Долговязый парень вскочил на первую ступеньку уже пошедшего автобуса, как неуклюжая птица. Двери решительно и мягко защемили его. Леденцов хотел освободить бедолагу, но тот лишь жмурился, испытывая удовольствие от безболезненного плена. Водочный дух, чуть облагороженный запахом портвейна, начал заволакивать автобус.
— Водитель, человека сдавило! — тревожно крикнул пожилой мужчина в легкой капроновой шляпе.
Дверь разомкнулась. Долговязый парень согбенно поднялся в салон, к этому растревоженному мужчине. Тот переставил с пола на колени громадную, вроде траловой, сетку с пачками, бутылками и пакетами.
— Папаша, у меня земля под ногами прогибается...
Мужчина намек понял и вскочил, чуть не уронив легкую капроновую шляпу. Траловую сетку он отбуксировал в угол автобуса, на пол, где встал и сам. Казалось, что на его лицо пала какая-то благость от доброты своей; впрочем, на лицо мог пасть отсвет белесой капроновой шляпы. Леденцову захотелось подойти к нему и что-нибудь сделать — например, расплющить апельсин в его траловой сетке.
— Я еду туда? — спросил сразу у всех долговязый, озирая автобус взбухшими глазищами.
— А тебе куда, милок? — елейно отозвалась старушка, его соседка.
— Мне надо в ту сторону, — растолковал парень и поставил ботинок сорок пятого размера на ее детский рюкзачок.
— Если в ту сторону, то едешь туда, — объяснила старушка, как внуку, извлекая рюкзачок из-под рифленой подошвы.
— А следующая остановка уже была?
— Будет, милок, будет.
Леденцову захотелось подойти к старушке и что-нибудь сделать — например, оторвать лямку от рюкзачка. Но он не успел ни апельсин расплющить, ни лямку оторвать, потому что долговязый вперил в него взгляд гоголевского Вия:
— Почему рыжий?
— Крашусь, — скромно объяснил Леденцов.
— Чем?
— Портвейном розовым.
Пьяный умолк, не в силах переварить ответ. И неизвестно, переварил ли бы, не увидь он перед глазами, тоже подкрашенными портвейном, тонкую фигурку в белом плащике. Она сюда передвинулась, ничего не подозревая.
— Девушка, садись! — предложил долговязый и звонко шлепнул ладонью по своему широкому колену.
Девушка сделала вид, что не слышит.
— Слышь, садись на коленки! — разнеслось уже по всему автобусу.
Леденцов видел только ее профиль: легкий носик, модно поднятый воротник плаща, светлые прямые волосы, да тубус в руке, похожий на аккуратно выточенное поленце.
— Землячка, в ногах правды нет, она в другом месте, повыше...
Леденцов вспомнил капитана Петельникова. Тот бы нашелся.
— Да садись ты, герла́!..
Долговязый поднял шаткую руку и сгреб тубусик — пальцев хватило обвить его. Девушка вздрогнула, словно укололась, и глянула по сторонам. Теперь Леденцов увидел ее голубоватые глаза и слабые, чуть подкрашенные губы. Видимо, она что-то сказала, но так тихо, что никто и ничего не услышал.
Леденцов шагнул к ней, расцепил заскорузлые пальцы долговязого и вытащил тубус из щупалец.
— Она не хочет. А вот я посижу. Спасибо, браток.
Лишь на секунду мелькнуло красное заостренное лицо парня; этой секунды инспектору хватило, чтобы испытать свою память и припомнить цитату, подобающую случаю: «Его худощавое лицо напоминало морду ласки с несварением желудка». Леденцов плюхнулся на чужие колени так, что сиденье хрустнуло стальными пружинами. Долговязый тут же вскинул кулаки и попробовал встать, но Леденцов перехватил его руки и прижал к своим бокам с рычажной хваткой, как приварил; ногами он уперся в спинку противоположного кресла с такой силой, чтобы пьяное тело под ним не выскользнуло. Парень заерзал остервенело.
— Ты чего? — удивился Леденцов. — Во мне всего семьдесят кило.
— Пусти, рыжий...
В дальнем конце автобуса всхохотнули. Неужели добрейший дядя в легкой капроновой шляпе?
— Рыжий, схлопочешь...
Теперь смеялись почти все. Кроме инспектора — удерживать таким странным приемом пьяного верзилу было тяжело до пота, до побеления кистей рук и сжатых губ. Но народный смех и слабая улыбка девушки с тубусом поддерживали.
— Отпусти же, черт рыжий. Мне выходить...
Протрезвевший голос и засипевшая дверь убедили инспектора. Он встал и отпрыгнул, на всякий случай приготовившись к защите. Но долговязый вышел из автобуса, как вывалился, испугавшись, скорее всего, не Леденцова, а веселого смеха.
Инспектор сразу же ушел в закуток, образованный кабиной водителя и кассой. Он приходил в себя — от напряжения слегка дрожали руки и потеплела спина. Ему казалось, что на него все смотрят, поэтому до своей остановки ехал, отвернувшись к окну...
Выпрыгнув из автобуса, Леденцов сильно вдохнул теплый июньский воздух и увидел тубус, похожий на аккуратно выпиленное полешко.
— Как вы не испугались такого детины? — негромко спросила девушка.
— Таких я обычно чайником по морде.
— Спасибо, вы меня избавили.
— Это что...
Леденцов приладился к ее шагу. На него пахнуло откуда-то издалека-издалека, словно из детства, неповторимо и единственно, — так пахли в дождь июньские березы. Неужели теперь выпускают такие духи? Инспектор приблизился к ней на прилично-доступное расстояние — от девушки пахло сиренью: то ли белой, то ли сиреневой. Но на осевой линии проспекта белели мокрые июньские березы, перебивающие своим духом бензин, камень и далекие духи. Леденцову захотелось в лес, одному или вот с этой тихой девушкой. А что? Палатку в его рюкзак, продукты в ее тубус...
— Иду как-то парком, а бандит хватает девицу за нежную шею. Я: «Руки вверх, то есть отпусти горло!» Бандит: «Отвали». Я: «Сейчас ты у меня схлопочешь чайником по морде». Девушка как закричит: «Хулиган!» Про меня. Оказывается, было модно ходить обнявшись за талию, потом за плечи, а теперь за шею.
— А вы шли с чайником?
— Я шел без чайника, но у меня такая присказка. По-научному — рефрен.
Пропуская спутницу вперед, Леденцов залюбовался ее ножками: крепкими, ладными, в джинсовых босоножках на широких и легких каблучках. Как там... «Если женщина понимает толк в обуви, то вся остальная амуниция у нее о’кей».
— Разрешите задать нескромный вопрос? — вдохновился он.
— Замужем ли я?
— Пьете ли вы кофий?
— Разумеется.
— Давайте по чашечке, а?
Она кивнула неопределенно, точно сомневалась в своей любви к кофе.
— Или вы опасаетесь уличных знакомств? — угадал инспектор ее тревогу.
— У нас же автобусное, — улыбнулась она.
Выпить чашку кофе оказалось не так просто. Кафетерий был забит народом, булочные уже закрылись, «Белочка» оказалась на ремонте, в пышечной сломался кофеварочный агрегат... Но Леденцов не сдавался — шел лишь ему известными зигзагами.
— В Париже, говорят, на каждом шагу кофейня. А если не кофейня, то какая-нибудь какавня, кисельня или компотня.
Они оказались у полукруглого здания. Из жаркого входа, как из вулканического жерла, бил огненный свет; там перекатывалась могучая музыка и каменными осыпями взрывался топот.
В этом огненном свете — почему-то далеко, хотя вход был в десяти шагах, — возникали, тут же пропадая, стройные фигуры в комбинезонах, в джинсах, в блестящих брюках, в ярко-цветных свободных рубашках и блузках... Казалось, что на землю опустились пришельцы, устроили тут свой инопланетный праздник и, отгуляв, улетят...
— Дискотека, — сказала она так, как говорят о далеких мирах.
— Зайдем?
— Что вы...
— Это же диско-бар. А в баре варят отличный, кофий, то есть кофе.
Она заколебалась, глянув на свой тубус. Леденцов мягко отобрал его, и она сразу пошла, словно вся ее сила была в-этом тубусе.
Они ступили в вестибюль, тоже став пришельцами — порозовели от малиновых светильников, заметались от первого смущения, заблестели глазами от звона праздника... Но Леденцов разобрался скоро. Правая дверь из вестибюля вела в танцевальный зал, левая дверь — в бар. Инспектору осталось купить входные билеты и сдать ее плащик гардеробщику.
Видимо, из-за раннего времени в баре оказалось просторно. Темный, обшитый деревом снизу доверху, он походил на длинную и уютную пещеру. Лампы так были упрятаны, что свет, казалось, брезжил из-под каждой дубовой панелины. Высокая стойка с жаркой кофеварочной машиной тянулась бесконечно. Они выбрали самый угол, усевшись на мухомористые грибы — высокие табуреты, обтянутые вишневой кожей в белых пупырышках.
— Кстати, по паспорту я Борис.
— Наташа.
— Начальник, имея в виду цветовую гамму моих волос, зовет меня Абрикосом. Вы можете называть Абрикоськой.
Она улыбнулась слабыми губами, словно извиняясь за шутку начальника. Полумрак и темный дуб не затемнили ни ее светлых волос, ни голубоватых глаз, ни белой кожи.
За стойкой работали две барменши в одинаковых брючках-«бананах» и лиловых кофточках с белыми отложными воротничками, с золотыми цепочками на обнаженных шеях. Одна, маленькая и легкая, с неожиданными и какими-то недоразвитыми косичками, походила на школьницу. Вторая, грузная, с тяжелыми губами, упорным взглядом и клочкастой черной прической, показалась инспектору атаманшей. Она и подошла к ним, вопросительно уперев взгляд куда-то в дубовое пространство.
— По чашечке кофе, пожалуйста, — с достоинством попросил Леденцов.
— И все? — сурово удивилась барменша.
— А что... еще есть?
— Коктейли, фирменное мороженое «Дискотека»...
— По чашечке кофе и по «Дискотеке», — заключил инспектор.
Атаманша, то есть барменша, вытерла стойку, обдала Леденцова чем-то похожим на заплесневелую улыбку и неспешно поплыла к урчащей машине. Как там... «Бэби-люкс, чернокудрая бестия с глазами, сулящими блаженство и кучу неприятностей».
— Боря, а вы учитесь? — спросила Наташа, не решившись на «Абрикоську».
— Я всю жизнь учусь.
— А, так вы работаете?
— Я, Наташа, всю жизнь работаю.
Она замешкалась, так и не поняв, чем он занимается. Леденцов не любил называть свою профессию по разным причинам, и может быть, по главной — ему не верили, не походил он на инспектора уголовного розыска. Невысокий и неширокий, волосы рыжеватые, ресницы белесые, лицо в веснушках, пиджак в зеленую клетку, галстук цвета немытой арбузной корки...
— Боря, а кем вы работаете?
— «Каждый зарабатывает на свое виски, как может».
— Как вы сказали?
— Я сказал, что за такие слова меня нужно бить чайником по морде...
Видимо, она хотела спросить, за какие такие слова, но барменша принесла заказ, ловко пустив его по стойке, как по ледяной дорожке. На инспекторское «спасибо» она лишь блеснула крупными темными глазами и опять смурновато улыбнулась.
Фирменным мороженым «Дискотека» оказались сто граммов коньяка, в котором плавали два кремовых шарика. Леденцов тянул через соломинку алкоголь, хотя был бы не прочь обменять этот бокал на тарелку горячего супа — он возвращался с работы. Наташа пила сосредоточенно, будто делала анализ, но ее слабые губы зажили смелее.
Иногда в бар вскользали затуманенные пары, еще не сбросившие жара, скорости и ритма. Выпив по коктейлю, они улетали за дверь, в горячий туман праздника.
— Итак, студентка, второй курс Политехнического института. А какой факультет?
— Как вы узнали? — удивилась она, все больше розовея.
— Тубусы носят только студенты техвузов, Политехнический ближе всего, по возрасту вы тянете на второй курс...
— Я буду специалистом по очистным сооружениям.
— Вроде сантехника?
— Боря, вы технически необразованный.
— Верно, Наташа. Вот приду домой и за это себя чайником по морде.
— Ой, меня ждет мама...
Они допили кофе. Леденцов с некоторой грустью лишился десятки, которую барменша взяла заслуженно, словно накормила их досыта. И опять не то улыбнулась, не то ухмыльнулась тяжелыми и непослушными губами...
Белый вечер еще не перешел в белую ночь — только чуть посвежело. Наташа жила почти рядом, через квартал. Инспектор проводил ее до дверей квартиры и, слегка затуманенный фирменным мороженым «Дискотека», предложил:
— Наташа, давайте сверим часы.
— Зачем?
— Чтобы договориться о новой встрече.
Она глянула на него насмешливо:
— А вы перестанете употреблять свои вульгарные выражения?
— Какие? — опешил Леденцов.
— Если я провинюсь, вы тоже скажете, что меня надо этим... чайником?
— Наташа, я джентльмен. Скажу не чайником, а кофейником по личику.
Она мило задумалась, решая, перестало ли выражение быть вульгарным. Голубые глаза, совсем просветлевшие, смотрели на инспектора с беспокойным недоумением. Это недоумение и спасло ее от мгновенного инспекторского поцелуя.
— Наташа, — как-то между прочим сказал он, — в следующий раз мы поговорим о биологических очистителях, о малых голландцах, о химерном этносе, об экзистенциализме и двести двадцатой кантате Баха. А сегодня...
— Я не помню своего расписания, — почти прошептала она.
— Телефончик...
— У нас нет телефона.
— Тогда возьми мой.
Инспектор протянул бумажку с цифрами и все-таки легонько поцеловал ее — так, на прощанье, в щечку.
Петельников глянул на часы.
По всем законам — государственным, биологическим, нравственным — ему следовало идти домой, ибо во дне рабочем восемь часов, организм его устал и работать на износ аморально... Но на последнем собрании он выплеснул речь о пользе профилактики, был пойман на слове и брошен в помощь инспекции по делам о несовершеннолетних. От дел уголовного розыска его никто не освободил.
Инспектор вздохнул и подошел к окну...
Там, за распахнутыми стеклами, был июнь. За стеной бушующего зеленью кустарника рдели по скверам цветы, ходили девушки в свободных летних одеждах, пахло землей, и белая ночь была готова щемяще высветлить город. Пришел июнь и в милицию. Откуда-то выполз хулиган, который на зиму пропадал, как вымерзал. Поступили плаксивые заявления девушек, тех, в свободных летних одеждах, в которых они сидели белыми ночами на отдаленных парковых скамейках. В бойких местах встали хитроватые старушки с охапками полевых цветов, рвать которые запрещено. Он сам вчера спугнул такую бабусю с корзиной «купальницы европейской», взращенной природой из какой-то желтой нежнейшей субстанции.
Стук в дверь вернул инспектора к столу.
— Меня послали к вам, — сказала женщина с порога.
Петельников кивнул на стул и тоже сел. Женщина расстегнула светлый, с перламутровым отливом плащ и сняла светлую, цвета белой ночи, шляпку. Следовало бы предложить ей раздеться, но уже восемь часов, впереди были хлопотные дела, да и домой хотелось.
— Я пришла по поводу сына, Вити Кундышева...
— На учете в детской комнате состоит?
— Нет-нет, но меня гложет беспокойство.
Инспектор сел поплотнее, отгоняя разъедающую мечту о домашнем вечере. Женщину не обокрали и не ударили, женщину гложет беспокойство. А такой разговор — надолго.
— Слушаю, — сказал Петельников с напускной энергией, чтобы окончательно развеять усталость.
— До девятого класса Витя учился почти на одни пятерки...
Она подалась к инспектору с той надеждой на понимание, которая вечно живет в матерях.
— Посещал спортивную секцию...
Ее светлое и еще молодое лицо, казалось, попрозрачнело от близких слез.
— Занимался музыкой, уже свободно играл сонату Грига...
Она стала мять шляпку цвета белой ночи.
— Победил на химической олимпиаде...
Из круглой шляпки, которую инспектор посчитал бы за французскую, она сделала что-то вроде пельменины.
— Все думали, что станет медалистом...
— Что он сделал? — перебил инспектор, спасая французскую шляпку.
— Ничего не сделал.
— Ну и слава богу.
— Вернее, сделал. Витя влюбился с нечеловеческой страстью...
— Поздравляю.
— С чем? — она выпустила-таки шляпку.
— Не часто влюбляются с нечеловеческой страстью.
— Но он влюбился в деньги!
— В деньги?
— Как заразная болезнь. У меня выпрашивает, у отца занимает, у младшего брата выманивает... Неделю красил оградки на кладбище. Охотится за бабушкиной пенсией...
Инспектор, сперва намеревавшийся объяснить, что она пришла не по адресу, слушал теперь внимательно. Парень влюбился не в девушку, не в учителя, не в книги, не в космонавта и даже не в спортивную команду...
— Верите ли, — почти со страхом сказала она, — Витя собирает по дворам бутылки и сдает. И это мальчик, играющий Грига.
Растревоженное лицо женщины удержало едкие слова Петельникова о том, что игравшему Грига подобало бы собирать не бутылки, а хотя бы майонезные баночки. Он записал домашний адрес, школу, имена родителей и место их работы. И когда ему показалось, что глаза женщины стали поспокойнее, спросил о главном:
— Зачем ему деньги?
— Не знаю.
— Как не знаете?
— Не говорит. Но все, что нужно, у него есть.
— Может быть, вино?
— Случается, но редко и чуть-чуть.
Инспектора больше бы насторожили деньги приносимые. Витя Кундышев уносил. Скорее всего, криминала тут не будет. Допустим, копит на путешествие, или дает в долг приятелю, или помогает человеку в беде, или, в конце концов, строит ракету... Но профилактика преступлений и заключается в том, чтобы не дошло до криминала.
— Чем он занимается после школы?
— Уроки наспех сделает и убежит.
— Куда?
— Не знаю, все молчком.
У Петельникова пропал к ней интерес. Ничего не знающая мать. Зачем сыну деньги, куда он ходит, чем занимается... Но нет родителей, которые не знают своих детей, а есть родители, которые не хотят их знать.
— Я потолкую с вашим Витей, — кончил он разговор.
— А мог сын пойти в деда?
— В каком смысле?
— Дед был жадный, всю жизнь копил. Теперь ведь, знаете, наследственности придают значение.
Он знал. И чем больше ей придавали значение, тем это сильнее раздражало инспектора. Ему уже попадались нагловатые подростки, валившие все на наследственность, как на стихийное бедствие.
— Наследственность придумали родители, которые не хотят заниматься воспитанием, — уж слишком запальчиво бросил он.
Леденцов постоял у высокой двери из тяжелого дерева, стараясь отдышаться. Он удивился — отчего? Приехал же на лифте. От трех рабочих суток?
