордо поднятым черным флагом и какими-то угрожающими штандартами.
— В миру народ обнищал, — поведали певцы свободы. — Выродился… Одна мелюзга осталась…
— Будь нашим батькой! — попросил Гришу здоровенный рыжий детина, и сплюнул себе под ноги.
— Слава батьке Шелопутину! — заорала синюшная девица, по виду закоренелая алкоголичка.
— Я не принимаю никакой политики! — озадачился Гриша.
— Браво! — заорали головорезы.
— В том числе, и анархизма.
Анархисты долго и кучеряво ругались матом, выпили несколько ящиков водки, и пошли прочь, обозвав Гришу с Анжелой хитрозадыми мещанами.
Опять зажили тихо, мирно.
Темная, холодная зима стала оттаивать сосульками.
Запели птицы.
— Слышь, Анжела, может, и правда, давай родим маленького?! — как-то сказал Гриша.
Анжелика до боли стиснула его в объятии.
В декабре Анжела должна родить.
О Москве, о большом людном мире, они с Анжеликой почти забыли.
И тут набежали гости.
Да какие!
Законная жена Григория — Варвара, тесть Семен Семенович, теща Лидия Аркадьевна.
— Чего надо? — побагровел от гнева Гриша.
— В тесноте, да не в обиде! — выкрикнул тесть.
— Мы ж тебя любим, дурачок! — поддержала его теща.
— За маленьким вместе ходить будем, — заметив живот Анжелы, добавила Варвара.
— А дети? Где наши дети? — не унимался Григорий.
— Устроены в элитный колледж с пансионом, — ответила Лидия Аркадьевна.
— На какие шиши? — офанарел Гриша.
— На средства неизвестных жертвователей, — опустила глаза Варвара.
— Надоела Москва! — закурил вонючую “Приму” Семен Семенович.
— На природе-то хорошо! — залучилась улыбкой теща.
…Стали жить стадом.
Родился сынишка, Нестором назвали.
Какое тут уединение! Московская коммуналка!
Куда ни ткнешься, всюду теща с тестем, да Варварка с глазами навыкате.
Эх, зря они не приняли предложение Стивена Спилберга!
Хотя, что жалеть? Срок действия приглашения пока не истек.
Бессонной ночью, наши Адам и Ева решились — едем!
В США они наконец-таки смогут зажить счастливо. И, если вынести за скобки американский Вавилон, можно сказать, почти уединенно.
Федора Буриме заклинило — он должен купить суперавтомобиль. Благо, деньжата модного московского дизайнера позволяли.
Легко сказать “купить”, но какой?!
Федор листал десятки глянцевых журналов, до одури смотрел автомобильные сайты.
Всё не то!
Несколько раз он ездил на смотрины.
Либо цвет не тот, либо мощи не хватает, либо управление шалит.
И тут повезло! В какой-то зачуханной рекламной газетенке прочитал: “Альфа- Ромео”. Пробег нулевой. Цена приемлемая”.
Федя с вожделением представил машину. Обтекаемые гоночные формы. Мощь и скорость космические. Салон, как дворец падишаха.
Помчался, искры из глаз, в подмосковные Люберцы и вернулся в свой Николоямский переулок, что близ Таганки, на полощущей алым огнем красавице.
Пару дней в нее не садился. Лишь любовно намывал фирменными шампунями, протирал нежнейшей замшевой тряпочкой.
И вот решился!
А денек стоял упоительный, майский. Ласточки стрелами разрезали свежий воздух. В молодых солнечно-желтых одуванчиках фон-бароном гудел тяжелый шмель.
Но все эти природные красоты — суета, тлен.
Главное, как плавно, почти бесшумно, лишь легкое шипение шин, шла его красотка! С какими отвисшими челюстями ее провожали гаишники в портупее. Какие взгляды на нее бросали упоительные курочки в мини-юбках!
Эхма, вот она жизнь!
А Федя — принц датский, небожитель, венец творенья!
Господин Буриме вырулил на Тверскую-Ямскую. Если уж где и выпендриваться, так в самом сердце столицы.
На углу Гашека его гаишник, дюжий рыжий детина и стройная длинноногая гаишница, в лихо заломленной пилоточке.
Федя покорно нажал на педаль.
— Проверка содержимого салона, — мило сморщила коралловые губки девушка.
— Что же ты не представляешься? — поправил ее рыжий молодец. — Сержант Петухов и ефрейтор Бестужева.
Федя распахнул двери.
Не успел он моргнуть глазом, как в салон запрыгнула улыбчивая парочка, а у Фединого виска оказалось прохладное дуло револьвера.
— Гони к Белорусской, — крикнул рыжий.
— Зачем пушка? Я и так подвезу!
— Куда ты денешься! — хмыкнула девушка. — Там на углу Белорусской будем брать банк.
По дороге Федор выяснял, почему остановили именно его.
Лже-гаишник отмалчивался, а деваха вдруг брякнула:
— Такая крутая тачка ни у кого не вызовет подозрения!
— Кхм… Но почему вы в форме гаишников? Ах, да… камуфляж…
Через минуту были у банка.
Гриша и Маша, бандиты представились, весело выпрыгнули из авто.
“Уеду к чертям собачьим!” — радостно подумал Федя.
Словно прочитав его мысли, Гриша наклонился, схватил рукой за горло, с интимной сокровенностью зашептал у ухо:
— Попробуй, чувачок, только дернуться! Номер твой записал. Из-под земли достану и в землю же зарою! Просёк?
Федя захрипел в ответ.
Через четверть часа русские Бонни и Клайд вышли из парадного подъезда с мешком внушительных размеров.
— Гони в Люберцы! — сквозь зубы приказал Григорий.
Федя вдавил газ, а сам удивился, автомобиль из Люберец и его заставляют ехать туда же.
В подмосковном затрапезном городишке подъехали к пятиэтажке, соседствующей с красно-рыжей церковью.
— Обожди, Федюша, — попросила Мария и исчезла с напарником за расхлябанной дверью.
Уехать? Угроз же не было?
Но Федя решил ждать.
И не напрасно!
Маша спустилась с черным кульком, протянула Феде.
— Что здесь?
— Твоя доля!
— Что еще за доля?
— Десять косарей! Зелёных!
— Но я же не… бандит?
— А кто же?
От денег, тем более солидных, Федя никогда не мог отказаться. А банкноты, господин Буриме заглянул в кулек, были свежие, хрустящие, явно только из банка.
Федор сунул ассигнации под сиденье.
— Чао! — улыбнулась Маша и направилась к подъезду.
— Телефончик мой запиши! — неожиданно для себя предложил Федя.
— Это еще зачем? — Маша сморщила носик.
— Ну, если дела какие… Или еще чего…
— Диктуй!
Вот уже три месяца вместе с удалой парочкой Федор подчищает банки.
Дизайнерскую работу, пусть и денежную, господин Буриме забросил.
Драйв не тот!
Попробуйте, хотя бы разок, обнести банк.
Мама дорогая! Столько адреналина в крови!
Доблестные сыскари Златоглавой окрестили банду — “Альфа-Ромео”.
У рецидивистов чеканный стиль.
Подъезжают на роскошной машине, из нее выходят два гаишника, за рулем остается белобрысый толстомордый мужчина в черных очках.
Через десять минут они уже герои!
Да, уголовники действовали на удивление линейно и тупо. А поймать их, как собственную тень, не удавалось.
А ведь банки предупреждали! Трудно не опознать троицу и не забить тревогу при виде огненно-красного автомобиля.
Но банкиры все ограбления упрямо прохлопывали ушами.
Всего раз сыщики легли на след разбойничьей машины. Но разве за ней угонишься? Быстра, как леопард в джунглях, “Альфа-Ромео”, подобно смертоносному миражу. растворилась в замоскворецких переулках.
Милиция стонала, а у налетчиков жизнь налаживалась.
Федя продал московскую хатенку и прикупил роскошный загородный особнячок, с фонтаном и зимним садом.
Также поступили и Гриша с Машей. Их замок с римскими колоннами стоял рядком с Фединым.
За поимку бесовской бригады московское правительство пообещало стукачам 500000 $.
Но “Альфа-Ромео”, как был, так и оставался, неуловимым Летучим Голландцем.
Столичный угрозыск связался с Интерполом. Может, они знают, кто эти отморозки.
Но западные коллеги лишь сокрушенно развели руками.
После очередного сверхудачного ограбления Гриша обнял Федора медвежьей хваткой:
— Всё, я могу сказать! Ты — наш! Браток!
Маша страстно поцеловала Федю в губы.
Через полгода бандюки спросили себя — а почему только Россия?
И пошло, поехало…
Сначала матушка Европа, а потом и ковбойские штаты Америки.
Денег у ребят стало так много, что часть средств им приходилось отдавать бедным.
Робингудство, етить его!
И хоть бы разок полиция была в опасном расстоянии…
После очередного по-королевски успешного налета Гриша погладил алый бок “Альфа-Ромео”:
— Похоже, эта тачка заговоренная!
— Вспомни, кто предложил ее тормознуть, — хихикнула Маша.
— Мне моя прошла жизнь, — подытожил эмоции Федя, — видится сном. Я — дизайнер! Какая пошлость! Жизнь — это кавалерийский налет на банк.
— Золотые слова! — сверкнул платиновыми коронками Гриша.
А Маша поправила растрепавшуюся Федину шевелюру.
Надо заметить, что у троицы образовалось подобие шведской семьи.
После первого сексуального контакта с Марией Федор очень переживал, думал — Гриша убьет его.
А тот лишь похлопал его по плечу, подмигнул:
— Теперь мы вроде молочных братьев!
— Не понял! — помертвел Федя.
— Да все ты понял, чертило! — усмехнулся Гриша.
Все хорошо, только в Венесуэле у них угнали “Альфа-Ромео”.
Верно, по заказу местного наркобарона.
Троица рьяно металась в поисках обнаглевших преступников.
Напрасно!
Осиротевшие друзья без заговоренной машины продолжать грабежи опасались.
Да и венесуэльская тюрьма не таганский централ, где каждый камешек дорог.
Отчаявшись найти алую красавицу, решили возвратиться в Москву.
Деньги закончились на удивление скоро.
Пришлось, скрепя. сердце, идти на дело.
На остатки “зелени” прикупили раздрызганный, неприметный “Москвичок”.
Решили брать Чертановский банк, на окраине, где попроще.
И чуть не погорели!
Менты, как волки, обложили их со всех сторон.
Одна из пуль сбила с Феди венесуэльскую кепку.
Вырвались чудом.
Прихватив лишь десяток зеленых косарей.
— Всё, ребятушки, — после дела, еле отдышавшись, сказал Федя. — Завязываю. Возвращаюсь к прежней подножной жизни.
— Прощай, браток! — Гриша ударил его по плечу.
Маша сдавленно зарыдала.
Пару месяцев Федя опять занимается привычным дизайнерским ремеслом.
Коллеги его приняли в свои ряды на удивление радушно. Засыпали выгодными контрактами.
Деньги потекли кипучей рекой.
Федя к подмосковному особнячку прикупил еще царскую квартирищу на Лубянке.
Теперь жизнь господина Буриме стала проста и расписана до секунды.
Клиент, контракт, выполнение, хрустящие ассигнации в конверте… В вечером — иллюстрированные журналы и интернетовские сайты.
Совсем недавно Федюша загорелся купить “Альфа-Ромео”.
Алую легкокрылую красотку!
Купить и хотя бы разок на ней прокатить Марию.
А то уж успел соскучиться по отчаянно смелой девице.
Милая Маша! Готова ли ты совершить рандеву?
Промчаться вихрем по местам былой боевой славы?!
А Гриша?
Можно и его взять!..
Чего там! Ведь верно, они как молочные братья!
Кутюрье Алексей Малышкин деньги обожал.
Еще бы!
Именно живая наличность принесла ему всемирную славу.
Из долларов, евро, рублей, тугриков он сшил весенне-летнюю коллекцию “Московские грёзы”. И заслужил сногсшибательный фурор в Париже.
Месяца два после показа он, Лёша Малышкин, красовался на обложках элитных глянцевых журналов. Его называли и блистательным авангардистом, и упрямым продолжателем традиций, и просто — гением, чудесно сошедшим с небес на грешную землю.
И — самое главное!
Коллекция принесла деньги. Много денег!
Алексей приобрел роскошный особняк на Арбате. В 26 помещений. Со специальной комнатой. “Денежной”. Туда складировались исключительно дензнаки.
Теперь каждый вечер, перед встречей с сонливым Морфеем, Лёша поднимался в заветное место, у мансарды и, как в пахучие осенние листья, зарывался в наличность.
О, как она хрустела!
А, как пахла!
Можжевельником… Розой… Резедой…
Купюры благоухали сумасшедшей любовью с обаятельными бабешечками. Тотальным успехом в искусстве. Сокрушительной властью над вкусами современников.
Надышавшись глубоким ароматом, слегка пошатываясь, Леша брел в одинокую кровать с балдахинами.
Да, несмотря на славу и 33 года, Алексей был одинок.
Но разве кто-то может разделить его высокую страсть?
Человечество так суетливо, мелко…
Разве вся эта мелюзга под ногами сверхчеловеков не мечтает только тратить, тратить и тратить?…
Кутюрье ворочался под шелковым одеялом, засыпал не сразу.
Но вот на горизонте мелькнула вымечтанная сиротскими ночами женская кандидатура.
Аллочка Чеботарева!
В прошлом топ-модель, а сейчас режиссер раскрученной телевизионной лотереи “Русский характер”.
Познакомились на званом вечере у одного из боссов кремлевской администрации.
— Поедите со мной? — спросил Леша в гардеробе.
Алла выгнула пшеничные брови:
— А вы нормальной сексуальной ориентации?
— В душе я — мачо, — улыбнулся Алексей. — А по жизни монах.
— Обожаю монахов! — красавица просунула ладошку Леше под руку.
Дома у Алексея они предались грандиозному сексу. Дым коромыслом! То есть, букварь “Камасутра” отдыхает!
Благостно сказалось почти годовое Лешино воздержание.
После любовных утех господин Малышкин повел гостью в заветную комнату.
— Ой, как тут клёво! — порозовела Аллочка. — Какой аромат! Я тащусь! Правда!
— Запах денег! — чуть нахмурившись, уточнил Алексей. Он немного ревновал родные купюры к постороннему человеку.
— А можно я ими себя осыплю? — с веселыми глазами спросила Алла.
— Аккуратно, пожалуйста.
— Я осторожно!..
Аллочка зачерпнула ладонями рубли, доллары, евро, фунты. Внушительная получилась охапка! Посыпала радужными бумажками рыжую голову.
— Это — супер! — взвизгнула девушка и закрутилась на пятке. — Никогда еще не ловила такого кайфа!
Леша счастливо цокнул языком.
“Своя! — блаженно озарило мозг. — В доску!”
Своя-то своя, но что представить на очередной выставке в Лондоне?
Одежда из дензнаков не проканает.
И Леша нашел блистательный выход!
“Московские бомжи” — вот как называлась его свежеиспеченная коллекция.
Промасленные телогрейки. Разбитые кеды. Портки с оборванными краями. Куртки-пуховики, как ежи в торчащих перьях. Рваные чулки и дырявые перчатки.
Эстетика увядания…
Нет, Леша не изменил деньгам. Он пошел от обратного. Просигнализировал мировому сообществу, как худо без живой наличности.
Центральной топ-моделью Леша упросил выступить родную Аллочку.
Загадочна женская сущность! Болоньевый плащ с огрызком рукава, полулысый бараний треух даже украсили девушку.
И снова, теперь уже на брегах Темзы, мир высокой моды был благостно потрясен.
И всё не ограничилось здравницами и фотками на обложках глянца.
В Россию потекли деньги. Да, да! Именно Леша заставил западных воротил задуматься о России.
Потекла наличность и в Лешины карманы. Заветная комната пополнилась новыми ворохами пахучих, хрустящих банкнот.
Господин Малышкин с госпожой Чеботаревой устроили фиесту. Нализались до зёленых чертиков шампанским времен Наполеона Бонапарта, накушались королевских лангуст, да и предались бурному сексу в золотой комнате, на нежнейшей подстилке из рублей, долларов, евро…
— Бери меня! Еще! Еще! — гортанно шептала Аллочка.
И Алеша был неутомим, как семнадцатилетний юнец.
— Ты мой лучший сексуальный партнер! — подвела итог Алла.
— Выходи за меня замуж, — предложил Леша.
— Милый!
Жили счастливо.
Одно тревожило, в заветную комнату было уже не войти.
Так ее расперла наличность.
— Давай заведем другую? — предложила Алла.
Алексей нахмурился:
— Нельзя профанировать идею.
— Но ты же страдаешь! Не можешь осыпать себя деньгами!
— А аромат? Деньги пропитал весь наш дом. Мне достаточно этого.
И все-таки Аллочка была права. Без тактильного контакта с ассигнациями Леша приуныл, и его следующая коллекция “Московский босс” вышла изумительно бездарной.
Журналистские писаки оголтелой стаей набросились на кутюрье Малышкина. Как его только не называли?! И выскочкой… И компилятором… И просто дураком…
Леша запил. По черному. Утро начинал с водочной опохмелки.
— Алеша, дорогой, ты гибнешь! — моргала голубыми глазами Алла.
— И пусть! Пойду и повешусь в заветной комнате!
Выручил Лешу пожар.
Пьяный, как зюзя, Алексей заснул с горящей сигаретой. И особняк сгорел. Весь! Начисто!
Супруги чудом успели выбежать на улицу в нижнем белье.
И самое щемящее в этой истории то, что дом застрахован не был.
Леша слепо верил в счастливую звезду и остался с носом.
Пришлось жить на средства Аллочки, точнее на доходы с телевизионной лотереи “Русский характер”.
Горько висеть на шее жены. Алексей почувствовал себя бомжом. Он с утра до ночи шлялся по московским улицам. Просил закурить. Собирал бутылки. На площади у трех вокзалов распивал с отребьем портвейн “ 777”.
И речь господина Малышкина резко изменилась. Он стал грязно выражаться и хрипло хохотать.
Что говорить об одежде?! Она пришла в полный упадок. Спину кожаной куртки сапожным ножом располосовал алкаш. Лаковые, бальные туфли лопнули и “просили каши”. На макушке Леши красовалась замызганная тюбетейка, подаренная добрым туркменом.
Аллочка купила супругу роскошную одежду, но Алексей от гордости ее не носил. Жена пыталась откармливать мужа витаминизированными деликатесами, Леша от упрямства лопал лишь кильку и овсянку на воде.
Наконец, Аллочка решилась.
Пришла с работы напряженная, как стальная пружина. В руке держала дипломат. Щелкнули замки и нутро дипломата предстало доверху набитое долларами.
— Откуда? — вычесывая вошь из поседевшей шевелюры, спросил Леша.
— Заем у телекомпании. Ты должен создать новую коллекцию.
Леша наклонился и пытливо понюхал дензнаки.
— Не вдохновляет, — резюмировал он.
Но коллекцию он все-таки создал.
Назвал ее “Московский бомж- 2”.
Отправился в Рим.
И снова вселенский фурор.
Сам папа Римский одобрительно отозвался о Лешином творчестве.
Испанский король позвал к себе в гости.
А те самые писаки, которые щедро вымазывали Лешу навозом, теперь называли его корифеем смелых линий, гением театральных перевоплощений.
Аллочка отдала телекомпании долг и стала считать доходы.
А они были не малые!
— Можем себя поздравить, — Алла сняла золотые очки и потерла глаза. — Мы миллионеры. В долларах…
— А! — вяло отмахнулся Алексей.
Купили особнячок, круче первого.
В 57 комнат! На Рублевке! Одно помещение назвали заветным. Его щедро засыпали хлынувшей наличностью.
Алла оставила лишь пятачок для ритуальных осыпаний.
Когда было все готово, Аллочка позвала мужа.
— Милый! Входи!
Алексей вошел и повел носом:
— Пахнет мышами… Не бойся! Я работать не брошу.
На очереди была коллекция “Московский бомж- 3”.
— Но ты хоть немножко посыпь себя деньгами? — моляще попросила Алла.
Леша брезгливо взял жменю купюр и расфыркал у себя над головой.
Алла с тревожно взглянула на суженого.
Ничего, отойдет. Отдышится.
Модный писатель ужастиков Егор Головенкин приобрел путевку в Валдай, в раскрученный в элитных кругах санаторий “Арктур”.
Разнеженный кристально чистым провинциальным воздухом, очарованный сосенками-березками, Егор забросил криминальные рукописи, отдался тихим санаторным радостям.
Кефирчик по утрам. Велосипедная прогулка по берегу кристально чистого озера. Сбор крепышей боровичков в специально отведенном месте. Плотный обед. Чудненько сервированный ужин с бутылкой “Мадам Клико”.
Вот она жизнь!
В Москве остались зануда-жена, язва-теща, сребролюбивые дети. Ты — один! Царь и бог! Втягивай жадными ноздрями хвойную атмосферу. Вкушай калорийную и витаминизированную пищу.
За три дня до завершения отдыха к господину Головенкину пожаловал сам управляющий, Валентин Валентинович Махнорылов.
Он, молитвенно сложа руки, попросил подписать последний бестселлер Егора, а потом задал странный вопрос:
— Вы согласны уплатить полные услуги санатория?
— Разве я не все оплатил?
— Не все, — потупился Махнорылов. — Вы у нас не простой постоялец. Эксклюзивный… Парочка тысяч долларов, и вы увидите такое!
— Не дорого ли? — лихой размер суммы смутил Егора.
— В самый раз! — широко управляющий.
— Что ж…
— Можете заплатить сейчас. Прямо мне. В нашем учреждении нет бюрократизма. Все сотрудники многостаночники. И массажисты, и бухгалтеры, и столяры… Пламенные энтузиасты. Работают не покладая рук.
— Поглядим.
— Не сомневайтесь!
Первую ночь в “Арктуре” Егорушка не мог уснуть.
Когда же начнутся их эксклюзивные услуги? Махнорылов намекал на полную неожиданность. Что это такое? Горячие тела оливковых таитянок? Полет на дельтаплане над озером? Осетровая уха в ночном с шальными девками?
Не угадаешь!
Егор, покряхтывая, встал, побродил по ковровому настилу номера. Выпил снотворное. Ну же, Морфей, чего медлишь?!
И только Головенкин почувствовал легкую дремоту, только он лег на хрустящую от крахмала простыню, как началось такое…
Ударом кованого сапога дверь его номера была оглушительно выбита. В комнату ворвались трое спецназовцев в масках.
— Лежать, сука! — заревел двухметровый детина, хотя от испуга Егор и так скульптурным изваянием вытянулся в кроватке.
За спиной Головенкина хищно лязгнули наручники.
Потом его сбросили на пол.
— На кого покусился, стервец! — зло ощерился широкоплечий коротышка.
Егор стремительно пополз на четвереньках, ударился макушкой о стояк напольной лампы, чуть не заплакал:
— Братцы, в чем меня обвиняют?
— В покушении на Римского Папу!
Головенкина пинками вывели в коридор.
Из номеров выглядывали испуганные постояльцы.
— На помощь! — крикнул Егор. — SOS!
Точный удар по зубам заставил его замолчать.
Очнулся Головенкин в кромешной темноте. Дико ломило суставы плеч. На металлических подпругах он был подвешен к потолку.
Щелкнул выключатель.
Егорушка глянул вниз и обалдел. Он болтался над огромным чаном с грязной водой. Подозрительные пузыри всплывали на поверхность и, помедлив, с хлопком лопали.
Истошно завизжали засовы стальной двери, и проем шагнул Валентин Валентинович Махнорылов, собственной персоной.
На нем был с иголочки, со складочками, отутюженный эсэсовский костюм. Матово блестели сапоги.
