Раз в месяц Всевышний проникается сочувствием к колыбели свободы и позволяет солнечным лучам немного приласкать Бостон. Сегодня выдался как раз такой день – прохладный, по-осеннему ясный, ядреный. Я проснулся в прекрасном настроении и предвкушении важных событий.
Завтрак был обильный. Я съел даже два яйца, которые смаковал с чувством легкой вины, памятуя о холестерине. После завтрака я отправился в свой кабинет, чтобы спланировать предстоящий день. Начал с составления списка людей, которых уже повидал, и с размышлений о том, кто из них более всего годится на роль подозреваемого. Но, по большому счету, на эту роль не годился никто.
В деле о незаконном аборте первый подозреваемый – сама женщина. Недаром у нас так много самоабортов. Но вскрытие показало, что Карен, скорее всего, выскабливали под наркозом. А значит, это был не самоаборт.
Ее брат знал, как делаются такие операции, но у него алиби: он был на дежурстве. Конечно, это можно проверить, и, скорее всего, я так и сделаю, но пока у меня не было никаких оснований не верить Уильяму.
Аборт мог сделать Питер Рэнделл. И даже сам Джей Ди. Но лишь теоретически. Мне просто не приходило в голову грешить на кого-то из них.
Значит, остаются Арт и кто-то из дружков Карен с Маячного холма. Или человек, которого я еще не встречал и о существовании которого пока не знаю.
Несколько минут я тупо разглядывал список, а потом позвонил в Городскую больницу. Элис на месте не оказалось, и мне пришлось говорить с другой секретаршей.
– У вас есть заключение о причинах смерти Карен Рэнделл?
– Номер карточки?
– Не знаю.
– Не вредно было бы знать, – с явным раздражением ответила секретарша.
Мне было доподлинно известно, что перед ней стоит картотечный ящик с отчетами обо всех вскрытиях, произведенных в текущем месяце. Отчеты располагались в алфавитном порядке и были снабжены номерами, так что отыскать нужный не составляло никакого труда.
После долгого молчания секретарша сказала:
– Так, вот он. Вагинальное кровотечение вследствие прободения матки и разрыва тканей в результате выскабливания при трехмесячной беременности на фоне общей анафилаксии.
– Да? – Я задумчиво нахмурился. – Вы уверены?
– Я лишь читаю то, что здесь написано.
– Спасибо.
Я положил трубку. Странно.
Джудит принесла мне чашку кофе и спросила:
– В чем дело?
– В отчете о вскрытии говорится, что Карен Рэнделл была беременна.
– А разве нет?
– Никогда бы не подумал, – ответил я.
Но я знал, что могу и заблуждаться. Даже если общее обследование ничего не дало, микроскопическое могло показать наличие беременности. Но мне почему-то казалось, что такое вряд ли возможно.
Я позвонил Мэрфи, чтобы спросить о гормональном анализе, но результаты ожидались только во второй половине дня. Тогда я раскрыл телефонную книгу и нашел адрес Анджелы Хардинг. Она жила на Каштановой улице, в очень хорошем районе.
Туда я и направился.
***
Каштановая проходит неподалеку от Чарльз-стрит, возле подножия Холма. Это очень тихий район жилых домов, экзотических ресторанчиков, лавок древностей и маленьких гастрономов. Населен он главным образом врачами, юристами и банкирами, которые хотят жить в хорошем месте, но пока не могут позволить себе перебраться в Ньютон или Уэллсли. Кроме того, тут обретаются люди предпенсионного возраста, дети которых уже выросли и создали собственные семьи. В общем, если уж селиться в Бостоне, то именно здесь, на Маячном холме.
Конечно, тут обитали и студенты, обычно по три-четыре человека в маленькой квартирке, иначе они не смогли бы платить за жилье. Пожилому люду нравилось соседствовать с молодежью, придававшей местной палитре свежих красок. Разумеется, если молодежь опрятно одета и не безобразничает.
Анджела Хардинг проживала на втором этаже в доме без лифта. Я постучал в дверь, и мне открыла щуплая темноволосая девушка в мини-юбке и свитере. На носу у нее болтались здоровенные круглые очки, а на щеке был намалеван цветок.
– Анджела Хардинг?
– Нет, – ответила девушка. – Вы опоздали. Она уже ушла, но, может быть, вернется.
– Меня зовут доктор Берри. Я патологоанатом.
– О! – Девица закусила губу и растерянно уставилась на меня.
– А вы – Бабблз?
– Да. Откуда вы знаете? Ну конечно! – щелкнув пальцами, воскликнула она. – Это вы вчера приходили к Сверхголове.