Он позвонил. Дверь открыла женщина средних лет с красивым лицом, слегка испорченным излишней суровостью. Каштановые волосы — почти как у инспектора, с добавкой коризны — ниспадали до зеленого воротника шуршащего халата.
— Что вам угодно? — еще больше построжала она.
— Виски на два пальца, миссис.
— Больше ничего?
— Ванну, сигарету и пару сандвичей.
— Я вас не знаю, гражданин.
— «Он — то есть я — поднял на нее грустные, налитые кровью глаза». Теперь узнаете?
— За трое суток можно кого угодно забыть.
— Служба, миссис.
— А телефон на что?
— «Миссис, вы сегодня выглядите на миллион долларов».
— Следующий раз... как это... возьму чайник и тебе по физиономии.
— О, такие слова в устах миссис, то есть дамы...
Он шагнул в переднюю и осторожно поцеловал женщину в щечку, отчего ее суровость пропала мгновенно. Она тоже чмокнула его в щеку и отвесила легкий, скользящий подзатыльник. Он обнял ее за плечи и повел в глубь квартиры, расслабляясь от каждого шага.
— Мам, больше не буду.
— Ты хоть ел?
— А как же. Пирожки с мясом.
— Еще что?
— Пирожки с рисом.
— Ну а суп, жидкость?
— Запивал пупсой.
— Какой пупсой?
— Пепси-колой.
— О, боже...
Она ринулась на кухню, погнав туда воздух распавшимися полами халата. Влекомый этим потоком, оказался на кухне и Леденцов. Он сел на свое место — не переодевшись, не вымыв рук, не сняв ботинок — и начал погружаться в свои любимые минуты...
Тело, скинувшее заботы, расползлось на стуле кулем. Душа, оставив за высокой дверью из тяжелого дерева все накопленные заботы, отлетела от кулеподобного тела и порхала себе где-то под потолком в душистом паре кастрюль. Лампы горели ненавязчиво. Светлое дерево столов, шкафиков и стен желтело покойно, как избяные бревна. Вполсилы пело радио о тихой любви. Из крана вода бежала лесным ручейком. И что-то говорила мама, и что-то отвечал он сонным, воркующим голосом.
— Чем ты был занят?
— Позавчера проверял материал об отравлении организма гражданина Кривопатри.
— Боже, говорить грамотно разучился... А вчера?
— Вчера мне пришлось заменить помощника дежурного райотдела.
— И что ты делал?
— Реагировал на сигналы граждан...
Кухню затопила желтая истома. Острые углы шкафчиков, плита и светильники начали тонуть в ней. Леденцов знал, что дремлет, — бодрствовал лишь тот клочок мозга, который был ответствен за разговор с матерью.
— На какие сигналы?
— Муж выгнал жену из дома...
— Еще что?
— Жена выгнала мужа из дома...
— Что они так?
— Муж у жены пропал...
— Это бывает.
— Жена у мужа пропала...
— Ну-у?
— Муж застал у жены чужого мужа...
— Господи.
— Жена застала у мужа чужую жену...
— Да ты спишь?!
— Отнюдь, — воспрял Леденцов.
— Принимай ванну, ешь и ложись.
Он поднялся, отряхивая сон:
— Мне бы еще поработать над докладом...
— Да когда ты его напишешь?
— Кончаю.
— Как хоть называется?
— «Ихний детектив».
— Боря, ответь серьезно.
— «Зарубежный детектив».
Леденцов пошел в свою комнату. Он рассеянно оглядел ее — гантели на спортивном коврике, раскиданные журналы на тахте, книги на полках, диски в нише, груды зарубежных детективов на столе... Комната выглядела нежилой — не хватало тут кухонного уюта. А может быть, свою комнату, как и близкого человека, нельзя покидать на несколько суток?
Он снял пиджак. Ему показалось, что глубина нагрудного кармана первозданно побелела. Пальцы нащупали бумажку, чужую, — он знал свои бумажки. Леденцов вытащил ее, треть тетрадного листа, сложенного вчетверо, и развернул...
Крупными торопливыми буквами шариковой ручкой было набросано:
«Приходите сегодня в 11 к старому молу».
Наташа с тубусиком. Стеснительная пошла молодежь — не могла сказать на словах. В одиннадцать, — поздновато для свидания. Но ведь белые ночи, все влюбленные гуляют. Сейчас десять с минутами. До старого мола ехать с полчаса. Но если взять такси...
Леденцов, подошел к зеркалу и глянул в свое лицо. Рыжее, но благородное. Как там: «Эта мисс влюбчива, как две кошки». Наташа с тубусиком, похожим на неошкуренное полешко.
С прибывшими силами появился Леденцов в кухне:
— Мама... ванна, массаж, доклад и сон отменяются. Я перекушу и отлучусь.
— Куда?
— «Если идешь к даме, то на ужин не стоит есть лук».
Уроки давно кончились. Петельников стоял у входа, поглядывая на окна спортивного зала, высветленные неоном белее белой ночи. Там старшеклассники занимались самбо. Инспектор не хотел их тревожить своим появлением...
Большая группа ребят выдавилась из узкой двери разгоряченным строем. Ветерок азарта и силы обдал инспектора. Он негромко спросил замыкающего:
— А кто здесь Ефременко?
Тот махнул чемоданчиком на другой конец, поскольку ребята развернулись и пошли могутной стеной, как шеренга асфальтовых катков. Инспектор, поспевая, обогнул их сзади и легонько тронул рукав крайнего парня.
— Миша Ефременко?
— Да...
— Поотстань-ка.
— Чего? — удивился он, все-таки отставая.
— Милиция, — инспектор смягчил слово улыбкой.
Ефременко совсем остановился:
— Я же сказал в отделении, что продал собственный магнитофон...
— Ну, допустим, не собственный, а приятеля.
— Мы с ним сами разберемся.
— Разберись, а то его мать беспокоится.
Миша Ефременко был повыше и пошире инспектора. Его тяжелое лицо как бы устремилось на Петельникова, готовое боднуть. Глаза, глубоко и надежно упрятанные в костистом черепе, смотрели на работника милиции без всякого почтения.
— Как тебя допустили до самбо? — невероятно удивился инспектор.
— А что?
— Ты же нервно-дерганый.
— Я не дерганый, а надоело объяснять про этот магнитофон.
— Домой идешь?
— Домой.
— Пройдемся.
Шеренга спортсменов куда-то свернула. Город заметно пустел. Но к полночи народу прибудет — школьники, студенты и влюбленные потекут к набережной, под широкий разлив зыбкого белого света. Инспектор шел с удовольствием, благо спутник оказался тоже широкошагим.
— Миша, у меня всего один вопрос: зачем тебе деньги?
— А то не знаете...
— Не знаю. Ведь родители, как говорится, кормят-поят-одевают-обувают.
— У всех одна проблема...
— У кого у всех?
— У ребятишек.
— Миша, тебе шестнадцать лет. Какой же ты ребятишка?
— А кто я?
— Ты, Миша, дядя.
Он польщенно хохотнул, отчего спортивная сумка на плече запрыгала перышком на ветру. С его лица спала отчужденность, и оно словно полегчало в этом июньском легком воздухе.
— Так какая проблема-то? — спросил инспектор.
— Джинсовая.
— Штанов, что ли?
— Джинсы.
— Штаны.
— Ну, штаны.
— Купил?
— За двести рублей, фирму.
— Двести рублей за штаны?
— За джинсы.
— Я и говорю, за штаны.
— Чего вы их все штанами зовете? — опять начал обижаться Миша.
— А они... не штаны?
— Штаны, — нехотя согласился он.
Инспектор знал, что джинсы для этого Миши были и не только штанами — были символом приобщения к современности. Но почему символом стали штаны?
— Они прочные и удобные, — сообщил Миша угрюмо.
— Штаны-то?
— Джинсы.
— Носи, только деньги за магнитофон отдай.
Они замолчали, вышагивая совместные метры. Инспектор вздохнул — покопаться бы в этом парне, как в забарахлившем моторе. Поговорить бы свободно и не раз, что-нибудь вместе сделать, куда-нибудь съездить, познакомиться бы с его родителями... А мимолетная встреча ничего не даст.
— Сами тоже были молодые, да забыли.
— Нет, Миша, не забыл.
— Скажите, у вас не было проблемы модной одежды?
— Миша, мы посчитали бы того идиотом, кто соединил бы два слова: «проблема» и «одежда».
Его спутник глядел упрятанными глазками, скосившись, — он не понял, почему эти два слова несоединимы.
— Ну разве штаны могут быть проблемой? — легонько вскипел инспектор.
— А какие у вас были проблемы?
— Мир перевернуть, Миша.
— Это вы... образно?
— Нет, буквально.
И опять юный гигант непонимающе скосил глубокие глазки. Инспектору захотелось толкнуть его в сквер, который был за оградкой, усадить на тихую скамью и объяснить за эту грядущую белую ночь, что такое молодость. Инспектор, знал емкое определение молодости — знал он его... Молод тот, кто хочет переделать мир. В свои шестнадцать инспектор и приступил к его перестройке, дабы мир стал лучше. Да он и теперь бился над этим вместе с ребятами из уголовного розыска.
Но сквер остался позади.
— А сами ходите в коже, — буркнул Миша, оглаживая взглядом инспекторский пиджак.
— Он куплен на заработанные деньги, а не на деньги, вырученные от продажи чужого магнитофона.
Инспектору показалось, что Мишино внимание неуловимо перешло на другое. Его глаза покрупнели и окинули Петельникова любопытствующим взглядом, будто инспектор пообещал продать ему свой кожаный пиджак.
— После школы я хочу работать в милиции, — выпалил Миша.
— А возьмут?
— Самбо занимаюсь, стреляю прилично, в жаргоне секу...
— Еще что?
— Не пьянею от водки, память тренирую, могу смотреть глаза в глаза...
Инспектор засмеялся жестко. От обиды Миша далее убавил шаг. Но Петельников и вовсе стал, вперив в него взгляд своих темных спокойных глаз, — парень натренированно не мигал.
— Миша, мы ходим в засады...
— Я не испугаюсь.
— Мы бываем в схватках...
— Скоро получу разряд по самбо.
— У нас случаются передряги...
— Ну и что?
— Мы попадаем в беды...
— Подумаешь.
— Нет, не возьмут, — заключил инспектор.
— Из-за магнитофона? — насупился он..
— Михаил, ни я, ни мои товарищи не сядут в засаду с человеком, для которого элементарные штаны стали проблемой.
— Почему?
— Ты подумай. А потом встретимся.
Старый мол представлял собой узкую косу гранитных валунов и бетонных глыб. Она далеко уползала по мелководью залива, похожая на многовагонный и далекий поезд, убегавший в открытое море. Днем на вагонах-глыбах сидели мальчишки с удочками. Но сейчас, без пяти одиннадцать, лишь какая-то парочка приютилась на плоском валуне.
По песчаному берегу разбежались, кусты молодого сквера. Незапыленная зелень, невысокие деревца и незатертые скамейки создавали впечатление какой-то первозданности. Вот только серые валуны да старый дуб, пастухом стоявший среди кустиков, остались еще от тех времен, когда мол нес свою службу.
Леденцов огляделся. У самого мола расхаживал паренек в джинсах и синей клетчатой рубашке — видимо, тоже ждал девушку. Больше никого не было, потому что белые ночи встречали и провожали на гранитных берегах реки и залива. А тут не хватало пространства для прогулок, базарно орали чайки, пахло несвежей рыбой, и не было ни волн, ни белых кораблей.
Инспектор обосновался под дубом, в кустах и несовершеннолетних березках. Он видел почти весь сквер, оставаясь незаметным. И удивился — зачем же? Ведь на свидание пришел, а не в засаду... Он уже хотел вылезти к скамейкам, но объясняющая мысль остановила — ему не хотелось толочься на песчаной аллейке вместе с клетчаторубашечным и бросать на него косоватые взгляды.
Это свидание не одобрила бы мама, да и капитан Петельников усмехнулся бы так, что слов не надо. Но где инспектору знакомиться с девушками, как не в транспорте, в засадах и на местах происшествия? Не ходить же на танцы. А в райотделе женщин почти нет.
Наташа казалась ему невесть где взращенным цветком, который можно опалить и дыханием. Особенно умилял ее тубусик, похожий на неошкуренное полешко. И скромность умиляла — постеснялась сказать о свидании. Как там...
— «Она так хороша, что римская бэби Юнона показалась бы рядом с ней чахоточной», — сказал Леденцов вслух, чтобы развеять одиночество.
Но когда Наташа успела написать записку? Когда он брал в гардеробе ее плащик. Как сунула в его кардан? За стойкой, когда он, допустим, смотрел на свирепую барменшу. Почему Наташа убеждена, что он знает старый мол? В их районе все его знают. И почему она уверена, что он придет на свидание? Потому что того надо чайником по морде, кто не пойдет с ней на свидание.
Инспектор поморщился. Права мама, к нему пришло профессиональное отупение — анализирует предстоящее свидание, как рецидивиста берет. Он посмотрел на часы, тут же заметив, что посмотрел рывком, как в засаде. Десять минут двенадцатого. Женщины всегда опаздывают — у них это в генах. Вот и клетчаторубашечный мается.
Было светло и бело, лишь слегка сгладилась резкость линий да исчезли детали. На отдаленных березках вдруг пропали тонкие ветки, отчего листья вокруг этих веток показались собранными в шары и конусы, пронзенные воздухом и пространством, — они висели вокруг стволиков, не соприкасаясь, словно плавали в белом свете. Залив прикрылся кустами и проявлял себя холодящим ветерком да запахом свежести — воды ли, корюшки ли, донной ли травы... И еще какой-то кислый запах, вроде уже не привнесенный с залива, мешал инспектору. Он огляделся — в рваном дупле огромным грибом застыл пенистый розоватый сок. Кто-то разворошил его палкой, и на землю упали телесные куски дубового сока...
В аллейке хрустнул гравий. Инспектор вскинул голову, сразу теряя интерес к этому хрусту — не Наташа. К молу шли два парня. Клетчаторубашечный быстро шагнул к ним. Не девушку он ждал...
Но инспекторский интерес вдруг ожил, и он не смог бы объяснить почему.
Трое стояли посреди аллеи плотно, лицом к лицу, спинами к белому свету, и казались туго сколоченной фигурой из трех плоскостей. Леденцов не видел ни их лиц, ни цвета одежды, да и крупные клетки ждущего парня растворились в белесом свете. Инспектору почему-то казалось, что эти трое, стоит им разомкнуться, произведут разрушительный взрыв, вроде снарядного.
— У-у-у, козел! — донесся хрипучий голос.
Тут же он услышал звук, который ни с чем бы не спутал, — глухой шлепок с тихим хрустом. Как тесто упало на песок. Это удар в лицо. Еще удар... Мозгу инспектора, настроенному на свидание, потребовались какие-то секунды для осознания того, что двое пришедших бьют третьего, клетчаторубашечного...
Леденцов перемахнул через кусты, как дикий олень. Кто-то из пришедших оглянулся, и эти двое ринулись по аллейке в сторону от мола. Инспектор бы их догнал, хотя бы одного, но он увидел клетчаторубашечного, который пошатнулся, упал на колени и повалился на бок. Инспектор подскочил к нему.
Парень лежал с закрытыми глазами беззвучно. Окровавленный рот был приоткрыт. Он не дышал. Инспектор попытался найти его пульс, но сообразил, что врач сделает это лучше. Леденцов опять побежал — лишь гравий с томным звоном вылетал из-под ботинок.
В своем районе он знал все телефонные будки. Эта стояла недалеко, на стыке улицы и сквера. Инспектор сорвал трубку:
— «Скорая»! Человек без сознания в сквере у старого мола, начало улицы Молодоженов. Да-да, скорее! Инспектор уголовного розыска Леденцов...
Человек без сознания... Не труп ли? Нужно позвонить дежурному райотдела, но инспектор был приучен капитаном Петельниковым — прежде всего жизнь и здоровье потерпевшего. Как у врачей. Леденцов отер влажный лоб и ринулся обратно в сквер.
Ему показалось, что он перепутал аллеи. Но вот светлый гравий, испачканный кровью. Инспектор огляделся...
Клетчаторубашечного не было — ни живого, ни мертвого.
Петельников неспешно поднимался на пятый этаж, раздумывая об этих своих походах...
Были ли в пору его юности символы, подобные джинсам? Были. Плащи «болонья», капроновые рубашки, темные очки, «буги-вуги»... И были ребята, помиравшие без них. Но для юного Петельникова эти символы модной жизни оставались на какой-то обочине — он с приятелями горел иным огнем. Космос... Все ребята класса записались в парашютный кружок. Потом потянул мировой океан — рифы, акваланги, акулы... Затем взлет биологии, захвативший его в десятом классе не только научными чудесами, но и сиюминутной нуждой: у болезненной соседки нещадно пил муж, которому Петельников намеревался со временем перестроить гены. Какие там джинсы...
Инспектор нажал кнопку. Склеротичный звонок едва отозвался. Потом что-то упало, скрипнуло, прокатилось... Дверь открыл белобрысый парнишка в длинной незаправленной рубахе.
— Привет, — сказал инспектор.
— Собираться? — напряженно спросил хозяин квартиры.
— Я не к тебе.
— А к кому?
— К твоим родителям.
Парень мотнул головой с внезапным облегчением:
— Нету их.
Это облегчение понравилось инспектору — переживал, воришка. Петельников молча разглядывал бледное острое лицо, мелкозубую виноватую улыбку и глаза, готовые забегать.
— Может быть, пустишь в дом?
Парень нехотя отступил. Инспектор вошел в переднюю, заставленную велосипедом, чемоданом, какими-то бачками... Несвежий запах обдал его. Петельников хотел было протиснуться в комнату, но хозяин повел на кухню.
Давно не крашенные стены вроде бы покрыла паутина. Мутные стекла не пропускали свет подступающей ночи. На газовой плите мучными червями белела оброненная лапша. Пахло луком, уксусом и прелой листвой.
— Юра, где родители?
— Мать пошла к сеструхе.
— А отец?
Юра замялся, пряча взгляд в темной стене.
— Что, пошел к братухе?
— Спит.
— Так рано?
— Гости были.
И тогда инспектор осознал еще один едкий запах, пришедший из комнаты.
— Пьян, что ли?
— Гости были, — повторил Юра.
Инспектор вздохнул, подошел к окну, приоткрыл его и вздохнул еще раз, уже поступившим воздухом.
— Ну, а ты? — спросил он, усаживаясь на табуретку.
— Что я?
— Ты же будешь токарем, мастеровым человеком... Почему же не купишь краски, не возьмешь тряпку и все не вымоешь и не выкрасишь?
Юра усмехнулся прожженно, словно на табуретку вместо инспектора сел первоклашка, рискнувший дать ему совет.