— Ну, Егорка, будем молчать?! — Махнорылов сплюнул в чан со зловонной водой.
— По какому праву? Вас разоблачат! Выгонят!
— Все так говорят, — хищная улыбочка мелькнула на устах Валентина Валентиновича.
— А, может, это и есть эксклюзивные услуги? — прозрел Головенкин.
— Поговори мне! — Махнорылов выхватил из голенища сапога стек, оттянул Егорушку по животу.
— Караул!
— Кто у тебя на очереди следующий? Шейх Саудовской Аравии? Президент США? Генеральный секретарь ООН?
— Я не киллер!
— Ну-ну, — Махнорылов нажал кнопку, и стальные цепи принялись выворачивать лопатки беллетриста.
— Я просто писатель!
— Ах, вот как?! — Махнорылов стеком покрутил в чане. — Тотошка! Принимайся, братишка, за дело.
Из воды тут же показалась крокодилья могучая пасть. Мутно-желтые глаза гадины глядели с лютой ненавистью.
Валентин Валентинович похлопал рукой в черной перчатке крокодила по щеке.
Аллигатор пружиной выскочил из чана и сорвал с Головенкина лаковую туфлю.
— Я! Я! Я хотел убить Римского Папу! — белугой взвыл Егор.
Тотошка зловеще согнулся перед очередным прыжком.
— Отставить, — обронил Махнорылов. — И что за клиенты пошли? Ломаются на крокодиле.
Валентин Валентинович с оттягом огрел Головенкина стеком, и тот блаженно потерял сознание.
Ему было хорошо… Щекотно… Славно…
Трое обнаженных таитянок, а это были именно они, Егорушка в них знал толк, массировали ему спину.
Ни людоеда Тотошки. Ни Махнорылова в эсэсовской униформе. Ни вонючего чана.
Любовные схватки с оливковыми девчушками вернули Головенкина к жизни.
Он вышел на балкон, блаженно закурил, глотнул виски.
Ну, и приснится же! Надо переходить с ужастиков на сентиментальные романы.
Березовая роща нежно шумела. Озеро вспыхивало янтарными всполохами.
В дверь позвонили.
На пороге стоял Валентин Валентинович Махнорылов. И в каком виде!
Черные чулки в сеточку. Плиссированная мини-юбка. Накладной бюст под шелковой блузкой.
Махнорылов поцеловал Егора в щеку:
— Ну, миленький, поиграем?!
— Во что? — споткнувшись, сдал Головенкин.
— Садо-мазо! Возьми меня, мой сладенький!
Махнорылов стремительно стащил с себя юбку. Ажурные трусики туго обтягивали его массивный зад.
— Вон! — взвизгнул Головенкин и осекся.
Ловкой подножкой Махнорылов сбил его на пол. Привычно щелкнули наручники. Пластырь намертво заклеил рот.
— Молчи, нехороший! — интимно прощебетал Валентин Валентинович. — Мамочка научит тебя науке любви.
Вспыхнул огромный экран домашнего кинотеатра.
Головенкин зажмурился. Он был посажен от экрана в метре.
— Открой глазоньки, медовый! — Махнорылов большими пальцами поднял веки беллетриста.
И Егорушка стал глядеть.
Кассета щедро делилась пряными зрелищами голубой любви. И не только! Мужики спаривались с лебедями, аллигаторами и даже кроликами. И все это на шизоидном фоне садо-мазо. С цепями, шипатыми ошейниками, плетками и кожаными сапогами со шпорами.
Головенкина мутило.
Монитор захлебывался пиршеством плотских утех. Но это был еще не весь режиссерский замысел. В готический экранный зал вбежала рота полуобнаженных, длинноногих автоматчиц и открыла ураганный огонь по похотливым мужикам и тварям.
Красотки доразделись и рядом с теплыми трупами предались лесбийской любви.
— Убедил, котик? — Махнорылов выключил телевизор.
— Кастрируй меня! — со слезами попросил Головенкин.
Проснулся он в своей накрахмаленной кроватке.
Рядом, на модернистки изогнутом стульчике, примостился Валентин Валентинович.
— Ну, как наши эксклюзивные услуги? — Махнорылов подобострастно взглянул в глаза Егора. — Дерут по коже?
Головенкин схватил Махнорылова за горло.
…Теперь Егорушка навещает санаторий “Арктур” регулярно, раз в квартал.
Ведь это так бодрит, будит воображение!
Головенкин только попросил Махнорылова убрать крокодила Тотошку и избавить его от голубых садо-мазо радостей.
Зачем ему кричать о кастрации?
Валентин Валентинович пошел Егору навстречу. И каждому приезду классика готовит что-то особенное, в его стиле, но, однако, сугубо эксклюзивное.
Семену Пигалеву, механику фабрики бульонных кубиков, ее всучили в подземном переходе, на выходе метро “Баррикадная”. Зубная паста “Свежесть истины”. И назовут же! Рекламщики, мать их! По глобальным понятиям решили протанцеваться.
Однако, из-за сэкономленной двадцатки, было приятно. Зарплату бульонщики получали мизерную. Да и ту с опозданием. Ну, не хотят россияне жрать эту куриную труху. Не желают!
Дома вытащил пасту из коробки и обомлел. Тюбик озорно переливался всеми цветами радуги. Объемная голограмма качества дразнила глаз.
Сеня, хохмы ради, прочитал все надписи.
Кариес, так. Кровоточивость десен, ясно. Освежающий запах, само собой. А это что такое?
Начертанный игривой вязью лозунг гласил: “Утром почистил пастой зубы — день говоришь правду”.
— Кретины! — выругался Семен. — Издеваются над потребителем.
Долго не мог заснуть.
Ворочалась, а потом по-богатырски захрапела, жена, Клавка. В два часа ночи зачем-то искала свою вставную челюсть теща, Вера Васильевна. Вскрикивал от воинственных снов сын, Максимка.
Сеня задумался о жизни.
Удивительно, за свои тридцать пять лет он почти никому не говорил правды. Уворачивался, уходил угрем. И чего добился? Дрянная работенка, дура-жена, теща со вставной челюстью.
Хотя бы один денек лепить всем правду-матку в глаза! Расправить плечи! Вздохнуть полной грудью!
В блаженных мыслях уснул.
А утром выдавил на щетку белоснежную пасту.
О, как дерет десны! Какая ядреная свежесть!
Нет, вчера ему определенно повезло.
Отщелкивая пальцами какой-то разудалый ритм, вышел из ванны.
Пузом наткнулся на жену, Клавдию.
— Дома жрать нечего, а он пальцами щелкает, — с перекошенным от злости ртом сказала супруга. — Требуй, дурень, зарплату!
— Клава, дай ему в зубы! — вырулила из-за угла теща.
— Мама, не базарьте! — лучезарно взглянул на неродную родственницу Сеня. — Неровен час, челюсть потеряете. Она денег стоит.
— Папа, дай на мороженое, — подтягивая сопли, попросил сынок, Максим.
Семен всегда врал сыну, мол, гол, как сокол, а тут вывернул карманы, все отдал до копейки.
— Много! — изумился Макс.
— Угостишь приятеля, — посоветовал Пигалев. — Ну, покедова.
Покинул пенаты под гробовое молчание домочадцев.
На работу шел с радостью. Душа легка, свободна!
Жизнь, она штука, господа-товарищи, славная!
Бетонные казематы фабрики встретили его куриной вонью.
Ноздри привычно зачесались от въедливой, прогорклой пыли.
Десять лет он здесь ишачит, десять лет…
Пигалев решил сразу идти к директору.
С размаху, ударом ноги, открыл дубовую дверь.
— Что же ты, собака, людей голодом моришь? — Семен заиграл желваками.
Огромный, с глазами навыкате, лысый мужчина залился свекольным колером:
— Вон из кабинета!
— Я тебе покажу вон! На фабрике не продохнуть. В столовой тараканы и крысы. Сукин сын ты, а не директор!
— Фамилия? — босс трясущейся рукой налил стакан газировки.
— Пигалев.
— Должность?
— Механик.
— Ты уволен, механик Пигалев.
— Так, да?
Семен лбом боднул шефа в подбородок. Тот с грохотом, закинув ноги, завалился навзничь.
С гордо поднятой головой Сеня покинул место сраженья.
Чувствовал себя окрыленным.
…В тот день переделал много дел.
Вдрызг разругался с супругой. На улице подрался с татуированным хулиганом. Перевел через улицу подслеповатую старушку. На Останкинском пруде покормил уточек-гоголей и лебедей-шипунов.
Где ночевать? Домой идти категорически не хотелось. Решил покемарить на вокзале.
На выходе метро “Комсомольская” ему опять всучили халявную пасту. С названием “Торжество иллюзии”. И лозунгом — “Хочешь воплотить иллюзию — почисть зубы”.
Вот так креативщики, выдумщики щелкоперы!
На вокзальной лавке было жестко, но Пигалев заснул сном младенца.
Утром Семен зашел в уборную, пополоскал новой пастой зубы, и обомлел. Что он наделал?! До чего дошел?!
Бомжует на вокзале. Без единой копейки. С лиловым фингалом под глазом, следом уличной битвы с татуированной гадиной.
На фабрику! Срочно!
Семен прибежал на недавно постылое производство, кинулся в ноги директору:
— Пожалей, отец!
Патрон посмотрел на него с испугом, а потом промолвил:
— А ведь вчера ты говорил толковые вещи. Я приказал во всех цехах поставить могучую вытяжку. Все задолжности по зарплате будут выплачены в ближайшие дни.
— Возьмите назад… Хоть дворником!
— Зачем дворником? Я назначаю тебя уполномоченным по безопасности труда. Будешь моей правой рукой. Ходи по цехам, общайся с народом.
Дома Сеня зацеловал жену Клавдию, пообещал новый зубной протез теще. Вере Васильевне, а сыну китайский велосипед.
Супруге преподнес торт “Прага”, сыну флотский бинокль, а теще розы.
Жена назвала его “голубем”, теща погладила его по щеке, сынишка сказал, что гордится отцом.
Жизнь налаживается!
Вечером выкинул пасту “Свежесть истины” в поганое ведро. “Торжество иллюзии” поставил на самое видное место.
Как-то на выходе из метро “Китай-город” Семену опять сунули халявную пасту.
Название простенькое — “Нирвана”.
Девиз — “Почистил зубы, стал выше реальности”.
Несколько дней паста бесхозно валялась в ванной, а потом Пигалев, ради любопытства, да и прежняя паста закончилась, почистил ей зубы.
И белокрылые ангелы нежно взяли Сеню под мышки и воспарили под облака, в лазурную пропасть неба.
— Куда вы меня несете, милые? — спросил Сеня.
— Узнаешь.
— Я умер?
— Ни-ни.
— А где же жена, теща, сыночек?
— За них не волнуйся.
— Без них скучно, небось.
— Ничего, привыкнешь.
— А работа? Я свою работу люблю!
— Ну и прощай, противный!
Ангелы выпустили парящего Сеню из своих сквозящих рук.
Очнулся он в домашней постели.
Вскочил, метнулся в ванную, сгреб халявную пасту, полную и пустую, швырнул ее в унитаз.
С наслаждением смыл.
Больше никакой халявы!
Радостно побрился, почистил зубы.
Лишь потом, мельком взглянул на незнакомый тюбик. Надпись гласила “Кровавый козел”. И девиз — “Замочи всех козлов!”
— Клавка, — ринулся на кухню, — откуда это?
— Вчера мне в подземном переходе сунули.
Семен ткнул два пальца себе в отверстие горла. Вырвать не получилось.
— Рвотное есть? — проревел Сеня.
— Только слабительное “Тайфун”, - обомлела жена.
Пигалев выкатился на улицу и прямиком в аптеку.
Рвотное! Целую пачку! Две! Целую фуру!
Вдруг его словно током ударило. Он разогнул спину и приподнял подбородок. Плечи налились медвежьей силой. И чего он так волнуется, а?
Сеня ощутил сатанинский кураж, пригляделся к прохожим.
Козлы! Сплошные козлы!
Сеня выдернул из газона дрын поддерживающий тонюсенькое деревцо, расправил плечи, хищно усмехнулся.
Сегодня он замочит много козлов.
Пару лет назад, какой-то прохожий назвал его, бродячего, беспородного пса, Сократом. Видно, напророчил… После столкновения с грузовиком в нем проснулся чудовищный интеллект.
Мелькая в подворотнях свалявшимся от грязи боком, он размышлял:
“Бандюга с задания тащится. Ему поручили замочить кого-то, а он не сумел. Теперь самому надо готовить деревянный костюм”.
“Проститучока Маша бредет в рваных колготках после ночной смены. Вместо денег усатый клиент ей сунул ваучер разорившегося банка”.
“Вот алконавт Николаша бутылки по кустам шукает. Насобирает, купит суррогатной водки, будет на луну песни выть”.
Ах, как грустно все это, господа хорошие!
А ведь собачья жизнь еще грустнее…
Либо холопом и блюдолизом дома сидишь. Либо по помойкам бомжуешь…
Выбирай судьбинушку, четвероногий, не промахнешься.
Рядом с перевернутой урной Сократ нашел огрызок колбасы. Уныло проглотил его.
Эх, с его-то умом книжки писать!
Да издателя нет. Лишь беллетристы-мокрушники в почете…
Мимо пробегала сучка. Крошечная очаровашка.
Сократ воспрял духом. Затрусил рядом.
Пряный апрель, все-таки!
От псинки шел упоительный запах. Сосиски, куриная шкурка, мозговая косточка. И еще что-то такое, что глупыми человеческими словами не выразишь.
Хвостатая дама рывком повернулась, внимательно оценила потенциального кавалера.
Сократ по-физкультурному выпятил грудь.
Жучка потянула воздух ноздрями и затрусила прочь.
— Что за дела, милая? — тревожно прокашлял Сократ.
— Ростом не вышел, — огрызнулась шавка.
Это он ростом не вышел?! На задних лапах почти под два метра. Пойми после этого баб!..
Сократ потерся грязным боком о тополь и побрел к мусорным бакам. Время ленча.
Сократ лежал в зеленеющих кустах сирени и грезил о чуде.
Стать, например, голубем, на худой конец, воробьем, парить под облаками.
Пусть даже земляным червяком. Этот беззаботный дурак, червяк, наверняка ни о чем не думает. Ему не до смысла жизни. Ковыряется в клумбах, сопит в две дырочки.
А еще лучше обратиться в рыбу. В жирного карася. Нежиться в прогретой солнцем водице.
— Сократ! Сократик! Кушать!
Это проституточка Маша, добрая душа, заботится о нем.
Мария, зевая, почесывая рыжие лохмы, вышла на балкон второго этажа, бросила Сократу баранью кость.
Ароматную! Вкусную! Подернутую нежнейшим жирком!
Благодарно мотая хвостом, Сократ захрустел угощеньем.
— Ешь, родная душа! — Маша широко улыбнулась. — Хоть кто-то мне рад в этой жизни.
Мария шагнула в кухню, за второй костью.
И свершилось чудо. Сократ, еще весь в тополином пуху, с косточкой в зубах, превратился в молодого, плечистого мужчину.
А вот и Маша. С огненной костью.
— Сократ! Сократик! Куда ты пропал?
Пёс, он же человек, хотел от души залаять, но вместо этого произнес бархатным, с легкой хрипотцой, голосом:
— Спасибо за всё, Машенька!
— Мы с вами встречались? Пса не видели? Черный, весь бок в грязи? Со-ократ!
— Жаль, что я разучился брехать по-собачьи.
— Вы пьяны?
— Любовью к тебе, Машенька.
— Деньги с собой?
Сократ пощупал внутренний карман куртки. Пальцы ткнулись в благородную кожу портмоне. Пахло деньгами. От песьей жизни у него сохранился ошеломительный нюх.
— Найдутся.
— Что же вы стоите? Проходите!
Маша ушла с балкона, игриво вильнув задком.
Сократ облизнулся.
С этого замечательного дня Сократ стал любовником и сутенером Марии.
Начал он с того, что с песьей жесткостью наказал ее обидчиков.
Усатого, мордатого дядьку, всучившего Маше вместо денег подлую бумажку ваучера, повесил на штырь светофора на перекрестке Садового кольца и проспекта Мира. Прежнего сутенера, лысого и пузатого Александра Александровича, угостил хлестким ударом ноги под зад. С другими супротивниками особо тоже не сиропничал.
Марию обижать перестали.
— Сократик, неужели ты был собакой? — Маша глядела на кавалера во все глаза.
— Был.
— Возьми меня замуж. Я свое ремесло брошу.
— Не могу. Слишком умен я для брачной жизни.
— Противный! — Мария шутливо толкала его в бок. — Я бы тебе деток нарожала. Я — здоровая…
— Вопрос не закрыт. Буду думать.
На годовщину преображения Сократа из кабеля в человека, Мария подарила ему огромную тетрадь с пружинным переплетом и роскошной обложкой.
Сократ вносил в нее свои размышления изящным, с ловкими выкрутасами, почерком:
“Мир болен, — писал человекопёс, — но он спасется любовью”.
“Проституция — порождение денег. Отмени ассигнации и все женщины станут чисты. Как в собачьем мире”.
“Люди ходят на задних лапах. И, казалось бы, они ближе к небесам. Однако, именно мы, собаки, милее Создателю”.
Как-то возвращаясь с ритуального обхода Машиных обидчиков, Сократ трусил по Сретенке. Октябрьский воздух был свеж и чист. Под ногами шуршала кленовая листва.
Вдруг истошный треск впился в уши.
По бульвару неслись байкеры. Блестящие, мощные мотоциклы. Кожаные куртки с заклепками. Головы обмотаны шелковыми черными платками.
Они мчались прямо на Сократа.
Уйти в сторону?
Не трамвай! Объедут…
И они объехали. Только последний байкер, то ли из-за беспечности, то ли из озорства, ударил его задним колесом.
Сократ спикировал на газон, со всей дури ударился головой о ствол клёна.
Очухался не сразу. Встал, потирая макушку.
Завтра он разберется с мотоциклетной нечистью. Развешает их на светофорных столбах. Дабы не повадно было.
Дома Мария обследовала его башку. Обработала рану перекисью водорода. Волноваться не стоит. Всё выдержит песий череп.
Байкеров он наказал.
Не в это жгло рассудок. Беда, стерва, стаей пасется. Со дня падения Сократ стал заметно глупеть и покрываться шерстью.
Пару раз вместо членораздельного ответа на Машины слова, он гулко залаял.
Потом поправился.
Но Маша теперь таращилась на него с испугом.
А как-то Сократ раскрыл свою заветную тетрадь и кроме буквы “ю” ничего не вспомнил.
— Милый, иди салатик поешь, — звала его из кухни Мария.
Какой салатик! Ему бы шмат мяса. Или ядреную мозговую кость.
— Не хочу, — намеревался сказать Сократ, а вместо этого завыл по-собачьи протяжно, с подвывом.
Спустя пару дней он превратился в пса.
Правда, не в прежнего, скелетообразного, со свалявшимся боком и печальными карими глазами, а в упитанного господина, щеголяющего лоснящейся черной шерстью.
— Ах, Сократ, Сократ, — причитала Маша, — женился бы на мне, может, и не стал бы псиной.
Сократ вильнул хвостом и лизнул Машину руку.
Нет уж, увольте!
Хотя, как знать, вдруг он опять подгадает счастливо перебежать дорогу?
У Анфисы Чековой, секретарши конструкторского бюро торпед “Тайфун”, возникли вдруг сокрушительные проблемы.
С первого летнего понедельника она стала превращаться в человека-антенну и уверенно ловить телевизионную волну. И не любую волну, а только развлекательных, с соревновательным уклоном передач.
На одном из обеденных перерывов глава фирмы вице-адмирал Канарейкин, Сергей Семенович, застал Анфису за прелюбопытным занятием. Сотрудница ладошкой вылавливала в аквариуме золотых рыбок и, смачно щелкая зубами, прямо перед боссовским кабинетом, живьем поедала.
— Анфиса Павловна, — побагровел патрон, — с вами всё в порядке?
— В порядке, — потупилась девушка, на ее носу отчетливо проступили веснушки.
— А безобразничаете?!
— Вдруг вспомнила передачу “Последний герой”.
— Про необитаемый остров?
— Да! Там участники всё поедали заживо.
— Вы не на необитаемом острове! — шеф оттер клетчатым платком вспотевший лоб. — Еще раз такое увижу, и вы уволены. Да, рыбок возместите за собственный счет. Немедля!
Анфиса прикупила на птичьем рынке рыбок еще краше прежних и теперь, когда властно превращалась в живую антенну, максимально старалась себя сдерживать. Особенно на работе.
В опасные для себя мгновения девушка научилась колоть себя булавкой, яростно теребила мочку уха, до крови прикусывала язык.
Но однажды и это ее не спасло… В Большом театре!
Там она оказалась со своим воздыхателем, морским инженером, капитан-лейтенантом Петром Красильниковым.
В тот день давали модернизированную постановку “Лебединого озера”. Лебеди были в джинсовых юбочках. Черти и прочая нечисть — в черной коже.
И вот в самый ответственный момент постановки, когда человеко-птицы меланхолично умирали, Анфиса поймала волну “Золотого граммофона”. И какую? Финальную! Когда каждая песня решала со щитом или на щите.
Анфиса поднялась в ложе, горделиво развела плечи и с русским озорным завыванием повела:
— Ты скажи, ты скажи, ты скажи чё те надо! Может, дам… А может, ни-ни!
Сценически конвульсирующие лебеди мгновенно ожили и деликатно одергивали мини-юбочки.
Оркестр взвизгнув кларнетом и бухнув басовым барабаном, захлебнулся.
Петр Красильников тянул Анфису за руку, прерывистым шепотом умолял замолчать и сесть.
Но куда там! Телевизионная волна была устойчива и сильна. А внезапная прима оказалась в ударе.
Петр Красильников, видимо, не удержался и рассказал о досадном казусе на работе.
Сослуживцы шарахались от Анфисы как от прокаженной.
На юбилеи, дни рождения и прочие торжества теперь ее категорически не приглашали.
Мало ли она еще какую поганку загнет?!
Анфиса осунулась, постарела, приобрела нервическую привычку кусать ногти.
Вице-адмирал Канарейкин как-то поймал ее на выходе из конторы, нежно взял за руку:
— Голубушка, вам пора отдохнуть. Есть горящая путевка. В южный нервно-психиатрический санаторий. Целебные грязи, пиявки, то да сё. Я вам настоятельно советую, поезжайте.
И она поехала.
Сочи ее порадовал знойным июлем, верхушкой лета. В воздухе сладостно плыл аромат красных роз и ядреного секса.
В Ботаническом саду Анфиса подошла к старику шарманщику с пляшущей обезьянкой.
Макака в колпаке с бубенчиком, отплясав свой менуэт, вытащила Анфисе записку с гаданием.
“Готовьтесь к амурному чуду” — начертано было в ней стремительным почерком.
Ах, если бы… Все-таки уже двадцать пять лет.
В приморском городке Анфиса совершенно перестала улавливать проклятущие телевизионные волны. И чувствовала себя окрылено.
Кавалера она подцепила в роскошном ресторане гостиницы “Жемчужина”.
Седовласый лев! Фигура! Ведущий политик могущественной российской партии!
Настораживало только одно. Живет он в Москве, а, значит, каким-то боком, может вызнать о злоключениях Анфисы.
Об этом не хотелось думать. Москва так далеко.
Вместе с Леопольдом Брусникиным Анфиса покаталась в лазурной бухте под алыми парусами, вкусила в японском ресторанчике “Путь война” морских ежей, посетила женский, а затем и мужской стриптизы.
Наверное, это и называют счастьем.