– Правильно.
– Мне говорили. – Она посторонилась. – Заходите.
Убранство гостиной исчерпывалось кушеткой и несколькими подушками на полу. Дверь спальни была распахнута, и я заметил неубранную постель.
– Я навожу справки о Карен Рэнделл.
– Наслышана.
– Значит, здесь вы и жили прошлым летом?
– Ну…
– Когда вы последний раз видели Карен?
– Несколько месяцев назад. И Анджела тоже.
– Это она вам так сказала?
– Ну разумеется.
– Когда?
– Вчера вечером. Мы с ней говорили о Карен. Нам стало известно о.., несчастном случае.
– Откуда?
Она передернула плечами:
– Поговаривали.
– Что именно?
– Что ее плохо выскоблили.
– Вы знаете, кто это сделал?
– Полиция замела какого-то коновала. Ну, да это для вас не новость.
– Верно.
– Может, он и скоблил, – пожав плечами, продолжала девица. – Но не знаю, – добавила она, отбрасывая с лица длинные черные волосы. У нее была очень бледная кожа.
– То есть?
– Ну, Карен ведь была не дура и знала, что почем. С ней такое уже случалось. Хотя бы прошлым летом.
– Аборты?
– Ну… А после аборта – депрессия. Пару раз круто подсела. У нее был бзик насчет детей, она знала, что поступает плохо, и кейфовала, чтобы легче стало. Мы не хотели, чтобы она ширялась после операции, но Карен требовала. И очень круто подсела.
– Как это – круто?
– Ну.., однажды вообразила себя ножом. Принялась ползать по комнате и орать, что тут все в крови – стены, полы, все. И думала, что окна – это младенцы, которые чернеют и умирают. Тяжелый случай.
– И как вы поступили?
– Помогли, чем могли, – Бабблз передернула плечами, подошла к столу и взяла с него банку и маленькое проволочное кольцо. Взмахнув кольцом, она пустила каскад мыльных пузырей и принялась наблюдать за ними. Пузыри медленно опускались на пол и лопались. – Тяжелый был случай, – повторила Бабблз, – А кто делал ей аборт прошлым летом? – спросил я.
Бабблз рассмеялась:
– Не знаю.
– Как это произошло?
– Ну.., залетела. И объявила, что хочет избавиться от ребенка. Уехала куда-то, а через день вернулась с улыбкой до ушей.
– И все? Никаких осложнений?
– Никаких, – Бабблз пустила еще одну вереницу пузырей и уставилась на них. – Извините, я сейчас. – Она вышла на кухню, налила стакан воды и приняла какую-то пилюлю.
– Что это?
– Бомбочки.
– Бомбочки?
– Ну.., вы же знаете! – Она раздраженно взмахнула рукой. – Стимулятор. Колеса.
– Амфитамин?
– Метедрин.
– Все время принимаете?
– Сразу видно, что эскулап, – она снова откинула волосы со лба. – Все ему расскажи да поведай.
– Где достаете?
Я видел, какая у нее была капсула. Миллиграммов пять как минимум. А на черном рынке ходили главным образом миллиграммовые.
– Забудьте об этом, – попросила Бабблз. – Просто забудьте.
– Если вы хотите, чтобы я забыл, зачем было принимать эту дрянь у меня на глазах?
– Еще и шпион.
– Просто любопытно.
– А может, я выпендриться хотела.
– Возможно.
– Весьма возможно, – Бабблз усмехнулась.
– Карен тоже «колесила»?
– Карен ширялась всем, чем можно, – со вздохом ответила девушка. – Она вводила метедрин шприцем.
Должно быть, она заметила мое недоумение. Подняв руку, Бабблз несколько раз ткнула себя пальцем в локоть.
– Вообще-то его не вводят, – пояснила она. – Но Карен совсем сбрендила.
– А ширялась она… – начал я.
– ЛСД. Один раз – ДМТ.
– И как это на нее действовало?
– Плохо. Как будто ее выключали.
– А с парнями водилась?
– Нет. До конца лета ни разу. Похоже, боялась.
– Вы уверены?
– Уверена.
Я огляделся по сторонам.
– А где Анджела?
– Нет ее.
– Куда она пошла? Я должен с ней поговорить.
– Ей сейчас только разговоров с вами не хватает.
– У нее неприятности? – спросил я.
– Нет, – ответила Бабблз. – Если сумеете ее найти, беседуйте сколько влезет.
– Как я понял, она работает медсестрой.
– Правильно, – подтвердила Бабблз.
В этот миг открылась дверь, и в комнату вбежала рослая девушка.