— А предок пивом обольет или сигаретой запалит, да?
— Пьет?
— Как все.
— Хулиганит?
— Он веселый.
Инспектор поморщился — эти выпивохи были опаснее явных пьяниц: пьяница отвращал от водки уже своим видом, а выпивоха мог прельстить подростка легкой и веселой жизнью. Вроде бы древние римляне показывали мальчишкам сильно пьяных рабов, чтобы вызвать отвращение к алкоголю на всю жизнь. И никогда не показывали подвыпивших. Рассказать про древних римлян этому Юре, который до совершеннолетия научился прожженно улыбаться?
— Да ты сядь.
Парень заправил рубаху и сел напротив, сжавшись, как испуганный серый кролик. Белесая челка сбилась набок, точно хотела съехать с головы. Узкие глаза смотрели на инспектора, но казалось, что они скошены на угол кухни.
— Юра, вот ты снял колесо и продал... Деньги тебе зачем?
— Как и всем.
— Всем на разное.
— Мужикам-то на одно...
— И на что мужикам?
— На пузырек.
— Ты что ж, пропил их?
— Ага.
— С отцом, что ли?
— Зачем... С девчонками.
— Что ж это за девчонки, которых надо поить?
— Не поить, а угощать. В кафе, в баре... Не им же платить.
— И чем угощаешь?
— Сухонькое, коктейли...
— Пьешь, выходит?
— И поп пьет, коли черт поднесет, — ухмыльнулся Юра чужим, видимо, отцовым словам.
Инспектор плотно сидел на шаткой табуретке и откровенным взглядом жег парня. Тот не выдержал, нервно заерзав.
Неужели это то самое яблочко, которое недалеко падает от яблони? Неужели у наследственности такая неотвратимая сила? Но какая к черту наследственность, когда в комнате живым примером храпит пьяный папаша... Инспектор давно уяснил простую истину, проверенную им сотней житейских примеров: не у всех плохих родителей дети становятся преступниками, но преступниками становятся дети обязательно плохих родителей.
— Тебе через неделю будет восемнадцать. Взрослый. Неужели тянет на алкогольную дорожку?
— Я норму знаю.
— Неужели не слыхал о вреде спиртного?
Юра распрямился, словно последние слова инспектора высвободили его тело.
— Я даже лектора, трепача, слушал.
— Как это трепача?
— Водка противная, вредная, аморальная... Врет ведь?
— Нет, не врет.
— Тогда зачем пьют? И вы ее пьете. Скажете, нет?
Инспектор ее не пил. По торжественным случаям смаковал рюмки две-три хорошего коньяка, да иногда, за компанию, выпивал сухого. Но откровенный разговор был сейчас дороже правды.
— Рюмку-вторую иногда выпью.
— А зачем? Противная ведь...
Петельников замешкался. Черт его знает, зачем он выпивал эти случайные рюмки и бокалы... И ждущие глаза паренька толкнули на откровенный ответ:
— Не знаю, Юра.
— А я знаю. Эти зануды не говорят о кайфе. Приятное балдение-то играет?
Приятное балдение играло. Пожалуй, в лекциях и брошюрах редко говорилось о первомоментной стадии опьянения, ради которого люди употребляли вино не одно тысячелетие, — о том состоянии, когда радостный и воспаривший дух человеческий мог прикоснуться ко всему желаемому, чего трезвому и на ум не приходило.
— Играет, — согласился инспектор.
Юра откровенно радовался легкой победе над работником милиции. Петельников тоже улыбнулся — теперь он знал думы этого повеселевшего паренька.
— И как, Юра, часто играет в тебе приятное балдение?
— Раза три в неделю.
— Через день, значит?
— Так ведь немножко, сухонького...
— Какая между нами разница-то, Юра... Ты выпиваешь три раза в неделю, а я три раза в году. Я мужчина, а ты юноша. Я при случае, а ты специально. Я на заработанные, а ты на ворованные. Усек?
— Ну и что? — тускло отозвался он.
— Я скажу что — сопьешься.
— Батя каждый день поддает и не спился.
— Спился, Юра.
— Откуда вы знаете? Его не видели...
— Вижу. В квартире грязь и запустение. Сын бледен и хиловат. Сын выпивает. Сын совершил уголовное преступление на почве алкоголя.
— Не на почве.
Юра опять притих на стуле серым кроликом, догадавшись, что никакой победы не было. И сразу пропал интерес к разговору.
Теперь Петельникова не так беспокоила кража автомобильного колеса, как убежденный интерес парня к спиртному. У инспектора были в запасе десятки историй про алкоголиков. Но слова, слова... Он знал бессилье слов, бесед и нравоучений, — ребят воспитывают поступками, примером их надо воспитывать. Как там делали римляне...
— Юра, завтра вечером свободен?
— Ага.
— Я тебе покажу людей, которые начинали с рюмочки сухонького.
Леденцов проснулся. Жалюзи цедили непонятный свет — ночной ли, дневной ли... Будильник показывал два часа — ночи ли, дня ли... И он стал решать — сегодня еще сегодня или уже завтра? Но шумная жизнь на улице убедила, что он проспал с двенадцати ночи до двух дня.
Вчерашний случай инспектор выбросил из головы, как не стоящий внимания. Видимо, разругались приятели. Клетчаторубашечный получил нокаут, очухался и потихоньку, удалился. А Наташа не пришла. Что за нравы у студенток — назначить свидание и не прийти! Впрочем, могла прийти, увидеть драку, испугаться и убежать.
Леденцов вскочил, поднял жалюзи и пошлепал к трюмо. В нем он увидел мускулистый торс, накачанный почти ежедневными упражнениями, — вот только ноги тонковаты, надо поприседать со штангой; увидел белую кожу, которую не брало ни одно солнце, даже среднеазиатское, — рыжие сгорят, но не загорят; увидел почти красные, почти огненные волосы, которые вздыбились от подушки, — не голова, а пионерский костер, хоть картошку пеки; увидел светлое лицо с рассыпанными веснушками, коротким прямым носом и глазами светло-коричневыми — тоже рыжими; увидел короткие трусики, модные, по белому полю зеленый горошек... Инспектор недовольно переступил с ноги на ногу, ибо тип в трюмо ему не понравился. Цветаст, как женщина. Белое, красное, зеленое... Вот капитана Петельникова на ринге приятно смотреть — загорел, сух, черноволос. Леденцов скорчил рожу и сказал тому, в трюмо:
— Худая корова еще не газель.
Он вернулся в свою комнату и нажал кнопку магнитофона. Диско-ритм ворвался сильно и зовуще. Леденцов вздрогнул, словно его прошил озноб, постоял бездыханно, к чему-то готовясь, — и вдруг сорвался в непонятном танце, похожем сразу на гопак, вальс и бег с барьерами. Он метался, рыжея головой везде, одновременно, и казалось, что углы комнаты лижет огонь. Постепенно его танец выровнялся, слился с ритмом музыки и потек в стиле диско почти красиво, будь Леденцов в подобающей одежде.
Музыка истощилась. Инспектор схватил гантели. Длинный час он жал их, работал с эспандером, делал упражнения по системе йогов, стоял на голове, ходил по комнате на руках... И когда его кожа стала красной, как и волосы, он тяжело вздохнул и пошел в ванную — на руках...
Потом он ел в любимой кухне, сверяя свои действия с запиской, оставленной матерью:
«Сперва налей... Потом подогрей... Не забудь положить... А сверху посыпь...»
Леденцов допил кофе, вымыл за собой посуду, потуже запахнул мягкий халат и пошел к себе. И удивился — пятый час. Его выходной день безбожно иссякал. Он торопливо сел за стол и обозрел горы зарубежного детектива.
Доклад писался больше месяца. Почти все было прочитано, изучено и выписано. Перед ним лежал план главок, в которые уместится весь собранный материал. Он еще раз просмотрел их. «Сыщик — супермен». «Преступник — гнилозубый злодей». «Героиня — секс-бомба». «Трупы, кольты, доллары и виски». «Кого защищает супермен?»
Но чего-то не хватало, чего-то связующего и оригинального. Философской подкладки? Своего взгляда? Или сравнительного анализа? Леденцов вздохнул, открыл книгу и продолжил чтение.
«Бюстгальтер соскочил с нее, как кожура с банана.
— Я красивая, правда?
Он глянул на нее поверх дула револьвера:
— Как филиппинец в субботний вечер».
Инспектор задумался, не представляя, как выглядит филиппинец в субботний вечер...
В передней зазвонил телефон. Леденцов пошел, придерживая свободные полы халата. Звонит, разумеется, маман. Посыпал ли, посолил ли и поперчил ли...
— Я у трубки.
— Здравствуйте, Боря...
— О, Наташенька, привет, — отозвался он как ни в чем не бывало.
— Боря, как вы поживаете?
— Как филиппинец в субботний вечер, — брякнул он загадочную фразу.
— А что делаете?
— Принял ванну, выпил кофе и теперь в белом халате читаю импортный детектив.
— Боря, хотите со мной встретиться?
Голос убитый, виноватый, чуточку напряженный. Болеет за вчерашнее. Пусть-пусть. Страдания женщину красят.
— Наташенька, конечно, хочу.
— Моя подружка собирает гостей... Идемте? Потанцуем...
— Наташа, то-то мне петух приснился.
— Какой петух?
— Красный. Это к танцам.
— Я у нее буду раньше. Приходите прямо по адресу. Запишите.
— Пишу, — соврал он, перенявший петельниковскую привычку все запоминать.
— Улица Юности, дом десять, квартира двадцать семь. Жду к шести. Не опаздывайте.
— Наташа, а почему голос как у отчисленной?
Но трубка уже пищала. Леденцов опустил ее, раздумывая о странностях женского характера. Еще ведь толком не знакомы, а психологические трудности уже завихряются. Как там... «Французский парень, сказавший «Ищите герлу», был чертовски прав».
До шести оставалось полтора часа. Инспектор вернулся к столу поразмышлять о субботнем филиппинце. Видимо, тот в субботу напивался и делался страшным. Это открытие навело инспектора на новую главу: «Сыщик — белый, преступник — цветной».
В шестом часу он начал собираться. Выбор одежды никогда не затруднял его — лишь задумался, когда извлек из шкафа зеленый галстук, который смотрелся на груди крокодильчиком, подвешенным за хвост. Но зеленое шло к рыжему.
Без пяти шесть Леденцов оглядел старинный дом номер десять по улице Юности. Двадцать седьмая квартира оказалась на последнем этаже. Инспектор поправил галстук-крокодильчик, отцентрировав его за хвост, и нажал кнопку. Но звонка не расслышал. Теперь делали звонки тихие, музыкальные и вообще бесшумные. Он надавил кнопку еще. Ни звона, ни шагов, ни музыки... Тихо.
Леденцов легонько тронул медную позеленевшую ручку. Дверь бессильно подалась, словно висела не на стальных петлях, а на тряпичных лямках. Он открыл ее и шагнул внутрь неуверенно, будто сомневался в крепости пола. Тишина и запах штукатурки встретили его.
— Есть кто? — крикнул он и пошел по коридорчику на свет, падавший, видимо, из кухни.
Сзади скрипнула дверь. Леденцов обернулся удивленно — она ведь на тряпичных лямках. Дверь медленно закрывалась. Инспектор хотел...
Удар и звук — так стреляет на реке лед в сильные морозы — разбились о его череп. Инспектор успел лишь подумать, что обвалился потолок, — ведь пахло штукатуркой...
И все исчезло.
Голод напомнил о себе тоской в желудке. Петельников глянул на часы — четверть одиннадцатого. Но был еще один подопечный. Инспектор, как врач по вызовам, не мог отказаться ни от единого визита. Этот пациент не давался, и отыскивать его приходилось по телефону. Инспектор еще раз посмотрел на часы — удобнее было бы развалиться в кресле и названивать, но пока доберется до дому, стукнет одиннадцать.
Петельников нащупал несколько двушек и пошел, высматривая телефонную будку. Она приткнулась к безоконной стене древнего дома, стоявшего в белом воздухе, как заиндевевший утес.
В записной книжке было пять номеров приятелей и знакомых того, искомого. Петельников завертел диск. И на третьем адресе вдруг повезло — за искомым куда-то пошли.
— Я у телефона, — услышал он почти дамский голос.
— Привет, — отозвался инспектор.
— С кем имею честь?
— Со мною, — буркнул Петельников, давя раздражение.
— То есть?
— Старший инспектор уголовного розыска, капитан милиции Петельников, — представился он и щелкнул бы каблуками, да помешала будка.
— Рад вас слышать.
— А я говорю с Аркадием Тылочкиным, десятиклассником, отличником, чемпионом района по шахматам?
— Что вы хотите?
— Жрать я хочу, — признался инспектор, которому изысканный голос этого Тылочкина казался медом, поглощаемым без хлеба.
— Как вы сказали?
— Выражаясь твоим языком, кушать хочу, — объяснил инспектор.
— При чем тут я?
— Не жрамши, то есть не кушамши, мотаюсь из-за таких, как ты.
— А почему вы говорите мне «ты»? — удивился Тылочкин почти томным голосом.
— Пардон, — выдохнул инспектор.
— Так что вы от меня хотите?
— Встретиться.
— Я оставил в милиции почтовый адрес «до востребования», пришлите официальную открытку.
Инспектор вздохнул бессильно. Будь перед ним лицо этого изысканного шахматиста, он бы подобрал несколько веских слов. Возможно, педагоги нашли бы эти слова чересчур сильными, но инспектор считал, что в шестнадцать лет пора стать мужчиной, поэтому говорил с ними по-мужски. Однако воевать с изысканным голосом, да еще из телефонной будки, да еще натощак...
— Тылочкин, я расхотел с тобой встречаться.
— Отчего же?
— Оттого, что ты двуличен, как верблюд.
Инспектор нахмурился. Зачем-то оскорбил верблюда. Почему тот двуличен? Он всего лишь двугорб.
— А капитан милиции имеет право оскорблять?
— Не имеет. За верблюда прости, но ты двуличен..
— Почему? — все-таки заинтересовался Тылочкин.
— «С кем имею честь», «рад вас слышать», «называйте на вы»... Рыцарь! А мать слезами обливается...
— Вы знаете, что она сделала?
— Знаю: заявила в милицию, что ты украл у нее пятьдесят рублей.
— По-вашему, она права?
Костяком мужских разговоров инспектор полагал правду.
— Она не права. Но она с испугу за тебя и теперь очень об этом жалеет.
Тылочкин не ответил, что-то обдумывая. Инспектор воспользовался тишиной в трубке:
— А зачем тебе понадобились деньги?
— Купить латы и копье, товарищ капитан, — усмехнулся изысканный голос.
— Обиделся за рыцаря? Кстати, Аркаша, главная черта рыцаря — великодушие. Когда будешь шаркать с приятелями ножкой, помни, что в пустой квартире тебя ждет одинокая мать. Привет!
Инспектор вышел из будки на белый свет. Но откуда он, этот белый свет? Не ото дня же — день уже миновал, не от ночи же — ночь еще не пришла... А где сумерки, их соединяющие? Надо всем царил белый свет, как-то вытесняя город и освобождая место для белой ночи.
Петельникову захотелось пойти на Реку, где этот белый свет растворялся в воде. Но усталость и желудочная тоска задубили его. Он стоял у будки, что-то вспоминая. И вспомнил: дома ничего не было, кроме банки растворимого кофе и консервированной фасоли, стручковой. Все столовые и магазины закрыты. Но в двух кварталах отсюда жил следователь прокуратуры Сергей Рябинин.
Инспектор вернулся в будку и набрал незабываемый номер:
— Сергей, не спишь?
— А что — происшествие? — утекающим голосом спросил Рябинин и наверняка свободной рукой вцепился в очки.
— Сейчас будет. Я хочу взломать продуктовый магазин.
— А ты далеко?
— Рядом.
— Тогда лучше взломай мой холодильник...
Инспектор повесил трубку и вспомнил, что все-таки на одного пациента сил у него не хватило — на того, который играет сонату Грига и собирает винные бутылки.
Та река, которая треснула от сильного мороза, белела резкой болью. И бежала волнами, волнами...
Леденцов открыл глаза. Светлый потолок студенисто вздрагивал, опять готовый упасть. Инспектор зажмурился и лежал, отдавшись белым волнам болезненной реки. Он не знал, сколько так прошло времени, но когда вновь открыл глаза, студенистый потолок уже устоялся, словно в него добавили желатина.
Инспектор ощупал голову — крови не было. Превозмогая стук в висках, он сел с тихим и непроизвольным стоном.
Никакой штукатурки. Потолок цел и даже не колышется. Стены стоят крепко и вертикально. Но где-то жутко стучит... В голове.
Вставал инспектор, как невменяемый пьяный: сперва на четвереньки, потом на полусогнутые ноги, затем выпрямился по-человечьи. И постоял, осваиваясь в пространстве.
Никакой штукатурки. Ни потолок, ни стены не падали.
Он пошел, ступая помягче, чтобы не сотрясать голову. Пустая комната, пустая кухня... Покинутая квартира. Видимо, дом ставили на капитальный ремонт. Или жильцы выехали, получив новую квартиру.
Леденцов открыл кран, спустил застойную воду и намочил волосы, чтобы охлаждали гудевшую и горевшую голову. Потом долго пил, снимая легкую тошноту. И уж тогда глянулся в зеркальце, носимое в кармане, — мокрые волосы стали суглинистыми, лицо побледнело, глаза устали... Леденцов улыбнулся, отчего кожу на голове, легко тронутую натяжением щек, зажгло, будто ее скальпировали. Как там... «У него была улыбка кисломордого койота».
Инспектор вернулся в коридор. И теперь, слегка пришедший в себя, он увидел рваный кусок бумаги, лежавший на полу. Поднять его оказалось тяжелее, чем бревно. Леденцов всмотрелся...
Клочок обоев, со стены. На оборотной серой стороне крупные буквы, брошенные синим фломастером:
«Не суйся в чужие дела!»
Это ему?
Это ему. Ударили из-за угла, вернее, из ванной. Чем-то тяжелым. Но за что? Чтобы не совался в чужие дела. В какие?
Инспектор посмотрел время, не поверив часам, — четверть седьмого. Без сознания он пролежал всего пять минут. «Не суйся в чужие дела!» У него работа такая — соваться в чужие дела. Но в какие же он сунулся? На этот вопрос могла ответить только Наташа.
Вяло перебирая ногами, Леденцов вышел из незапертой квартиры. На лестнице никого не было, в чем он и не сомневался. Звонить в соседние квартиры смысла не имело.
Улица обдала голову приятной свежестью, и он задышал, как собака, берущая след. Стало полегче, но от мысли, что нужно лезть в набитый автобус, его опять затошнило. Оставалось такси. Он брел, вскидывая руку каждой легковой машине. Одна остановилась. Леденцов назвал Наташин адрес.