— В тебе чувствуется какое-то подспудное напряжение, — иногда говорил Леопольд Иванович.
— Ну, что ты?!
— Ты разведена? Нет… Недавно делала аборт? Вот как… Или роковая любовь?
— Есть маленькая проблемка. Ты не поверишь.
— Расскажи, солнышко!
И она рассказала.
После исповеди Леопольд Иванович поправил ее рыжую челку, поцеловал в высокий лоб:
— Знаешь, юмор меня заводит. Пойдем поскорее в мой номер.
В тот день с Леопольдом на пляже было особенно хорошо.
Небо источало жаркое золото, по ряби моря резвились солнечные зайцы, ветерок доносил аппетитный, слоистый запашок чебуреков и шашлыков.
За две южных недели Анфиса загорела и чувствовала себя красивым, сильным животным. Самка! Мать мира!
Леопольд массировал ей спину и шею. Трепетно смазывал кремом для загара ее втянутый, мускулистый живот.
Кричали чайки. Море, как четки, перебирало камешки.
Запах шашлыков был столь раздражающим, что они не выдержали, отправились к шалману.
Молодые, кривоногие люди в эротически обтянутых плавках, с гортанными приветствиями стали призывать их.
И тут Анфиса поймала волну.
Волну “Гигантов мирового реслинга”.
Анфиса издала нутряной победный крик и смертным боем двинулась на поваров.
Она раскидала их, как детей. Перевернула вверх ногами шашлычные шкворни.
— Цыпонька, опомнись! — пытался притормозить ее Леопольд.
Но где там?!
Рембо я юбке могла остановить разве что пуля.
Роман, конечно, сошел на нет.
Какие тут томные вздохи? Психиатричка!
Только с помощью шальных денег Леопольда удалось замять конфликт со служителями чрева.
Первое, что сделала Анфиса приехав в Москву, это вынесла к мусорным бакам стереофонический цветной телевизор.
Будь он проклят!
Никаких виртуальных изображений! Никаких развлекаловок и конкурсов!
Только добрые, старые книги. Классика!
На работу, в торпедное бюро, Анфиса пришла со встревоженным птичьим взглядом. Сослуживцы же нашли ее помолодевшей, неотразимой.
Вице-адмирал Канарейкин заглянул в глаза, в самую душу:
— С приездом, душка!
И потянулась равномерная, предсказуемая тянучка рабочих будней.
Дома же одиночество, тоска, зловещая цифра “ 30” на горизонте судьбы.
Проезжая как-то мимо Останкинской башни, она увидела весело возбужденную группу людей с оранжевыми флажками.
Что-то заставило Анфису выскочить из троллейбуса, подойти к праздничной группе.
Они шли на съемку популярного ток-шоу “Кудесники телеэфира”.
— Можно и мне? — Анфиса задала вопрос широкоплечей, бровастой тетке.
— Какие у вас таланты?
— Никаких…
— Тогда, милочка, нам не по пути!
— Что ты человека мурыжишь? — вмешался старичок с козлиной бородой, глаза его ошалело глядели через стекла очков с дикими диоптриями. — У нас же Александра загрипповала. Как раз не хватает одного человека.
Тетка воинственно высморкалась.
Слава пришла внезапно и сокрушительно.
В студии ток-шоу Анфиса продемонстрировала всё что умела.
Благо, Останкинская башня была рядком, прием волн был на диво чистым.
Анфиса пела песни, отбивала чечетку, укрощала тигров, стирала исподнее на скорость, впадала в летаргический сон, вытаскивала из дубового полена зубами десятидюймовые гвозди.
Девушка быстро переросла передачу “Кудесники телеэфира”. Продюсеры, выдергивая контракты из дипломатов крокодиловой кожи, предлагали ей сольные вояжи по бескрайним просторам нашей страны и не только.
Соглашаться?
За советом Анфиса обратилась к торпедному боссу, вице-адмирала Канарейкину.
Тот замахал на нее руками:
— Конечно! Что тут? Торпеды… Тлен… А ты — мегазвезда! Надежда нации!
Из бюро Анфиса заехала на Арбат и прикупила домашний кинотеатр.
Последнее время она стала забывать телепрограммы. Да и много появилось нового.
А Чехова и Достоевского она забросила в дальний угол.
Ничего, подождут до лучших времен.
А они, уж поверьте, не за горами.
Кинулись искать в последние минуты.
Ну, как же! Такая роскошная, судьбоносная свадьба и без тамады.
Жених, Вася Хряков, дрожащими пальцами перелистывал газеты, яростно въедался в объявления.
Невестушка, Анастасия Сукова, обзванивала подружек, соратниц по свадебному ремеслу.
Ничего!
С хмельной улыбкой на устах в комнату восшествовал папа жениха, Федорович.
— Вот! — потряс он в воздухе каким-то пестрым листком.
— Ну? — истерзанно все выдохнули.
— Моя супруга, ну не дура, швырнула эту рекламу в помойное ведро.
Пропуская мимо ушей некорректные высказывания, домочадцы ринулись к Федоровичу.
Читают:
“Потомственный тамада. Чародей свадебных церемоний. Вдохните в вечный праздник новую жизнь”.
Внизу аршинными буквами добавлен эмейл и номер мобильника.
Настюха сама позвонила чародею.
— Когда? — нежно сбаритонировал тот.
— Прямо сейчас.
— А банкет?
— Через пару часов.
— Где?
— Ресторан “Прага”.
— Ого! Мое любимое место.
Тамадой оказался высокий, черноволосый в проседь мужчина, весьма приятной наружности. Уголки его тонких губ были радушно приподняты.
Он вежливо и дипломатически отстранено держался в загсе.
У жениха от медовой истомы сводило низ живота.
У невесты подрагивали ноздри.
Папа жениха, Федорович, стоял и ухмылялся трезвый, как стеклышко.
Лестница на второй этаж ресторана “Прага” была усыпана лилиями и серебряной мелочью. Перила увиты гирляндами душистого лотоса.
Пиршественный зал поразил щедростью застолья и аристократически вышколенными физиономиями лакеев.
— Только не напивайся, милый! — Настя шепнула на ухо мужу.
— Перед брачной ночью? Да ни за что!
— Ну, рассаживайтесь, гости дорогие! — блеснул зубами тамада, Георгий Алексеевич. — Этот вечер по праву ваш. Вот поросятинка заливная. Наф-Нафы вам улыбаются. Вот щука валдайская, тушеная в сметане. А тут архангельские жирные рябчики. Ядреная морошка. Сладкая клюковка. Ага, тут водочка на меду. Настойка уральская на оленьих рогах. Хороша для подъема потенции. Шестьдесят градусов, заметьте.
— А он ничего! — дохнул перегаром на невестку Федорович, он уже махнул стопочку.
— Спасибо, папа! Тамада — кудесник.
— Папа! — прослезился Федорович. — Дождался!
Напились все быстро.
Тамада, обводя всех бархатными, томными глазами, гортанно выкрикивал тост за тостом.
Жених Вася крепился из последних сил, но потом украдкой тяпнул полный фужер шестидесятиградусной уральской.
— За улыбку оргазма! — с богатейшими модуляциями, провозгласил тамада.
“Что он несет?” — пронеслось во многих в головах, но никакого противодействия не вызвало.
Василий вдруг ошалело пригляделся к молодой жене и она ему решительно не понравилась.
Скуластое лицо, маленькие глазки-буркалы, остренькие, оттопыренные ушки. А грудь! Чудовищно развитая! Вот-вот прорвет белоснежное платье.
“Какую крокодилу подцепил!” — внутренне застонал Вася и отшатнулся в сторону ее подружки, Натальи Рыльниковой.
А вот та — хороша! Глазки голубенькие, губки бантиком. Не девушка, конфетка!
Наташа поймала взгляд Васи, ласково подмигнула.
И Василий не растерялся!
Он опустил руку на Наташино колено и повел ладонь выше, выше.
— За бушующий океан страстей! — с бокалом минералки улыбнулся тамада. Поглаживание Василия он по ястребиному засек, и оно ему явно понравилось.
Вдруг произошло непредвиденное. Настюшенька, молодая жена, сметя локтем посуду, вскочила на стол.
— Маэстро, музыку! — властно приказала она.
Пианист, а за ним уже саксофонист с барабанщиком, завернули что-то чумовое. цыганское.
Настя томно качнула бедрами, провела руками по своей груди, животу.
— Сеанс стриптиза! — пояснил тамада.
— Океан страстей! — облизнул засаленные губы папа жениха, Федорович.
И стриптиз удался на славу.
Мужики сидели с разинутыми ртами. А некоторые смельчаки совали ассигнации за подвязки чулок и резинку трусиков Насти.
Василий возбудившись оголенной женой, взасос, с проникновением языка, целовал Наталью.
Девушка, не будь дура, попыталась расстегнуть Васе ширинку, но парень не давался, что-то пока его сдерживало от окончательного крещендо.
— Наслаждение всесильно! — слоистым голом наполнял зал тамада.
— Гарсон, водки! — заорал папа жениха, Федорович, и указал на зияюще пустой хрустальный графин.
Стриптизерша Настюшенька опустилась на колени и запечатлела жаркий поцелуй свекру прямо в губы.
— А была не была! — толкнув стол брюхом, вскочил Федорович, яростно сорвал с себя клетчатый галстук, накрахмаленную рубашку, черным взбешенным буйволом полез на столешницу.
— Мужской стриптиз! — пояснил тамада. — Браво!
Всё это действо напоминало древнеримскую оргию.
Если бы в зал вошел Калигула, никто бы не удивился.
После бисексуального дуэта стриптизеров, все пришли в страшное возбуждение.
Спариваться стали уже за столом, а затем расползлись поудобнее, посокровеннее, по углам.
Музыканты отшвырнули свои постылые инструменты и занялись длинноногими официантками.
Из кухни вышел жирный, что боров, шеф-повар, и принялся склонять жениха Васю к гомосексуальной связи.
С мучительным напряжением воли притязания повара Василий отвергнул.
Что-то его сдерживало?
Но что?
Точно!
Вася вгляделся осоловевшими глазами в тамаду. Почему он не замечал этого раньше? На черной в проседь голове отчетливо обозначались рога. Маленькие, так сказать, портативные, острые.
Наталья обвила шею Васи, горячим языком лизнула ему мочку уха:
— Я хочу тебя, мой козленок!
Законная жена, Настюха, стала снимать Василию брюки:
— Давай, прямо с двоими?! Устроим шведскую семью!
— Мне в туалет, — судорожно сглотнул Вася и выскочил из-за стола.
В уборной выкурил одну за другой три сигареты, плеснул в морду холодной водой и сразу в зал, к тамаде.
— Ты — чёрт?
— Ну, конечно! — совсем не удивился тамада.
— Зачем пришел?
— Так ведь позвали… Водочки? — тамада взял початую “Столичную”.
— Пошел вон!
— Зачем же так грубо, парень? — сатана щелкнул Васю по лбу, и жених провалился в небытие.
Проснулся он с дикой головной болью.
Всё тело в липком поту. Горло будто наждаком натерто.
В эротическом халатике в спальню вошла Настюша.
— Очнулся, дорогой? — она нежно поцеловала Васю в щеку.
— Что с тамадой?
— Каким тамадой? Ты явно перепил. Мы обошлись без него.
— Георгий Алексеевич?
— Я сейчас принесу тебе рассольчика.
Вася встал, взгляд случайно уперся в кассету с красной надписью “Наша свадьба”.
Ткнул ее в бандуру.
Загс. Так… Церковь. Ресторан “Прага”. Но где тамада? Его нет!
Вернулась жена, протянула огуречный рассол.
— Хорошая свадьба? — Вася жадно выпил. — Я ничего не помню.
— Отличная! Правда, моей подружке Наталье ты не понравился. Слишком тихий… Пойду наберу тебе ванну.
Жена ушла, а Вася вздохнул во все легкие.
Пронесло!
Радостно зазвонил телефон.
— Это Георгий Алексеевич.
— Какой еще Георгий Алексеевич?
— Ай-ай, как мы забывчивы. Тамада! Мне с вами работать очень понравилось. будет нужда, всегда звоните. Днем и ночью. Чао!..
Телевизионный режиссер, Александр Есаулов, болел испепеляющей страстью.
Брюхо!
Он его обожал, лелеял, с ним вёл исповедальные беседы.
После обильного и вкуснейшего обеда в Останкино брюхо благодарно урчало, бормотало сказки.
— Ну как, милое? — спрашивал Саша.
— Сытно, — откликалось брюхо.
— Может, чего еще?
— Фисташек. С солью.
— Будет сделано!
— И молочком запить. С земляничным сиропом.
— Бегу, чадушко!
Но разве любимое брюхо сам накормишь дома. Тут требуется постороннее вмешательство. Нужна женщина!
Вечером Александр усаживался к интернету. Нырял в океан женских чар.
В переписке он не ограничивал себя никакими рамками. Предпочитал москвичкам провинциалок. Даже из ближнего зарубежья.
Так грузинка Тамара радовала его перченым лобио.
Молдаванка Лариса тефтелями в виноградных листах.
Но больше всего Саше угодила белоруска Мария. Он восклицал:
— Друзья мои! — глаза его сияли, как сахарные оливки. — Вы когда-нибудь пробовали телячьи понюшки? Нет?! Печется ячменный коржик. Сверху тушеное в томате мясцо. Потом кукурузный блин. А на макушке — филе из гусиных гузков.
— А как сама? Мария? — глотали слюну коллеги.
— В смысле?
— В смысле постели?
Саша минуту-другую оторопело глядел на приятелей:
— Пять минут удовольствия, а столько возни. То ли дело — понюшка!
И вот дождался! Не спит сатана…Над брюхом нависла грозовая напасть.
Дело в том, что до обильного обеда к Александру лучше было не подходить. Голодное брюхо агрессивно требовало козла отпущения.
Однажды подвернулась Лида. Новенькая, администратор.
Она с ошибкой оформила одну из эфирных кассет. Саша, побагровев, заорал:
— Матку вырву!
Лидочка ни слова не произнесла, и накатала жалобу начальству, мол, господин Есаулов изверг и сатрап.
Руководство вызвало Сашу.
— Александр Никанорович, — заиграл желваками босс, худой, жилистый, в профиль смахивающий на ястреба, — еще одна жалоба, и вы уволены.
— А как же обожаемое брюхо?! — чуть не взвыл белугой Саша.
…Он решил Лидусю растереть по стенке.
Тюремный жаргон он сменил на елей и мёд.
Загонял Лиду в яму с кольями по всем правилам изощренной охоты.
Поручал ей невыполнимое, подталкивал к явным ошибкам, всё время был ею недоволен.
Рано или поздно сорвется девка. Соберет манатки и чао.
И она сорвалась. Повторно настрочила жалобу.
Сашу уволили.
Пару месяцев он, не выходя из дома, ел столько, сколько вмещает брюхо. От испуга уничтожил все стратегические запасы. И заработал чудовищный понос. Медвежья болезнь взяла за горло.
Угроза сесть на хлебушек с водицей сводила с ума.
Саша кинулся заниматься частным извозом. Деньги смешные… А однажды пьяные весельчаки в полночь чуть не выкинули его из машины.
Вот жизнь! Не судьба, а смертная пытка. Каждое утро просыпаться, как на плаху.
— Давай, Сашенька, вертись, — в салоне автомобиля молило брюхо. — Или ты меня разлюбил?
— Да я из кожи лезу!
— Не любишь ты меня… — горестно вздыхало брюхо.
— Прожорливая гадина! — вдруг огрызнулся Саша. — Будь ты проклято!
Брюхо вместо ответа забулькало желудочным соком.
Наконец, повезло. Вспомнили! Позвали! Предложили работенку еще покруче прежней.
Выдали царский аванс. Пообещали в конце месяца премию.
От восторга Саша закатился в “Пекин”. Заказал блюд, как на званый обед.
— Гости когда подойдут? — склонил седую голову метрдотель.
— Я и есть гость.
— Вы всё это один съедите? — изумленно поднял брови служивый, указывая на белугу в томате, поросенка фаршированного фруктами, гору гусиного паштета.
— Сомневаетесь? — облизнулся Александр.
— Феномен! — уважительно оскалился метрдотель.
Саша тут же вгрызся в поросятину. Намазал на ломоть хлеба с вершок черной икры. Жадно глотнул клюквенного морса.
И помертвел.
Ничего! Никакой внутренней радости!
Брюхо угрюмо молчало. Видно, всерьез разобиделось на хозяина.
А через минуту уже ничего не лезло в глотку. Ни крошки.
Александр покинул “Пекин” под смешливый шепоток официантов. Метрдотель на прощание даже не кивнул головой.
Сашины яства остались почти нетронутыми.
Утром вспомнил вчерашний конфуз, и желание ехать в Останкино, как отшибло.
Ради чего? Пустое…
Но на работу пошел. Как без денег?
Вечером же сел за интернет, вызванивать девок.
Приехала якутка. Накормила строганиной. Брюхо скрутило, как от помоев.
Выгнал якутку. Сдавил могучими ладонями виски.
Может, в Лидусе дело? Обидел ее, вот его и карает Господь?
Срочно поехал к ней со слезными извинениями.
Лида-то простила, а брюхо, похоже, нет.
Любую пишу отторгает напрочь.
Кинулся Саша по церквям, зажигал пудовые свечи, ползал на коленях перед намоленными иконами, исповедовался со стоном и предыханием.
Нет отдачи!
Тогда закатился к сатанистам. Откушал рагу из черного кота. Хлебнул самогон на яде гюрзы. В дикой ярости на клочки разорвал Библию.
Опять ничего…
Сел на водопроводную воду и сухарики из “Бородинского”. Это кушанье брюхо еще терпело.
Саша угасал на глазах. Руки его тряслись. Поясницу стянуло огненным обручем. Язык заплетался.
В Останкино ему теперь поручали самую плёвую работенку. С другой, очевидно, он бы не справился.
Вытащил его из небытия случай.
Саша отравился желудочными таблетками и закатился в реанимацию.
Откачивали его несколько суток.
А когда откачали, Саша рабски молил брюхо простить его.
— Милое! Чудесное! Солнышко! Жизнь без тебя хуже смерти!
— Еще попроси…
— Единственное! Моя услада, радость, надежда!
— Ладно. Прощаю.
Из больницы сразу в супермаркет.
Накупил океан снеди. Сколько руки держат.
Дома закатил пир горой.
И чрево ликовало, наяривало!
Вечером заехал к Лиде. Второй раз повинно кинулся в ноги. Зачем? На радостях. От пищи, как пьяный был.
— Неужели ты целый год не замечал, как я по тебе сохла? — огорошила его Лидуся.
Ночная эротическая вакханалия была великолепна.
А утром, протирая глаза, сладко позевывая, Саша подумал: “Какими кулинарными прелестями порадует его Лида?”
Он чуял, звёздный час для него, то есть для брюха, рядом!..
Опохмелиться захотелось, как всегда, именно ночью.
Сергей Красильщиков, дизайнер web-сайтов, надел пестрые туфли с загнутыми носками и выскочил в холодную, мокрую московскую жуть.
Двинул в ближайшему шалману.
А там, несмотря на час волка, очередь.
Бабка с перевязанной бинтами башкой. Девушка из “мерседеса” с сопливой, миниатюрной собачкой. Какой-то якут с ветхой авоськой.
Пока стоял, решил проверить кошелек. А там — пусто. Только какие-то медные кругляки. Поднес к глазу, на них отчеканены всадники на вздыбленных скакунах.
Стервецы кассиры подсунули где-то. Серж часто бывал под шафе.
— Чего? — мордастая продавщица запахнула полу грязного халата.
— Да тут у меня, — замялся Серега, перебирая на ладони странные деньги.
— Пустой, так проваливай, — продавщица облизнула губу.
Из-за Сережиного плеча вырос узкоглазый человек с авоськой:
— Продай, а?
Ночью встретить в шалмане нумизмата. Большая удача!
— Сколько? — сощурился Серега.
— Сотня!
— Косарь! — посуровел Сергей. Он любил и умел торговаться.
Узкоглазый щелкнул языком и выхвалил из кармана замызганного пуховика хрустящую денежку.
Продавец пошла морковным румянцем.
— Мальчики, заворковала она, — у меня есть чудненький армянский коньячок.
— Не суррогат? — насторожился Серега. — Впрочем, давай… И консервы с крабами. Сёмгу!
— Сколько у тебя таких? — на улице, возле опрокинутой урны, спросил узкоглазый.
— Штук семь.
— По косарю за каждую.
Сережа закурил, сладостно пыхнул дымком:
— Не-а, оставлю себе. На память.
Ночной знакомый бросился на Сережу, до острой боли вывернул в локте руку. Пакет с армянских коньяком хрястнул о ледяной надолб.
— Отдай монеты! — лаял супостат.
Сережа вспомнил службу в спецназе.
Через пару секунд якут лежал лицом в землю, нюхал замерзающий коньячок.
— Пусти… — просил со слезой.
— Вставай, дура! И не шали!
— Пойдем со мной, — “дура” рукавом оттер лицо, подтянул сопли.
— Это куда?
— К дяде Магаю. Он даст настоящую цену.
За пустырем, с чавкающей над теплотрассой жижей, простиралась, как бедствие, стройка. Вырытый котлован. Разбросанные в беспорядке бетонные блоки. А наискосок, за полуразрушенной кирпичной стеной, взметнулся сказочный шатер, расшитый по шелку фосфоресцирующими звездами.
Якут отдернул полог.
На ковре по-восточному сидел лысый, широкоплечий господин. В разлапистой, бронзовой от загара руке, он держал блюдце с чаем.
Узкоглазый раболепно наклонился к уху хозяина шатра, что-то защебетал на птичьем наречье.
Потом задом удалился в угол.
— Магай! — ткнул себя в грудь хозяин.
— Серега! — отреагировал также дизайнер.
— Покажи, — приказал Магай.
Сережа протянул монеты.
Магай любовно покатал кругляки по ладони, кинул на зуб, понюхал.
— Тысяча.
— Такую цену мне твой хмырь предлагал.
— Баксов, — одной стороной лица ухмыльнулся Магай. — За каждую.
Семь полновесных косарей! Баксов! Даже для дизайнера web-сайтов это круто.
— По три за каждую, — неожиданно для себя брякнул Серега.
Магай по-медвежьи пожал ему руку.
Двадцать одна тысяча баксов… Виват желанию опохмелиться! Да пребудут вовеки вонючие ночные шалманы!
На подрагивающих от счастья ногах Сережа покинул великолепный шатер.
В руках он держал кулек, набитый до верху налом.
Спустя год, испытывая полночную похмельную муку, Сережа опять оказался в шалмане. И опять в кошельке — гуляй поле. Только золотом блеснувший кругляш.
Серега поднес его к пыльной лампочке.
Святые угодники! Всадник на вздыбленной лошади. Все как тогда, в день невероятного фарта. Только монета, похоже, из чистого золота.
— Чего? — продавщица ковырнула пальцем в ухе.
— Да я… Тут… — замялся Сергей.
Из-за плеча, как приведение, вырос прежний знакомый, с той же похабной авоськой.
— Косарь за монету.
— Иди ты! Она золотая.
— Тогда к дяде Магаю.
Все как тогда. Заброшенная стройка. Чавкающая под ногами жижа. Бетонные, наобум Лазаря, брошенные блоки. И зеленый шатер, расшитый ликующими звездами.
Магай кивнул Сергею, как знакомому.
Монету поелозил по ладони нежно, как святыню.
— Семь зеленых косарей!
— Ну! Дайте, напоследок взглянуть.
Серега взял монету и быстро сунул себе за щеку.
— Ты чего? — нахмурился Магай.
— Не продам, пока не объясните, что за деньга.
Теперь уже двое, Магай и подручный, ринулись на него.