– Подонка нигде нет! – пылко вскричала она. – Он прячется, поганый…
Увидев меня, девица тотчас прикусила язык.
– Привет, Энджи, – сказала Бабблз и кивнула на меня. – Тут к тебе пришли. Старичок, но еще огурчик.
Анджела Хардинг плавно скользнула к кушетке и закурила. На ней было очень короткое черное платье, черные чулки в сеточку и черные туфельки из лакированной кожи. Длинные черные волосы обрамляли прекрасный лик с точеными чертами. Это было лицо фотомодели, и я, как ни старался, все же не смог представить себе Анджелу в халате медсестры.
– Это вы разнюхиваете о Карен?
Я кивнул.
– Присаживайтесь, а то ноги устанут, – пригласила она.
– Энджи, я ему не говорила… – начала Бабблз.
– Принеси мне кока-колы, пожалуйста, – попросила Анджела. Бабблз кивнула и отправилась на кухню. – А вы не желаете?
– Нет, спасибо.
Она передернула плечами.
– Как угодно, – Анджела сделала несколько быстрых затяжек и раздавила окурок в пепельнице. Ее движения были резкими, но сохраняли изящество, а лицо оставалось невозмутимым. – Не хочу говорить о Карен в присутствии Бабблз. Она очень переживает. Они были близкими подругами.
– А вы?
– Не очень.
– Почему?
– Поначалу было хорошо. Карен была славной девчонкой. Малость того, но очень забавная. Вот мы и решили вместе снять квартиру. А потом Бабблз перебралась к Сверхголове, и я осталась с Карен. Тогда-то и начались заморочки.
– С чего вдруг?
– Да с того, что она была бешеная. Не в своем уме.
– Ничего подобного, – возразила Бабблз, входя в комнату с бутылкой кока-колы.
– Может, ты не замечала. Она тебя стеснялась.
– Ты просто злишься, потому что…
– Ну да, еще бы, – Анджела тряхнула головой и скрестила длиннющие ноги. Повернувшись ко мне, она сказала:
– Бабблз считает, что все из-за Джимми, моего знакомого стажера из гинекологии.
– Вы там работали?
– Да. Мы с Джимми крутили любовь, и я думала, что это всерьез. Да так оно и было. Но потом появилась Карен.
Анджела снова закурила и отвела глаза. Я толком и не понял, к кому из нас двоих она обращается. Похоже, девушки держались прямо противоположных точек зрения.
– Я никогда не думала, что она так подгадит соседке, – продолжала тем временем Анджела. – Есть же какие-то правила…
– Он ей нравился, – ввернула Бабблз.
– Да уж, надо думать! Целых три дня и три ночи. – Вскочив, Анджела принялась мерить шагами комнату. Подол ее платья едва доставал до середины бедер. Она и впрямь была броской девицей. И красавицей. Карен до нее было ох как далеко.
– Ты несправедлива, – заспорила Бабблз.
– А я и не хочу быть справедливой.
– Сама знаешь, что врешь! Джимми…
– Ничего я не знаю, – отрезала Анджела. – Джимми в Чикаго и заканчивает стажировку, а я тут без него. Может, если бы я была… – Она умолкла.
– Может быть, – согласилась Бабблз.
– Может быть – что? – спросил я.
– Ладно, проехали, – ответила Анджела.
– Когда вы последний раз видели Карен?
– Не знаю. Должно быть, в августе, перед началом ее занятий.
– А как насчет прошлого воскресенья?
– Нет, – ответила Анджела, продолжая расхаживать по комнате. Она даже не сбилась с шага.
– Странно. Алан Зеннер встретил ее.
– Кто?
– Алан Зеннер, ее дружок.
– Хмм…
– Они встретились, и Карен сказала ему, что собирается сюда.
Анджела и Бабблз переглянулись.
– Грязная ничтожная су… – начала Бабблз.
– Так это не правда? – спросил я.
– Нет, – отрезала Анджела. – Мы ее не видели.
– Но Зеннер был убежден…
– Наверное, она передумала. Это было в ее духе. Карен передумывала так часто, что я сомневалась, способна ли она думать вообще.
– Послушай, Энджи… – подала голос Бабблз.
– Притащи, пожалуйста, еще кока-колы.
В голосе Анджелы явственно звучали командные нотки. Бабблз смиренно побрела за новой бутылкой.
– Бабблз славная, – сказала мне Анджела. – Но малость простовата. Ей нравится счастливый конец, чтобы все были довольны. Вот почему она так переживает из-за Карен.
– Понимаю.
Анджела остановилась напротив меня. Ее тело сначала напряглось, потом застыло без движения, будто ледяное изваяние.