По дороге он думал, как камни ворочал...
Допустим, избил кто-то из тех, кого он когда-то брал, ловил или преследовал. Тогда при чем тут Наташа?
Допустим, ревность. Наташин знакомый узнал про свидание. Тогда зачем Наташа завлекла его в пустую квартиру?
Допустим, его с кем-то перепутали. Кто-то сунулся не в свое дело, а Леденцову гвозданули по макушке. Но опять-таки Наташа.
Иных допущений у инспектора не оказалось. Да и голова не работала, отдавая болью на каждом ухабишке...
Он вылез из такси и вошел в парадную. Поднимался тяжело, как глубокий старик. И прежде чем нажать кнопку, инспектор постоял у ее двери, где вчера они так ласково прощались.
В квартире, растревоженной звоном, зашелестели мягкие шаги. Женские, в тапочках, ее. Он угадал — дверь открыла Наташа. Леденцов оскалился, пытаясь безболезненно улыбнуться:
— Наташа, извините за вид, но меня огрели чайником.
Она показалась ему птенцом: без каблуков поменьшавшая, в теплом желтеньком халатике, в пушистых тапочках, светлые волосы стянуты в трясогузочный хвостик...
— Что вы молчите? — удивился он.
— А что мне говорить?
— А разве нечего?
Она не ответила — ее голубоватые глаза смотрели пусто, словно Леденцов не имел телесности.
— Вчера вы пригласили запиской на свидание, — начал он глупейшее выяснение.
— Я не приглашала.
— Сегодня пригласили...
— И сегодня не приглашала...
— По телефону же!
— Вы меня с кем-то перепутали.
— Шутите, Наташенька? — опять осклабился Леденцов.
— Я вообще вас не знаю.
— Как не знаете?
— Мама! Тут какой-то тип...
Она мягко растворилась в полумраке передней. Вместо нее перед инспектором оказалась полная женщина с лицом, готовым к нападению и обороне.
— Что вам угодно, молодой человек?
Видимо, от удара в голове инспектора настолько все сместилось, что нужные слова пропали, а всплыли ненужные. Как там...
— «Мой папа говорил, что есть только одна вещь хуже, чем женщина, — это две женщины».
И Леденцов побрел вниз.
Июнь, а уже загоревший; со скрещенными на груди руками; в бледно-салатной рубашке с декоративными погончиками, пристегнутыми на крупные изумрудные пуговицы; на фоне пришпиленной к стене карты района, Петельников походил на молодого генерала, опаленного сражением. Он выпрямил под столом ноги, сумев дотянуться ими до стула, на котором сидел Леденцов.
— Иногда мне кажется, что все родители состоят в заговоре против своих детей, — сказал Петельников задумчиво.
— Женщины уж точно в заговоре против мужчин, товарищ капитан.
— А дети против отцов.
— Начальники против подчиненных, товарищ капитан.
— А все дураки в заговоре против умных.
Вчерашняя история давила Леденцова обидой и неразгаданностью. Он хотел было возразить, что умные в заговоре против несчастных дураков, но неприятная мысль удержала: со старшим инспектором капитаном Петельниковым такого бы не случилось.
— А что ты сидишь, будто тебя твоим любимым чайником хватили по темечку?
В темени Леденцова больно екнула кровь, то ли отозвавшись на стук сердца, то ли на догадливые слова начальника.
— Неудачи преследуют, товарищ капитан.
— Худо, неудачников я не люблю.
— Не гуманно, товарищ капитан.
— Я убедился, Леденцов, что неудачник — это лодырь или дурак.
— А болезни, несчастья?
— Исключим вмешательство рока.
— А если цели не достигнуть, девушка не любит, денег не хватает?
— Цель не достигнуть, так поставь другую. Девушка не любит, так ты ее люби. Денег не хватает, так заработай.
— Неужели у вас не бывает неудач, товарищ капитан?
— Почему же...
— И что вы тогда делаете?
— Вот что.
Петельников подошел к встроенному шкафу и выкатил массивную гантелину, похожую на мини-штангу. В его руке она взлетела к потолку легко, как деревянная. Инспектор работал ею долго, выжимал второй рукой еще дольше — пока не покраснело лицо и не отяжелело дыхание. И каждый его взмах отдавался в голове Леденцова метрономным постукиванием.
— А ты что делаешь при неудачах? — прерывисто спросил Петельников.
— Ем, товарищ капитан.
— Что ешь?
— Все, лишь бы побольше.
— Сколько сегодня съел?
— Назвать блюда, товарищ капитан?
— Нет, в объемном исчислении.
— Три глубокие тарелки с полугустыми и желеподобными продуктами, батон твердых и чайник жидких.
Петельников глянул из-под штанги на фигуру инспектора. Леденцов погладил живот.
— А незаметно.
— Неудачи все сожгли, товарищ капитан.
— Простое слово «розыск», — жаркий Петельников сел под карту, — жутко усложняется, стоит к нему прибавить слово «уголовный». Неудачи в розыске естественны, как алкаши в вытрезвителе.
— Если бы в розыске...
— Выкладывай.
Леденцов помялся. Не хотелось ему рассказывать о своих злоключениях, которые он считал сугубо личными. Но темные глаза капитана смотрели непререкаемо, сам Леденцов разгадки не знал, поделиться с кем-то тянуло, вся эта история могла стать совсем не лишней, и уж если рассказывать, то лишь Петельникову...
Леденцов выложил все и подробно — умолчал только о прикосновенном поцелуе, опасаясь насмешек.
— И верно, неудачи.
— Это от лени, от глупости, или вмешался рок, товарищ капитан?
— Ищи женщину, — улыбнулся Петельников.
— «Если бы не было женщин, то не было бы и преступлений...»
— Вряд ли, лейтенант.
— «...но пусть будут преступления, были бы женщины», — добавил Леденцов.
— А, из доклада века... Скажи-ка, где записки?
— Первую сразу порвал, вторую где-то обронил. Голова болела, товарищ капитан.
— Они написаны одним почерком?
— Разными.
Петельников уставился в чужое лицо немигающим и неотводимым взглядом, который надо было перетерпеть. Леденцов мечтал о таком взгляде, нужном в оперативной работе. Его же светло-рыжие глаза, сколько их ни тренируй, смотрят озорно, как у веселого клоуна.
— Привлечем логику, — ослабил взгляд Петельников.
Леденцов молчал, поскольку эту логику он бессильно привлекал всю ночь.
— Есть три странных и никак не связанных эпизода: в автобусе, на молу и в пустой квартире. Что отсюда вытекает?
— Случайность.
— Но они связаны одним человеком, Наташей. В первом эпизоде ты за нее заступился, во втором — она тебе пишет записку, а в третьем — звонит. Что вытекает?
— Что она в меня влюбилась, товарищ капитан.
— Анализируем первый случай. К тебе, пристали?
— Нет, к Наташе.
— К Наташе, а ты помешал. Второй случай. Тебя били?
— Нет, клетчаторубашечного.
— А ты уверен, что пришли бить не тебя?
— Он же к ним шагнул...
— Ты мог не рассмотреть, он мог просто идти в их сторону, его могли позвать...
— Да, возможно.
— Тогда выходит, что хотели избить тебя. Опять-таки из-за Наташи. И в третьем случае тоже ударили за нее — тут уж бесспорно.
— Ревность?
— Тогда почему к ней приставал пьяный верзила? Почему их целая компания? На ревность не похоже.
— А что же, товарищ капитан?
— Кто-то охотится.
— За мной?
— Нет, за этой Наташей.
Теперь Леденцов смотрел неотводимым взглядом, в котором не было и капли озорства. Ночью он ворочался не столько от гудящей головы, сколько от придуманных версий — их было штук десять, разных, одна смелей другой. Правда, десятая, последняя версия подошла вплотную к петельниковской, но он счел ее плагиатом из тех зарубежных детективов, которые грудами лежали на столе, — Наташу хочет похитить мафия для публичного дома за океан. Вместе с тубусиком, похожим на неошкуренное полешко.
— Товарищ капитан, вы супермен?
— Это почему же?
— Логика у вас железная, неудач не бывает...
— Ну, неудачи случаются.
— Любите красиво одеваться, — вдруг добавил Леденцов неожиданно для себя, видимо, сказывалась головная боль.
— А почему человеку не одеваться красиво?
— У вас в квартире навалом комфорту...
— А почему человеку жить без комфорта?
— Вы никого не боитесь...
— А почему, лейтенант, мужчина должен кого-то бояться?
— Машину купили...
— А почему бы мне не ездить на своей машине?
— Вот я и говорю — супермен.
— Лейтенант, если человек здоров, работает и не закомплексован, то он супермен?
— Вы говорили про джинсовых ребят...
Петельников его понял и блеснул темными глазами, как антрацитными:
— Я не против того, что ребята тянутся к благам, — я против того, что они тянутся к готовым благам.
Леденцов устало промолчал. Если старший инспектор не супермен, то кто же он, Леденцов, который сейчас оказался и нездоровым, и не мог работать, и был закомплексован своими приключениями, как запрограммированная вычислительная машина?
— Вот, глянь!
Леденцов подошел к карте, расцвеченной синими кружочками. Они рассыпались почти равномерно, но в одном месте сбежались плотно в ярко-синий вытянутый овал, похожий на гроздь винограда «Изабелла».
— Я решил заняться не Ивановым и Петровым, а проблемой. Собрал по детским комнатам материал на трудных подростков. Мелкие кражи или склонность к ним, выпивки, спекуляции... И пришла мне фантазия этими кружочками нанести адреса ребят на карту. И что вышло?
— Большинство их живет в одном микрорайоне.
— Но почему? Их же не нарочно туда вселяли.
— Не знаю, товарищ капитан.
— Вот и я не знаю. А ты говоришь, супермен.
Леденцову ни о чем не хотелось думать, кроме своей истории, — она напоминала о себе ежеминутно пульсирующей болью в темени.
— Приказываю, — сказал Петельников тоном, в котором никакого приказа не было. — Боря, возьми нашу машину и поезжай на рентген. Пусть глянут, цел ли интеллект.
— Хорошо, Вадим Александрович.
Петельников знал ее курс, имя и адрес. Деканатская секретарша глянула в какой-то журнал, вывела инспектора в коридор и указала на стройную и светлую девушку, стоявшую в толпе студентов. Группа сдавала экзамен. Наташа училась, как ни в чем не бывало.
Оставалось ждать. Инспектор вышел на улицу, на свежий воздух, и сел у входа под кустом обломанной сирени. Допустим, эта Наташа не пойдет сдавать первой, но и последней вряд ли. Где-нибудь в серединке. Час-полтора он посидит. Но инспектор забыл про братское правило студентов — никому не уходить, пока все не сдадут.
Минул и час, и полтора. Над городом отплясал легкий дождик с ворчливой далекой грозой. Лакированно заблестела обломанная сирень. Отяжелела его замшевая куртка, ибо он не спрятался, понадеявшись на эту обломанную сирень. Мокрый асфальт заиграл, как море: свинцовел от низкой тучи, блестел от павшего солнца и голубел от куска синего неба.
Петельников смотрел на вечерние улицы и думал, что город — гениальное изобретение. Удобно производить продукцию, поскольку все сконцентрировано. Жизнь комфортабельная, как у Христа за пазухой, — свет, энергия, тепло, вода, информация и развлечения подаются прямо в квартиры. На улицах транспорт, фонари, реклама, народ... Нет одиночества. Не слышно сил природы, и не видно бездны космоса. И бога нет, потому что он на небе, но из-за стен и неба не отыскать. Шумит город...
Его мысли перебила Наташина группа, наконец-то покинувшая институт. Они галдели и кричали, как чайки в порту. Инспектор шел за студентами, не зная, в каком порядке они будут разбредаться. И будут ли, — не завалятся ли всей компанией в кафе «Гномик» и не скинутся ли на десяток пирожных; не пойдут ли в недалекий подвал и не возьмут ли по кружке пива... Но студенты шли и галдели, взвинченные экзаменом.
Через квартал их группа, ползущая единым живым существом, начала подтаивать — по одному, по двое студенты терялись в боковых улицах и на транспортных остановках. Петельников терпеливо шел, поглядывая за Наташей. Она отделилась у сквера — значит, шла домой. Инспектор прибавил шаг...
Он знал десятки способов познакомиться с человеком и сотню мог сочинить на месте, в зависимости от обстановки. И сейчас бы инспектор придумал что-нибудь изящное этой Наташе. Но она вдруг легонько подпрыгнула и свободно помахала сумочкой — просто так, от радости, от сданного экзамена.
Петельникова резанула сильная злость. Скачет по-козлиному, то есть по-козьи, а у Леденцова голова разламывается.
Почти нагнав ее, инспектор рокочуще приказал:
— Остановись мгновенно — ты прекрасна!
Наташа остановилась мгновенно, подняв плечи и пригнув голову, словно ждала удара в спину. Когда она повернулась, то удивленный инспектор увидел страх в глазах и в дрожащих губах.
— Не прикасайтесь ко мне!
— И не думаю.
— Я сейчас закричу...
— Потому что неверно цитирую классику?
— Ребята, спасите меня, — Наташа отшатнулась от инспектора к прохожим.
Четверо парней непонимающе оглядели высокого молодого мужчину во влажной замшевой куртке.
— Он пристает, — чуть не заплакала Наташа.
Тогда ребята окружили инспектора непробиваемой стеной — в спортивных куртках, лет по семнадцать, брови нахмурены, губы сжаты... Один, невысокий, светло-вихрастый, как стружка, звонко спросил:
— Почему пристаешь?
— Даже к рецидивисту следует обращаться на «вы», — вежливо посоветовал инспектор.
— Ребята, он рецидивист, — догадался один из них, стоявший за спиной Петельникова.
— Тогда ему подправим вывеску, — решил другой, плечистый за двоих, с темной челкой, косо секущей лоб.
— Чайником по морде? — заинтересовался инспектор.
От этих слов Наташа вскинула голову, как от нестерпимого света.
— Почему чайником... Мы приемчики знаем, — уверил темночелочный.
— Ребята, приемчиками меня, нельзя — это будет самосуд.
— Сведем в милицию, — решил светловихрастый.
— А где милиция? — спросил парень из-за спины.
— Я покажу, — пообещал инспектор.
Ребята насторожились, удивленные его покладистостью.
— А вы... сами хотите в милицию? — темночелочный парень смотрел подозрительно.
— Братцы, — с чувством заговорил инспектор, — вы никудышные психологи. Это же моя жена.
— Правда? — спросил светловихрастый.
Она несогласно покачала головой.
— А я докажу, — вроде бы разозлился инспектор и подступил к ней почти вплотную. — Она студентка второго курса Политехнического института. Так?
Наташа покорно кивнула.
— Сегодня сдала экзамен. Так?
Она кивнула.
— Звать ее Наташа.
Она кивнула.
— Живет на улице Юности, дом тридцать, квартира восемь. Так?
Она кивнула.
— Короче, братцы, муж и жена — одна сатана.
Ребята дружно хохотнули, расклешили свое железное кольцо и пошли.
— Братцы, спасибо! — крикнул инспектор вдогонку.
— За что? — спросил кто-то из них.
— За бдительность...
Наташа смотрела на него обреченно. Слегка подкрашенные губы дрожали от бессилья. Прядка волос надо лбом была влажной. А ведь она не попадала под дождь — она в это время сдавала экзамен.
— Я позову милицию, — прошептала она, озираясь.
— Милиция здесь, — решился инспектор на открытую работу.
Он достал удостоверение и показал. Она разглядывала малиновую книжечку с какой-то оторопелостью, переводя недоверчивый взгляд с фотографии на Петельникова.
— Вы настоящий инспектор уголовного розыска?
— Натуральный. У меня даже замша натуральная.
— А Боря?
— Еще натуральнее, потому что рыжий...
Наташа вдруг обмякла, словно под ней пропали ноги. Петельников обхватил ее за плечи и повел к скамейке в подвернувшийся скверик. Она тихо села и тихо заплакала, загородившись от инспектора и от города распущенным розовым платочком. Вадим Петельников ждал конца этого искреннего плача — он знал, что после таких слез говорят правду.
А город шумел. В нем жилось комфортабельно, ибо свет, тепло, энергию, воду, информацию и развлечения подавали прямо в квартиру. На улице реклама, народ, музыка... Но в городе можно выплакать все слезы на людной скамейке и никто не спросит, зачем они и почему. Уж не потому ли чужие слезы не интересуют людей, что в квартиры легко подаются свет, тепло, энергия, вода, информация и развлечения? Впрочем, он не прав — те четверо ребят заинтересовались бы.
Но и сам инспектор смотрел на эти слезы спокойно, как на киношные. Запоздалые это слезы, покаянные.
Наташа отняла платок и увидела шумевший город. Ее синие просветленные слезами глаза оробело глянули на инспектора:
— Я очень слабый человек...
— Все мы слабые, — благодушно согласился он.
— Вы таким не кажетесь.
— Я свою слабость научился убивать.
— А я не научилась. Знаете, мне легче всего говорить с людьми по телефону. Тогда они не давят на меня взглядом, какими-то волнами. Меня обсчитывают кассирши, обманывают на рынке. Дали мне котенка, уверили, что котик, — оказалась кошечка. Вчера вместо натуральной шерсти купила синтетическую. Я боюсь сдавать экзамены, хотя все знаю. Раздаю стипендию. Меня считают доброй, но я просто слабая...
— Слабый — это тоже добрый.
— Таких слабых убивают преступники, да?
— Нет, слабых лишь бьют.
— А кого же убивают?
— Убивают сильных.
— Поэтому я и выжила...
Он знал, что ей нужно это вступление, чтобы перейти к главному. Наташа вздохнула, спрятала платок в сумочку и откинула со лба мокрую прядку. Она подробно рассказала про случай в автобусе и про бар, ни в чем не разойдясь с леденцовскими словами.
— На второй день... — продолжала она.
— Подождите, — перебил инспектор. — А записку Борису о свидании писали?
— Нет, — удивилась она вопросу.
— И в карман ему не положили?
— Нет.
— И к старому молу не ходили?
— Нет.
— И по телефону, конечно, не звонили, — с усмешкой заключил инспектор.
— Звонила, — потухла она глазами.
— Рассказывайте, — сказал он, поверив каждому ее слову.
— На второй день выбежала я из дому к телефонной будке позвонить. Только подошла, как двое парней сжали меня с боков, как-то подхватили и прямо занесли в темную подворотню. Чувствую, к горлу приставлен нож. Ни крикнуть не могу, ни вздохнуть. Чуть с ума не сошла. А они велят позвонить, как сказали, рыжему козлу и пригласить в какую-то квартиру. Якобы к подружке потанцевать. Я позвонила... Они сказали... если выдам... усопну с пером в боку...
— Вы их запомнили?
— Нет.