Но вовеки будь славен спецназ!
Узкоглазого с авоськой швырнул в угол шатра. С дядюшкой же Магаем пришлось повозиться.
Но и того через пять минут ткнул мордой в ковер.
— Съели! — передохнул Серега.
— Ты — избранный! — устало обронил Магай.
— Поточнее?
— В Коране говорится, что в мир придет человек сильный, как тигр. Он явится с монетами Золотой Орды.
— Если я избранный, чего же вы бросились?
Магай улыбнулся.
— Порой и шайтан является избранным.
— Зачем вам монета?
— С нее, по приданию, начнется возрождение Золотой Орды.
— Сто зеленых косарей.
Магай пожал ему руку.
Вот уже семь лет, как во всей Европе властвует Золотая Орда.
Верховный правитель — Просветленный Магай.
Верховный жрец и избранный — Серега Красильщиков.
Сережа, пользуясь своим искусством web-дизайнера, создал роскошный сайт www.zolotayorda.ru.
В нем публикуются верховные постановления Магая. Сюда стекаются письма трудящихся. Здесь есть очень увлекательный монгольский пасьянс.
Власть Золотой Орды сковала Европу тихо, почти незаметно.
Была разрушена лишь Эйфелева башня, да повалена Пизанская. Но та и так неважнецки стояла.
Народ быстро привык к тиранам. Наступил экономический расцвет. Грянуло торжество культуры.
А Серега Красильщиков впадает в запои, как прежде.
И, как прежде, любит по ночам догоняться в вонючем шалмане.
Хорошо у дворца он нашел один подходящий.
И мордастая продавщица там в грязном халате. И дама из “мерса” туда с сопливой собачкой заходит. И старушка с перевязанной бинтами башкой.
Все, как тогда… Когда жизнь Сережи дала счастливый крен.
— Мне бы пивка… — робко подходит к стойке избранный.
— Какого! Живее! Очередь ведь! — облизывает герпесные губы продавщица.
Сережа открывает кошелек.
А там — полно! Нет заветной пустоты, хоть плач…
Все набито золотыми монетами, а на них всадники на вздыбленных лошадях.
Серега берет пивко позабористей и, горестно пошатываясь, выходит из шалмана.
Писатель Павел Магометов томился от неудач. Ни жены, ни детей, ни любовницы. Ни завалящей славы.
Бодяга одна… Комнатушка в Чертаново. Мизерные гонорары в маргинальных изданиях. Тоскливые, одинокие вечера.
Зимним вечером, под погребальный вой вьюги, вспомнил о бутылке “Столичной”, преподнесенной ему в одной газетенке вместо гонорара.
Паша нашинковал капустки, лучка. Нарезал селедочку. Протер рукавом гжельский стакашек. Свернул крышку “беленькой”. Содержимое бутылки вдруг пошло бурными пузырями, а после с шипением выплеснулось к потолку.
Паша зажмурил глаза. В чудеса он не верил и поэтому их не любил.
Потом приоткрыл левый.
За столом сидел благообразный дедушка, в зеленых атласных шароварах, в золотом расшитой тужурке.
Старик ткнул вилкой в селедку, поднес к носу.
— С душком! — укоризненно мотнул бородой.
— Вы-ы кто? — проблеял Павел.
— Я-то? А сам как думаешь?
— Хоттабыч? Джинн?
— Сам ты джинн! Я — потомственный Зеленый Змий!
— Из белой горячки?
— А ты разве пьющий?
— Трезвенник.
— Вот то-то!
— Зачем явились?
— Жалко мне тебя. Не так живешь!
— Не так, — охотно согласился Паша. — Может, водочки?
— Это мы и без тебя сообразим.
Змий щелкнул пальцами, и на стол опустились хрустальный водочный графин, жаренный поросёнок с пучком кинзы в зубах, ваза с ананасом и манго.
— Кушай, мой повелитель? — слегка поклонился Змий.
— Повелитель?
— А кто же?!
После душевного разговора отправились спать.
Змий предпочел провести ночь в бутылке, хотя Паша предлагал ему чудесную кухонную кушетку.
Но у стариков свои причуды.
Утром Змий винтом выкрутился из горлышка бутылки, одернул расшитую золотом тужурку, прокашлялся:
— Кхе! Давай размышлять, дорогой, что ты действительно хочешь.
— Вы знаете… Я… Мне…
— Не грузи! Догадываюсь!
Змий щелкнул пальцами.
В комнате побудочным горном зашелся телефон.
— С вами говорят из американского издания “Эксклюзив”, - сказали на том конце провода.
— Не может быть!
Змий нахмурился и погрозил Паше пальцем.
— Город Нью-Йорк, — будто не заметил Пашиного изумления абонент. — Не согласитесь ли вы издать у нас небольшой, элегантный трехтомник?
— Да, — придушенно ответил Павел.
— Гонорар, правда, не велик, — мурлыкала трубка.
— Спроси сколько! — с выпученными глазами прошептал Змий.
— Сто тысяч долларов, — не дожидаясь вопроса, ответила трубка. — Если согласитесь, контракт вышлем немедленно.
— Эх, надо бы поторговаться, — почесал бороду Змий.
— Я согласен, — упавшим голосом произнес Паша.
— Всем хорош русский человек, — Змий сплюнул, — но не умеет себя позиционировать. Три копейки дадут, он уж готов в пляс.
— Три копейки… — Паша взглянул в окно, на облезлую шестнадцатиэтажку с мотающимися огромными женскими трусами на бельевой веревке.
Чудесный голосок из трубки не обманул.
Через три дня курьер в желто-зеленой куртке привез изысканный, пахнущий мощью великой державы, пакет.
Кроме договора там лежало уведомление о том, что на счет Павла Магометова переведен аванс, в 20.000$.
Надо тебе перебираться поближе к центру, — зевнул Змий. — На Трубной есть чудесная новостройка. Особняк. Вечерами будем гулять по Цветному бульвару.
— Давай! — вытянул губы трубочкой Паша.
— Слушаю и повинуюсь! — Змий звонко щелкнул пальцами, глянул в форточный небесный проем: — Позвони по номеру 289-31-15. Это агент по недвижимости. Надежный и весьма недорогой.
— Теперь можно не скупиться! — Паша потер руки.
Змий нахмурился.
Спустя месяц Паша со Змием жили в роскошном особняке на Трубной. Косые дубовые потолки. Огромные окна стеклопакетов. Персидские ковры. Резная мебель в византийском стиле.
Вечерами Паша со Змием под ручку прогуливались по Цветному. Стояла упоительная, душистая весна. На каждом углу торговали яично-желтой, веселой мимозой. Высокие, стройные ножки женщин призывно пощелкивали каблучками.
— Может, сегодня не будешь спать в бутылке? — толкнул Змия локтем в бок Павел. — Гляди, какой воздух! А небо! А девушки! Бог мой!
— Я существо стерильное, — опусти очи Змий, на седой реснице повисла слеза. — Мне ничего не нужно.
— Не печалься. старина, все наладится, — переполненный своим счастьем, Паша по-сыновьи обнял Змия за талию.
В середине апреля, возле Церетельевского фонтана с клоунами, Павел подцепил фантастическую цыпоньку. Зою! Акробатку из цирка, вчерашнюю школьницу.
— Может, еще пошукаешь? — посоветовал Змий.
— Ни-ни! Такое счастье не выпадает дважды!
Зоя обрадовала великим множеством, смежных с акробатическими, сексуальных поз.
Пришло еще 20.000$ гонорара.
А потом с курьером в красной шапке явилась и сама книга. Точнее, трехтомник! Маленькие и толстые книжечки в глянцевой обложке.
Странно было читать себя по-английски. Тем более, британское наречие Паша знал через пень колода.
А потом, словно, прорвало. Накатили русские издания.
Заметили, наконец-то!
Его печатали в “Космополитене” и “Мурзилке”, озвучивали по “Маяку” и по “Динамит FM”. По опусам Магометова стал сниматься грандиозный, трехсотсерийный сериал на СТС, с привлечением капиталов Стивена Спилберга.
Бойкие киноагенты уговаривали Шварценеггера сняться в заглавной роли. Но великий Арни пока раздумывал.
Нет. какова Фортуна?! То орешь, не доорешься. А то ведь сама нахрапом в окно лезет.
Деньги в Пашины карманы текли со всех сторон.
Длинноногую Зою заменили Клавы, Вероники, Лилии, Алсу…
Многих девичьих имен Паша уж и не помнил.
Все хорошо, только абсолютно не писалась. Ну, ничего! Ни строчки!
— Тут я бессилен, — разводил руками Зеленый Змий. — Эта благодать помимо меня, прямо с неба.
Впервые Паша обиделся на Змия.
Зажимает старик… Захотел бы, быть бы Паше Чеховым и Стивеном Кингом.
Несколько дней Павел ходил надутой букой, не проронил ни слова.
— Зря ты так, Пашенька, — со страданием в голосе воскликнул Паша. — Зачем тебе талант? Он тебя угробит!
— А и угробил бы… Ты его дай!
И в одно утро Паша вдруг стал писать, писать как проклятущий. Фразы выходили тугими и эластичными. Мотивировка героев удивляла точностью и лаконизмом. Сюжет своей лихостью мог посоперничать с самым крутым голливудским блокбастером.
О Змие Павел забыл, а тот не вылезал из бутылки уж пару дней.
Потом глянул в сосуд, а там вместо таинственного лазурного облачка, простая жидкость. Нюхнул — водка. Воняет так, горло дерет…
Нет Змия, и не надо! Паша и без него свою судьбу на “ять” сделает.
Магометов покрутил бутылку и выпил из горла до дна.
Вместе с теплой волной опьянения, внезапно нахлынули слезы.
Никогда он больше не увидит роскошных зеленых шаровар Змия, его золотой тужурки. Никогда не услышит его родной, чуть с хрипотцой, голос.
Высосав эту бутылку, Павел потерял единственного друга.
Павел открыл стеклопакет окна своего особняка на Трубной. Сначала запел “Шумел камыш”, а потом по-волчьи завыл на такую полную и такую одинокую луну.
Утром телефон Павла Огородникова взорвался набатным звоном.
— Значит, ровно в семнадцать, нуль нуль, — строго произнесла трубка.
— Что в семнадцать? Кто вы?
— Не дури! Тротил возьми класса “люкс”. Проверь взрыватели. От торгового центра “Березка” не должно остаться камня на камне.
— Да кто вы, черт побери?!
Телефон ответил безучастными гудками.
“Экая гадость! — в сердцах выругался Паша. — Еще и это!”
Только вчера Павел был коммерческим директором телеканала. Сегодня первый день безработный. Поссорился с главным, и тот указал на дверь. Перспективы весьма туманны. А тут телефон с идиотским тротилом.
Паша выбрел на кухню. Глотнул черный кофе. Сжевал бутерброд с семужкой. Теперь уже мобильник зашелся в полифонической симфонии Моцарта № 40.
— Кто?
— Конь в пальто! Виссарион, конечно. Монах-отшельник.
— Издеваетесь? Вася, ты?!
— Помолчи, дубина! И внемли! Выходим завтра поутру. Не забудь саперную лопатку.
— Ага! Тротил, лопатка…
— Для кандидата в монахи ты, Павел, слишком суетен. Лопатками, если забыл, будем рыть землянки в обители Нового Афона.
И абонент пропал, сгинул.
Что еще за заговор Сионских мудрецов? И откуда религиозный отморозок знает его имя?
Паша вышел на балкон. Яростное июльское солнце заливало высотки напротив. Стая сизарей крутила кульбиты в лазури неба.
Надо искать работу!
Телефон в зале затрезвонил с бодрой жизнеутверждаемостью.
— Ну? Говорите?
— Это Лили, — проворковала с глубокой интимностью трубка.
— Какая еще Лили?
— Твоя озорная девчонка по вызову.
— По какому номеру вы звоните?
— По твоему, сладенький! Я так тебя хочу! Уже вся влажная!
— Слушай, Лили! — заорал Паша. — Я тебя знать не знаю!
— Твой голос меня так заводит, — застонала трубка. — Значит, сегодня на нашем заветном месте. У кинотеатра “Улан-Батор”. Прямо у памятника Хо Ши Мину. В девять!
Павел шваркнул трубку.
Это точно заговор. Для дружеского розыгрыша слишком круто.
Павел с утра никогда не употреблял. А тут расходились нервы, трясутся руки. Плеснул коньяк в рюмку.
Вошел в зал, а там котяра Василий вылавливает из аквариума последнюю золотую рыбку.
Паша вышвырнул злодея на балкон, свалился в кресло, задумался тяжело, могуче.
Жизнь у него дурацкая, поэтому и звонки лихие.
Жил бы как все, без выпендрежа, был бы и с работой, и с деньгами. Лишиться места коммерческого директора целого канала! Это же надо умудриться!
Телефонная трель прервала его раздумья.
— Сейчас с вами будет говорить экс-президент Украины, — веселым женским голоском произнесла трубка.
Паша уже не удивлялся. Молчал.
— Павел, родной, выручай, — малороссийским баском загудел телефон. — Возглавь мой предвыборный штаб. Хочу опять в президенты.
— Почему именно я?
— А кто? Только ты в состоянии жидов с москалями по стенке размазать. Выиграю — отплачу по-царски. Ты мою широкую натуру знаешь.
Телефон затрубил отбой.
Паша в смущении и тревоге выбежал на улицу.
В нагрудном кармане, прямо у сердца, затрезвонил мобильник.
Павел метнул его в урну.
Пару часов кружил по жарким московским улицам. Забежал в Андреевский монастырь. Поставил килограммовую свечку подле ласкового лика Царицы Небесной. Истово кланялся и молился.
Господи, избавь от телефонной напасти!
Спаси, сохрани и помилуй!
Квартиру ему открыл монах в черной рясе. Раззявил волосатую пасть:
— Лопатку приготовил? Утром выходим!
Павел оттолкнул монаха, прошел на кухню. А там лицо кавказской национальности монтировало к динамитным шашкам часы.
— Разозлил ты меня, Паша, — ощерился гость. — Я просил тебя достать тротил класса “люкс”, а ты мне подсунул “экстра”. Смотри, за “Березку” ответишь!
Напрочь потеряв дар удивляться, Паша проследовал в спальню. А там брюнетка с призывно торчащими грудями Шахерезадой развалилась на диване. Она облизнула клубничные губы и развела ноги.
— Иди ко мне, мой медовый всадник, — с хрипотцой застонала она. — Отымей меня куда хочешь!
“А что я теряю?! — взорвался Паша. — Она жаждет ураганного секса? Она его получит!”
Павел сбросил майку и стоптал джинсы.
Это был не половой акт, а воздушная феерия. Павел был неутомим, как самец орангутанга.
— Ну, как я тебя имею?! — сквозь зубы прорычал Павел.
— Еще! Еще! — извивалась Лили.
Вот уже полгода, как Павел Огородников вновь коммерческий директор огромного телевизионного канала.
Явился к генпродюсеру с идеей ток-шоу, и Пашу взяли с распростертыми объятиями.
Шоу называется “Телефонная диктатура”.
Человек желающий отгрести сотку косарей баксов, должен неукоснительно выполнять все приказания телефона. Какими бы чудовищными они не были.
Именно такой диктат приводит зрительскую прослойку в жуткий экстаз. У передачи ошеломительный рейтинг.
Паша порозовел и подобрел.
Монаха-отшельника и бомбиста-террориста он выгнал из своей квартиры к чертовой матери. А вот с Лили продолжает жить, зачем упускать девку.
По осени собирается в Киев, на выборы Президента. Надо помочь старичку, раз тот молитвенно просит.
Телефон Павел старается поднимать только в исключительном случае.
Он боятся приказов трубки. Павел сам собирается сыграть в своем шоу. Просто в его годы приличествует сдержанность и осторожность, тонкий расчет и гениальное чувство логики.
Тем более, телефон ему приносит тотальную удачу.
И Паша поучаствовал в своем шоу.
Выполняя телефонный приказ, он попытался разорвать пасть аллигатору в Московском зоопарке, и был дерзко сожран чудовищем.
Вся страна с восторгом наблюдала, как поганый крокодил кромсал Пашино тело.
Рейтинг передачи взлетел за облака.
Руководство канала собирается отлить Паше памятник из бронзы и поставить его где-нибудь в козырном месте.
Так что, почтим смерть героя минутой молчания.
Вечная ему память!..
Всё Пашино имущество отошло похотливой брюнетке Лили.
Выборы на Украине прошли без эксцессов. Пашин дружок не набрал и пяти процентов.
Кстати, следующая съемка “Телефонной диктатуры” в четверг, в 18:00.
Будете рядом с Останкино, заходите. Там вам всегда рады!
Семен Семенович Букашкин, добрейшей души человек, служит скромным бухгалтером в крохотной строительной фирме.
А там, глядя на него, просто не нарадуешься!
Букашкин — тих и застенчив, как церковная мышь.
Говорит еле слышным шепотком. Пьет жидкий чаек со стальными сушками. При мужчинах вежливо тупит взор. При дамах галантно краснеет.
Дома же Семен Семенович классифицирует луговые растения для гербария. Разбирает коллекцию подмосковных бабочек-полевок.
Его бы самого занести в коллекцию, как скромнейшую бабочку Московии.
Надо бы занести, ан нельзя…
По пятничным вечерам бухгалтер Букашкин превращается в форменную фурию.
Он единолично выпузыривает бутылку водки “Голубой топаз”, закусывает тушеными в сметане индюшачьими сердечками и идет куролесить.
Для разгона отправляется к игровым автоматам “Вулкан удачи” и выигрывает парочку баксовых косарей.
А уж с живой наличностью господин Букашкин — царь и Бог.
Он закатывается в “Метрополь”, хлещет элитную водку, заедает наижирнейшими бутербродами с паюсной икрой. Он кадрит самых блистательных куртизанок Златоглавой. Говорит им уморительные пошлости, похотливо хватает за срамные места.
Потом, когда “зелени” в обрез, он идет в ресторанчик поплоше. Поет с цыганским хором яростные песни, танцует разнузданные пляски. На брудершафт лакает водку с окольцованным медведем Яшей.
Затем, когда денег почти не остается, Семен Семенович добирается на метро до площади трех вокзалов и снимает жутчайшую вокзальную блядь. Он притаскивает ее домой, кормит и поит, тем что осталось, а затем сексуально эксплуатирует на всю катушку.
Под утро выталкивает путану и заваливается спать.
Ближе к обеду лакает лекарство от триппера и сифилиса, и уютно усаживается к своему гербарию и коллекции бабочек-полевок.
Отоспавшись дома на чистейших, хрустящих от крахмала, простынях, гулена Букашкин вновь превращается в наитишайшего бухгалтера крохотной строительной фирмы.
И все бы хорошо, все бы так шло и шло, если бы Семен Семенович не вляпался в преуморительную историю.
Обстоятельства вынудили гражданина Букашкина зверский ограбить влиятельный московский банк.
А дело обстояло так…
Прогуливаясь с цыганским табором мимо банка “Сталактит”, он вдруг обморочно задумался о смысле жизни, и смысла оного не взыскал.
А тут еще цыганочка Тамара пристала:
— Семен Семенович, позолоти ручку! Позолоти, родненький!
Букашкин глянул на монументальную вывеску банка, на позолоченные ручки хрустальной двери, скомандовал матросским баском:
— За мной, робята!
Под предводительством оголтелого Букашкина табор ввалил в хранилище злата.
— Деньги на бочку! — взвизгнула цыганка Тамара и чихнула.
На помощь отутюженным клеркам кинулся вооруженный до зубов охранник, но косолапый Яша в мановение ока переломил ему хребет.
Добычи было довольно. Цыганки складывали русские и американские ассигнации в пестрые, озорные платки.
Домой, в субботу под утро, Букашкин явился кристально трезвым и без вокзальной бляди.
Мешок с деньгами небрежно швырнул в кладовку.
Умылся, попил кофеек и задумался:
“Хребет охраннику переломил, допустим, не я. Но я же верховодил шайкой цыган с медведем”.
Сеня стремглав кинулся к успокоительному гербарию и коллекции бабочек-полевок, но тут же брезгливо отложил их прочь.
В понедельник на службе грабитель Букашкин был сам не свой.
Во-первых, денег куры не клюют. Зачем работать?
Во-вторых, надоело изображать пришибленного тихоню.
Сеня зазвал в курилку сексапильную секретаршу Милу. Она округлила фарфоровые глазки. Никогда еще Букашкин не осмеливался с ней говорить тет-а-тет.
В курилке Сеня защелкнул дверь и произвел над Милой изысканные сексуальные манипуляции. Он был могуч, как изголодавшийся по напарнице, самец орангутанга.
— Ты мой герой! — горячечным шепотом ворковала Людмила.
Потом Сеня вошел в кабинет лысого кряжистого начальника и дал ему звонкий щелбан.
Босс, схватившись за сердце, сполз под дубовый стол.
Выйдя на улицу, Сеня вздохнул полной грудью.
Весь мир перед ним! Длинноногие красотки, виляющие задами. Вальяжные Мерседесы, выбирай любой. Лазоревое, прекрасное небо, оно за него.
Сеня быстро шел, оптимистично размахивая руками.
А глаза у него меж тем глядели на российские и западные банки.
“Ну, что ж, — подумал Семен, — кто начал грабить банки, того не остановишь”.
Он заиграл желваками и пошел на дело.
“Черным Зорро” — прозвала пресса скромного бухгалтера.
Он грабил в день по три банка, а деньги раздавал учителям, врачам и пенсионерам.
Банковский сектор России оголился, зато рядовое население вздохнуло полной грудью и расправило плечи. Да что там плечи и грудь?! Даже подернулось жирком!
Пенсионеры, учителя, эскулапы и дети просто молились на неукротимого Семена Семеновича.
Самое забавное, что Сеня бросил выпивать и куролесить с цыганами, лобызаться с медведем Яшей.
Отработав “Черным Зорро” неделю, Сеня возвращался к своему милому луговому гербарию и очаровательной коллекции бабочек-полевок.
Шли годы…
Семен Семенович завязал с ограблениями банков и стал ведущим экономистом России.
Банковский сектор воспрял, причем, без всякого ущерба для народонаселения, которое и так уже просто задыхалось от излишнего жира.
Букашкин разъезжает по стране, советует губернаторам и банкирам как поднять страну к блистательным высотам.
Между делом, он женился. Нарожал детей. По вечерам он садится у камина и рассказывает отпрыском о своей бурной молодости. Показывает фотографии сексапильной цыганочки Тамары и хреброломателя медведя Яши.
Детишки сглатывают слюну и с восхищением таращатся на прославленного тятю.
— А брать чужое — плохо! — резюмирует мудрый Семен Семенович.
Дети покорно кивают головами и гуськом отправляются спать.
И сон их тих и светел. Янтарная луна улыбается в окно.
Если луна полная, Сеня одевается в костюм “Черного Зорро”, натягивает маску фигляра и отправляется грабить ближайший банк.
Банк какой-нибудь мелкий. Для души. Не более…
После отчаянного налета даже полная луна не мешает спать.
И спит Семен Семенович Букашкин до самого утра тихо и светло, как и его дитятки.
Квартира поражала размером. Семь комнат распашонкой от широченного, как проспект, коридора. И в каждой — по хозяину.
В первой комнате жила девушка Лиза, жгучая красавица и весьма похотливая особа. На мужиках погорела, аборты, то-сё. Теперь она мечтала о тихом семнадцатилетнем мальчике. В уюте обжитой коммуналки его можно было бы не спеша обучить искусству любви.