– Что именно вы хотели узнать от меня?
– Видели ли вы Карен.
– Нет, не видела.
Я поднялся.
– Что ж, спасибо и на этом.
Анджела кивнула, и я пошел к двери. Когда я открыл ее, до меня донесся голос Бабблз:
– Он уходит?
– Заткнись, – ответила ей Анджела.
Незадолго до полудня я позвонил в контору Брэдфорда, где мне сообщили, что один из сотрудников согласился заняться делом доктора Ли. Адвоката звали Джордж Уилсон, и меня соединили с ним. Голос его звучал спокойно и уверенно. Уилсон согласился встретиться со мной в пять часов, чтобы пропустить по рюмочке, но не в клубе «Трафальгар», а в баре громилы Томсона в центре города.
Затем я перекусил в придорожной забегаловке и просмотрел утренние газеты. Арест Арта в конце концов вырвался на передовицы, хотя о связи между этим событием и смертью Карен Рэнделл речи пока не шло. В газете был помещен снимок Арта. Под глазами – черные круги, как у садиста, уголки губ зловеще опущены, волосы дыбом. Короче, мелкая шпана. В самих статейках, по сути дела, ничего не говорилось; сообщалось лишь, что Арт арестован. Впрочем, зачем скрипеть перьями, когда есть такая красноречивая фотография? В известном смысле это был умный ход. Фотоснимок не повод для подачи иска за попытку создания предвзятого общественного мнения до начала судебного разбирательства.
После обеда я закурил сигарету и попытался составить картину происходящего, но больших успехов не добился. Мнения разных людей о Карен Рэнделл были слишком неопределенными и противоречивыми. Я по-прежнему не имел ясного представления ни о ней, ни о том, как она могла бы действовать, если бы приехала в Бостон на субботу и воскресенье, нуждаясь в аборте.
В час дня я снова позвонил в лабораторию Мэрфи. Он сам снял трубку.
– Корпорация «Гормональный беспредел».
– Привет, Мэрфи. Что скажешь?
– Насчет Карен Рэнделл?
– Мэрфи, ты что, перезубрил?
– Не совсем так. Мне только что звонили из Городской. Уэстон интересовался, приносил ли ты кровь на анализ.
– И что ты ответил?
– Что приносил.
– А он что сказал?
– Потребовал результат. Я сообщил.
– Что же это за результат?
– Гормональные уровни и промежуточные выделения почти на нуле. Беременность совершенно исключена.
– Хорошо, спасибо, – сказал я.
Итак, Мэрфи немного оживил мою издыхающую версию. Самую малость, но все-таки оживил.
– Ты намерен объясниться, Джон?
– Не сейчас, – ответил я.
– Обещал ведь.
– Знаю. Но потерпи.
– Так я и знал, – обиженно молвил Мэрфи. – Сара меня со свету сживет.
Супруга Мэрфи жила исключительно сплетнями.
– Извини, но сейчас никак не могу.
– Надо же, обойтись так со старым другом.
– Прости.
– Если она со мной разведется, я привлеку тебя как соответчика.
Я приехал в патолабораторию Мэллори в три часа. Первым, кого я тут встретил, оказался Уэстон. Он был очень утомлен и одарил меня несколько ущербной приветственной улыбкой.
– Что вы выяснили? – спросил я.
– Анализы на беременность отрицательные.
– Правда?
– Да, – он раскрыл папку и пролистал отчет о вскрытии. – Несомненно.
– Я звонил сюда утром. Мне сказали, трехмесячная беременность.
– С кем вы говорили? – мгновенно насторожившись, спросил Уэстон.
– С секретаршей.
– Должно быть, какая-то ошибка.
– Наверное, – согласился я.
Уэстон протянул мне папку:
– Хотите посмотреть образцы?
– Да, пожалуй.
Мы вошли в «читальный зал» лаборатории – длиннющее помещение, разделенное тонкими перегородками, за которыми стояли микроскопы и хранились образцы. Здесь патологоанатомы писали свои отчеты о вскрытиях.
– Вот они, – Уэстон указал на ящик с образцами в одной из будок. – Любопытно было бы узнать ваше мнение.
Он ушел, а я устроился перед микроскопом, включил свет и приступил к делу. В ящике лежали тридцать препаратов, взятых из всех жизненно важных органов, в том числе шесть – с разных участков поверхности матки. С них-то я и начал.
Мне сразу стало ясно, что никакой беременности не было. Растяжения эндометрия не наблюдалось. Напротив, я заметил признаки атрофии: тонкий профилеративный слой, очень мало желез, разреженная сеточка кровеносных сосудов. Дабы укрепиться в своем мнении, я посмотрел еще несколько образцов. Та же картина. На некоторых виднелись закупоренные сосуды – результат выскабливания, – но и только.