— Они ведь стояли рядом.
— Не запомнила.
— Во что одеты, как говорят, черты лица...
— Я была как в бреду. Меня мама не узнала. Я за ночь похудела. У меня желудочные колики до сих пор. Боялась, что сессию завалю.
— Ну хоть что-то у вас в памяти осталось?
Она напрягла лицо, отчего губы вновь задергались нервно, вовлекая в эту дрожь и бледные щеки.
— Один низкий, его совсем не помню. Как тень. А второй высокий, но пониже вас. Мне показалось, что у него очень черные волосы и очень белое лицо. Со страху, наверное...
— Раньше нигде его не встречали?
Наташа тихо передернула плечами — видимо, угодливое воображение высветило перед ее глазами высокого черно-белого преступника.
— Я не уверена...
— Говорите-говорите.
— Может быть, видела в диско-баре? — спросила Наташа инспектора. — Или я выдумываю?
У него мелькнула мысль походить с Наташей в диско-бар, но он ее отбросил: множество лиц, которые она будет изучать пристально и со страхом, окончательно размоют ее память. А память еще понадобится, когда дело дойдет до следствия и официального опознания.
— Почему же вы не обратились в милицию? — зло спросил инспектор.
— Боялась.
— Ну да, вы же слабая.
Слабые, неудачники, комплексующие, непризнанные, тихие, покладистые... Не живут ли они за счет нормальных, энергичных, сильных и громких? Выкрутилась же эта Наташа за счет леденцовского темечка.
— Боря... Как его здоровье?
Инспектор хотел пошутить, что Боря сияет, как абрикос, но лишь тихо буркнул:
— Что вам теперь Боря...
— Он веселый... и странный.
— Наташа, кто в вашем институте самый умный человек?
— Профессор Пашевский.
— Так вот Боря умнее этого профессора.
Петельников сказал искренне, потому что злился на себя: он оплошал со всей своей логикой и со своим суперменством.
Охотились за Леденцовым.
Трещин в черепе рентген не обнаружил. А когда Петельников высказал задумчивую мысль: тем, кто ловит, нужно подкинуть того, кого ловят, — голова просветлела мгновенно. Леденцов доказал, что отныне он есть подсадная утка и место его в диско-баре...
В полуосвещенном зале плескалась цветастая живая масса. Она слизнула инспектора с порога, как море слизывает с песчаной кромки оброненную газету. Он отплясал спэнк, а потом хич-хайку — вроде бы со всеми, вроде бы один... И понял, что информации в современных молчаливых танцах не добудешь.
Инспектор прошел в бар.
У стойки были свободные места. Леденцов сел на мухомористый стул меж парнем и девушкой, поближе к барменше-«школьнице». Но через минуту перед ним стала вторая барменша, «атаманша», и обдала взглядом, как мраком облила. Леденцову показалось, что ее тяжелая верхняя губа, отороченная темными усиками, ехидно вздернулась. Такая улыбка? Или надоели ей посетители? Или рыжий чуб смешит?
— Мороженое «Дискотека» и чашечку кофе, пожалуйста, — внушительно заказал Леденцов.
Барменша отошла к кофеварочной машине. Инспектор огляделся...
Бар вроде бы еще больше стал походить на узкую пещеру. Стены и пол темнели монастырским деревом. На серый низкий потолок слоями настелился табачный дым. И лишь одна стена, за стойкой, уставленная подсвеченными бутылками, сказочно мерцала драгоценными камнями.
Справа пил коктейль парень в расшитой сиреневой распашонке. Леденцов упорно пробовал глянуть на его ноги: что там, не брюки же? Вроде бы вязаные гетры.
Слева в позе наивысшего блаженства млела орлоносая девушка в платье из черной марли — оно ниспадало с нее мелкими водопадиками и было похоже на черную чешую. Девушка курила бесконечную сигарету и пила бесконечно остывшую чашечку кофе.
— А почему вы не танцуете? — прошептал Леденцов, боясь спугнуть ее нирвану.
Она скосила глаза — кто? где? Ей ответила теплая улыбка и огненный чуб.
— Я в марлевке.
— Ну и что? — не понял инспектор.
— Не знаешь дискотни?
— В общих чертах.
— Был бы на мне блузон и брючки-никкерсы... Ритмяга на сто двадцать ударов, а мы стоим на бровях...
Леденцову принесли заказ. Барменша опять дернула верхней губой и откровенно ухмыльнулась. Черные волосы, закрученные на голове, казались коконом громадного паука, если только пауки вьют коконы. Как там... «При виде меня она улыбнулась широко, словно кобра раздула капюшон».
И он решил смотреть только на вторую барменшу, на «школьницу».
— Бабец твой? — тихо спросили справа.
— Бабец не мой, — ответил инспектор распашонистому.
— А чей?
— Ничей.
«Школьница» потряхивала косичками и двигалась за стойкой легко, как вспугнутый воробей. В свете ярких подстоечных ламп ее пальцы казались прозрачными — они бесплотно перемещали бутылки, взбивали коктейли и разливали кофе.
— Как тебя звать? — спросил он соседку, не найдя профильного очертания ее орлиного носа, поскольку она глядела на инспектора.
— Я девушка и уличных знакомств избегаю, — застеснялась она.
— Тогда буду звать тебя марлевкой.
— На пляже я рядом с собой кладу мужские брюки, чтобы не приставали.
— Коктейль тебе взять?
— Джульетта.
— Ну, а я соответственно Ромео.
— Юморишь?
— Вернее, Роман.
За недолгие годы работы в уголовном розыске Леденцову пришлось сыграть ролей много и разных, но все эти роли были активными — он действовал. Теперь же сидел приманкой, вроде привязанного охотником поросенка в лесу. Пока им никто не интересовался, кроме Джульетты в марле.
— А бабец твоя, — решил парень в распашонке.
— Хочешь коктейль?
— Таких, как ты, я уважаю, — расцвел парень, как и его распашонка.
Шум в баре вскипал моментами, когда обрывалась музыка и толпа приливала к стойке. Тогда горячие руки тянулись за бокалами и чашками через плечи сидящих. Леденцов приметил, что его легкая «школьница» не со всех берет деньги. Или он упускал движение ее прозрачных пальчиков, или было раньше заплачено...
— Рома, рок-зонги обожаешь? — загадочно спросила Джульетта.
— Меня с них воротит.
— Почему?
— Они напоминают желудочные зонды.
— В тяжелом роке сечешь?
Леденцова вдруг охладила ясная мысль: он неправильно сел, меж людей. К нему не подсесть. Но теперь не переместиться, свободных мест уже нет. Впрочем, он спешит — всего полчаса в баре... Все-таки инспектор решил переместиться. Оперативная работа требовала движения, как самолет скорости. Как там... «Он был медлителен, как черепаха, но в нужный момент свирепствовал, как тайфун».
Распашонистого соседа тоже затайфунило:
— Недалеко есть хата с хипповой бабец...
— С кем?
— С хипповым бабцом, говорю. Ты бери свою бабец, то есть свою бабцу, бери пузырь ноль семь...
— А почему та барменша не со всех берет деньги? — спросил Леденцов как бы непроизвольно.
— Потому что правильный бабец, в долг верит. А эта усатая моржиха задавится.
Леденцову показалось, что обернулся не только он...
По бару шел развалисто высокий и плотный человек в куртке из черной лайки, в темных очках, в вельветовых темных брюках и белых шевровых сапогах. В тяжелой руке лебедем висел белый «дипломат». Парень приблизился к стойке. Внезапно полегчавшая барменша-бандерша подскочила к нему. Он лишь вскинул палец. Она сноровисто налила рюмку коньяка, поставила на тарелку и подала, как подают хлеб-соль. Парень пил задумчиво и медленно — барменша стояла, прижав край тарелки к своей неуемной груди. И тогда Леденцов увидел его лицо...
Ослепительно белое, как высушенная простыня с мороза. Каждая черточка казалась выточенной, вычерченной или выбеленной до неестественной контрастности. Таким становится лицо, когда его освещает раскаленный огонь при фотографировании. Было ли оно всегда мертвенно-белым или лампы дневного света ударили в него из-под стойки?
Парень допил коньяк и так же медленно вышел, никого и ничего не замечая.
— Одевается всегда одинаково, — восхищенно сказал распашонистый.
— Кто он? — игриво спросил Леденцов.
— А белый кейс у него с шифром.
— Кто он?
— Весь бабец, то есть все бабцы его.
— Да кто он?
— Я пользуюсь только духами «Диско», — обиделась на невнимание Джульетта.
— Что они... э-э... кто он? — заметался Леденцов меж ними.
— Они пахнут резедой и космосом, — ответили слева.
— Это Сосик, — рыкнули справа, разгорячась коктейлями.
— Кто такой Сосик? — вполголоса спросил инспектор, пытаясь сделать разговор потише.
— Не знаю. Сосик — и все. Он ребром ладони кирпич перешибает.
— А если даст по голове? — вслух задумался Леденцов.
— Треснет, как яйцо всмятку.
— Смотря какая голова.
— Да хоть какая.
— Не у всех она всмятку.
Инспектор поманил барменшу, чтобы расплатиться. Мысли и догадки неудержимо тянули его отсюда. Как там... «Он запылал, как четыре дьявола».
Петельников томился на остановке. Троллейбусов он пропустил без счету, газету прочел сплошняком, не упуская ни строчки. И когда вторично принялся за статью об известковании почв, из дома напротив вышла молодая женщина в джинсовом платье, с темными раздерганными волосами и с огромной продуктовой сумкой. Звали ее Дарьей Тарасовной Крикливец, а Леденцов именовал атаманшей или бандершей.
Инспектор сложил газету и лениво двинулся следом.
Вчерашним поздним вечером лейтенант доложил о Сосике. Усталый Петельников, занятый мыслями о подростках и о других неотложных делах, слушал рассеянно. Его взгляд сошел с взволнованных губ Леденцова и опустился на пластмассовый стакан, откуда торчали ручки почти всех мировых образцов — и вставочка была. Но его сознание все отмело, замкнувшись на блестящем циркуле из нержавейки, бог весть как попавшем в стакан. В этом циркуле каким-то образом сфокусировались и леденцовские слова о баре и Сосике, и его собственные мысли о подростках... В конце концов, Архимед с ванной, Ньютон с яблоком... Петельников схватил этот циркуль, подошел к карте, воткнул острие ножки в центр загадочного овала и описал круг, который вместил почти все его лиловые кружочки. Тогда он глянул на острие — оно стояло рядом с баром. К нему сбегались лиловые кружочки... Выходило, что деньгами интересовались прежде всего ребята, живущие вблизи дискотеки.
И Петельников отринул все другие дела, чувствуя, что диско-бар, Сосик, история с Леденцовым и неустойчивыми подростками чем-то и как-то соприкасаются.
Дарья Крикливец зашла в мясной магазин.
Подумав, инспектор тоже зашел. Там стояли две тощие очередишки — одна за мясом, вторая — за пельменями. Барменша встала за мясом, Петельников — за пельменями, радуясь идеальному совпадению оперативной работы с удовлетворением хозяйственных нужд. А если по дороге их сварить бы да съесть...
Дарья шла медленно — то ли не спешила, то ли грузное тело не очень слушалось. Это стесняло инспектора, привыкшего ходить скоро.
Леденцов утверждал, что она связана с Сосиком. Петельников решил глянуть на нее сам и проверить впечатление лейтенанта. Да еще он надеялся на какую-нибудь внезапную идею, какие приходят от ходьбы на свежем воздухе, — вроде вчерашней идеи с циркулем или идеи с ванной у Архимеда и с яблоком у Ньютона... Но похоже, что его «висение на хвосте» бессмысленно — Дарья ходила лишь по магазинам. Ни встреч, ни звонков, ни адресов. И не появлялось идей. Впрочем, купил четыре пачки пельменей.
Барменша исчезла в винном магазине. Он переложил в другую руку газетный пакет и, повременив, вошел за ней.
Дарья покупала водку. Инспектор удивился — пять бутылок. Зачем ей столько? Не для махинаций же в баре? Там необходимо провести контрольные закупки и ревизию.
Еще более потяжелевшая барменша поплыла по улице. Инспектор усмехнулся — не помочь ли?
В сущности, твердой информации у них не было. Какое совершается преступление? Кто такой Сосик? А кто второй? Они ли избили парня на молу? Они ли угрожали студентке? За что преследовали Леденцова? Какую роль играет эта барменша? Как тут пристегнуты подростки и пристегнуты ли?..
Подростки заботили больше всего. Соприкоснувшись с ними вплотную, Петельников неожиданно нашел в себе странный и щемящий интерес к этим ребятам. Как детство накатило. Там, в шумных дворах, роились ребята-погодки — вроде бы одинаковые, с общими интересами, с похожими характерами, с одними героическими мечтами... До переломного возраста, лет до шестнадцати. Потом вдруг оказывались все разными и пути их расходились. И почти всегда в тех дворах был один парнишка, который делал какой-то зигзаг — или попадал в непотребную компанию, или запивал, или садился...
Не перейти ли ему в инспекцию по делам несовершеннолетних?
Дарья свернула к универмагу.
Инспектор знал несколько путей к этому делу. Опросить — теперь уже целенаправленно — тех ребят, дома которых были обозначены в фиолетовых кружочках карты... Показать Сосика студентке для опознания... Наводнить диско-бар инспекторами и комсомольцами из оперативного отряда...
Но все это Петельников отверг, как слишком долгое. Он считал, что нераскрываемых преступлений нет. Дело лишь во времени. Но поздно раскрытое преступление — это плохо раскрытое преступление, ибо он знал из своей практики, что половина преступников до их разоблачения успевала совершить еще по преступлению.
Все пути инспектор отверг и не потому, что боялся спугнуть. Ну, докажут, что Сосик ударил Леденцова... Нужны не верхушки, а корни.
Барменша оказалась в обувном отделе. Ради нее молоденькая продавщица бросила все и всех — женщины отошли в сторонку.
Преступление надо раскрывать по горячим следам, еще дымящимся следам. Поэтому вчера они решили пойти на контакты с барменшей-«школьницей». Если бы она согласилась помочь, то успех был бы верный. Сейчас Леденцов разузнавал о ней побольше.
Дарья и продавщица захлебывались в разговоре. Их смех долетал до инспектора. Видимо, подружки.
Против обувного отдела раскинулась секция разной мелочевки, где Петельников увидел нужный ему товар — сетку. Он купил ее, бесконечно длинную и тощую, как чулок, сшитый из рыболовной снасти. Пачки пельменей, освобожденные от перетертой газеты и опущенные туда, встали торчком одна на одну и провисли до самого пола.
Барменша и продавщица все болтали. Подруги...
И тогда та идея, за которой выхаживал инспектор, заслуженно опахнула его. Подруги...
Он повернулся к продавщице, у которой купил сетку.
— Скажите, как звать вон ту девушку из обуви?
— А зачем вам? — насторожилась она, косясь на сетку-кишку.
— Хочу угостить пельменями.
— Вот у нее и спросите.
— Хочу написать благодарность, — посерьезнел он.
— Катя Муравщикова.
Инспектор пошел к выходу, помахивая белым длинным брусом. На улице он сразу же отыскал телефонную будку и набрал номер:
— Леденцов, Катя Муравщикова, обувной отдел Центрального универмага, продавщица... Интересно, что за человек? Да, как можно скорее.
В зеленоватой вельветовой куртке с подкладными плечами, которая сидела на нем просторно, не соприкасаясь с телом; в желтой рубашке какого-то ехидного оттенка; в розовом широченном галстуке, распятом на груди от бока до бока; с парой фотокамер, загадочно висевших на плече; с кожаной сумкой, разлинеенной молниями, на втором плече, — Леденцов вошел в приемную директора универмага. Все — там было человек пять — повернули к нему головы. Девушка за пишущей машинкой, видимо секретарь, невыдержанно улыбнулась.
— Пресса, — сурово осадил ее инспектор. — Директор у себя?
— Галина Александровна занята. Посидите, пожалуйста.
И она вновь улыбнулась в пишущую машинку. Леденцов сел, раздумывая, как бы отомстить за эту улыбку. Цитатой. Как там... «Настолько надменная пташка, что по сравнению с ней Мария-Антуанетта выглядела бы продавщицей газет».
Инспектор не был уверен, что капитан одобрил бы его превращение в корреспондента. Но сведения о Кате Муравщиковой требовались немедленно. Все возможное уже было собрано — она не судима, замужем, с соседями не ссорится, квартплату вносит вовремя... Для сбора информации в универмаге времени не оставалось — капитан велел доложить к концу дня.
Из кабинета директора вышли какие-то люди.
— Пожалуйста, — сказала ему секретарша, опять улыбнувшись перекрашенными губами.
Проходя мимо ее стола, Леденцов не удержался:
— Вы читаете зарубежный детектив? Разумеется, на английском.
— Нет, — откровенно засмеялась она, как от хорошей шутки.
— Там попадаются интересные фразы. Например... «Судя по ее мурлетке, все свободное время она проводила в косметическом кабинете, а помады на ее губах хватило бы четверым, да еще осталось бы для бедной девушки...»
Передохнув от быстро сказанных слов, инспектор вошел в кабинет.
Директор универмага, женщина средних лет в синем строгом костюме, не улыбнулась, но протянула ему руку с каким-то легким недоумением. Тогда Леденцов сам изобразил широченную улыбку, на которую она не ответила. Как там... «Такое выражение лица, будто перед ее носом держат тлеющую пробку».
Он знал, что похож на ряженого, — броскую экипировку венчала рыжая голова. Но ему надо было выглядеть так, чтобы любой человек сразу сказал — это газетчик, ибо у Леденцова не было корреспондентского удостоверения.
— Пресса, Галина Александровна, — скоро заговорил он и, чтобы она не спросила документов, вытащил из сумки и положил на стол письмо, написанное им крупными каракулями. — Покупатель хочет, чтобы мы написали о продавщице обувного отдела Катерине Муравщиковой. Мы сочли нужным посоветоваться с вами...
Она надела очки и стала читать письмо. Леденцов сел посвободнее — теперь удостоверения не спросит.
— Муравщикова грамотный и квалифицированный работник, — она свернула письмо.
Леденцов достал блокнот и громадную шариковую ручку, сделанную в форме газового баллона.
— Галина Александровна, как у нее обстоит дело с вежливостью? А то есть продавцы, которых к покупателю без намордника лучше не выпускать, — сказал он медленно, выбирая слова поокруглее, ибо ему хотелось сказать, что таких продавцов надо бы лупить чайником.
— У нас такие продавцы не работают, молодой человек.
— Расскажите о ней подробнее...
— Муравщикова борется за план, болеет за коллектив, заочно учится в торговом институте, член месткома... Вполне достойна упоминания в печати.
— Дефицитный товар налево не пускает?
— Не замечалась.
— С уголовными элементами, в сомнительных компаниях...