А за стенкой, комнате номер два, обитал тихий, наичистейший мальчик Алеша. В свои 17 лет еще не отведал женской ласки. Он грезил о страстной фемине, скрупулезной преподавательнице науки неги и лобзаний. Но педагога не было, и Алеша с утра до вечера, а иногда и ночами, изнурял себя унылой и безысходной мастурбацией.
В комнате № 3 обретался ловкий карточный шулер Жорик. Каждый вечер, как на службу, он отправлялся в казино, а под утро возвращался с целлофановым мешком ассигнаций.
Жорик жил в коммуналке, имитируя отчаянную бедность (корыто, раздолбанный велосипед на стене). Георгий мудро не хотел нарываться на нож или пулю сребролюбца бандита.
Денег у Жорика было так много, что он стал крошить их на мелкие части и клеить из крошева сюрреалистические аппликации. Слона трубящего в саксофон, барашков отплясывающих твист, енота совершающего харакири.
Жорик ненавидел деньги. Он мечтал открыть душу умному человеку, поделиться с ним опостылевшими купюрами.
А в комнате № 4 обитал умный человек, талантливый предприниматель, Вячеслав Скамейкин. Ему необходимо было всего 5000$, чтобы закрутить феерически прибыльное дело. Пять зеленых косарей и мировой рынок просто рухнул бы Славке под ноги.
В комнате № 5 ютилась девушка Вероника. Она всем сердцем поверила в Бога и решила уйти в монастырскую обитель. Но как это сделать? Кто даст совет? Стеснительная Вероника опасалась кому-нибудь докучать.
А в комнате № 6 жил бывший батюшка, Виктор Семин. В свое время он был знаменит, к нему стекались истовые богомольцы со всей России. Но в полнолунную ночь, накануне Рождества, отец Виктор, возгордился, разуверился в Создателе, скинул рясу и сбежал, куда глаза глядят. Теперь он трудился водопроводчиком в приюте бродячих котов “Надежда”.
День и ночь Виктор Семин упивался мечтой о чистой и светлой душе, которая вернула бы ему веру в Бога.
Веронику, свою соседку, экс-отец почитал за малолетнюю дурочку и здоровался с ней неохотно.
И вот происходят такие метаморфозы.
Шулер Жорик сходится с похотливой Лизанькой. У них дикий, разнузданный секс.
Хотя Жорик и не обладает чистой душой, Лиза вполне счастлива. Шулер просто осыпает ее ассигнациями и дарит роскошные аппликации из крошева денег.
Разуверившийся поп Виктор Семин сходится на короткой ноге с предпринимателем Вячеславом Скамейкиным. Он убедительно рассказывает ему о тщете жизни, о неизбежной смерти и отсутствии Бога.
Скамейкин вдруг осознает всю глупость своих тщеславных надежд и упивается целебным ядом атеизма.
Невинный мальчик Алеша влюбляется без памяти в мечтательницу монашку Веронику. Девушка шарахается от него, а потом кидается с головой ему в объятия. Секс выходит потрясающим. Молодые выдумывают тысячи радикальных приемов спарки. Вероника совершенно оставляет свои грезы о монастыре. С лица Алеши сходят радужные прыщи и он смотрит орлом.
В коммунальной квартире воцаряется тишь и благодать, но тут в пустующую комнату № 7 вселяется хрипатый бард, любимец андеграунда, Владимир Низкий.
Владимир по вечерам принимает за воротник два стопаря водки и поет о самом сокровенном. О любви и чести, предательстве и вере, о несбывшихся мечтах и отчаянном блуде.
Все обитатели коммуналки на огромной кухне внимательно слушают барда. Кто-то плачет, кто-то скрипит зубами, а кто-то даже истерично хохочет.
И вдруг каждый вспоминает о своей потаенной сути.
Экс-поп Виктор Семин стремглав бежит исповедоваться в храм Нечаянная Радость. Вскоре он уезжает в глухой скит, вкушать акрид и удодов.
Чистая душа Вероника, слегка разрумяненная в сексуальных битвах, сопровождает Семина. Вероника станет молчальницей.
Шулер Жорик перестает жульничать, все свои деньги отсылает в российский бюджет, а аппликации из денежного крошева завещает Эрмитажу.
Предприниматель Вячеслав Скамейкин вспоминает о своей торговой жилке, удачно берет кредит в банке и начинает выращивать в подмосковном пруду устриц, несущих жемчуг.
Невинный мальчик Алеша идет на службу в сутенеры на Кузнецком Мосту. Сводит натуралов, садистов-мазохистов и т. п.
Похотливая Лизанька беременеет из пробирки очаровательным негритенком, и навсегда забывает о гибельном разврате.
Квартира пустеет…
Бард Владимир Низкий переписывает осиротевшую коммуналку на себя.
Проходит три месяца.
Неслыханная до того популярность барда Владимира Низкого внезапно сходит на нет. Вова остается без средств к существованию и срочно сдает комнаты.
Комнату № 1 он сдает литературному критику Артемию Вознесенскому, грезящему открыть современного поэтического гения.
В комнате № 2 поселяется семнадцатилетний мальчик Василий Ломов. Вася сочинил десяток гениальных вирш, он не ведает кому их показать.
В комнате № 3 размещается прорицатель, маг, эдакий Нострадамус XXI века, Сидор Копейкин. Он видит будущее каждого человека до гробовой доски. Будущее России на пять веков вперед. Но нет пророка в своем отечестве.
В комнате № 4 стал обитать разорившийся олигарх Михаил Уткин. Его империя автомобильных масел рухнула в одночасье. Как такое произошло? Неужели нельзя было предсказать? Он заплатил бы тысячу зеленых косарей прорицателю. Но разве такого сыщешь?!
В комнате № 5 предается грёзам о наследстве девушка Зоя Синицына. Он красива, умна, но бедна как церковная мышь. Ах, если бы кто-нибудь из родственников завещал бы ей свои денежки! Зоя удивила бы весь мир своей красотой.
В комнате № 6 доживает свой последние дни подпольный миллионер Григорий Ухо. Наркобарон и торговец оружием. Он отошел от дел, сделал пластическую операцию, деньги хранит в Швейцарском банке. Их у него много. Очень много. Кому завещать их? Из родственников у него только двоюродная племянница Зоечка Синицына. Но где ее сыщешь?
Воскресший за деньги от уплаты аренды жилья бард Владимир Низкий вновь начинает распевать свои сокровенные песни. Опять входит в моду и собирает стадионы. По вечерам, на кухне, он соловьем заливается для постояльцев.
Мороз по коже от таких песен.
Зоечка Синицына обнимает своего инкогнито дядю Григория Ухо и рыдает навзрыд.
Поэтический гений Василий Ломов бормочет новые гениальные вирши. Критик Артемий Вознесенский, воздев брови, внимательно прислушивается к шепоту.
Экс-олигарх Михаил Уткин проникновенно икает, а прорицатель Сидор Копейкин, приобняв недавнего воротилу, рассчитывает его будущее. Оно прекрасно! Быть Уткину премьер-министром России. Не меньше.
По завершении вечера постояльцы пьют чай со сладкими сушками.
Володя же Низкий трогает струну своей гитары и она издает проникновенный, загадочный звук.
Сеня Жаркий, ведущий журналист глянцевого журнала “Стильная жизнь”, был рьяным поборником нравственности. После экономической и сексуальной вакханалии, мораль в России стала опять ходким товаром. Заслышав властный призыв времени, Семен реализовал себя.
Он громил гомосеков и лесбиянок, издевался над бисексуалами, тонко подкалывал садомазохистов.
Семен Жаркий вел бой с открытым забралом. Он убеждал мужей жить только с женами. Прекрасную половину предостерегал от неблагоразумных измен. Советовал рожать как можно больше детишек.
А дома, приняв контрастный душ, плотно поужинав мясцом с пивом, врубал комп и нырял в пучину виртуального секса.
“Я должен знать всю эту нечисть!” — восклицал Сеня.
Сначала Семен в некотором смущении рассматривал девичьи груди, попки и пипки. Затем, раскалясь, разглядывал откровенные совокупления. А на десерт у него были транссексуалы и садомазохисты.
Не выдержав такого накала, Семен яростно мастурбировал, еще раз принимал контрастный душ и заваливался, как подкошенный, спать.
Утром, вспоминая в редакции компьютерные переживания, он строчил блистательные статьи и получал нешуточный баксовый гонорар.
Так Сеня прожил два славных года.
Он прибарахлился, купил навороченный комп с огромным плоским монитором, беспроводную мышку, коврик для мышки с золотыми подсолнухами.
И всё бы ничего, пиши, работай, но Семен устал от бессмысленной мастурбации, от экранных оргий ублюдочных извращенцев, от своих кристально возвышенных статей.
Сеня просто воспылал по простой и страстной любви.
Но где отыщешь такую в свои далеко немолодые 43 года?
На выручку пришел интернет.
В сайтах знакомств Сеня развесил горькие стенания о сиротливой холостой жизни, поместил выигрышные фотографии, а он был хорош собой, рыж, плечист, мимоходом упомянул о литературных премиях, коих наполучал вдосталь.
Развесил в сетях объявы и стал ждать рыбку покрупнее.
Клюнуло на третий день. Софочка, 22 года, брюнетка с синими глазами и жарким ртом.
Договорились встретиться на Страстном бульваре, у памятника самого сексуального поэта, Пушкина.
В жизни, не то что на фотке, Софочка оказалась на удивление страховидной. Ножки тонкие и кривоватые. Грудей почти нет. В бирюзовых, подкрашенных глазах, застыл испуг.
Но Семену было не до выбора. Его просто разрывало от похоти. Ничего, и такая сгодится.
Гуляли по Страстному, пересекли Тверскую, спустились к Патриаршим прудам.
Там, на скамеечке под молодо зеленеющей липой, Сеня кинулся целовать Софию.
Он не ошибся!
Такого феноменально пылкого существа он еще не встречал. Сонечка просто змеей извивалась в его руках. А когда он погладил ее лоно, судорога оргазма сотрясла деваху.
— Пойдем куда-нибудь, — с помутневшим взором попросила Соня. — В подъезд, что ли…
Они прошли арку, там нырнули в огромный подъезд, там Сонечка принялась ласкать его естество ртом.
Сперма хлестала из него, как из шланга.
— Поехали к тебе, — сказала София. — Хочу тебя по-настоящему.
Соня совершенно перевернула его уныло размеренную жизнь.
Если раньше он сексуально резвился только у компьютера, то теперь он заметил реальных женщин. И они ему дико понравились.
Сеня стал завсегдатаем чатов знакомств, там он договаривался о встречах на вечер.
Какие фифы только не перебывали у него в гостях! Зоя, Ирочка, Мила, Лаура, Таня, Алсу, Наташка, Лёся… И со всеми дамочками у него феерический секс. Наконец-то, в свои 43 года, Сеня почувствовал себя брутальным мачо.
И со страшненькой Софочкой он не завязывал. Она его заводила с полуоборота.
Иногда прикалывались. Сонечка пряталась в шкафу и наблюдала сквозь щелочку за Сениными оргиями. Потом обстоятельно комментировала мужские подвиги.
А свои высокоморальные статьи для глянца Сеня стал писать еще блистательней. Появился живой материал. Не надо напрягать воображение.
Клеймя совокупляющихся людей, Семён Жаркий представлял свою Сонечку, Наталку, Алсу, Марию, Лёсю…
Однажды к Сене в кабинет зашел сам главред, Петр Лисицын.
— Странные ты опусы пишешь, — смущенно заметил он.
— Плохо пишу?
— Замечательно! Только после них хочется не в монахи идти, а в публичный дом. Кстати, ты не подсобишь на Тверской снять путану?
И Сеня стал теперь гулять во всю Ивановскую со своим главредом, Петром Лисицыным.
Семен с барского плеча сбросил ему всю клиентуру. С Софочкой они спали на пару, девушке это нравилось.
— Слушай, братан, — после одного крутого загула сказал Лисицын, — тебе не кажется, что наш глянец морально устарел? Нравственность и прочая лабуда выходят из моды. Что, если нам загнуть поганку?
— То есть?
— Зафигачить суперэротичную бодягу!
— Что ж… Я готов.
Новый журнал “Пупок Ариадны” стал пользоваться невиданным спросом. По тиражу он обошел “Московский комсомолец”. Расходился, как горячие пирожки.
Теперь Сеня призывал к разврату, к самому разнузданному и бесчеловечному.
Москва вздрогнула. Деторождаемость удвоилась.
Но вот закавыка… Став творцом порностатей, Сеня начисто утратил влечение к женщине. Ну, не поднималось его естество!
Даже фантастически знойная Софочка не могла его завести.
А это уже алес капут…
Кинулся Семен по докторам, потом к колдунам и ведуньям. Ничего! Напротив, женское естество стало вызывать у него яростное отвращение. Какая гадость эти груди, попа, пипа! Тьфу! Сгинь, сатана!
Потом осенило. Всю свою похоть он сливал в статьях, на реальную жизнь ничего не оставалось.
Надо было спасаться.
И Сеня Жаркий перешел рядовым журналистом в подростковый журнальчик “Барби”.
Стал сочинять, как подружиться с мальчиком, как правильно целоваться, как выводить веснушки.
Статьи выходили серыми, почти незаметными. Платили копейки. О вискаре с черной икрой пришлось позабыть. Ну и что?! Главное — он воскрес!
Представляете, у него ночью случилась поллюция. Этого не было уже пару десятков лет.
Он стал жадно глазеть на по-летнему полураздетых женщин.
Потом, дрожа от возбуждения, звякнул Софочке.
О, такого секса сносит крышу!
— Знаешь, я хочу родить от тебя дочурку, — прошептала ему разнеженная София. — Ты — мой, мой, мой! Никому тебя не отдам.
Семен закусил губу.
Флотилия по отлову каспийской кильки терпела фиаско. И это у него, у ловкого бизнесмена Феликса Чмо! Ткнулся Феликс к друзьям, а те от него, как от чумного барака. Мол, если Фортуна повернулась к тебе мясистым задом, то сам любуйся её потаенностями. А деньги, меж тем, таяли, как майский снежок на Красной площади.
Тогда господин Чмо прибегнул к крайнему средству. Отправился к колдунье Фёкле Медунице. Старуху в унисон славословила вся «желтая» пресса.
— Сглаз на тебе, — зыркнула злыми глазками Фёкла. — Помочь могу. За десятину всех твоих прибылей.
— Прибыли? Какие прибыли? Вашими бы устами…
Фёкла сунула смуглую, словно обугленную, руку за пазуху и достала завязанный носовой платок. Бережно раскрутила узел. В платке оказались доллары.
— Раз, два, три… тринадцать, — старуха пересчитала наличность.
— Что это? — опешил Феликс.
— Чёртова дюжина долларов, — мрачно произнесла ведунья. — Возьми, но в оборот не пускай. Носи в нагрудном кармане. Рядом с сердцем.
Феликс криво улыбнулся. А дома достал жалкие бумажки. Пощупал, поглядел на свет. Настоящие.
За его спиной кто-то деликатно кашлянул. Феликс оглянулся и замер. На подоконнике сидел чёртик, словно из детских сказок, только в котелке трубочиста и бабочке с бриллиантовыми блестками.
— Вы кто же будете? — прошептал Чмо.
— Позвольте отрекомендоваться, — шерстяной господин соскочил с мраморного подоконника и сердечно стиснул Феликсу руку. — Григорий. Чёрт. Хранитель чёртовой дюжины долларов.
«Кажется, так начинается белая горячка! — обожгло мозг Феликса. Но тут же спохватился. — Какая, к лешему, белая горячка? Я же принципиально не пью. По утрам пудовые гири тягаю».
Чёрт озорно засмеялся, оскалив безупречно белые зубы:
— Вы, видимо, в меня не верите. И напрасно. Пока доллары с вами, и я рядом. Просите. Многое могу исполнить.
Как знать… Чудеса иногда случаются. Феликс нахмурился:
— Ну, это… Конкурента моего на Каспии, Гаврилу Дубова, слегка пощипать. Он ведь меня разорил, зараза.
— Только пощипать?
— Да будь моя воля, я бы его в порошок стёр.
— Будет исполнено, — блаженно потянулся чёрт Григорий.
На утро все информационные агентства России передали о небывалом тайфуне, пронесшемся над каспийскими водами. Разрушения были дикие, причем — мистические.
Гибельно пострадала только флотилия короля каспийских килек Гаврилы Дубова. Флот же экс-короля Феликса Чмо отделался порванными снастями, лишь ржавая баржа «Кровавая Мэри» пошла ко дну.
При отсутствии живых конкурентов дела господина Чмо пошли с удивительным блеском. За неделю он залатал прорехи и двинул в гору. Чёрта Григория, попросту Гришу, он пару раз вызывал, но сразу же отпускал в отгулы. Дела и без него тики-так.
Спустя пару месяцев Феликсу стало грезиться нечто другое, помимо денег. Задумал парняга жениться. Вызвал чёрта.
— 90-60-90? — облизнулся острым языком Гриша.
— Не без этого.
— Русая?
— Хотелось бы.
— Умная?
— Зачем? Как ураган только пусть будет в постели
— Делов-то, — поскреб под мышкой Гриша.
И появилась Катенька. Миленькая. С вихлявым задом. Глаз не оторвать.
На свадьбе Феликса гудела вся Москва и весь Каспий. Секс с Катюшенькой подобен тайфуну. Бизнес в гору. Пульс и давление в норме. Чего еще пожелать человеку? Живи и радуйся на зависть раздавленным конкурентам.
Ограбили его на яхте. Причем как-то странно грабили. Взяли исключительно черный костюм от Диора, а в нем чёртова дюжина долларов.
Впопыхах Феликс махнул рукой, обойдусь, мол. Да и чёрт Григорий слегка поднадоел. Приставал с вопросами о человеческой жизни. Без него спокойнее.
Первая беда пришла от жены Катеньки. Поднялся как-то Феликс на капитанский мостик, решил полюбоваться Млечным Путём, а там его красавица, откинув полы персидского халата, отдается рыжему придурку, боцману Василичу.
Феликс прогнал супругу вместе с боцманом. А утром его ждала повестка в суд. Разоренный тайфуном его извечный конкурент Гаврила Дубов, нашел какую-то зацепку и подал на Феликса крючкотворам.
Господин Чмо нанял самых лучших, самых дорогих адвокатов и проиграл вчистую. Постановление сделало его почти бомжем.
Кинулся Феликс к ведунье Фёкле Медунице, а та лишь зловеще зыркнула на него лаковыми пуговицами глаз:
— Не уберёг! Такое счастье дала!
Ну, нет… Сдаваться Феликс не привык. Он взял под дикие проценты кредит в банке, нанял отморозков с калашами, попросил их отыскать черный костюм от Диора, с чёртовой дюжиной долларов.
Тринадцать заговорённых долларов отыскались в сейфе Гаврилы Дубова. Лежали они в розовой бумажке с оттиснутыми ландышами. Два по пять и три по одному баксу. У Феликса все номера были записаны. Сверил, всё сходится.
Сразу нарисовался чёрт Григорий, фамильярно оскалился:
— А я уж по тебе заскучал, хозяин. Гаврила Дубов, сукин кот, ни разу меня не вызвал. Я тут всё о женитьбе подумываю. Какую, посоветуешь, мне подобрать чертовку?
— Да подожди ты со своей свадьбой, — взвился Феликс Чмо. — Я тут ходил над пропастью.
— Чего надо? Говори, — Гриша ловко сморкнулся левой ноздрей. — Не тяни только. Я дико застоялся. Сущность у меня инфернальная.
Через месяц всё пришло в норму. Посыпая голову пеплом, вернулась красавица Катенька. Мещанский же суд Москвы пересмотрел дело о килечных королях. Нашли в нем вопиющие ошибки. Гаврила Дубов для острастки на следствии был избит и посажен на год в Матросскую Тишину.
Справедливость, она всегда, торжествует!
Чёрт Григорий присмотрел себе супругу. Ничего бабешка. С ламинированной шерстью. С юмором.
А чёртову дюжину долларов Феликс зашил в нагрудный карман байковой рубашки, рядом с сердцем. И никогда её не снимает. Даже в ванной. Поэтому и фантастически счастлив.
А вы говорите, деньги — зло. Дураки вы!
Борису Свинаренко, дежурному милиционеру у станции метро Свиблово, нравилось зверски избивать подозреваемых в терроризме. И он избивал не просто так, а с высоким смыслом. Дело в том, что Боря ревновал свою белобрысенькую жену Машу к каждому встречному поперечному. Нужно же куда-то излить свою ярость?
В последнее дежурство Боренька увлекся и размозжил себе костяшки пальцев. Но самое поразительное, вспоминая разбитое до кровавой каши лицо чурека, почувствовал пронзительную головную боль и не смог заснуть всю ночь.
Маша, пожалев мужа, посоветовала обратиться к известному психотерапевту и белому магу, Петру Крякину.
— Водочкой балуетесь? — сощурилось светило.
— Ни-ни, — сглотнул слюну Борис. — Только молоко и фруктовые соки.
— Гомосексуалист?
— Кто?
— Вы? В глаза! Смотрите в глаза!
Борис побагровел и перекатил желваки.
— Верю, — расслабился психотерапевт. — Ложитесь на кушетку. Сейчас мы заглянем в прошлые жизни.
Сознание Бориса померкло, а когда он очнулся, то был уже не бравым сержантом милиции у метро Свиблово, а доном Мигелем из Барселоны, в смутные времена инквизиции.
И всё было хорошо у дона Мигеля в эти смутные времена, скобяной товар не залеживался, только он стал подозревать свою жену, Марию, в подлой измене.
Да и как тут не подозревать?! Чуть он из дома, она тоже куда-то спешит. Да и в постели у Марии появились новые повадки. Стала царапаться, повизгивать, покусывать плечо.
Откуда сие? Любовник! Конечно, любовник!
Но как дон Мигель не выслеживал супругу, прямых улик не было.
С отчаяния, он стал грезить о пытках, которым подвергнет развратников. Но как он ни распалял воображение, всё казалось малым.
И тогда, чтобы успокоиться, стал конструировать орудия пыток. А потом, засучив рукава, принялся за материализацию идей. А руки у Мигеля были золотые.
И он смастерил игольчатые ловушки и терновые пояса смирения. Жутки испанские сапоги и смертоносную дыбу. Стул ведьмы и позорную маску блудницы. Сшил покаянные рубахи, в которые он облачит, признавшую свою вину парочку.
За полгода он создал целый арсенал пыточных средств. Оставалось только с поличным поймать наглецов.
И он их поймал. О, лучше бы Мигель этого не делал! Застукал их прямо на брачном ложе. В любовнике Марии он узнал самого Великого Инквизитора, дона Педро.
В смущении он ретировался, но дон Педро догнал его, по-братски обнял и попросил простить молодую жену. У юных бабенок же ветер в голове.
Разговорились. Дон Мигель поведал Великому инквизитору о своем тайном увлечении и показал пыточные средства.
Восхищению дона Педро не было границ. Именно такие орудия ему были нужны, дабы приструнить распоясавшихся еретиков.
Великий Инквизитор достал из-за пазухи мешочек с золотыми дукатами. На корню закупил все устройства. А дона Мигеля слезно попросил стать главным пыточным конструктором великой Испании, переживавшей смутные времена инквизиции.
Дон Мигель радостно согласился.
С Марией дон Мигель жил долго и счастливо. Умерли они в один день. Растерзанные еретиками.
Из средневековой Испании сержант милиции Борис Свинаренко вынырнул на кушетке психотерапевта и белого мага Петра Крякина.
— Ну, что, сокол мой? — ласково спросил его Петр Петрович.
— Бред какой-то…
— Этот бред и есть ваша правда. Идите и делайте выводы.
Борис отвалил Крякину кругленькую сумму и, понурившись, побрел домой.
Сделать выводы. Грамотей, мать его…
Но их сделал.