Разглядывая образцы, я мало-помалу начал постигать все их значение. Девушка была убеждена, что беременна. Убеждена безо всяких на то оснований. Вот и причина нарушений цикла, угнетенного состояния эндометрия. Но почему? Почему прекратились менструации? Я мысленно повторил институтскую лекцию по дифференциальной диагностике.
Карен – юная девушка, значит, первым делом надо учесть нейрогенные факторы. Стресс, обилие положительных и отрицательных эмоций, связанных с началом занятий, сменой обстановки. Все это могло повлиять на менструальный цикл. Но три месяца – это уж слишком. К тому же в этом случае не было бы сопутствующих признаков – ожирения, перераспределения волосяного покрова и так далее.
Что ж, тогда рассмотрим гормональные нарушения. Генитальный синдром, поликистоз яичников, радиоактивное поражение. Все это тоже крайне маловероятно. Впрочем, можно проверить, и довольно быстро.
Я положил на предметный столик образец тканей надпочечников и сразу заметил выраженные признаки кортикальной атрофии, особенно в клетках фасцикулярной зоны. Клубочковая зона выглядела вполне нормальной.
Итак, вирилизация и опухоль надпочечников можно исключить.
Я посмотрел образцы тканей яичников. И на этот раз меня ждало поразительное зрелище. Фолликулы были маленькие, сморщенные, неразвитые. Орган казался угнетенным, как и эндометрий матки.
Значит, опухоль яичника и поликистоз тоже можно исключить.
Наконец я положил на предметный столик образец ткани щитовидной железы. Даже при малом увеличении мне были отчетливо видны признаки истощения органа. Фолликулы сморщены, клетки выстилки скудные. Явно пониженная функция гипофиза.
Щитовидка, надпочечники и яичники были истощены. Диагноз ясен, хотя в причинах еще предстоит разобраться. Я раскрыл папку и пролистал отчет, написанный Уэстоном. Я сразу узнал его резкий и прямой стиль. Уэстон упомянул угнетенный и аберрантный эндометрий, но другие железы охарактеризовал как «нормальные, с признаками ранних стадий истощения под вопросом».
Закрыв папку, я отправился разыскивать Уэстона.
***
Его просторный, стерильно чистый кабинет был сплошь заставлен книгами. Уэстон восседал за старым громоздким столом и попыхивал вересковой трубкой, как и подобает почтенному ученому мужу.
– Что-нибудь не так? – спросил он.
Я заколебался, поскольку не знал, что думать. Может быть, Уэстон подтасовал результаты? Может быть, он тоже участвует в заговоре и помогает подставить Арта Ли? Нет, это нелепо: Уэстона не купить. В его-то возрасте? Он не продаст свое доброе имя ни за какие деньги и блага. К тому же он не принадлежит к числу закадычных приятелей Рэнделлов, и у него нет причин подменять отчет.
– Да, – ответил я. – Ваш микродиагноз. Он меня озадачил.
– Вот как? – откликнулся он, невозмутимо попыхивая трубкой.
– Я просмотрел образцы, и, по-моему, на них видны признаки истощения. Вот я и подумал…
– Вот что, Джон, – с усмешкой проговорил Уэстон, – я и так знаю, что вы сейчас скажете. Чтобы я посмотрел образцы еще раз. – Он улыбнулся мне. – Я уже смотрел, и даже дважды. Такое важное вскрытие надо делать как можно тщательнее. Когда я смотрел образцы первый раз, у меня было такое же чувство, как у вас: я заподозрил пониженную функцию гипофиза, отразившуюся на трех органах – щитовидке, надпочечниках и гонадах. После этого я опять осмотрел органы. Как вы сами заметили, они выглядели почти нормально.
– Возможно, болезнь была на ранней стадии, – предположил я.
– Да, возможно, – согласился Уэстон. – В том-то и сложность. Мы ведь хотели взглянуть на мозг, поискать признаки новообразования или отмирания. Но это невозможно: нынче утром останки были кремированы.
– Понятно.
Он улыбнулся.
– Присядьте, Джон, а то я нервничаю, когда вы нависаете надо мной. – Я сел, и Уэстон продолжал:
– Осмотрев органы, я вернулся к образцам. На сей раз уверенности у меня поубавилось. Я начал сомневаться и решил посмотреть другие случаи пониженной функции гипофиза, изучить старые образцы. Наконец я посмотрел взятые у Карен срезы в третий раз. К тому времени я уже понимал, что расстройство деятельности гипофиза вполне может быть ошибочным диагнозом. Чем дольше я глядел, тем менее уверенно чувствовал себя. Мне было необходимо какое-то подтверждение – патология в мозге, рентгеновский снимок, гормоны крови. Вот почему я позвонил Джиму Мэрфи.