— Молодой человек, — перебила директор, — она до замужества была членом оперативного комсомольского отряда.
— Очень хорошо, — обрадовался Леденцов, захлопывая блокнот.
— Но почему писать только о Муравщиковой? У нас есть и другие достойные люди.
— Галина Александровна, наша газета получает кипы писем.
— И все о хороших людях?
Очков она так и не сняла, разглядывая цветастого корреспондента. Леденцов отнес это к настороженности, которую он видел в ее лице. Конечно, проще было бы пойти в отдел кадров и предъявить удостоверение инспектора. Но как объяснить, почему хорошим работником Катей Муравщиковой заинтересовался уголовный розыск?
— О всяком пишут, Галина Александровна.
— Например, о чем?
— Ну, скажем, муж выгнал жену из дома или жена выгнала мужа...
— Неужели о таком пишут в газету?
— Муж застал у своей жены чужого мужа, или жена застала у своего мужа чужую жену...
Она не успела удивиться и еще о чем-то спросить, как зазвонили телефоны — сразу два, городской и местный. Она взяла трубки. Леденцов этим воспользовался — схватил свое каракулистое письмо, поклонился и шаркнул ножкой, — он полагал, что корреспонденту приличествует некоторая светскость...
В приемной скопилось много народу, но секретарша ему улыбнулась той раскованной улыбкой, которую можно посчитать и за усмешку. Леденцов тут же отомстил. Как там... Он наклонился и сказал почти в ушко:
— «Чертовски странная вещь, но только одна бабенка из сотни употребляет правильный, свой тон помады».
Хлопоты с подростками и с диско-баром были для Петельникова всего лишь нагрузкой — от основных дел его никто не освобождал. Поэтому до закрытия универмага он весь день проработал над глухим делом, которое, вопреки его теории о скорой раскрываемости преступлений, мучило пятый месяц. Успел он заскочить и домой — грустно бросить в холодильник пельмени и сжевать на ходу кусок хлеба с маслом.
В универмаге дребезжал оповещающий звонок. Прореженные им залы освобождались от последних покупателей. Инспектор беспрепятственно дошел до обувного отдела и увидел Катю Муравщикову, пощелкивающую цветастым зонтиком. Тогда он почувствовал капли на своем лбу и понял, что на улице идет не замеченный им дождь.
— Здравствуйте, — негромко, только для нее, сказал инспектор.
— Здравствуйте, но мы уже закрылись.
— Я не за обувью.
Она не спросила, за чем он, но ее темные быстрые глаза спросили, выжидательно потеряв быстроту.
— Катерина Михайловна, мне нужно с вами поговорить.
Она опять не спросила о чем — глаза спрашивали.
— Если не возражаете, я немного вас провожу.
Видимо, она возражала. Мало ли какой жулик может привязаться к работнику универмага? Но, осмотрев его внимательно, она перекинула волнистые черные волосы с плеча на спину, взяла сумку и легко пошла к выходу, увлекая и его.
На улице моросил теплый дождь, точно его сперва подогрели на городском асфальте. Муравщикова раскрыла зонтик и замешкалась, не зная, как быть с новым знакомым. Но инспектор непререкаемо вытащил зонт из ее тонких пальцев, взял под руку и показал на белый «Москвич».
— Поговорим там, хорошо?
— Да кто вы такой? — она не пошла и даже оглянулась на родные стены универмага.
Прикрывшись зонтиком, инспектор достал удостоверение и показал. Он почувствовал, как ее напряженная рука податливо обмякла, но лицо, повернутое к нему, заострилось, словно напряжение из руки перелилось к остреньким смуглым скулам.
— А что случилось?
— Ровным счетом ничего.
Они побежали под косой россыпью капель, забыв про зонт. У дождика не хватило сил на лужи — он лишь смочил теплый асфальт, начав тут же испаряться белесым дымком, хорошо видимым в лучах уже вечернего солнца. У дождика не хватило сил на лужи, но обрызгать двух бегущих людей у него сил хватило.
Инспектор открыл дверцу, впустил ее на переднее сиденье и сел за руль сам.
— Как у вас тут мило, — огляделась она.
Петельников нажал кнопку стереофонического магнитофона — тихая музыка, отстраняющая дождь, универмаг и город, мягко обволокла салон.
Муравщикова вздохнула.
— Мы тоже хотели купить машину. Я ведь вся в движении. А муж близорукий. Чтобы получить права, что нужно видеть?
— Гаишника.
Она засмеялась мелко и звонко, ее смех вырвался в приоткрытое оконце и вместе с дождиком запрыгал по парно́му асфальту. Этот смех обнадежил — они договорятся. Но пока говорила она, рассказывая о работе в универмаге и учебе в институте; слов было много, торопливых и разных, за которыми Катя едва поспевала, то и дело повторяя: «Я вся в движении...» Петельникова подмывало спросить, куда она движется, но свои вопросы он берег для дела.
— Я вас заболтала, — спохватилась она. — Вы бы меня перебили, а то я вся в движении.
Она посерьезнела, приготовившись теперь к его словам.
— Катя, вы любите детективы?
— Нет.
— Жаль, — разочаровался инспектор.
— Они несерьезные.
— Детективы удовлетворяют прекрасную человеческую потребность — любознательность и любопытство.
— А почему вы спросили?
— Хотел втравить вас в детективную историю.
— Если надо...
— Катя, вы романтик? — пошел он с другого конца.
— Все женщины — романтики.
— Ну уж все.
— Мне хотелось везде побывать. В Антарктиду тянуло, в Сахару, на какие-нибудь острова...
— Это потому, что вы вся в движении.
— Мне и на Луну хотелось, и на Марс, а вот пришлось...
— А вы бывали на Байкале? — перебил он.
— Нет.
— В среднеазиатских пустынях? На реке Уссури? В новгородских лесах? В сибирской тайге?
— Не была...
— Почему романтику мы ищем везде, только не у себя дома? — задумчиво спросил инспектор вроде бы у машины.
Они умолкли, оказавшись на границе, которая межует два разных разговора. В волнах ее волос блестели мелкие капельки воды. Замша его куртки тоже ими усеялась, а он не стряхивал их, чувствуя близкую свежесть.
— Вы к чему... о романтике? — настороженно спросила она, косясь быстрыми глазами.
— К тому, что хочу предложить вам участие в романтической истории.
— Какой?
Инспектор молчал. Честность Муравщиковой сомнений не вызывала, и его молчание произошло оттого, что он сам толком не ведал, в чем заключается эта романтическая история. Ее еще нужно было придумать. Не объяснять же ей, что в работе инспектора уголовного розыска импровизация случается чаще, чем в работе актера.
— У вас подруги есть?
— Как же. Ольга, Верка, еще одна Верка, и Марина.
— А Дарья Крикливец?
— Это не подруга. Раньше у нас работала.
— Что она за человек?
— Спокойная очень. Я-то вся в движении...
— Расскажите о ней подробнее.
— Мы встречаемся-то раз в год. Работает в баре, одинокая, спокойная...
— Сегодня она зачем приходила?
— Приглашала завтра на день рождения.
Инспектор радостно вздохнул — теперь он знал ту романтическую историю, в, которую вовлекал Муравщикову.
— Вы согласились?
— Отказалась.
— Где вы живете?
— Ой, далеко. В Радостном поселке.
Петельников завел мотор, прибавил громкости магнитофону и поехал мягко, как поплыл.
— Катя, согласитесь.
— Хорошо, мне не трудно.
— Только вы должны пойти с ухажером.
— С каким ухажером?
— Какого мы вам дадим.
— А как же муж?
— Мужу объясним.
— Если надо... — вздохнула она.
— Надо, Катя.
— А кто будет этим ухажером?
— Я
Они решили вечером все обсудить у Петельникова. И повод был — четыре пачки пельменей.
Уже подходя к его дому, Леденцов вдруг увидел высокого мужчину в рабочей спецовке с охапкой разномерных досок на плече. Инспектор уставился на мужчину, ибо лицом тот очень походил на Петельникова.
— Тебя что — парализовало? — спросил мужчина.
— Откуда дощечки? — нашелся Леденцов.
— С помойки, вестимо.
— То есть, зачем дощечки, товарищ капитан?
— Сейчас покажу...
Петельников привел его на развороченную кухню, одна стена которой уже была забрана деревом в рост человека.
— Сами сработали?
— Неужели дядю просил? Проходи в комнату, а я переоденусь.
Пельмени Леденцов намеревался лишь попробовать, ибо есть мясокомбинатовскую лепню после маминых блюд ему не хотелось. Но Петельников сперва сварил их на пару, потом поджарил на сливочном масле, а затем полил бело-зеленой смесью, составленной из сметаны и аджики. И Леденцов съел свою половину, две пачки, быстро и с небывалым аппетитом.
Умиротворенные, перешли они от большого стола к малому, где все было приготовлено для кофе. Инспектора расстегнули вороты рубашек и закатали рукава. Леденцов еще раз оглядел комнату...
В широкие окна цедилась белая ночь. Лампочки торшера тлели за плотным абажуром. В этом смешанном свете отделанные деревом стены казались мягкими.
— Тоже сами, товарищ капитан? — спросил про стены Леденцов.
— Сам.
— А дерево?
— На свалке, на помойках, у мебельных магазинов...
— Я же говорю — супермен, товарищ капитан, — восхитился Леденцов.
— Умелец, лейтенант.
Гость разглядывал огромную комнату.
Мебель светлого дерева, как и стены. Книги — классика и детективы. Белая тахта, широченная, как паром, с брошенным на нее оранжевым телефоном. Три стола: обеденный, письменный и для кофе. Бар, стоило который открыть, как он слепил подсветкой, зеркалами и бутылками. Угол с аппаратурой: цветной телевизор, стереопроигрыватель, два радиоприемника...
— Как у вас на все денег хватает? — спросил Леденцов необижающим тоном.
— Лейтенант, я не пью и не курю. Не пользуюсь услугами никакого сервиса, кроме бани. Автомашину, телевизор, сантехнику я чиню сам.
— А стирка? — перебил Леденцов.
— Разумеется, сам, это мужская работа. Дальше, у меня неплохая зарплата. И я не гнушаюсь заработком. Ты где отдыхал в прошлое лето?
— С мамой на юге.
— А я без мамы и не на юге.
— Вы отдыхали на Урале, товарищ капитан.
— Да, рабочим в экспедиции месяц бил шурфы и рыл канавы. Размялся физически и привез четыреста рублей.
Леденцов смотрел на капитана возбужденными глазами. Этого человека он знал несколько лет, но ежедневно ему приходилось смотреть вот такими глазами, — ежедневно он спотыкался в этом человеке на чем-то новом.
— Некоторые усматривают в вас элементы мещанства, товарищ капитан.
— Из-за машины?
— И замшевой куртки, — добавил Леденцов.
Петельников сходил на кухню и принес кофе, сваренный по-восточному в маленьких кованых джезвочках.
— Вчера мне один гражданин характеризовал соседа... Он, говорит, махровый мещанин — у него есть кожаное пальто. Пальто это оказалось вроде реликвии, дедово еще, красногвардейца, который в нем Питер охранял. Так будем ли говорить о дураках, лейтенант?
— Будем, товарищ капитан, потому что их много.
Петельников разлил кофе по чашечкам, прошел в аппаратный угол, поставил диск-гигант на проигрыватель и включил. Музыка выплеснулась не сразу, заставив Леденцова оглянуться, — он ждал ее из угла, а она потекла вроде бы ниоткуда, из стен, из книг.
— Леденцов, а кто такой мещанин?
Петельников чувствовал, что этот разговор необходим лейтенанту, решавшему что-то для себя.
— Тот, кто не работает в уголовном розыске, товарищ капитан.
Улыбнулись они одновременно.
— Я бы спросил тех, кто шьет мне мещанство... На каком уровне бедности нужно пребывать, чтобы не слыть мещанином? Петрова ты знаешь... Вечно у него нет денег, вечно он ноет, вечно у него нехватки. Так поколотись, постарайся, смени работу, будь мужчиной...
— А если он любит свое дело?
— А тогда повышай свою квалификацию, учись, вкалывай. Я вот... Да ты знаешь, сколько я работаю?
— Знаю. В Управе говорили, что вам дадут майора. Не забудьте отметить, товарищ капитан.
— Тогда мы съедим не по две пачки пельменей, а по три.
— И кофий будем пить кружками.
— Все дело в соотношении главного и второстепенного, лейтенант. Шмутки не главное, но они тоже делают жизнь интересней. Я презираю мужика, который не может прилично обеспечить себя и семью. Это лодырь. Так что если услышишь, как говорят про меня...
— Я их чайником по морде, товарищ капитан.
Они допили кофе по-восточному. Петельников ушел на кухню за новым. Леденцов слушал музыку, которую он вроде бы знал, и в то же время она вроде бы звучала впервые. От музыки ли, от кофе ли, от двух ли пачек пельменей, а скорее оттого, что капитан пригласил к себе, на Леденцова нашла счастливая истома.
Петельников принес кофе. Теперь решили пить с ликером, для чего был распахнут ослепительный бар и найдена в стеклянном частоколе бутылка ванильного ликера. Приложившись к чашке, Леденцов почувствовал, как истома прибывает.
— А к директору универмага ты потом сходишь, — охладил его Петельников.
— Зачем, товарищ капитан?
— Извинишься за обман. Как кофе?
Леденцов лишь кивнул, жмурясь от удовольствия.
— Лейтенант, а ведь ты очень хитрый парень, а?
— Докажите, товарищ капитан.
— За тобой охотится Сосик с напарником, поскольку ты про них что-то знаешь. Так поделился бы со мной.
— Сам не знаю, что про них знаю.
— В твоих случаях логика начинается со старого мола. Ты увидел избиение и стал свидетелем. Вот тебе и намекнули по голове, чтобы помалкивал.
— Тогда зачем же зазвали писулькой на этот мол?
— Да, тут многое не вяжется, — задумчиво согласился Петельников.
Леденцов вспомнил. Как там...
— «Хорошо вяжутся только носки да шапочки», товарищ капитан.
— Оттуда?
— Оттуда.
— Скоро напишешь?
— Последнюю главу сочиняю. Вы обещали подкинуть мыслей...
Петельников вскочил, словно давно ждал этих слов. Он принес блокнот, швырнул его Леденцову и велел:
— Пиши. Летучие мысли о детективе.
И заходил большими шагами по большой комнате, вдохновляясь на диктовку:
— Первое: детектив есть психологическая головоломка для людей, которые любят поломать голову. Второе: художественное произведение — это зеленое древо жизни, а детектив — это гладкий столб логики. Третье: в детективе должно быть лишь одно убийство, в крайнем случае два, а три убийства — это уже пошлость. Четвертое: детектив — литература будущего...
Леденцов писал исправно. Были у него и свои мысли о детективе, но чужие никогда не помешают.
Петельников вдруг умолк и остановился у него за спиной:
— Все вертится вокруг диско-бара. Если бы ты не зашел туда со студенткой, то ничего бы не было.
— Завтра идете на день рождения, товарищ капитан?
— Кстати, Муравщикова дважды видела Дарью с Сосиком.
Музыка смолкла, образовав непривычную пустоту. Петельников огляделся, словно искал ее по углам.
— Пить хочется. Леденцов, у меня есть электрический самовар, кусковой сахар и баранки. А?
Ничего не державшая рука Муравщиковой неестественно окостенела. Инспектор легонько пожал ее, успокаивая. Дарья Крикливец зыркнула темным взглядом и хотела что-то спросить, но Катя опередила — поцеловала и поздравила с днем рождения.
— А это мой друг! — резко представила она инспектора.
Хозяйка опять кольнула его сумрачным взглядом и глухо предложила:
— Снимайте обувь.
Они разулись. Дарья подвела их к двери в комнату и распахнула дверь...
Сперва Петельникову показалось, что в большой комнате темно и пусто. Но внизу, вспугнутый ветерком от двери, заметался трепетный свет — на полу по углам стояли крупные свечи. В их огне светло-зеленый необъятный ковер смотрелся только что отросшей травкой. На нем возлежало человек десять. А посреди, как выгоревшая плешина, темнели бутылки и бутерброды.
— Эй, богдыхане, принимайте свеженьких. Катя со своим другом...
Богдыхане потеснились. Инспектор лег меж Катей и тонкой девицей в сиреневых шароварах и в какой-то кисее, наброшенной на обнаженные плечи. Перед ним возник пузатенький сосуд вроде бы из необожженной глины, налитый коньяком.
— Вкусим за именинницу по единой, аще не претит, то и по другой, — предложил парень в шелковой рубахе, подпоясанной пеньковой веревкой.
Инспектор отхлебнул. Приложившись к сосуду, Катя шепнула, благо лежали они голова к голове:
— Я знаю только ее напарницу.
«Школьница» полулежала в углу почти одна, занавешенная свечным и табачным дымом. Она пила из громадного рога с серебряной цепочкой.
— Закусывайте, икра обветрится, — жеманно посоветовала соседка в кисее и, чтобы не обветрилась, взяла бутерброд и сама.
Петельников совету последовал — черная икра лежала на булке жирно и необветренно. Он начал жевать, всматриваясь и вслушиваясь...
В углу цыганскими песнями тихо страдал магнитофон. Сигаретный дым, перемешавшись с дерганым светом угловых свечей, казался грязноватым и удушливым. Гости переговаривались лениво, ели много икры и пили уже без тостов.
Дарья сидела по-турецки у двери в каком-то зеленом растрепанном одеянии, походившем на халатокомбинезон. Инспектор хотел видеть ее глаза, но тень надежно закрывала лицо хозяйки.
— Она не права, — сказала его кисейная соседка, кивнув на Дарью.
— То есть? — не понял Петельников.
— Одеваются в сиреневое или розовое.
— Почему?
— Диско-тона.
— И сапоги-дутики, а сбоку лейбла, — нашелся он.
— Ты сечешь. Выпьем тюк-в-тюк.
Они чокнулись глиняными чашками, как кирпичами столкнулись. Но тюк-в-тюк. Инспектор отпил коньяк и впервые усомнился в пользе своего возлежания на полу. Ничего он тут не услышит и не узнает. И его рука потянулась за очередным из бутербродов с красной рыбой, лежавших горой на расписных деревянных досках.
— А кем ты работаешь? — спросила кисейная соседка.
— Изобретателем.
— Впервые вижу живого изобретателя, — поперхнулась она смешком.
— Можешь меня потрогать, — разрешил инспектор.
— Я привыкла наоборот.
— Учтем на будущее.
— А что ты изобретаешь?
— Вот телевизор-бар изобрел. Спереди экран, а сзади бар с бутылками.
«Школьница» — ее звали Викой — заливала свой рог пепси-колой. Коньяка она не пила. И Петельников догадался, что́ ему нужно сделать, чтобы вечер окончательно не пропал. Он наметил пластунскую дорожку к этой Вике, которую нужно проползти в удобный момент.