Он ушел из милиции, и паранойя поиска террористов оставила его начисто.
Он перестал ревновать свою жену Машеньку и внутренне стал склоняться к идеалам шведской семьи.
И последнее, Борис устроился скоростным курьером в партию антиглобалистов. Стал разводить глубей. И сизари теперь у него на зависть знатокам. Голландской и испанской породы. Часть своего крылатого братства Борис продает, надо же жену порадовать шмотками из бутика, а часть, и значительную, дарит всякому, кто придерживается антиглобалистских и, вообще, добрых взглядов.
Времена инквизиции Борис теперь ненавидит люто. Он лично написал ультимативное письмо Римскому Папе, с требованием более решительно осудить религиозных изуверов.
По слухам, пресс-служба главного католика планеты готовит дружеский ответ бывшему сержанту милиции.
Вот какие чудесные метаморфозы случаются с рядовыми ментами, если они не побоятся заглянуть в смутные времена инквизиции и пережить предыдущую жизнь.
Вадим Селезнев, музыкальный редактор телевидения, как-то решил тряхнуть стариной, вспомнить бурную молодость. Он выпил целую бутылку портвейна «777».
А выпив, почувствовал, как у него открылся третий глаз. И такой сногсшибательный глаз, что не только все в душе соседа читает, но и через стенку видит.
Сразу этого Вадик, конечно, не ощутил в полной мере. Только ночью заснуть не мог. Обыкновенные свои, привычные два глаза, закрывает, а третий, ну, ни в какую. Стену буравит, картины пьяной оргии у соседей показывает.
Совсем Вадик извелся. На ватных ногах приплелся на родное телевидение. Вдруг слышит, а точнее, видит слова дикие, ни с чем не сообразные.
— А Вадюха перебрал… Глядь, как гребет по паркету.
— Я еще этому охламону отдаться хотела…
— А он мне сто баксов должен. По-моему, не отдаст…
Вадика окатил хладный пот. Он во все глаза таращился по сторонам. Водитель Петухов ковырял спичкой в зубах. Администратор Полечка красила тонкие губки. Директор Синебрюхов чесал шею.
Третий глаз! Он, собака!
Именно тогда Селезнев понял, что проклюнувшаяся зенка читает потаенные слова, буравит душу.
— А вот хамить не надо! — рявкнул Вадик на Полину.
Та обронила помаду на пол:
— Вы что, Вадим Петрович? Не выспались?
— Спать я с тобой и не собирался! — Вадик подпрыгивающей походкой двинул к своему кабинету.
До вечера он во всех тонкостях узнал, как его «любят» сослуживцы, как его готовится «повысить» начальство.
— Вот, значит, вы ко мне как?! — в горячечном экстазе шептал Вадик.
Домой он опять прикупил портвейн «777», с надеждой закрыть язвящее душу око. Вылакал, а оно отверзлось пуще прежнего. Видит не только то, что творится в соседней квартире, а в дальнем, торцом стоящем, доме. Вон в той угловой квартире теща на шелбаны играет в с зятем в шашки. Картина до приторности умилительная.
Смотался Ваня в магазин еще за тремя семерками. Еще и еще! Пьяный вдребодан, с разверстым до пугающих размеров третьим глазом, опрокинулся в постель, обливаясь горючими слезами.
Вадик вдруг стал весьма прозорливым в своей профессии. В телевизионные его обязанности входило определять какая музыка ворованная, какая нет и ставить барьер творческим лихоимцам. И вот приходят к нему композиторы, а он слышит:
— Занятно, заметил ли он, как я у Моцарта солидный кусман стырил?
— Я у Шумана?
— А я у Баха!
— У Шнитке… Нет, что я балбес говорю, у Шостаковича!
— А меня выручают музыкальные обрезки из фильмов Спилберга. Десять лет ими кормлюсь. Норковую шубу жене построил. Себе — «Альфа-Ромео».
Ошарашено, в полуобмороке, Вадим Петрович Селезнев обводил взглядом одного кретивщика за другим.
Неужели его столько лет водили за нос? И где он находится? На телевидении или в вертепе злобных разбойников?
И что ему делать? Ловить ворье за руку! Но где доказательства? Третий глаз! Сочтут сумасшедшим.
На первых парах Вадик решил все лихоимцам спустить. А потом не выдержал, кинулся в бой с открытым забралом. Одного сразу прищучил, другого вывел на чистую воду, третьего припер к стене Плача…
Скандал грянул неслыханный. Как воронье на падаль, слетелись газетчики. Вадик всех удивил фантастической прозорливость и отчаянной смелостью.
Вадима заметили на самом верху. Назначили министром культуры. А Селезнев, когда оказался в министерском кресле, вовсе ошалел от видений третьего глаза.
Какая тут культура? Что вы?! Вокруг одни насильники, клятвопреступники и агенты западных спецслужб.
Вадим пришел в смущение, а потом дико испугался, потянулся к портвешку с тремя семерками. Но сколько оного не употреблял, третий глаз не закрывался и язвил окружающую действительность с дьявольской силой.
Тогда Вадим Петрович отправился к новомодному психиатру и по совместительству колдуну, Митрофану Крякину. Попросил его в острожных выражениях закрыть третий глаз.
Митрофан Крякин поболтал перед его очами золотой луковичкой часов, обкурил его дымом африканского папоротника и прошептал ужасающие заклятья.
Заплатив кругленькую сумму, Вадик покинул чертоги кудесника с полной уверенностью в ослеплении третьего глаза.
Но куда там! Вездесущее око стало зрячим даже на каком-то молекулярном уровне.
Вот, скажем, на Вадика прёт пешеход, румянец во всю щеку, а Селезнев уж видит, что у бедолаги рожистое воспаление ноги, а на подходе рак легких.
А вон мамзель с улыбочкой на вишневых устах катит, и не подозревает дурочка, что через пару месяцев её ожидает полное и безоговорочное облысение.
Или собачка на трех ногах скачет, ноздрями жадно ловит сладостный сучий запах. Скоро помрет собачка…
Да что же это делается, милые граждане? Выходит с третьим глазом в Россиюшке вовсе не жить?!
После горьких, мучительных размышлений, Вадик сложил с себя министерские полномочия и записался в буддийском храме на приём к тибетскому ламе.
— Ты — посвященный и избранный, — огорошил его прямо с порога лама, зябко кутаясь в оранжевое покрывало. — И я не достоин даже ноги твои обмыть.
— Так что же мне делать? — белугой взвыл избранный.
— Как что? Жить на горных отрогах Тибета, в монастыре. Выращивать себе достойную смену.
— Да какой я к лешему избранный? Родился еще при советской власти! Вместе со всеми месил московскую грязь!
На это лама лишь улыбнулся двусмысленной улыбкой Будды.
Что ж, жребий брошен! Вадик оформил заграничный паспорт, заказал авиабилет к ближайшему тибетскому монастырю, попрощался с сослуживцами и уведомил о скором отлёте огненно-рыжую любовницу Анжелику.
Перед вылетом Вадик зашел в ГУМ, прикупил себе оранжевой материи, лично выкроил монашеское покрывало.
Примерил, крутанулся на пятке перед зеркалом. А оно, святые угодники, ему идет! Седина головы вспыхнула каким-то божественным светом. Морщины лица разгладились, а грудь по-гренадерски выкатилась колесом.
Устроив на прощание маленькую сексуальную революцию с любовницей Анжеликой, повторив для лучшего запоминания несколько блистательных па Камасутры, Вадик, даже не прищуривая свой третий глаз, стал смело ждать вылета на новую родину.
Несколько сбил его планы водопроводчик, Семеныч. Явился с тремя бутылками портвейна «777», отметить проводы. Семеныч хоть и был рядовым служителем прокладок и унитазов, однако обладал абсолютным слухом, обожал Шнитке, поэтому сошелся с Вадиком на короткой ноге.
— Не хочется мне пить, Семеныч, — устало отмахнулся экс-министр. — Я ведь посвященный, избранный. Надо знать себе цену.
— А от меня, Петрович, жена ушла, — водопроводчик смахнул слезу грязным рукавом. — Снюхалась с газосварщиком нашего ЖЭКа.
— Тогда наливай.
Они выпили. Семеныч оторопело заморгал детскими ресницами:
— Что-то я в себе неладное чувствую. Батюшки! Через стену вижу! Там ветеринар пытается кота кастрировать.
— Уж не хочешь ли ты, Семеныч, сказать, что и ты избранный?
— Вроде того…
Вот уже пару лет Вадик с водопроводчиком Семенычем обитают в живописном тибетском монастыре.
Уважением их там окружили феерическим. Еще бы! Только у них двоих из далекой России отверзся третий глаз. Остальные россияне лишь косят под избранных.
Жизнь в монастыре тиха и размеренна. Вадик с Семенычем кушают рисовые лепешки, пьют небесную росу из лепестков лотоса, долго и неотрывно глядят в космическую лазурь шестью зенками.
Прежняя их московская жизнь теперь кажется далекой и лишенной всякого смысла. Да и было ли все это?
Однажды, на побывку из Москвы, к Вадику прибыла огненно-рыжая любовница Анжелика. Привезла с собой тамбовской картошки, костромского масла и три бутылки портвешка «777».
Сели, выпили… Но Вадик больше никаких метаморфоз со своими глазами не хотел, поэтому рюмку плеснул под ноги.
— Ой, что это со мной? — обмер Семеныч. — Ничего больше запредельного не вижу. Третий глаз, стервец, закрылся начисто!
— Еще выпей, может, откроется, — посоветовал Вадик.
Выпили, но глаз не открылся. Только Анжелика вдруг воспылала дикой страстью к экс-водопроводчику, лианой обвила его шею, прижалась острыми грудями.
…В Москву Анжелика так и улетала в обнимку с Семёнычем. Тот, после захлопнувшегося глаза, сбросил оранжевое покрывало, сказав, что устал комедь лопать и соскучился по борщу с бараниной и по Шнитке.
Самолет взмыл. Вадик махал загорелой и высохшей на тибетском солнце рукой.
Потом сморгнул слезу, расчувствовался.
Как же все-таки одиноки и несчастны люди без третьего глаза! И почему мир столь несправедлив, что открывает волшебное око только после дрянного портвешка «три семерки»?!
Максима никто не понимал. Ах, как это горько в твои семнадцать лет! Не понимала мать, относясь к нему, как к младенцу. Не понимала его девочка, Настя, не поверившая в его любовь. Не понимали товарищи по школе, треплющиеся только о сексе и деньгах.
От тоски, кромешного отчаяния Макс стал вести задушевные беседы с домашним котом, Басей.
— Один ты у меня друг, — гладил рыжего пирата Максим, — да и тот немой.
— Ошибаешься, — Бася встал на мускулистые лапы, коготками расправил усы. — Очень даже говорящий.
— Басенька! Родной! — Макс схватил кота на руки. — И молчал?
— Попрошу без фамильярности! — кот вывернулся ужом, горделиво прошествовал к окну, взглянул на улицу. — Коротко и внятно, чего ты хочешь?
— Ты волшебник?
— Я — спец! Советы мои на вес золота. Разрешаю, грузи меня.
Макс нервно почесал под мышкой:
— Подскажи, как мне быть с Настей?
— Твоей подружкой?
— Ну… Не любит она меня.
— После консультации угостишь меня сливками?
— Сколько угодно!
— Грамм двести я бы осилил, — мечтательно заурчал кот и вдруг взглянул на Максима строго: — К даме нужно прежде всего найти подход. Её увлечения?
— Даже не знаю! — Макс ошалело хлопал глазами на рыжего знатока. — Кажется, роликами. Катается с корешами по ночам.
— Вот! — Бася победоносно взмахнул хвостом. — Поезжай на роликах с ней в ночное. Больше шути. Будь нежным. Предупредительным. Ухаживай, в общем.
— Неужели сработает?
— Ты, помнится, обещал мне сливки? — котяра вальяжно отправился на кухню.
Рекомендации Баси, оказались пророческими. После поездки в ночное, с анекдотами, с восторженным разговором о роликах, Настя впервые взглянула на Макса с интересом. А через неделю поцеловала его у подъезда.
— Я ждала принца на белом коне, — созналась, морща уголки губ в улыбке, — а он — вот он. Правда, без коня. Зато на роликах!
— Это всё кот! — радостно объяснил Макс.
— О чем ты? — Настя поправила рыжий чуб кавалера. — Ты сможешь мне устроить прыжок с парашютом? Детская мечта, понимаешь?
— Устрою! — Максим до хруста расправил плечи. — Все сделаю!
После свидания он зашел в мясную лавку и купил для благодетеля Баси самые отборные потроха.
Котяра просто переворачивал его судьбу. Любая благодарность казалась малой.
— Ну, — изрядно полакомившись, спросил кот. — Она твоя?
— То есть?
— Секс был?
— Ты в своем уме? Это любовь!
— Вот и я об этом! — вытаращил зенки кот. — Ты что, религиозный мистик?
— Мне страшно даже дотронуться до ее груди.
— Ну, я и говорю — мистик! Впрочем, я сам такой же… — Бася вылизал миску. — А куриные потроха сегодня отменные. Печенка слегка с душком. На гурмана.
Роман с Настенькой развивался бурно. Они прыгали с парашютом, катались на американских горках, ходили в ночное на роликах. Как-то, когда целовались в пропахшем котами подъезде, Максим спросил:
— Настя, мне скоро восемнадцать. Выйдешь замуж?
— Дурачок, разве и без ответа не видно?
Вот оно — дыхание победы!
На досуге, запираясь от занудливой мамы, Максим беседовал с Басей.
— Тут еще одноклассник Петров надо мной издевается, — исповедовался Макс. — При всех унижает.
— Загрызи его.
— Бася, я же не кот.
— И очень унижает?
— То подзатыльник закатит, то поджопник. Настя от обиды за меня плакала.
— Дело серьезное… Вставай. Покажи, как ты дерешься.
Максим послушно вскочил. Пару раз махнул рукой, дрыгнул ногой.
— Плачевно, — подытожил кот. — С такой сноровкой меня растерзали бы даже мыши.
— Помоги! Молю, хвостатый!
— И помогу… Японская борьба джиу-джитсу синтезирована из кошачьих прыжков. К тренировкам приступим завтра.
Через неделю, после очередного подзатыльника, Максим решился на драку с Петровым и был жестоко избит.
Дома Макс смазывал ссадины йодом:
— Бася, твоя техника не работает.
— Неужели всё мимо лузы?
— Один разок я все-таки достал его в челюсть.
— Отлично! Завтра удваиваем время тренировок.
— Думаешь, поможет?
Кот вальяжно отправился на кухню:
— Давненько я не лакомился сливками!
Утренние тренировки совершенно изменили Максима. Через пару недель он легко пробегал десять кругов стадиона, как обезьяна скакал по ветвям пристадионного дуба, крутил на турнике «солнце». Бицепсы и трицепсы его рельефно вздулись. Ноги несли, как на крыльях. Взгляд серых глаз стал суров и победоносен.
— Ну, — кот тренерским свистком расправил рыжие усы, — к эпохальному сражению ты готов.
И грянул бой! Сначала, не разобравшись, Петров с ним дрался шутя. Но несколько раз найдя себя на земле и вывихнув челюсть, стал сражаться всерьез, с яростью необыкновенной.
Но и это его не спасло. Под улюлюканье восторженных зрителей он оказался на пыльном асфальте, поверженным в пух и прах.
После битвы гигантов Настя жадно поцеловала Максима в губы:
— Я тебя обожаю, мой герой!
Макс в припрыг побежал домой, порадовать Басю, но мама сообщила, что кот ушел, причем, в неизвестном направлении.
Уже пару недель, как Бася не возвращался.
Что только не делал Максим, чтобы отыскать друга. Обегал вдоль и поперек всю Москву. Давал объявление о пропаже в десятки газет: «Сгинул толстый рыжий кот, пяти лет отроду. Особые приметы — откушенный кончик левого уха и чрезвычайный ум».
Котов находили, но совершенно других и отчаянно глупых.
Тогда Макс на личные сбережения нанял знаменитого частного сыщики Семена Семеновича Прокопенко. Но тот, исправно истратив деньги, совершенно никого не нашел.
Совместный поиск кота сблизил Максима с мамой, а вот с Настей и одноклассниками опять пошел раскол. Макс отказывался и от ночного, и от прыжков с парашютом, а Петров, сволочуга, взял реванш. Максу же теперь было не до нарезания кругов по стадиону.
— Мама, я просто схожу с ума! — Максим по-детски прижался к матери.
— А сходить однозначно не надо! — в комнату, распушив рыжий хвост, на двух ногах вошел Бася.
— Он говорящий! — мама упала в обморок.
— Нашатырь! — деловито приказал кот. — А после, мне полную миску сливок!
Оказывается Бася просто устроил себе мартовский выгул. Проветрил мозги. Отдался хмельному ветерку весенней страсти.
— Понимаешь, старичок, — исповедовался котяра, — я уже не первой молодости. Все-таки, пять лет. Но я совсем не вкусил прелестей любви. Это нормально? Разве трах с какой-нибудь шалавой в подъезде назовешь любовью? Амур — дело тонкое!
— Тебя не было целый месяц!
— Искал, старичок, искал.
— Нашел?
— Мурка! Шатенка с бирюзовыми глазами. А как эротичен хвост?! У меня просто шерсть дыбом!
— Так приведи ее к нам.
— Не могу… Она столуется в очень приличном доме. У министра природных ресурсов России Петра Ильича Хрякова. А как дела у тебя?
Макс поведал о бедах.
— Ежовые рукавицы! — воскликнул кот. — Я буду держать тебя в ежовых рукавицах. Ты достигнешь всего!
Утром Макс с Басей отправился на стадион, а вечером на роликах ушел с Настей в ночное.
На этом можно было и закончить наш правдивый рассказ, однако стоит добавить, что супостат Петров был вторично повержен, Настя же просит секса, но парень решил сохранить её и свою девственность до свадьбы. А Бася? Каждый вечер бегает к своей зазнобе, потолстел, выглядит аристократом. Кстати, он на короткой ноге сошелся с матерью Макса и советует ей, как подцепить мозговитого и денежного мужика. Предлагает хозяина своей зазнобы, холостяка и министра природных ресурсов Петра Ильича Хрякова.
Так что, любите котов, господа! Именно они принесут вам любовный успех и хорошие деньги.
Жизнь дрессировщика Сергея Багреева до отвращения была проста и внятна. Утром репетиции в Уголке Дурова, в полдень сытный обед, вечером представление. Домой он приходил уставший, пахнущий навозом. И так — 20 лет! Когда Багрееву стукнуло 45-ть, он с ужасом задумался о жизни.
Ну, отфиглярствовал он на помосте с чубатой пони, с пахучим скунсом, с меланхоличным дикобразом… Что дальше? Ни жены, ни детей, ни будущего. Аллес капут! Впереди маячила лишь старость с нищенской пенсией, шаркающие прогулки по парку, шамкающие рассуждения со стариками о гибельной молодежи.
С отчаяния Сергей пристрастился к водочке. Сядет в одиночестве на кухне, нашинкует капустки, нарежет сальцо, трепетно вынет из холодильника, всю в снежной рубашке, «беленькую».
Он выпивал и горькие мысли откатывались. Когда бутылка ополовинивалась, он вновь казался себе молодым, наивным, полным надежд и планов. Потом к сердцу подкатывались светлые слезы, он брал альбом с фамильными фотографиями. Скольких родных уже нет на земле?! С прочими утрачены связи… Слезы повисали на ресницах, шмякались на карточки. Сергей кусал губы.
Однажды, находясь в своем обычном страдальческом состоянии, Сергей вдруг услышал:
— Не плачь, хозяин!
Тоненький, хрустально прозрачный голосок.
Сергей оглянулся, естественно, никого. Все-таки спросил:
— Кто здесь?
— Твой постоялец. Муравей Гриша.
— Какой еще Гриша? — изумился Сергей и тут же заметил на столе маленького, литого, красно-рыжего муравья.
— А сальцо ничего! — заценил Гриша, протирая рот лапками.
— «Белая» горячка! — оторопел Сергей.
— Ну, зачем же «белая»? — возразил муравей. — Вижу, человек погибает. Думаю, дай поговорю по душам.
Сергей залпом маханул водку. А, если и «белочка», то и чёрт с ней! Хотя всего с одной бутылки? Бывает ли такое?
— По душам, так по душам, — вымученно улыбнулся Сергей.
Муравей подбоченился:
— Побеседуем и я тебе помогу.
— Каким образом?
— Давай сначала сойдемся на короткой ноге.
И зажил Серёга с муравьем на славу. Водку потягивает, сальцом закусывает, а Гришу вареньем и маковой сдобой балует.
— Милый ты человек, Сергей Багреев, — как-то сказал муравей. — Настало время тебя отблагодарить. Проси чего хочешь.
От водки Сергей сидел розовый, счастливый:
— Чего ж мне желать? Друга у меня не было, так ты появился.
— А женщина? — насупился муравей. — Что же ты живешь бирюком?
— От женщин всё зло.
— Не скажи. Разные бывают.
— Если ты впрямь волшебный, сообрази что-нибудь.
— Айн-цвай-драй! — отсчитал муравей.
На следующий день Сережа познакомился в Уголке Дурова с очаровательной девушкой, Любушкой, прислали из циркового училища на стажировку. Тоненькая, конопатая, с чудными ножками и томным взглядом.
Взаимная страсть вспыхнула разом. Секс был нежным и благоуханным, как молодая роза. Серёга даже не ожидал от себя такой прыти, в свои-то 45 лет…
После блистательных забав Эрота Любушка принялась за уборку, хотела протереть влажной тряпкой кухонный стол, но Сережа вовремя схватил её за руку. Иначе был бы не жилец муравей Гриша на этом свете!
Муравью предложил Сереже еще дополнительно Вику, Клавдию, Аллу… Но помолодевший дрессировщик отказался, он уже отыскал свою кралю.
— Еще желания? — как-то насупил брови Гриша.
Сережа развел в улыбке свои розовые щеки:
— Всё и так — нормалёк.
— Эх, Серёга! Бери, пока дают!
— Даже не знаю… Чего я хочу? Славы, что ли?
— Готовься к переменам, хозяин!
И муравей не соврал. Ушел на пенсию главный дрессировщик Уголка Дурова, и Серегу Багреева единогласно назначили на его место. А тут подоспел юбилей Уголка, и мэрия отправила его в Монте-Карло.
Сергей, вдохновленный красавушкой Любой, придумал новые, неслыханные номера. Репетируя день и ночь, довел их до совершенства.
И вот — Монте-Карло! Европейская столица развлечения «золотой» молодежи и «золотых» старичков. Гастроли вызвали подлинный триумф. Труппу Багреева зрители закидывали монтекарловскими дензнаками, лифчиками и орхидеями. Критика окрести Сережу «Станиславским звериного театра». Продюсеры предложили ему гастроли в Англии, США и Поднебесной.
Сережа задумался. Как бы гастрольная чехарда не укокошила его другана Гришу. Смахнет его какая-нибудь горничная дрянной тряпкой. Поминай, как звали!
Отказался от гастролей и вернулся в Москву, в родной театр, с трубящим слоном на фронтоне.
— Ну, ты доволен, — спросил дрессировщика Гриша. — Слава есть?
— Выше крыши!
— На радостях, может, выпьешь?
— Как-то не хочется. Да и Любе запах не нравится.
— Что дальше?
— Просто жить.
— Не закиснешь?
— С Любушкой да в фаворе? Нарезать, Гришутка, тебе сальца?
— Пожалуйста, мне помельче. Я муравей деликатный.