– А, так вот в чем дело.
– Да. – Трубка погасла, и Уэстон снова раскурил ее. – Я подозревал, что вы взяли кровь, чтобы провести гормональный анализ, и что попросите об этом Мэрфи. Мне стало любопытно, закажете ли вы и другие гормональные анализы – на тиреотропный гормон, АСТН и так далее.
– Почему вы просто не позвонили мне?
– Я звонил, но в лаборатории сказали, что не знают, где вы.
Я кивнул. Его слова звучали вполне убедительно. Я почувствовал, как мои мышцы медленно расслабляются.
– Кстати, – добавил Уэстон, – насколько я понял, недавно Карен просвечивали голову. Вы не знаете, что на снимках?
– Ничего. Все в норме.
Уэстон вздохнул:
– Жаль.
– Но я могу сообщить вам кое-что занятное. Рентген сделали, потому что Карен жаловалась на ослабление зрения.
Уэстон снова вздохнул:
– Джон, известно ли вам, что чаще всего приводит к ухудшению зрения?
– Нет.
– Недосыпание, – сказал он и сжал зубами мундштук своей трубки. – Как бы вы поступили на моем месте? Поставили диагноз на основе жалобы, которая привела к просвечиванию, давшему отрицательный результат?
– Образцы наводят на размышления, – напомнил я ему.
– Но и только, – Уэстон медленно покачал головой. – Случай и без того запутанный, и я не собираюсь усугублять неразбериху, предлагая диагноз, в правильности которого не уверен. Ведь меня могут вызвать в суд и заставить доказывать свою правоту. А я предпочел бы не высовываться. Если обвинение или защита пожелают найти патологоанатома, который проанализирует материалы и выступит в суде, – что ж, прекрасно. Данные здесь и доступны всем. Но я не намерен идти в суд. Мой свидетельский опыт кое-чему научил меня.
– Например?
– Никогда не занимай позицию, если не уверен, что сможешь отразить любой натиск. Может быть, это и звучит как памятка для генерала, – с улыбкой добавил Уэстон. – Но ведь зал суда – это театр военных действий, пусть и весьма вежливых.
Надо было встретиться с Сандерсоном. Я обещал зайти. А теперь, в придачу, отчаянно нуждался в его совете. Но едва войдя в вестибюль Линкольновской больницы, я столкнулся с Гарри Фэллоном.
Он робко брел по коридору в дождевике и надвинутой на глаза шляпе. Гарри – интерн, и у него обширная практика в Ньютоне. Кроме того, прежде он был актером. То ли клоуном, то ли еще кем. Я поздоровался, и Гарри медленно приподнял шляпу. Его глаза налились кровью и покраснели, лицо имело болезненно-желтый оттенок.
– Я пдасдудився, – сообщил он мне.
– К кому идешь?
– К Гордону. Главному ордидатору. – Гарри достал бумажную салфетку и оглушительно высморкался. – Нафчет моей пдастуды.
Я засмеялся:
– Ты что, ваты наглотался?
– Бадьфое фпафибо, ддуг, – он шмыгнул носом. – Но это де ффмефно.
Разумеется, тут он был прав. Простите за каламбур, но все практикующие врачи боятся любой хвори как чумы. Даже пустячной простуды. Считается, что болезнь подрывает авторитет, мешает так называемому «контакту с пациентами», а посему любой мало-мальски серьезный недуг мгновенно и наглухо засекречивается. Когда гломерулонефрит Хенли перешел в хроническую форму, он принял все возможные и невозможные меры, чтобы сохранить это в тайне от пациентов. Даже к своему лечащему врачу ходил среди ночи, крадучись, словно вор.
– Не похоже, чтобы ты серьезно простудился, – заметил я.
– Ха! Кхе-кхе! Ты так полагаеф? Пофлуфай-ка, – он снова высморкался, протяжно и гулко. Звук напоминал нечто среднее между ревом клаксона и предсмертным хрипом бегемота.
– И давно это у тебя? – спросил я.
– Дба ддя. Дба погадых ддя. Бодьдые дачали замечать.
– Что принимаешь?
– Кодоплю. Дучше вфего при вируфе. До вефь мир сговорился против медя, Джон. Мадо того, что профтыл, так сегодня еще и оштрафовали.