— Дарья! — капризно крикнула розовенькая девица, похожая на крупного малыша. — Поставь рок «Иисус-суперхристос».
— Лучше, Дарьюшка, спой, — предложил парень в шелковой рубахе.
Все закричали и застонали, предвкушая. Кто-то уже тянул гитару. Произошло некоторое движение, во время которого гости прибегли к заметному наползанию на хозяйку. Инспектор этим воспользовался и, как бы случайно, добежал на четвереньках до «школьницы», опрокинув бутерброд с икрой красной на бутерброд с икрой черной.
— Давитесь безалкогольным напитком? — заговорил Петельников.
Она глянула голубыми, полупрозрачными глазами, за которыми, казалось, ничего не было, кроме свечного света.
— А вы давитесь коньяком?
— Я наслаждаюсь.
— Вы его хлебали, как рыбий жир.
— Предпочитаю водочку, — нашелся инспектор.
Если заметила «школьница», что он старается пить меньше, то могла заметить и хозяйка. Но Дарья уже положила тяжелую ладонь на струны и прокашлялась. Контральто, сперва забрезжившее, как зимнее утро, вдруг камертонно ударило по стеклу и глине. Ее голос заволок комнату — она пела о белых розах, любви и пуховой шали, на которую упали те белые розы и, в конечном счете, в которой запуталась та любовь.
— Ну как? — спросил Вику инспектор про пение.
— Такая чувствиночка, аж уши встают дыбом.
Гости захлопали, требуя еще романсов.
— Изобретатель, ты куда уполз? — крикнула лилово-кисейная.
— Подругу подкусываете? — спросил он у Вики, не отозвавшись на «изобретателя».
— Мы вместе работаем.
Это уточнение обнадежило инспектора — Вика подчеркнула, что ничего общего с Дарьей Крикливец не имеет. У инспектора было готово с десяток вопросов, выжимающих информацию незаметно и по капле...
Но лиловокисейная девица подползла-таки и жарко, обдавая его ухо паром, сообщила:
— У меня дома кашпо в макраме на бридах.
Инспектор хотел было попросить ее перевести слова на русский... Вика намеревалась пригубить свой рог... Дарья ущипнула струны, желая спеть... Гости допили сосуды, готовясь выпить под романс...
Но в комнате что-то произошло. Стало тихо — только лишь потрескивало да металось пламя свечей, словно в них падали бабочки. Петельников сел, вскинув голову.
За Дарьей, в дымных сумерках дверного проема стоял тяжелый человек в темных очках, в куртке из черной лайки и в черных брюках, заправленных в белые сапожки. Даже полутьма не скрывала крахмальной белизны его лица.
— Привет, козлы! — щедро улыбнулся Сосик.
Петельников велел — пока он гуляет на дне рождения — быстренько поговорить с двумя ребятами: с Юрой из технического училища и со спортсменом Мишей Ефременко. Теперь было о чем спрашивать.
Юру инспектор укараулил возле училища. Невысокий белобрысый паренек в форменной куртке и фуражке с готовностью набычился перед Леденцовым. Инспектор объяснил, кто он и от кого.
— У меня билет в кино.
— А я тебя провожу до кинотеатра.
Они пошли, косясь друг на друга.
— Деньги за колесо я хозяину отдал...
— Молодец, возместил причиненный ущерб.
— Так чего за мной ходите?
— Я хожу не за тобой, а иду вместе с тобой.
— А зачем?
— Вопросы есть...
Инспектор знал, что Петельников перед серьезными вопросами заводил разговоры на посторонние темы, о том о сем и даже о погоде. Изучать этого Юру вольными беседами сейчас времени не было.
Но Леденцов хитрил перед собой, ссылаясь на время... Его обычное веселое настроение растворилось в какой-то мглистой тревоге. Сперва он ее не понял, прилившую тревогу. Потом осознал — беспокоился он о капитане. В логово пошел. И если туда придет Сосик...
— В диско-баре бываешь? — спросил Леденцов.
— Ну...
— «Ну» — это что? Да?
— Ну, да.
— Как там? — задал все-таки общий вопрос инспектор.
— Весело, — улыбнулся Юра, овеянный воспоминаниями.
— Сосика знаешь? — прямо спросил Леденцов.
Его спутник как-то переступил ногами на ровном месте, словно увидел перед собой яму, которая вдруг затянулась асфальтом.
— Не знаю.
— Черная кожанка, темные очки, белые сапоги...
— Много там разных.
— Врешь ведь, — не вытерпел инспектор, убежденный его спотыканием.
— Может, и видел.
— Что он там делает?
— Капусту, — хихикнул Юра.
— Как?
— Каждый стрижет свою капусту, как умеет, — он еще раз хихикнул.
— Как стрижет Сосик? — упорно повторил Леденцов.
— Почем я знаю, — спохватился парень.
— Ты его боишься, что ли?
— А его все боятся.
— Он свое отгулял, — опрометчиво бросил инспектор, стараясь убедить Юру в миновавшей опасности.
— Пока толстый сохнет, тощий сдохнет.
— Ты, молодой и сильный мужчина, прямо признаешься в трусости?
— Он не таких молодых и сильных делал...
Леденцову хотелось рассказать, как Сосик «сделал» его. И все-таки он не боится эту черно-белую паскуду. Но инспектор вовремя догадался, что ответит ему этот ушлый Юра: мол, ты за это деньги получаешь. То бишь стрижешь капусту.
— Какой фильм идешь смотреть?
— Про космос.
Леденцов остановился. Встал и Юра, повернувшись лицом к инспектору, — сивая челка выпущена из-под фуражки на переносицу, узкие глаза смотрят прямо, чуть сходясь, словно разглядывают эту самую челку; на губах недовольное нетерпение. Как там... «Он походил на дохлую рыбу, застрявшую в сухой водосточной трубе».
— Юра, а ты бы в космос полетел?
— Полетел бы, — не замешкался он.
— Человек бы тонул... спас?
— А чего ж... Плавать умею.
— Пожар... Ребенка бы вынес?
— А как же.
— Врешь ты, братец, ни в космос бы ты не полетел, ни тонувшего бы, ни горевшего бы не спас.
— Потому что я не хочу?.. — начал было спрашивать Юра.
— Потому что ты трус, — перебил инспектор.
— ...подставлять свою шею под его ладонь-секиру? Двадцатый век — дураков нет.
— Пусть другие подставляют?
— Кому деньги за это платят, тот пусть и подставляет.
— Эх, был бы тут чайник...
— Зачем... чайник?
— Чаю бы с тобой попил.
Неожиданно для парня Леденцов тут же, посреди оживленной панели и посреди их разговора, сделал пять скорых приседаний.
— Зачем приседаешь? — спросил опешивший Юра.
— Чтобы не пить с тобой чай.
— Как... это?
— Тебя вызовут к следователю.
Леденцов сильно повернулся и зашагал, стараясь каблуками проломить асфальт. Он понял, что над волей ему работать еще и работать.
Душа заныла еще сильней. Чьи это слова про душу? Мамины. Он всегда подшучивал — неплотская душа не может ныть. А вот заныла и у него.
Сосик лег в прогалинку меж парнем в шелковой рубахе и Викой. Теперь его и Петельникова разделяла только «школьница». Дарья взметнула свое грузное тело с легкостью балерины и поставила перед новым гостем хрустальный бокал, налитый коньяком. Но Сосик лишь глянул на него — из кармана лайковой куртки вытащил темную бутылку «Наполеона», легко открыл ее, сделал заправский глоток и протянул Вике:
— Пей и пусти по кругу.
Вика, «школьница» с косичками, которая весь вечер смаковала пепси-колу, послушно приложилась к горлышку и протянула инспектору. Он глотнул — его брезгливость выразилась в том, что нестерпимо потянуло к простой еде: хлебу, кислой капусте, чаю... Бутылка пошла дальше. Пили все.
Лиловокисейная замешкалась.
— Что? — спросил Сосик своим прерывистым голосом.
— Булькает, — жеманно объяснила она.
— Пей, не захлебнешься!
Лиловокисейная булькнула.
Инспектор вспомнил, что этот Сосик ходит с белым чемоданчиком-«дипломатом».
Бутылка дошла до паренька в очках, который тихонько сидел в какой-то неудобной, паучьей позе. Он передал бутылку, не приложившись.
— Не будь козлом, — посоветовал Сосик.
— Я вообще не пью, — отозвался паренек.
— Он не пьет, — подтвердила Дарья.
— Тогда что он тут делает? — удивился Сосик.
— И верно, — удивился в свою очередь парнишка, облегченно расставаясь с паучьей позой.
Он ушел тихо, не попрощавшись.
— Одной бабой стало меньше, — бросил Сосик.
Петельникову тоже захотелось сказать «и верно», встать на задние конечности, как положено человеку, и выйти вслед за очкастым. Но он был на работе, поэтому просматривал комнату, водя взглядом вдоль стен. Чемоданчик мог стоять где-нибудь в тенечке. Чемоданчик не стоял.
Ополовиненная бутылка «Наполеона» замкнула круг и вернулась к Сосику. Он взболтнул ее, определяя остаток, запрокинул и долго глотал в ждущей тишине, пока все не выпил. Когда он отер губы, гости крикнули «Ура!» и грянула музыка — мендельсоновский свадебный марш. Тут же в углу белым светом зажегся крупный металлический крест. В другом углу огненный блик осветил темную икону с поникшей богородицей. А в центре стены, на телевизоре забелел череп с горящими глазницами... Гости еще раз крикнули «Ура!».
Инспектор думал: никогда не расстается с белым чемоданчиком... Мода, привычка? Или носит в нем лихие деньги, оружие, драгоценности? Никогда не расстается, а сегодня расстался?
— Порванные колготки лучше всего штопать своими волосами, — сообщила подкравшаяся лиловокисейная.
Инспектор хотел расспросить о деталях штопки, но Сосик придвинулся к нему как-то сквозь Вику, словно ее и не было. Свет от ближайшей свечки пал на него широко — кафельное лицо, короткий нос, темные очки, черные волосы и тонкие губы, беспрерывно и незаметно дрожащие от лишь им ведомого холода.
— Ты — кто? — спросил Сосик, прошивая его темным блеском стекол.
— Инспектор уголовного розыска, — пошутил Петельников.
Кто-то засмеялся. Сильнее дрогнули губы у Сосика.
— Он изобретатель, — вмешалась лиловокисейная.
— Это Катин, — объяснила Дарья.
— А где ее муж? — усмехнулся Сосик.
Катя, которая обычно бывала вся в движении, лежала на животе и, подперев руками голову, уныло разглядывала надкушенный бутерброд. Встрепенувшись, она кокетливо спросила:
— А с другом нельзя?
— Тогда — целуйтесь! — приказал Сосик.
— Зачем? — испугалась Катя.
— Для доказательства.
— Целуйтесь! — закричал уже опьяневший парень в шелковой рубахе.
Катя испуганно села. Инспектор не стал ждать, опасаясь за ее нервы, — подсеменил на четвереньках и чмокнул в приоткрытые губы.
— Не такой уж я противный, — успел он пошутить.
Гости пьяно захлопали.
Чему учат работников милиции в специальных школах? Всему. Но всему не научишь. Например, не учат пить «из горла» коньяк «Наполеон» после преступника. Не учат целовать нелюбимую женщину.
Увидев, что к нему, чуть не вылезая из собственной кисеи, крадется лиловокисейная, Петельников решил выйти из комнаты — ноги жаждали прямоты.
Воздух в передней оказался свежим, без алкоголя и свечного дыма. А в кухне стояла светлынь, потому что за незанавешенным окном плыла белая ночь.
Петельников прошелся по коридорчику, разминая ноги. Теперь его занимала лишь одна мысль: как незаметно подступиться к Сосику? Или к этой Дарье. Но его глаза работали; привыкшие замечать незамечаемое, они вдруг увидели меж ящиков для обуви и трюмо полосу, светлую, как ночь за окном. Инспектор подошел.
Белый чемоданчик-«дипломат»...
Петельников облизал губы, на которых остался вкус импортного коньяка. Он знал, что заглянет в этот чертов «дипломат», хотя у него на это есть всего несколько секунд. Впрочем, может быть, и их нет.
Инспектор рывком вытащил чемоданчик, быстро прошел в туалет и заперся. Тихо. Он пошумнее спустил воду и взялся за «дипломат», который оказался удивительно легким. На замок Петельникову понадобился всего один момент. Крышка откинулась...
Чемоданчик был пуст. Ни денег, ни оружия, ни бриллиантов. Ничего. Только в углу свободно болтался засаленный блокнот. Инспектор распахнул его пластмассовую обложку. Фамилии и адреса, фамилии и адреса... И какие-то цифры, и какие-то знаки. Почти весь столистный блокнот был испещрен адресами, фамилиями и цифрами.
Петельников уже хотел его захлопнуть вспотевшими руками, как взгляд споткнулся на одной фамилии... «М. Ефременко». Не тот ли, не спортсмен ли Миша Ефременко, который продал чужой магнитофон и деньги потратил неизвестно куда? Инспектор побежал взглядом по блокнотным столбикам медленнее... «Новая 80 — 13». Где-то подобный адрес он видел. Живет кто-нибудь из знакомых? Остался в памяти от многолетней оперативной работы? Да нет, адрес он видел недавно, вот-вот...
И в памяти инспектора проявилась его кабинетная карта; фиолетовый эллипс на ней, похожий на гроздь винограда «Изабелла». Там был вписан этот адрес в одну из виноградин...
Петельников опустил руки с «дипломатом», позабыв про время и опасность. Найденный адрес и видение карты замкнули какую-то логическую дугу, сцепив и расставив все по своим местам. Избиение парня у мола, охота за Леденцовым-свидетелем, жажда подростков к деньгам, роение их вокруг диско-бара... Теперь можно вести следствие — для этого нужен лишь этот замусоленный блокнот. Вызывай ребят и допрашивай...
Первым и единственным желанием инспектора было спрятать блокнот во внутренний карман своей куртки и уйти с этого дня рождения. Но такой партизанский ход не годился, докажи потом, откуда взят блокнот и кому принадлежит. Да и Сосик мгновенно бы сбежал. Оставался один путь, законный, — изъятие с понятыми.
Инспектор опустил блокнот в чемодан, сомкнул замок, прислушался и вышел в коридор. На цыпочках, балеринной пробежкой, достиг он прихожей и сунул «дипломат» на прежнее место...
Распрямлялся он уже под осторожный шорох открываемой двери. Петельников выхватил из кармана расческу и откинулся перед зеркалом далеко назад, будто бы и перед этим таким же образом развеивал свою шевелюру. В зеркале за его плечами мелованной бумагой белело лицо.
— Прихорашиваешься? — гортанно спросил Сосик.
Не оборачиваясь, инспектор начал чесать шевелюру:
— Деваха тут есть, в кисее...
— Ты — драться — любишь?
— Драки не для мужей.
— А — для — кого — драки?
— Драки для мальчишек.
— Неплохой мысляж. Все уйдут — поговорим. Мужей — я люблю.
Сосик пошел на кухню. Инспектор вскользнул в комнату — в шум, в дым и в свечную полутьму. Лилово-кисейная словно ждала его — стояла распрямившись у двери, что давалось ей с трудом.
— Изобретатель, твоя Катя желает смотреть по телеку балет.
— На льду? — рассеянно спросил инспектор.
— Нет, на полу.
Он искал решения — быстрого, верного, единственного. Петельников пал рядом с Катей и тихо спросил:
— Телефон тут есть?
— Нет.
Задача усложнялась. Сам он выйти и позвонить не мог — это вызвало бы подозрение. Катю не пошлешь, тоже подозрительно, поскольку пришли они вместе. А внезапный уход вдвоем мог бы насторожить и спугнуть Сосика.
Инспектор поднял голову — напротив сидела «школьница» и расплетала косички. Час ее вовлечения настал...
Он подполз к ней и негромко сказал:
— Вика, у меня к вам дело.
— Личное?
— Послушайте меня серьезно. Я — инспектор уголовного розыска.
— Вы принимаете меня вон за ту диско-дуру в кисее?
Петельников повернулся так, чтобы закрыться от всех за своей широкой спиной, и вытащил удостоверение. В прозрачных Викиных глазах ничего не отразилось, кроме мотыльковых огней свечек.
— А какое дело?
— Идите на улицу, позвоните вот по этому телефону и скажите, чтобы сюда немедленно выезжала оперативная группа — мол, Петельников сказал. Поняли?
— А они поедут? — спросила она лениво, будто оперативные группы вызывала ежедневно.
— Поедут. Только придумайте причину для ухода.
— Пойду маме позвоню, — громко объявила Вика, вставая.
Инспектор облегченно вернулся к скучающей Кате. Он сразу успокоился — теперь оставалось ждать. От этого внезапного спокойствия и от выпитого коньяка на него напал дикий жор, поэтому он подтянул к себе доску с рыбными бутербродами. Петельников взял два, сложил их вместе, рыбу на рыбу, и хотел было начать, чревоугодие.
Но на пороге появилась Вика и сделала ему знак выйти. Он отложил двойной- бутерброд...
— Мне нужно вам кое-что сказать, — почти прошептала Вика, показывая на кухню.
Он пошел по коридорчику... Он уже миновал туалет...
Сильный удар в затылок остановил его. Инспектор хотел повернуться с мгновенным выпадом правой руки... Но второй удар — чем-то тупым и вроде бы не очень твердым — пришелся ниже затылка, по шее. Инспектор выстоял, но ему вдруг расхотелось поворачиваться. После третьего удара он упал на колени...
Сознание Петельников не терял — оно лишь затуманилось небывалой ленью и едкой болью. Его куда-то волокли, куда-то положили... С ним что-то делали...
Путь ко второму парню лежал мимо райотдела милиции. Беспокойство леденцовской души передалось ногам, и они сами, никого не спрашивая, выскочили из автобуса и понеслись к дежурному — узнать, не поступило ли каких вестей и не было ли вызова в квартиру Дарьи Крикливец... Но дежурный ничего не знал.
Поникший Леденцов вышел из здания милиции, но мысли его бились неугомонно. Отбросив нематериалистические вздохи о душе, он старался укрепиться логикой. Ведь ходил Петельников и в не такие гнезда, бывал и не в таких «малинах», и сиживал в глухих засадах, и брал рецидивистов... Почему же теперь Леденцов волнуется за него? Потому что капитан пошел неизвестно куда: не в «малину», не в засаду, не рецидивиста брать... А может, леденцовское беспокойство подогревается незабытым ударом по голове?
Инспектор соскочил со ступенек райотдела и хотел было припустить к недалекому автобусу, но дорогу перегородил юный богатырь — раза в два шире и выше Леденцова.
— Как мне найти... из уголовного розыска?..
— Фамилия?