Минул год. Всё шло, как и прежде. Репетиции, выступления, беседы с Гришей, нежные забавы с Любашей. Сережа даже согласился на гастроли, только заказал для друга специальный золотой наперсток, выложенный внутри алым панбархатом. Япония, Индонезия, Кипр, Португалия, Мадагаскар…
А Сережа вдруг загрустил. Впереди замаячили 47 лет. Этой цифры он почему-то боялся до смерти.
— Что-то ты, Серый, затосковал, — зорко заметил Григорий.
— Душа чего-то просит. А чего, сам не пойму?
— Ты подумай.
— Надоело всё. Ну, успех… Ну, баба… Главное, надоело быть человеком!
— То есть?
— Да! Хочу быть, как ты! Муравьем.
— Доля незавидная, — нервно зашевелил усиками муравей.
— Хочу!
— В принципе, можно. Но волшебными свойствами тебя не смогу наделить.
— И не надо. Сделай из меня заурядного муравья. Баста!
В муравьях Сереже Багрееву понравилось. Свои зловещие 47 лет он встретил именно в шестиногом обличии. О, как любопытно быть не человеком! Он с братишкой Гришей обследовал весь двор. Познакомился с очаровательной муравьихой Настей в муравьиной куче. Доил молоконосную тлю. Летал, как авиатор, на бабочке-капустнице. Вызывал на дуэль навозного жука Никиту.
— Как тебе жизнь? — щурился на него Григорий.
— Супер! Водочки иногда только хочется. Да на новое представление в Уголке Дурова поглядеть.
— Нет ничего проще. Нам, муравьям, билеты нигде не требуются.
И Сережа с Гришей смотрели представлением заезжего маэстро, мосье Жако. Серега Багреев, как истинный профессионал, всё комментировал, найдя массу недочетов. Потом он с Гришей проник в самые сокровенные покои, в Кремль. Сидел на носу у президента. А к спикеру Верхней Палаты даже залез в мохнатую ноздрю. В муравьях ничего не страшно! Всё по плечу! Правда, могут раздавить ногой или жирными ягодицами. А так — малина!
Разонравилось ему быть в насекомых после нового представления мосье Жако «Дрессированные муравьи». Серёгины собратья ходили на задних ногах, глотали огонь, танцевали джигу.
— Лажа! — возмущался Серый. — Фуфло гонят!
— А как надо? — Гриша свел брови.
— Верни меня в человеческий облик, увидишь.
— Айн-цвай-драй!
Вернувшись в человеческий образ, Сережа опрометью кинулся в свой театр. А там ему рады. Несколько месяцев разыскивали его с милицией, да собаками-ищейками, но не могли отыскать. А Сережа, ничего не объясняя, сразу предложил новое грандиозное шоу «Феерия насекомых».
Уже репетиции показали, что грянет фурор. Мосье Жако был с позором изгнан, а через месяц над сценой под музыку парили бабочки-капустницы, муравьи танцевали ламбаду, жуки-навозники сражались на шпагах, сороконожка легко считала до сорока семи.
Успех превзошел все ожидания. Сам Президент РФ и спикер Верхней палаты чокнулись с Сережей шампанским «Абрау-Дюрсо» и наградили его орденом «За заслуги перед россиянами», правда, третьей степени. Патриарх Всея Руси поцеловал дрессировщика в губы. Публика просто рыдала от восторга. Одного муравья Гришу никто не наградил, не приветил. И Сережа Багреев за него затаил обиду.
У Матвея Кашкина жизнь складывалась просто шик. Банкир, предприниматель, депутат Государственной Думы, обладатель красавицы жены и любовницы мулатки. О Матвее пишут искрометные статьи, объемные фолианты, снимают многосерийные фильмы.
Всё хорошо, только вот проклятое время. Этим летом Матвею должно было стукнуть 44, он же ощущал себя на двадцать, не более.
И господин Кашкин решил бросить перчатку вызова беспощадному, алчному злодею Времени. У физиолога Ильи Мечникова он прочитал об одном императоре, который, чтобы помолодеть, спал между шестнадцатилетними девственницами. Мудро! Через друзей Матвей нашел себе таковых, Зиночку и Клаву, девятиклассниц специализированной английской школы, стал, поощряемый взглядами красотки жены, почивать между ними. Запах от дев, конечно, шел добрый, но они толкались во сне, и Матвей несколько ночей промучался от жестокой бессонницы, стал выглядеть не то что на 44, на 99.
Зиночка и Клава были с позором изгнаны. Господин же Кашкин спешно отправился за советом к специалисту.
— Прежде всего, батенька, нужно сделать пластику вашего личика, — умудрено прищурилось на него московское светило. — Не помешало бы резануть жирок с брюха. Но, прежде всего, лик! Что за брыла?! А мешки под глазами?! Вот вживлю вам золотые нити, будете выглядеть, как огурчик.
— Сколько? — не мигая, вопросил Кашкин.
— Ну, что вы?! Именно вам за полцены.
И назвал астрономическую сумму.
И эскулап действительно изваял из Матвея Кашкина огурчик. Щеки подтянулись, мешки под глазами исчезли начисто, живот смущенно поджался. Кашкин словно вернулся в свою юность, выглядел эдаким атлетом с древнегреческой вазы.
На радостях Матвей закатил пир на весь мир. Провел упоительную ночь с женой и любовницей мулаткой. За ночь он совокупился с женой три раза, а с любовницей Зизи целых семь раз. Повторил свой половой подвиг двадцатилетней давности.
Но, наверное, он всё-таки переусердствовал. Выпивка, обжорство, безбрежность сексуальных порывов и прочие радости. Брыла опять отвисли. Под глазами зловеще прорисовались фиолетовые круги. Подлец живот надулся арбузом.
— А что, батенька, вы хотите? — искушенно спросил его матёрый эскулап. — Всё-таки вам этим летом стукнет 44. Возраст не младенческий. Не старость, конечно, но всё-таки…
— Так что же мне делать? — белугой взвыл Кашкин.
— А, знаете ли, поезжайте-ка в Тибет, к монахам. Именно они хранят секрет вечной молодости. Позанимайтесь боевыми искусствами. Попейте родниковую воду. Вреда не будет.
— Вдруг не поможет?
— Вот! Тогда отправляйтесь в Индию. К йогам. Попейте чаёк из перетёртых сухих яичек мадагаскарских макак. Поспите в позе лотоса. Поешьте агавы.
Через несколько дней Матвей Кашкин прибыл в Тибет и, учитывая его исключительные личные заслуги, был удостоен чести быть принятым самим тибетским ламой, худым, как спичка, и юным, как младенец.
Матвей вкушал перетертый рис с корой бамбука, хлебал ключевую водицу, отрабатывал убийственные удары верхними и нижними конечностями. Наконец, он просто мужественно воздерживался от рассеивающих духовную энергию половых связей.
Он поразительно окреп, помолодел и взирал на окружающую действительность грозным горным орлом.
Из Тибета он, на всякий случай, завернул в Индию. Здесь он смаковал чайком их сухих яичек мадагаскарских макак и брал уроки владения своим бренным, но крепнущим телом у всемогущих йогов. Задерживал дыхание на пару недель, на месяц просил зарыть себя в могиле, протыкал спицами нос, живот и левое ухо. Он лакомился толченым стеклом и возлежал на кушетке из гвоздей в позе лотоса.
В Россию Матвей Кашкин вернулся таким, что на него без священного трепета просто нельзя было глядеть. Похоже, в ожесточенной рубке со времени он вышел безусловным победителем.
Господин Кашкин с яростным приятием обвел взором окружающую его российскую окрестность и обомлел. Сколько же за время его путешествия за молодостью набежало кучерявых, молодых, с горящим ищущим взглядом. Рядом с этими засранцами Матвей чувствовал себя абсолютным стариком. Пусть он и орёл, но орёл почти на смертном одре.
Главное, эти набежавшие, были ему совершенно чужие. Они объяснялись на незнакомом и пугающем языке, пели дикие песни, танцевали разнузданные пляски и катались на одноколесных велосипедах. И, самое противное, были абсолютно молоды. Без золотых нитей в лице, брыкающихся девственниц и легендарных Тибета с Индией.
И что еще трагичней, в его молодости девки не были такими обворожительными и грудастыми. И у них было все впереди, а Матвею Кашкину завтра должно было стукнуть 44.
После грянувших, как гром среди ясного неба, 44-х годочков он сразу постарел. Стал шаркать ногами, потерял зуб мудрости, а окружающие вдруг стали глядеть на него с нескрываемым отвращением.
И, действительно, к чему слава, деньги, любовница мулатка, если его рубка со временем проиграна вчистую?
Добило его и то, что в кровати с женой, несмотря на её очаровательные сексуальные провокации и потуги, он стал абсолютно бессилен. Кинулся к любовнице мулатке, но и от нее побрел с позором. Был бы под рукой пепел, посыпал бы им свою главу.
С отчаяния припал к алкоголю. Еще хуже! Куда ехать? В Тибет или в Индию? Посоветовавшись с профессионалами, понял — только в Испанию, в матадоры. Дыхание смерти взбодрит его и заставит забыть о подло подкравшейся старости.
Вылетел тут же.
В Барселоне матёрый матадор, на полставки продюсер шоу, обвел его с головы до ног цепким взглядом:
— Жаждите попасть на кровавые опилки арены?
— Жажду!
— В 44-ре путь в матадоры заказан. Согласитесь ли быть пикадором?
— Что надо делать? — Кашкин сглотнул слюну. — Говорите!
Матерый матадор пригубил из бурдюка красное вино, вытер угольные усы и с внезапной симпатией взглянул на выходца из далекой России:
— Знаете, я вам могу помочь. Приходите завтра ровно в 11 к входу на арену корриды «С». Спросите Родригиса. Меня там каждое парнокопытное в знает.
Ровно в назначенное время, поёживаясь от утренней прохлады, Матвей Кашкин стоял у выхода на арену корриды с литерой «С».
Родригис появился с огромным рюкзаком за спиной.
— Вот! — сказал он, вынимая из поклажи какую-то страшную шкуру. — Оденьте!
— Да что же это такое? — всполошился Матвей.
— Как это что? Костюм быка, выполненный лучшими модельерами Барселонского театра.
— Вы ставите меня в тупик.
— Потрогайте рога. Остры, как игла.
Матвей потрогал рог. Действительно, как цыганская игла.
Матадор заиграл загорелыми желваками:
— Будете быком!
— Шутите? — Матвей плюнул на проколотый до крови палец.
— Какие шутки? Объясню популярно. Скоро бои быков запретят. Происки «зеленых» молодчиков. Тут еще и антиглобалисты, мать их. Но коррида не может погибнуть. Выход только в смельчаках в костюмах быков.
— Но я мечтал быть матадором?
— А ваши слова о кровавых опилках арены. Поверьте мне, в качестве русского бычка вы испытаете не менее захватывающие ощущения.
И Матвей Кашкин в костюме быка вышел на пока еще не кровавые опилки арены. Публика его встретила одобрительным свистом и улюлюканьем. О том, что быком в этом бою будет москвич её не предупредили.
Матадор вырос перед мордой Матвея с дразнящим алым плащом. Кашкин, набычившись, кинулся на него, но матадор, выполнив блистательную веронику, обвел москвича вокруг пальца.
Матвей обиделся. А тут к нему еще на белой лошади подскакал пикадор и нацелился в его затылок пикой. И господин Кашкин окончательно рассвирепел. Еще чего?! Он уважаемый человек, банкир, предприниматель, депутат Государственной Думы… О нем пишут искрометные статьи и книги, снимают эпохальные фильмы… А тут какой-то вшивый пикадор на слюнявой белой лошади.
Матвей, что было сил и благородной ярости, кинулся на лошадку и поддел ее брюхо рогами. Пикадор рухнул на вмиг окровавленные опилки арены. Кашкин же, с белоснежным скакуном на рогах, нарезал несколько триумфальных кругов по арене.
В опозоренного пикадора полетели расшитые бисером подушки и банки из-под кока-колы.
Матадор было кинулся на Матвея, но завидев его рога, острые, как цыганская игла, ретировался в священном ужасе.
Трибуны зашлись в издевательском рёве.
Да, это была первая настоящая, воистину полнокровная победа, в 44-х летней жизни Матвея Кашкина! Но потом в его жизни было ещё много подобных побед. Не только на окровавленных опилках арены… И яростные победы вернули Матвею молодость. Выглядел он теперь на миллион долларов. И взирал на всё молодым орлом или молодым бычком, как хотите.
Продюсер телевизионного канала Иван Дубов страстно мечтал о росте рейтинга. Но этот подлец упрямо не рос. Что господин Дубов со своей командой только не делал. Убрал пронафталиненные «Очевидное-невероятное», «Клуб путешественников», «В мире животных»… Во все передачи вдохнул кислород. Так вместо «Клуба путешественников» появилась программа «Глаза ужаса», где альпинисты в режиме реального времени срывались с горных отрогов и разбивались в кровавую кляксу. Вместо «Мира животных» возникли «Животные-садисты», здесь кит-убийца всенародно терзал опешившего водолаза. Вместо «Очевидного-невероятного», предстала передача «Несусветная мразь», в коей творилось такое, что лучше об этом вам и не знать.
Но рейтинг, зараза, не рос…
Иван Дубов вызвал своего первого заместителя, седого красавца, Платона Лебедя.
— Что будем делать, Платоша? — Дубов клетчатым платком оттер сократовскую лысину, умильно замигал голубыми глазами. — Новые каналы, как поганки, лезут. А там сплошь отморозки. Утратим мы первенство. Как пить, утратим.
— Нужна внезапность… Петушиный наскок, — задумался Лебедь.
— Какой наскок? Думай!
— Мысля есть… Только пойдешь ли ты, Иван, на такое…
— Да я готов с чёртом обняться! Содом и Гоморра в подарок!
— Маленький ядерный взрыв, — набычился Платон Лебедь, нервно заиграл желваками.
— Ядерный?
— Ну!.. Подземный.
— На фиг он нужен?
— Такие взрывы вызывают локальные землетрясения. Но чудовищной силы. Новейшие разработки отечественных оборонщиков.
— Так-так! — оживился Дубов. — Начинаю улавливать… Наша роль?
— Реалити-шоу «Гибель Помпеи». Выберем городок поуютней. Расставим камеры. Скажем, типовая семья. Все едят малину, попивают чаёк… Вдруг — трах! Девять баллов! Вакханалия, гибель и срежет зубов!
— А мы в шоколаде?
— А то!
— Камеры выдержат?
— Я уже расспросил специалистов об особенных сейсмоустойчивых тележках. Таковые имеются. Эбонитовые стержни в графитовой смазке.
Дубов вскочил, сердечно обнял коллегу:
— Умница! Дерзай, браток! Выйдет, озолотимся с ног до макушки!
Типовым российским городком единогласно был признан Урюпинск. Туда срочно отбыла творческая группа канала, проверить обстановку на месте. Всё тип-топ! Укромные улочки утопающие в сирени. Провинциальный брех собак за забором. Тихие, скромные лица горожан, с румянцем во всю щеку. Просто загляденье! Родненькие!
Выбрали заурядно милую семью Петуховых. Не семья, картинка с выставки. Бабушка, дедушка, папа, мама, сынок и дочка. Дружный, сплоченный родовой коллектив.
Попили чаёк с Петуховыми. Угостили их печатными московскими пряниками. Продумали расстановку скрытых камер. Старт назначили на следующую неделю.
По началу всё шло чин чинарем. Счастливые Петуховы печатные пряники жуют, мудрое правительство хвалят, с бараньим восторгом хлопают глазками. А меж тем ядерный заряд уже подвезли. Но он оказался таким маленьким, что Иван Дубов даже заволновался:
— Не промахнуться бы!
— Этой штукой в космосе парочку метеоритов в пух разнесли, — ковыряясь в зубах зубочисткой из слоновой кости, заметил Платон Лебедь.
— Ну, с Богом!
Зарыли бомбочку в центре Урюпинска, на глубине артезианской скважины. Еще раз проверили крепление камер на тележках.
И взрыв ахнул… Точнее он даже не ахнул, Урюпинск лишь слегка дёрнуло, а ложечка на столе очаровательных Петуховых ласково звякнула о стакан в железнодорожном подстаканнике.
На экранах же телевизоров, прямо во время трансляции «Гибели Помпеи», вспыхнул красочный, заранее заготовленный анонс: «Свежий поворот в свежем реалити-шоу».
Вся творческая группа замерла. Алчно вожделела землетрясения. Но оно, увы, не торопилось.
— В чём дело, Платон? — нервно махнул вискаря Иван Дубов.
— Сам в раздумье…
— Может, людей пожалели. Сэкономили на заряде?
— Какие там люди? Специалисты сказали, что от большего заряда земная кора может вдребезги лопнуть.
— Тогда, конечно…
— Лично я верю в наших российских подрывников.
— А рейтинг? Он, подлец, в это верит?
Ждали денек и другой. Тишина…
Господа Дубов и Лебедь кусали локти. Ядерный заряд им стоил десятка других программ. Поставил на грань банкротства.
Землетрясение шарахнуло в Москве. По шкале Рихтера в три балла.
— Это еще что за новость? — изумился Дубов.
Лебедь опрометью кинулся к специалистам, а те пояснили, мол, в принципе такое возможно, взрывная волна по неведомым земным разломам может уйти куда угодно. Хоть в Рио-де-Жанейро.
Что делать? Не сниматься же всей группой в Москву? Продолжали трансляцию из Урюпинска. А городку хоть бы хны. Живет в провинциальной сонной сказке. Весь в обморочно душистой сирени, в задорном лае цепных собак. А семья Петуховых, стервецы эдакие, сидят за столом хрумкают московским печатными пряниками, попивают чаёк из блюдечка.
Рейтинг, конечно, близок к нулю. Кто этакую мутотень станет глядеть? Нет рейтинга, значит есть фантастические убытки.
— Ну, и как, Платоша? — злобно сглотнул слюну Иван Дубов.
— Хочешь, ударь мне в морду, — предложил Лебедь.
— А это поможет? — чуть не заплакал генеральный продюсер. — Ладно, давай еще подождем.
И они дождались. Землетрясение второй раз осчастливило город на Семи Холмах. Шарахнуло так, что несколько районов «хрущевок» полегло решительно в пыль.
На другой день на одном из ведущих телевизионных каналах появилось реалити-шоу «Прощай, Москва!». Везунчики снимали рухнувшие хрущевки, брали эмоционально насыщенные интервью у осиротевших горожан. Рейтинг у этого канала взлетел под облака.
Иван Дубов в сердцах схватил Платона Лебедя за грудки:
— Это же катастрофа! Дождались!
— В Москву! В Москву! — заблеял Платон Лебедь, предчувствуя недоброе.
Срочно отбыли в столицу, разбросали камеры на эбонитовых стержнях возле самых ветхих хрущевок. Но что толку? Вокруг, как шакалы, бродят конкуренты. Кусок мяса просто из глотки выдернут. Ведь появилась уже уйма специализированных шоу: «Апокалипсис», «Не всё коту масленица», «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день» и т. д. и т. п.
Неожиданно пришло сообщение из Урюпинска. Там тоже заиграла земная кора. Рухнула на бок пожарная каланча, ушел под землю памятник Ленину. Но разве сравнишь Москву с Урюпинском? В столице любое горе выглядит, как конфетка.
Третий толчок в Златоглавой был шуточным. Лишь опрокинулось навзничь колесо обозрения в парке Горького. Случилось это глубокой ночью. Увы, никто не погиб. Лишь какой-то незадачливый пенсионер, увидев крушения колеса, сломал свою вставную челюсть.
Зато четвертый толчок оказался на славу. Сразу ушла в разлом готическая сталинская многоэтажка, а рекламный щит на Тверской раздавил в лепешку автомобиль мэра.
Спеша к раздавленному мэру, Дубов с Лебедем ехали по улице Королева. Они внутренне ликовали. Хоть на чужом пиру, но свой кусок ухватят. Вдруг земля дернулась. Останкинская башня покачнулась, макушка ее отломилась и рухнула поперек дороги. Тысяча осколков! Дикий скрежет автомобильных тормозов! Воздушной волной из мерседеса друзей телевизионщиков выбило окна.
— Эх, такое бы заснять! — Платон Лебедь вытер грязь с лица.
У Ивана же Дубова из носа и ушей хлынула кровь.
— Молчи, ублюдок! — только и сказал он.
Сознание перевернулось в генеральном продюсере. Он вдруг с тоской вспомнил пронафталиненные «Очевидное-невероятное», «Клуб путешественников», «В мире животных». Как только успокоится землетрясение, он примется за реконструкцию оных. А рейтинг? Тьфу, на него! Пусть о рейтинге молодые отморозки заботятся. Пусть стервятники питаются падалью. А он, Иван Дубов, будет парить горным орлом в лазури чистого неба. И так высоко залетит, никто его не достанет.
Леночка Сотникова родилась уродом. Низенькая, коренастая, на кривых ножках. Глазки выпученные, а волосы реденькие, в рыжину. На должности ответственного редактора телевизионного канала она находилась на своем месте. Обязанности у нее были просты и жестоки. Отсматривать все программы коллег, а потом в пух и прах разносить их. Леночке нравилось сначала видеть в чужих глазах изумление, затем злость, а в результате усталость и страх. Леночке были симпатичны испуганные люди. Должность обязывала. И характер.
Елена Сотникова действительно была смелой и даже отчаянной девкой. Она прыгала с парашютом. Взбиралась на отвесные скалы. С аппетитом едала скорпионов и гремучих змей. Посещала сексуальные притоны Бомбея.
— Я никого и ничего не боюсь! — Леночка широко расставляла кривые ножки в чудовищно безвкусной клетчатой юбке.
— А сме-смерти? — спросил ее, заикаясь, режиссер детской программы «Тик-так», Константин Рыбкин.
— И смерти! — подбоченилась Леночка. — Пусть приходит. Я со смехом взгляну в её оловянные глазоньки.
Рыбкин испуганно скосился на Леночку и горько вздохнул.
Леночка же щелчком выбила сигарету и отправилась на лестницу, перекурить перед просмотром очередных бездарных программ.
Смерть пришла. Явилась в образе чистенькой, аккуратной старушки. Села на кровать Леночки, в ножках. Принялась расчесывать седые космы черепаховым гребнем.
— Вы кто, мадам?! — рассвирепела Леночка. — Два часа ночи, все-таки! Как вы сюда проникли? Это частное владение!
Смерть повернула лицо к девушке. Глаза у бабушки были крепко закрыты.
— Я вас спрашиваю! — Леночка ошпаренной кошкой выскочила из кровати.
Смерть же, не проронив ни слова, шагнула и растворилась в кирпичной стенке.
У Леночки впервые в жизни лязгнули зубки и она отправилась на кухню, выпить валерьянки.
На следующий день Леночка вела себя на работе слегка пришибленно. Почти не ходила курить, болело сердце, а передачи, кои должна была разгромить в пух и прах, смотрела вполглаза. Отчет ее получился лаконичным и сухим.
— Елена Викторовна, — вызвал ее к себе генеральный продюсер Генрих Щеглов, — что-то вы на себя не похожи. Я вас нанимал на должность цепного пса. Так и ведите себя соответствующе. Мне кисейные барышни на этом посту не нужны.
— Я буду стараться.
— Идите. Старайтесь.
Смерть пришла в эту ночь опять. Традиционно села в уголке кровати, в ногах Леночки, принялась прихорашивать черепаховым гребнем седые лохмы.
Леночка больше не задавала Смерти вопросы. И так все ясно. Но ночь не спала. До самого утра выпучивала глазки на странную бабушку. На работу пришла совершенно разбитой. Доносы на коллег писать не хотелось. Перед внутренним взором маячила сивая бабулька. Так назойливо мерещилась, что даже генеральный продюсер, Генрих Щеглов, казался вовсе не страшным, а смешным, как клоун.