– Оштрафовали?
– Да. За стоянку во втором ряду.
Я захохотал, но где-то на задворках моего сознания копошился маленький червячок беспокойства. Как будто я забыл нечто важное, то, что должен был помнить и не имел права упускать из виду.
Это было странное чувство. И весьма неприятное.
***
Сандерсона я застал в патолаборатории – квадратном зале, заставленном складными стульями. На стене висел экран, напротив него стоял проектор. Здесь проводятся совещания, делаются обзоры вскрытий, причем все это происходит почти непрерывно, и редко когда удается заглянуть сюда, чтобы покопаться в книгохранилище.
На полках стояли ящики с отчетами обо всех вскрытиях, сделанных в Линкольновской больнице с 1923 года, когда тут наладили учет, и по сей день.
До двадцать третьего года никто толком не знал, сколько человек умерло от той или иной болезни, но по мере развития медицины и анатомии эти сведения стали приобретать все большее значение. Отчеты о вскрытиях 1923 года уместились в одну маленькую картонку. В 1956 году под эти бумаги пришлось отвести уже половину книжной полки. Сейчас в нашей больнице вскрывают около семидесяти процентов всех умерших пациентов, и уже идут разговоры о том, что пора микрофильмировать отчеты, чтобы они занимали поменьше места в больничном архиве.
В углу стояли электрический кофейник, сахарница и бумажные стаканчики, а также табличка: «5 центов штука. Уверены в вашей честности». Сандерсон суетливо возился с кофейником, тщетно стараясь заставить его исполнять свое предназначение. Древний прибор воплощал в себе вызов технического несовершенства человеческому гению. Говорят, что стажерам отделения выдавали сертификаты лишь после того, как они доказывали свое умение совладать с пресловутым кофейником.
– Когда-нибудь эта чертова штуковина убьет меня током, – пробормотал Сандерсон, включая кофейник. Послышался треск электрических разрядов. – Меня или какого-нибудь другого бедолагу. Тебе со сливками и сахаром?
– Да, пожалуйста.
Держа кофейник как можно дальше от себя, Сандерсон наполнил два стаканчика. Он славился своим неумением обращаться с любыми механизмами. В человеческом теле мой начальник разбирался превосходно; казалось, он наделен неким особым чутьем ко всему, что имело отношение к мясу и костям. Но сталь и электричество были выше его разумения, и Сандерсон жил в постоянном страхе какой-нибудь поломки. Свой автомобиль, телевизор и стереопроигрыватель он считал потенциальными предателями и изменниками.
Сандерсон был рослым и мощным мужчиной. Когда-то он выступал на регатах за Гарвард и был загребным. Предплечья и запястья его не уступали толщиной голеням и лодыжкам многих знакомых мне мужчин. На лице Сандерсона прочно утвердилась торжественно-задумчивая мина. Вероятно, он мог бы стать прекрасным судьей или выдающимся игроком в покер.
– Что еще сказал Уэстон? – спросил он меня.
– Ничего.
– Похоже, ты удручен.
– Скорее встревожен.
Сандерсон покачал головой.
– Мне кажется, ты лаешь не на то дерево. Уэстон не стал бы подделывать отчет. Если он говорит, что не уверен, значит, так оно и есть.
– Может быть, вы сами посмотрите образцы?
– Хотелось бы, но ты знаешь, что это невозможно.
Он был прав. Если Сандерсон явится в патологоанатомическое отделение Городской больницы и попросит показать препараты, Уэстон воспримет это как личное оскорбление. Нет, так у нас не делается.
– А если он вас попросит… – начал я.
– С какой стати?
– Не знаю.
– Уэстон поставил диагноз и подписался под ним. Дело закрыто навеки. Если, конечно, все это не станет предметом судебного разбирательства.
У меня противно засосало под ложечкой. За последние несколько дней я успел укрепиться в убеждении, что никакого суда не будет. Никакого. Любой судебный процесс, даже если он закончится оправдательным приговором, нанесет огромный ущерб доброму имени Арта, его практике, его общественному положению. Нет, это совершенно недопустимо.
– Но вы считаете, что у нее была понижена функция гипофиза?
– Да, – ответил я.
– В чем же причина?
– Думаю, какое-нибудь новообразование.
– Аденома?
– Скорее всего. А может быть, опухоль кармана Ратке.
– И давно?
– Вряд ли. Четыре месяца назад рентген ничего не показал. Никакого увеличения или эрозии турецкого седла. Но она жаловалась на зрение.
– Может быть, ложная опухоль?