— Забыл. Высокий, в замше...
— Черноволосый, плотный, спортивного вида?
— Да, настоящий.
— Петельников.
— Ага, он.
Маленькие глазки богатыря, глубоко запрятанные в массивные кости черепа, блеснули светом.
— А как тебя звать? — полюбопытствовал инспектор.
— Миша Ефременко.
— Ну? Так я к тебе иду!
— А я сам пришел, — улыбнулся Миша Ефременко добродушной улыбкой, которая так идет богатырям.
— Отойдем-ка, — велел Леденцов.
Они сели на скамейку, прижатую к зеленому валу кустарника, который от теплого июня и белесых ночей так рос, что, видимо, хотел перекатиться через панель и захлестнуть проспект.
— Зачем тебе Петельников?
Ефременко ерзнул, отчего металлическая скамейка напружинилась, словно была из прутьев.
— Он велел мне подумать.
— Подумал?
— Пришел же...
— Выкладывай.
— Только ему, Петельникову.
— Его нет.
— Тогда не скажу.
— Я тоже инспектор уголовного розыска.
Миша Ефременко повернулся и откровенно стал разглядывать Леденцова, на котором пиджак висел свободно, словно его тело было собрано из реечек.
— Вы в каком весе?
— Миша, капитан Петельников говорил, что после школы ты хочешь поступить в милицию?
— Хочу.
— А не на мясокомбинат?
— При чем мясо... комбинат?
— Это там бычков взвешивают. А в уголовный розыск принимают не по живому весу, а по интеллекту и по нравственному облику.
Ефременко опять попробовал расплющить железную скамейку. Маленькие глубокие глазки смотрели смятенно. Румянец, сперва лежавший на коже скоплением алых пятнышек, захлестнул щеки, отчего они стали широченными, как бутыль с морсом.
— Только Петельникову скажу, — уперся он уже в обиде.
— Ты сечешь в нашей работе? — доверительно спросил инспектор.
— Секу, — не моргнув глазом признался Миша.
— Капитан Петельников на задании, — оглянувшись на дежурную часть, тихо оповестил Леденцов.
Миша Ефременко задумался на минутку, в которую скамейка от его ерзанья вроде бы чуть передвинулась. Вздохнув, он простодушно признался:
— Скажите Петельникову, что джинсы я продал.
— Зря, дело не в штанах. У капитана их две пары.
— Да?
— С этим к Петельникову и пришел?
— Он спрашивал, зачем мне деньги...
— Так, зачем?
— Придешь с девочкой в диско-бар. Мороженое, коктейль, шампанское... А денег мало. Тогда к Сосику. Он подкинет.
— Сосик-то? — удивился инспектор.
— Только потом отдай вдвойне. Такой у него закон.
— Вдвойне?
— Взял десятку, отдай две.
— А если не отдашь?
— Ха, бить будут. На стенку без лестницы полезешь.
— Бьет Сосик?
— Там и еще один на подхвате есть. Кличка Хап. Как били, инспектор видел; как били, инспектор прочувствовал.
— Сосик там работает?
— Нет, пасется.
— Но ведь деньги можно не вернуть и в бар больше не пойти?
— Ха, он адрес записывает.
— Можно адрес соврать.
— Ха! В бар тогда не сунешься, а он один на район. А как соврешь... Сосик или уже знает тебя, или по рекомендации, или сходит в комнату и по телефону в справочном адресок проверит. У него и купить можно всю фирму — джинсы, диски, кеды, французские колготки... И попугаев продает, и обезьян. Только денежки нужны — ого какие.
— Ты у него брал?
— Не раз.
— Отдавал?
— Как же.
— А кто еще?
— Навалом ребят, да они не признаются.
— Почему?
— Сами же у Сосика просили...
Психология подростков не терпит полутонов. Леденцов ее понимал: парень пришел с подружкой, ему надо потанцевать да покрасоваться, денег нет, он просит, его выручают... И он вместо благодарности заявит в милицию? Ну, а стопроцентная надбавка не в счет — знал же условия. О стопроцентной надбавке парень вспоминал на следующий день. Где взять деньги? У родителей, одолжить у приятелей, заработать, что-нибудь продать?.. Или украсть?
— Миша, джинсы у Сосика купил?
— За двести.
— А сколько брал у него наличными?
— Не наличными.
— А как?
— Сосик запишет сумму, на нее барменша и отпустит чего хочешь.
Дошли и до барменши, до бандерши. Как там... «Никогда не беспокоят поступки женщин, а беспокоит то, на какие поступки они толкают мужчин». Впрочем, вряд ли такая женщина, как Дарья Крикливец, могла вдохновить Сосика на какой-либо поступок.
— Значит, расчет шел безналичный, — задумчиво сказал Леденцов.
Он вспомнил свое посещение бара. Чувство, близкое к страху, хлестнуло его раньше осознанной мысли. Не может быть... «Школьница» отпускала коктейли без денег.
— Барменша какая? Грузная, черная, постарше?.. — спросил он с остатками надежды.
— Нет, другая, с косичками.
Леденцов вскочил. Так он еще не ошибался. Инспектор уголовного розыска, знаток преступников, любитель психологии... Ввел в заблуждение Петельникова. Но не собственная ошибка занимала его сейчас... От Кати Муравщиковой было известно, что «школьница» на день рождения приглашена. Петельников мог ей довериться. А если придет Сосик...
Инспектор глянул за угол здания — свободные машины стояли.
— Ефременко, поедешь со мной?
— Куда?
— На операцию, — буркнул Леденцов.
Сознание прояснялось, в голове-словно рассветало. Перед глазами лежала бездонная и белесая прозрачность. Инспектор догадался, что он смотрит в окно и видит белую ночь. Там было свободно и прохладно. Приложить бы эту белую ночь к затылку...
Он лежал на кухне со связанными руками и ногами. В передней топали выгоняемые гости. Потом все стихло — лишь где-то за стеной всхлипывала Катя, которую, видимо, не выпускали.
Инспектор попробовал вырваться из веревок, заерзал на полу и тогда увидел Вику — она сидела в углу и спокойно курила. Ее глаза, цвета белой ночи за окном, ничего не выражали. Увидев ожившего инспектора, она вышла...
Почти сразу же в кухню шагнул Сосик и склонился над Петельниковым — близко, к самому лицу.
— Головка — болит, инспектор?
Чем же так поражало лицо этого Сосика... Много людей с ярко-белой кожей и черными волосами. Контрастностью: слишком белого и слишком черного. Когда лицо в лицо... Петельников приметил, что Сосиковы щеки неравномерной белизны. И в волосах есть серенькие прядки.
— Сосик... Ты назвал парнишку в очках бабой... А баба... ты.
— Да ну?
— Ты же красишься и пудришься. И мужчины не бьют сзади.
— Я тебя и спереди положу.
— Нет, Сосик. Ты можешь только сзади. Как и Леденцова.
— Важен результат.
— Ты слаб, Сосик.
— А ты силен — а лежишь.
— Твои черные крашеные волосы, черные очки, черная куртка — от неуверенности.
— В чем — я — неуверен — ты — легавый?
— В жизни. Ты же неудачник.
— А — что — такое — неудачник — а?
— Человек, не понявший смысла жизни.
— Мысляжом давишь, легаш-теоретик?
— Все, кто хапает деньги и вещи, — это неудачники, Сосик.
— Чего ж ты, удачник, — на полу — опутан веревкой?
— У меня работа такая.
— Хватит щекотать жабры, — кончил Сосик философские разговоры. — Зачем вызывал оперативную группу?
— Для полноты компании, — усмехнулся инспектор.
— Зря скалишься — ты у меня — в руках.
— Нет, Сосик, ты у меня в руках.
— Загадками пишешь?
— В уголовном розыске знают, что я тут. Поэтому убить меня ты не можешь. Тебе остается бежать. Но ведь все равно поймаем. Так кто у кого в руках?
— Поймать меня — у вас штаны треснут. Зачем вызывал свою группу?
— Так тебе и сказал...
— А я — кислород — перекрою.
Он склонился еще ниже и деревянным ребром ладони пробно надавил на горло. Инспектор не испугался, потому что его обуяла такая злость, которая растопила все другие чувства и ощущения. И он понял, что такое пытка, — не издевательства, не боль, не веревка, которая до крови вдавилась в его кожу...
Пытка — это видеть перед собой лицо врага и быть бессильным.
— Закон наш, Сосик, неполный... Сказано, что преступник тот, кто нарушил закон... Преступник — это прежде всего подлец...
Дерево ладони вдавилось в горло. Петельников закашлялся, и зеленые мушки побежали в глазах...
В передней тренькнул недоверчивый звонок. Сосик вскочил, окинул взглядом инспектора и вышел. В квартире все притихло.
Петельников ждал, повторится ли звонок. Вернувшийся гость? Почта? Мальчишка, озоровавший на лестнице? По ошибке надавили не ту кнопку? Надо бы что-то сделать... Закричать? Инспектор болезненно усмехнулся. Здоровый мужик развалился на кухне и орет. Ребята потом засмеют.
Позвонили опять — чуть смелее.
В кухню тихо ворвался Сосик, притащив за руку Дарью:
— Последи за ним!
— Я не подряжалась...
— И тебе — кислород — перекрыть?
Дарья испуганно отскочила к инспектору. Как только Сосик вышел, она опустилась на табуретку и заплакала — перед связанным Петельниковым. Сидела растрепанная молодая женщина и плакала, и сморкалась, и причитала, словно в кухне никого не было. В кухне никого и не было, ибо связанный человек — не человек.
Теперь позвонили длинней, с уверенной силой, точно кнопку топил уже другой человек.
— Степка простыни вяжет, уйдет в окно... — всхлипнула Дарья.
— Какой Степка?
— Сосик, Степка Обернибесов, тунеядец чертов.
— Задержи его...
— Чем?
Звонок, будто сорвался со стены, гремел на всю квартиру мелкими, пляшущими трелями. Так звонил только Леденцов.
— А ты дурак! — почти выкрикнула Дарья.
— Почему дурак? — напряженно спросил инспектор, не зная, что сделать.
— Нашел кому довериться... Она же из шайки!
— Теперь-то я понял...
— Знаешь, какой она человек? У нее на балконе голубка свила гнездо и села на яйца... Виктория все яйца передавила ногой!
— Дарья, потом разберемся. Там Леденцов звонит...
— Рыжий дурак? Ведь я записку ему в карман опустила. Знала, что он из милиции. Думала, увидит расправу на молу и всю шайку накроет.
— Дарья, мы тоже ошибаемся, а сейчас дорога каждая секунда...
— Ну вас всех к черту!
— Дарья, уж коли начала помогать...
— Что сделать? — перестала она реветь, потому что в дверь уже забарабанили.
— Развяжи мне руки. Я займусь Сосиком, а ты в это время открой дверь.
Кухонным ножом она вспорола веревки. Инспектор встал, разглядывая пальцы, походившие на перетянутые сардельки. Голова кружилась, поэтому он чуть постоял, приходя в себя. Дарья побежала в переднюю...
Она вскрикнула глухо, словно ее шубой накрыли. Инспектор вышел из кухни, стремясь на этот крик, — Сосик держал Дарью за горло в узкой щели коридора. И тут же увидел Петельникова...
Они сходились в этом тесном коридорчике медленно. Инспектор услышал негромкий металлический щелчок. Знал он эти щелчки, щелкающие звуком по сердцу, — это выскочил клинок ножа. Сосик поднял левую руку, блеснувшую остро и узко. Правую, которая била ребром ладони сильнее всякого ножа, он слегка отвел, точно приглашая пройти мимо:
— Я чемпион города по хара-хири.
Даже сейчас он красовался. Инспектор спокойно перевел дух — глуп этот Сосик. Увлеченный модными каратэ и дзюдо, ждал он от противника диковинного приема. В таком узком проходе? Эта щель лишь для старого доброго бокса...
Петельников сжал кусок веревки, оставшийся в ладони, и швырнул его на голову Сосику, как накинул лассо. Тому потребовался миг, чтобы уклониться от неизвестного приема. Но и Петельникову нужен был миг для своего любимого удара левой — ударил так, что заныли костяшки пальцев и запекло затылок, словно по нему опять двинули. Сосик не упал и не отступил, а вроде бы забыл, что собирался делать с ножом. Тогда Петельников ударил еще раз — теперь правой. Крепкий Сосик опять устоял, но опустил нож, точно передумал его применять. Завернуть ему руку и отобрать холодное оружие было уже нетрудно.
В передней полыхнул лисий чуб Леденцова. Он ворвался в квартиру и свирепо уставился на открывшую ему хозяйку.
— Дурак, — обидчиво сказала Дарья и скрылась в комнате.
Тогда он побежал в глубину коридора к сцепившимся телам, сразу оценив результаты борьбы.
— Подай-ка вон там кусок веревки, — попросил Петельников.
Леденцов подал, разглядывая Сосика.
— Товарищ капитан, почему у слова «бешеный» одно «н»?
— А сколько нужно?
— Минимум три. Человек же бешеннный!
У Сосика губы двигались так, что их нервная сила передавалась всему лицу.
— Сзади нападать легче, верно? — спросил его Леденцов.
— Тебя-то и спереди отделаю, — огрызнулся Сосик.
— Теперь ты уже никого не отделаешь, — внушительно разъяснил ему лейтенант.
— Это главарь? — спросил высоченный и широченный парнишка, в котором Петельников узнал Мишу Ефременко.
— Да, это главарь.
— Нет, не главарь, — бросила сердитая Дарья, выбежав в переднюю.
Дверь в комнату осталась распахнутой. У телевизора с черепом стояла Вика-«школьница» и спокойно курила.
Леденцов перевернул страницу очередного детектива и прочел:
«С каким удовольствием он проехался бы по его роже землечерпалкой, чтобы тот не воображал себя таким красавцем».
Перед его глазами непрошено забелело лицо Сосика. Надменное в баре, перекошенное в Дарьиной квартире, слезливое в кабинете следователя...
Леденцов уткнул взгляд в раскрытую книгу:
«Прожженная моим взглядом, она запылала, как четыре ведьмы!»
И опять привиделось непрошеное: теперь пустое лицо Вики-«школьницы» с голубоватыми, полупрозрачными глазами...
В передней заворчал телефон.
— Боря, тебя! — крикнула мама.
Он с удовольствием оторвался от злополучного доклада.
— Леденцов на приеме!
— Боря, это я, Наташа...
— Какая такая Наташа? — ненатурально удивился он, не скрывая этой ненатуральности.
— Наташа. Из Политехнического. Та самая...
— Здравствуйте, Наташа, — осторожным голосом, словно говорил с больной, поздоровался он. и умолк.
Молчала и Наташа, надеясь на его рыцарство. Но Леденцов затянувшуюся паузу перетерпел.
— Боря... хотите встретиться?
— Конечно, хочу, — шумно обрадовался он.
— Когда?
— Хочу, но не могу.
— Все... работа?
— Не-ет. У меня, Наташа, расстройство желудка.
— Расстройство?
— Извините за выражение, живот пучит и так далее. Наташа, вы догадываетесь, что я имею в виду под выражением «так далее»?
Трубка запищала. Леденцов сожалеюще положил ее на рычажки — ему хотелось развить тему о пучении живота.
Прощать можно, прощать нужно. Но не предательство же.
Он вернулся в свою комнату и опять сел за детективы. Если доклад он не кончит, то в райотделе его заедят насмешками. Вчера начальник, седой полковник, остановил в коридоре и попросил процитировать что-нибудь этакое. Даже в управлении прознали, что пишется доклад века...
За спиной он услышал шаги — так тихо ходят только матери. Она села на диван, сбоку, чтобы беззвучно смотреть на его насупленный профиль. Леденцов опять с готовностью отклеился от детектива.
— Боря, хочу с тобой поговорить...
— О пользе супа?
— Боря, твой дед был известным химиком...
— Отец был известным геохимиком, а ты известный биохимик.
— Да, а ты никому не известный милиционер.
— Неправда, мама. Шпане моего района я хорошо известен, как, скажем, Альберт Эйнштейн хорошо известен физикам.
Ее красивое лицо, наверное волевое в деле, сейчас было обессилено материнской заботой. Каштановые волосы, завернутые в вольную копну, делали ее такой домашней, что мысль об известном биохимике никому бы не пришла в голову.
— Боря, ты достаточно поболтался в этом розыске. Пора выбрать в жизни главное направление.
— Мама, а я люблю все второстепенное.
— То есть?
— Например, поет солист. А мне нравится не он, а его безголосые подпевалы.
— Дурачишься?
— Мне нравятся не красавицы, а их подружки. Пельмени люблю не домашние, а казенные, где мяса поменьше...
— Боря, — перебила она. — Твой отец в твоем возрасте уже защитил кандидатскую.
— Мам, не хочу я тратить время на чепуху.
— Не болтай. На количество кандидатов тоже существуют планы.
— А капитан Петельников говорит, что стране нужны не кандидаты, а мясо, нефть, древесина...
— Твой капитан не понимает, что, чем больше кандидатов, тем в конечном счете больше нефти и древесины.
— В такой расклад он не верит, мама.
Ее моложавое лицо не то чтобы омрачилось, а почти невидимо потеряло свою здоровую чистоту, словно окунулось в пыльную тучку. Так бывало всегда при упоминании имени Петельникова. Ее сердце не могло смириться с чужим влиянием на сына, которое оказалось сильнее материнского. И кто влияет — не ученый, не писатель, не артист... Милиционер, капитан.
Леденцов положил руку на ее плечо, припорошенное волосами, которые не уместились в вольную копну.
— Мам, у Петельникова все как...
— У тебя, — досказала она.
— Нет, у меня не так.
— Почти как у тебя.
— Совсем не как у меня.
— Хорошо, почти как не у тебя, — усмехнулась она устало.
— Мам, он работает, как слон.
— Многие так работают.
— Он ничего не боится.
— Смотрите, какой...
— Он выполнит любое задание. На него можно положиться, как на себя нельзя...
— Ну уж!
— Мам, он собирает доски по свалкам.
— Зачем?
— Квартиру отстраивает.
Последний довод неожиданно перевесил все остальные. Она задумчиво смотрела на сына, дружившего со столь странным человеком. А сын улыбался, уверенный в своей, все-таки непонятной для нее правоте.
— Он супермен какой-то, — решила она.
— Супермен, мама, старается для себя.
— А твой капитан?
— А Петельников... для граждан микрорайона.
Леденцов нервно глянул на книжно-бумажный ворох, в котором зрел и никак не мог созреть его доклад.
— Пиши-пиши, — сказала она и встала, так и не кончив вечного их разговора.
Инспектор опустил взгляд на ждущую страницу.
«Мэри стояла в дверях в голубом пеньюаре, который распахнулся ровно на столько, на сколько нужно. Все это было бы неплохо, если бы в руках она не держала кольт тридцать восьмого калибра...»