У Леночки даже проснулись жалость и сострадание к коллегам. Они горемычные мучаются за три копейки. Зачем в них искать плохое? Лучше хорошее.
В своих отчетах она стала применять слова «блистательный», «искрометный», «задушевный», «пронзительный».
Тотчас на ковер вызвал Генрих Щеглов.
— Знаете, милочка, — он зорко прищурился на Дворникову, — я просто изумлен вашей работой.
— Старюсь, как могу, — потупилась Леночка.
Генрих Щеглов закурил сигару, плеснул на дно бокала виски:
— И откуда только взялся этот убийственный сарказм, эта лютая ирония! Я в восторге!
— Шутите?
— Какие шутки! — Генрих Щеглов с грохотом выскочил из-за дубового стола. — Вы насмерть приложили последний «Тик-так» Константина Рыбкина. «Проникновенная, задушевная, добрая». Да после этих ядовитых слов я в пять минут рассчитал Рыбкина. Нам добренькие не нужны.
— Но я писала честно, — Леночка пошла багровыми пятнами.
— Ах, как я люблю этот злой, отвязанный юмор! — гулко, с надрывом захохотал Генрих Щеглов. — Вместе с вами мы расчистим Авгиевы конюшни. Рассечем Гордеев узел. Распутаем змеиный клубок… Елена Викторовна, идите в бухгалтерию. Я вам выписал премию. В утроенном размере. Благодарю вас!
Теперь Леночка просто не знала, как ей быть. Хоть увольняйся! Дурное писать рука не поднимается, а за хорошее половину телекомпании выставили на улицу.
Взяла за свой счет отпуск. Прошла на байдарке по Енисею. Вкушала у костра из жестянки говяжью тушенку. Собирала подберезовики и лисички. Даже крутанула краткосрочный роман с местным охотником на барсуков, Матвеем Кожемякиным.
Леночка похорошела, рыжие ее волосы выгорели и закурчавились. Она чувствовала себя, как никогда. Тем более, Смерть к ней больше не приходила расчесывать космы, не обращала к ней к ней белый лик с закрытыми глазками.
Леночке почудилось, что все обошлось. И когда она вернулась в Москву, то принялась ваять свои «стучалки» в прежнем виде — жесткие, злые, разоблачительные.
— Потеряли иронию, милочка, — щурился на нее сквозь дым сигары Генрих Щеглов. — Но и откровенная злоба — тоже неплохо. Нашей компании без ваши доносов, простите, записок, не обойтись.
Всё вернулось на круги своя. Леночка стала припеваючи жить в окружении помертвевших коллег. Вернулась и Смерть.
Как-то в полнолунную ночь села в ножках разоблачительной девушки, достала черепаховый гребень, стала медленно, проникновенно вычесывать седую гриву.
— Да, что же это такое?! — разгневанной фурией взвилась Леночка. — Житья от вас нет! Чего вы молчите?
— Спи, деточка! — Смерть ледяной рукой погладила Леночкину ножку.
И девочка заснула.
А утром пришла в родную компанию и стала писать добрые, сострадательные записки. Просто волосы дыбом!
Генеральный продюсер Генрих Щеглов уволил и вторую часть коллектива. Остались они с Леночкой вдвоем. Если не считать дворников, осветителей и монтажеров.
В таком виде компания явно не могла работать. С отчаяния Генрих Щеглов уволил и Леночку Дворникову.
Стала Леночка безработной. Смерть перестала захаживать к ней на огонёк. Скучно Леночке стало, да и злоба прежняя вдруг проснулась. Лютее прежнего. Кушать хочется… Устроилась Леночка в «желтую» газету, стала строчить разоблачительные статьи о молодежных кумирах.
Тираж газеты за короткое время вырос втрое. Главный редактор издания, Аркадий Чугунов, не мог нарадоваться на Леночку и выписывал ей ударные премии.
Смерть вернулась. Села в Леночкиных ножках, черепаховым гребнем провела по седым лохмам.
— Проклятая! — Леночка вскочила с кровати. — Не боюсь я тебя! Ты сама боишься меня! Ну, открой же свои милые глазоньки!
И Смерть открыла на Леночку свои глазоньки. Оловянные.
Ах, и зачем Леночка это попросила? Рыжую, озорную девчушку тотчас перекосило на один бок и она стала без остановки кивать головой.
Выйдя по инвалидности на пенсию, Леночка сидела у окна и мелко трясла головой. «Желтая» газета приносила ей довольствие в бумажных пакетах. Леночка все сразу съедала. Но на бывших коллег даже не глядела.
А когда Леночка вскорости умерла, к ней пожаловала сама Смерть. Обмыла девушку, одела в ночнушку, ледяными губами поцеловала в лобик. Леночка встала и пошла.
И с тех пор Смерть ходит по домам только с Леночкой. Издалека они напоминают бабушку с внучкой. Обе чистенькие, аккуратненькие. Только Леночка рыжая, что огонь, а Смерть седая.
Перекошенность Леночкина совершенно исчезла. О мелком трясении головы она и думать забыла. И когда с бабушкой Смертью она сначала посетила генпродюсера Генриха Щеглова, а затем главного редактора Аркадия Чугунова, то выглядела, как гимназистка. Слегка только портили её широко распахнутые глазоньки. Оловянные.
Это телевизионное шоу продюсер Аркадий Гулыгин придумал вместе со своей дочкой, Настенькой. Именно семнадцатилетняя Настя подсказала суть.
— Понимаешь, папочка, — Настенька крепко обнимала отца нежной ручкой с трогательным детским маникюром, — игрокам дается всё. Деньги, билеты на транспорт, свобода. Они едут, летят в любую точку мира. А мы наблюдаем за ними. Интересно?
Аркадий Гулыгин зевнул:
— Старо! Таких реалити-шоу миллионы.
— Ты не дослушал, папочка, — Настенька душистой ладошкой закрывала папин рот. — А потом появляется Огненная Лиса.
— Что еще за лиса? Бред!
— Не бред. Она подобие смерти с косой. Но та бабушка безнадежно устарела. А это современная модификация. Смерть в алом балахоне, отороченном лисьим хвостом.
— Дурочка! — блаженно сеялся Гулыгин. — Начиталась сказок. И что же твоя смерть делает?
Настенька выпучивала глазки:
— Она убивает.
— Косой?
— Из револьвера.
— Понарошку?
— На самом деле.
— Глупишь! — Аркадий Гулыгин встал, до хруста расправил плечи. — Папочку в тюрьму посадят.
— Ладно, убивать будут понарошку. Только зрители об этом не догадаются.
Идея реалити-шоу «Огненная Лиса» встретила бурное одобрение руководства канала.
— А кого награждать-то будем? — грохотал генеральный продюсер, Прохор Рылов.
— Того, — вкрадчиво объяснял Аркадий Гулыгин, — кто продержится семь дней. Всего неделю.
— Если все продержатся? — Рылов стучал толстыми пальцами по полировке стола.
— Из живых останется только один, — щурился Аркадий Гулыгин. — Остальных Лиса положит из револьвера.
— Отлично! — генпродюсер подошел к зеркальному бару, плеснул коньячка. — А гонорар победителю положим царский. Полмиллиона доларей. Как думаешь? Нет, зачем?! Миллион! Если ошарашивать, так ошарашивать.
— Оттянемся от души.
— Сам-то оттянуться не хочешь?
— Настенька, дочурка моя, советует.
— Правильно делает. Умница. Кстати, познакомь меня с ней. Люблю умных людей.
— Она еще маленькая. Семнадцать!
— В гору пойдет… Тем более, с богатым папочкой. Победителем Лисы станешь ты.
— Я?
— А кто же? А гонорар разделим пополам. По-братски. Давай чокнемся за успех нашей лисички. Лисы-Патрикеевны.
Старт назначили на воскресенье. Добровольцы на участие в «Огненной Лисе» на Королева, 12 выстраивались тысячами. Шутка ли, миллион баксов!
Отобрали самых молодых, сексапильных. Среди Аркадий Гулыгин чувствовал себя аксакалом. 44 года, всё-таки.
Каждому дали подъемные, по пять тысяч доларей, и пожелали счастливой дороги. И за каждым двинулась автономная творческая группа. Оператор, осветитель, звукорежиссер, ассистент.
Конечно, эта группа слегка мешала, путалась под ногами. Но надо было научиться ее не замечать.
Куда же двинуть Аркадию Гулыгину? Решил в Барселону. С туманной юности мечтал оттянуться на испанской фиесте.
И вот он в Испании. Пьет из бурдюка молодое вино. По братски делит обед с молодым матадором Родриго Санчес Ферейра. А ночью сливается в огненной любовной схватке с обаятельной и слегка развращенной путанкой, Кармен.
Погода стояла благодатная. «Бабье лето». Хотелось просто кричать от беспричинного счастья.
Ближе к вечеру на узенькой улочке мелькнул алый наряд смертоносной Лисы. И походка лисички показалась Аркадию очень знакомой. Но он не придал этому ровно никакого значения.
На вторые сутки, переплыв на яхте с алыми парусами Гибралтар, он оказался в Марокко. Африка! Тут с наслаждением покатался на верблюде. Скорешивался с местным шейхом, Али Пашой. Так скорешивался, что тот даже предложил ему лучшую наложницу из гарема, красавицу Алсу. Но Аркадий еще был сыт ласками барселонской Кармен. Вежливо отказался.
А вот на третий день он с головой нырнул в пучину любви на Филиппинах. Предался самому разудалому сексу с молоденькими филиппинками. Его даже хлестали плеткой-семихвосткой. А он сам укусил в плечо одну смуглую бестию. И опять Аркадию почудилось, что за витражным окном борделя мелькнул алый силуэт Огненной Лисы. Смерть даже погрозила ему пальцем. Но с плеткой-семихвосткой в руках Аркадий Гулыгин лишь улыбнулся.
На четвертый день он полетел в Китай, к буддистским ламам. Он горестно оплакивал напрасно прожитую и такую грешную жизнь. Он, буквально, валялся в ногах у лам, вымаливая прощение. Один лысый лама так посочувствовал, что даже подарил серебряный колокольчик.
На пятый день он оказался в Стокгольме. Он вдосталь познал радости шведской семьи. Шведские блондинки неутомимы, как скандинавские викинги. Раздражали только шляющиеся там-сям шведские обнаженные мужики. Аркадию иногда казалось, что он находится в мужском отделении Селезневской бани.
На шестой день он отправился на Южный полюс. Насладился полным одиночеством, если, конечно, сбросить со счетов творческую телегруппу. Кормил с руки королевских пингвинов. Играл в снежки. Погладил усатого моржа. Спугнул с кладки яиц альбатроса. Свежевал тушу белого медведя.
На седьмой, решающий день телешоу, Аркадию Гулыгину было предписано оказаться в Москве. И он в ней оказался, прикидывая куда прежде всего потратит наградные полмиллиона баксов.
В Москве, как и в Барселоне и даже Стокгольме, стояло «бабье лето». В теплом ветерке деревья размахивали рыжими кудрями. По липам скакали очаровательные синички. Аркадий счастливо шлялся по Арбату. Зачем-то заглянул в ГУМ. Пробежал по великолепным залам Пушкинского музея.
В душе он одновременно чувствовал радость и тоску. Радость оттого, что скоро станет богат. А тоску по дочке Настеньке. Целую неделю ее не видел. По жене он не тосковал. Она дура.
Ближе к вечеру, на Чистых прудах, из пустого, гулкого переулка к нему вывернула Огненная Лиса. Алый балахон, отороченный по краю лисьим мехом. Красные, на высоком каблуке туфельки.
Лиса достала внушительный револьвер.
Аркадий Гулыгин умиротворенно вздохнул. Всё закончилось!
Он ободряюще оглянулся на устанавливающую штативы телевизионную группу. Мелькнул тучный профиль генпродюсера, Прохора Рылова.
Меж тем, Огненная Лиса отбросила с лица алое покрывало.
— Настенька, ты?! — широко улыбнулся Гулыгин.
Лисичка улыбнулась:
— Здравствуй, папочка!
К Аркадию шагнул Прохор Рылов:
— Решил дать подзаработать твоей дочурке!
Аркадий обнял Настеньку:
— Как же я по тебе соскучился!
Прохор Рылов обернулся к технарям:
— Мотор, ребята! Следите за картинкой и звуком. Эта съемка войдет в историю телевидения.
Настенька вывернулась из объятий отца, передернула затвор револьвера:
— Извини, папочка! Условия игры изменились.
— О чем ты?
— Зачем нам с тобой делиться? — пыхнул сигарой Прохор Рылов.
— Кому нам?
— Мне и Настеньке. Медовый месяц мы решили с ней провести на Гавайях.
Аркадий сглотнул слюну:
— Друзья, признайтесь, вы меня разыгрываете. Ведь, если я помру на самом деле, вы не получите ни копейки.
Настенька взяла отца на мушку:
— Повторяю, условия игры изменились. Приз получает тот, кто погибнет от пули Лисы.
Настенька выстрелила. Капсула с ядом впилась в тело отца. Вызвала мгновенный инфаркт.
Аркадий упал.
Три камеры усердно снимали. Режиссер зорко глядел на маленький монитор. Звукорежиссер в наушниках не отрывал взгляда от осциллографа.
— Баста! Снято! — потер руки Прохор Рылов. — Вызывайте скорую. Спасти его уже невозможно. Сгорел на работе.
Телевизионщики упаковывали технику, вспрыгнули в «Газель».
Прохор Рылов взял Настеньку за талию:
— Признайся, тебе жаль папочку.
— Не особо… Всё только начинается!
— Умница.
— Слушай, Проша, у нас не будет проблем с уголовным кодексом?
— Яд мне дал бывший фээсбешник. Стопроцентная гарантия.
Настенька впилась наманекюренными коготками в руку Прохора:
— У меня есть идея нового телевизионного шоу. «Неравный брак». Тоже со смертельным исходом.
— Хорошо, милая. Только я в этом шоу участия принимать не буду. Договорились?
— Конечно, дорогой! — Настенька крепко поцеловала Прохора Рылова в губы. — Только условия могут поменяться. По ходу игры.
Жил-был дрессировщик киноконцерна «Мосфильма», Владислав Шмаков. Дрессировал он волков, слонов, носорогов и прочую тварь, получал приличные деньги и вроде бы безгранично счастлив.
Но однажды всё изменилось.
А случилось это после того, как в гости к Владику стал захаживать Чёрный человек. И приходил он только в полнолунную ночь, при закрытых на все засовы дверях. Откуда он брался?
Росточка был небольшого, лицом бледный и вечно закутан в чёрный плащ отороченный мехом шиншиллы.
— Чего тебе нужно? — при первой встрече строго спросил Владик. Он привык обращаться с дикими хищниками и ничего не боялся.
— Хочу рассказать историю твоей жизни, — без всяких интонаций произнес Черный человек.
— Ты что, фээсбешник, что ли? — взорвался Владик.
— Я — Чёрный человек, — печально отрекомендовался гость.
— Нет, это даже интересно! — дрессировщик сел на постели, до хруста расправил плечи. — Рассказывай!
— Трагична твоя жизнь, Владичка, — Чёрный человек неслышными шагами заходил по комнате. Чёрный плащ отороченный шиншиллой художественно развивался. — Ой, трагична!
— Ты, брат, погляжу, комик! — широко улыбнулся дрессировщик. — В чем же ее трагизм?
Чёрный человек, сощурившись, взглянул на дрессировщика:
— Взять хотя бы твою любовницу, Люсеньку.
— Что ты про неё проведал?
— Со всем «Мосфильмом» она живет, Владичка. А ты её чуть ли не за жену держишь. Над тобой все смеются очень.
Дрессировщик не любил оскорбления. Стальной рукой схватил Чёрного человека за горло. Но тот лишь слегка толкнул дрессировщика, и Владик мячиком отлетел к стене.
— Где доказательства? — вытирая струйку крови у рта, спросил Владислав.
— Вот! — Чёрный человек из внутреннего кармана выхватил пачку фотографий и метнул дрессировщику.
О, в каких развратных, немыслимых позах на них была изображена Люся! Казалось, она с наслаждением опробует все позы Камасутры. И не брезговала даже низшим звеном «Мосфильма», осветителями, реквизиторами, дворниками.
— Сука! — с полным правом прошептал Владик.
— Счастливо оставаться, — усмехнулся Чёрный человек и растворился в кирпичной стене.
На работу Владик пришел совсем разбитым. А тут еще Люська нарисовалась, внезапно обняла сзади, ткнулась в ухо.
Дрессировщик отодвинул ее, как вещь, и указал на дверь.
Владика поташнивало, голова кружилась, руки дрожали. И его подопечные, слоны, носороги и прочая живность, сразу это почувствовали. Волк Никифор пытался укусить за ягодицу. Удав Пётр хотел задушить. А любимый ворон Карл стырил серебряную луковицу часов Буре.
Дрессировщик просто опешил. Так его еще никогда не обижали. Неужели он заслуживает такого обращения? С какой стати?
Вечером пришел домой, включил телевизор, выпил крепчайший кофе. Но мысли о Чёрном человеке не отпускали. Какой еще джокер у него в рукаве? Короче, что он, подлюка, выкинет?
Но луна пошла на убыль, и Чёрный человек не являлся.
Через пару дней Владик совершенно очухался. Он с пристрастием отчитал ворона Карла за украденные часы. В знак наказания лишил удава Петра воскресного кролика, ничего, поголодает охальник. А волка Никифора лишил свидания с волчицей Тамарой, пускай потоскует в монахах.
И всё вроде бы пришло в норму. Только Люську к себе не подпускал. Гадко! Завел себе полюбовницу моложе и краше, Олесеньку. Загорелая, после солярия. Попа, груди, ноги… Да, что там! А какие кульбиты выделывала в постели! Цирковые акробаты отдыхают.
Полнолунная ночь, тем не менее, приближалась. Значит и приход Чёрного человека был строго размечен.
Явился!
Тот же плащ. То же бледное лицо. Та же глумливая улыбка.
— Спишь, значит? — оскалился Чёрный человек.
— Три часа ночи, всё-таки.
— Спишь, а главного в жизни не знаешь.
— Что, и Олеся шлюха?
— При чем тут Олеся? Дело в твоих питомцах. В зверях.
— Чем же они провинились? — заиграл желваками Владик. Дороже зверей у него никого не было.
Чёрный человек невесомо сел на край кровати, закинул ногу на ногу, запахнулся плащом отороченным шиншиллой.
— Не звери они, Владичка, — змеиная улыбка пробежала по тонким губам Чёрного человека.
— А кто же?
— О теории перерождений слышал?
— Ну?
— Люди они.
— То есть, людьми были?
— Но какими? Ты с женой своей, Тамарочкой, развелся?
— Стервой оказалась.
— Тещу Веру Павловну ненавидел?
— Люто.
— А тестя Петра Ибрагимовича презирал?
— Жалкий, пустой человек.
— Три года они все погибли в автокатастрофе.
— Знаю. Дальше?
— Не знаешь ты только того, что ворон Карл — твой бывший тесть. Удав Пётр — экс-жена. А волк Никифор — ненаглядная тещенька.
Владик вскочил с кровати. Ошалело забегал по комнате. Голые пятки по паркету отбивали чечетку.
Схватился за последнюю надежду:
— Ну, а с полом как же? Жена и теща в мужиков обратились?
— Это у них бывает, — зевнул Чёрный человек. — Главное, другое. Теперь ты их любишь. И они тебя. Очень.
— Ты врешь, Чёрный человек! — Владик схватил гостя за шею, но вспомнив недавнюю историю единоборства, тотчас отпустил.
Чёрный человек даже не обиделся.
— Не веришь, вот кольцо, — снял с мизинца оловянное колечко. — Прикоснись завтра к своим любимцам. А если повернешь его на 360 градусов, всё вернется на круги своя.
Никогда еще Владик не приходил на «Мосфильм» так рано. Хотелось во что бы то ни стало уличить во лжи Чёрного человека.
Первой, конечно, коснулся кольцом жены, т. е. удава Петра.
Тот в мановение ока, сбросил змеиную кожу, и превратился в супругу Тамарочку, грудастую, крикливую, алчную.
— Здравствуй, Владичка, — Тамарочка поправила свои огромные груди. — Поцелуй мамочку.
Дрессировщик тут же повернул кольцо на 360 градусов. Супруга исчезла.
С помощью оловянного колечка Владик воочию убедился в существовании под звериной шкурой, тестя Петра Ибрагимовича, пустого и жалкого человека, и тещи Веры Павловны, которая за последние три года сильно сдала и внезапно вызвала жалость.
Через пять минут с родственниками было покончено. То есть, они были возвращены в свой исходный, животный вид.
Владик обескуражено чесал репу. Разве он дальше может заниматься дрессурой своих родственников?
Он отправился в отдел кадров и под изумленным взглядом секретарши написал заявление о своем уходе.
Дома он собрал нехитрые манатки и позвонил в туристическое агентство. Заказал авиабилеты в Тибет. В живости теории перерождений он убедился. Теперь хотелось познакомиться с мудрецами, кои оную вывели. Да и просто пожить подальше от волков, воронов и рептилий.
В Тибетских горах Владику Шмакову страшно понравилось.
В монастыре ему выдали оранжевый балахон, предложили питаться исключительно рисом, запивая влагой с лепестков лотоса.
Нормальная, здоровая жизнь!
В полнолунную ночь Чёрный человек явился.
— Сбежал из Москвы? — хмуро взглянул на Владика, со свистом запахнулся чёрным плащом отороченным мехом шиншиллы.
— Вашими молитвами…
— Будет и продолжение.
— Давай, крой! Чего меня жалеть?
— Веришь, что оранжевый хитон тебя ото всего защитит? Среди лотосов и орхидей спасешься?
— Давай покороче!
— Прикоснись колечком к монахам. Увидишь много прелюбопытного.
На следующее утро Владик не преминул исполнить указание гостя.
Коснулся одного монаха, а тот превратился в ворона Карла. Коснулся другого — в удава Петра. Третьего — в волка Никифора. Хоть мосфильмовское кино снимай с ними, про Тибетскую жизнь!
Повернул колечко на 360 градусов и увидел крикливую жену Тамарочку, тещу Веру Павловну и жалкого и пустого, тестя Петра Ибрагимовича.
Да что же это такое? Кто шутит над человеком?
Еще раз вертанул колечко, всё воротилось на круги своя.
Перед ним стояли оранжевые монахи, свежие и крепкие, как огурчики. Если, конечно, кто-нибудь видел когда-нибудь розовые огурцы.
Вернулся в Москву. Какой толк с Тибета? Устроился дворником в ЖЭК. Стал по утрам снег соскребать. Как раз стояла зима.
Чёрный человек долго не приходил, отлынивал. Явился, как снег на голову.
— Колечко отдай, — хмуро обронил полнолунный странник.
— Вот! — Владик попытался снять оловяшку, но она, подлая, будто в палец вросла.
— Мыльцем смажь, — посоветовал гость.
Дрессировщик последовал рекомендации.
Кольцо соскочило с пальца и ударило в лоб Чёрного человека.
Ветер подхватил шторы, блеснули молнии, и гость обратился в монаха в оранжевом хитоне.
Владик ткнул кольцом в лоб монаха, и тот обернулся удавом Петром. Затем волком Никифором. Вороном Карлом.
На этом дрессировщик решил остановиться.
…Теперь он с вороном Карлом, одетым в черный сюртук отороченный мехом шиншиллы, выступает в элитных ночных клубах. Ворон решает арифметические задачки. Танцует румбу и ча-ча-ча. Предсказывает новым русским судьбу.
Номеру Владик дал название «Чёрный человек».
Почему именно такое?
Приглядитесь к ворону. Он сплошь чёрный.