Женщины и маленькие дети довольно часто страдают ложными опухолями мозга, когда налицо все симптомы, а самой опухоли нет. Симптомы могут проявиться при окончании курса гормональной терапии, а у женщин – при приеме противозачаточных пилюль. Но, насколько мне было известно, Карен их не принимала. Так я Сандерсону и сказал.
– Жаль, что у нас нет образцов ткани мозга.
Я кивнул.
– С другой стороны, нельзя забывать, что аборт был сделан.
– Да, – согласился я. – Но это еще одно доказательство невиновности Арта. Он не стал бы делать аборт, не проведя гормонального анализа. А такой анализ дал бы отрицательный результат.
– В лучшем случае это – косвенное подтверждение, но уж никак не доказательство.
– Я знаю. Однако от этого можно танцевать.
– Существует еще одна возможность, – сказал Сандерсон. – Допустим, Карен заявила врачу, что беременна, и он поверил ей на слово.
Я вскинул брови:
– Не понимаю. Арт не был знаком с Карен, никогда прежде не видел ее. Он не стал бы…
– Я думаю вовсе не об Арте, – прервал меня Сандерсон и уставился на свои ботинки с таким видом, словно испугался собственной догадки.
– А о ком?
– Ну, это, конечно, сплошные домыслы…
Я молча ждал.
– Мало ли помоев уже вылилось на людей? Не хотелось бы добавлять… Прежде я этого не знал. Мне казалось, что я неплохо осведомлен о такого рода делах, но только сегодня мне стало известно… Ты же понимаете, вся местная лекарская братия гудит как улей. Дочь Джей Ди Рэнделла гибнет после подпольного аборта. Такое не утаишь, другие врачи непременно будут это обсуждать… – Сандерсон вздохнул. – Короче, жена одного из них сказала моей жене… Даже не знаю, правда ли это…
Мне не хотелось подгонять Сандерсона. Я закурил и принялся терпеливо ждать.
– Ладно, – продолжал он, собравшись с духом. – Вероятно, это лишь сплетни, иначе я уже давно знал бы…
– О чем? – не выдержал я.
– Питер Рэнделл. Он делает подпольные аборты. Очень осторожно, избирательно и в глубокой тайне.
– Господи! – ахнул я и упал в кресло.
– В это трудно поверить, – повторил Сандерсон.
Я молча курил, переваривая услышанное. Если Питер делает аборты, знает ли об этом Джей Ди? Считает ли Питера виновником? Покрывает ли его? Вот, значит, что он имел в виду, говоря о «семейном деле»? Но если так, зачем они впутали Арта?
И главное, зачем Питер вообще делал аборт? Он знал, что у девушки неладно со здоровьем, и вполне мог заподозрить опухоль кармана Ратке. При его-то квалификации! Если Карен заявила, что беременна, Питер наверняка вспомнил бы о ее жалобах на зрение и провел анализы.
– Питер этого не делал, – сказал я.
– Она могла надавить на него. В конце концов, в ее распоряжении были только суббота и воскресенье. Она спешила.
– Нет. Он не поддался бы на ее увещевания.
– Она была членом семьи.
– Сопливая истеричка – вот кем она была, – ответил я, вспомнив характеристику, данную Карен Питером.
– Вы уверены, что Питер не виноват? – спросил меня Сандерсон.
– Нет, – признался я.
– Допустим, аборт сделал он, и миссис Рэнделл знала об этом. Может быть, Карен, истекая кровью, сообщила ей, что виновник Питер. Как же поступит миссис Рэнделл? Неужели выдаст своего деверя?
Я понял, куда он клонит. Разумеется, в этом могла заключаться разгадка одной из тайн. Вот и ответ на вопрос, почему миссис Рэнделл обратилась в полицию. Но такой ответ мне совсем не нравился. О чем я и сообщил Сандерсону.
– Ты расположен к Питеру, вот в чем дело, – сказал он.
– Возможно.
– Но не имеешь права исключать его из круга подозреваемых. Известно ли тебе, где он был воскресной ночью?
– Нет.
– Мне тоже. Думаю, это стоит проверить.
– Не стоит, – возразил я. – Питер не стал бы выскабливать Карен. А если бы и стал, то не напортачил бы. Ни один профессионал…
– Просто ты предубежден.
– Слушайте, если Питер мог сделать этот аборт, не проведя анализов, без предварительной подготовки, то мог и Арт.
– Да, – беспечно согласился Сандерсон. – Эта мысль уже приходила мне в голову.
Расставшись с Сандерсоном, я вдруг поймал себя на том, что испытываю непонятную, беспричинную злость. Возможно, Сандерсон был прав, и я подсознательно стремился отыскать во всей этой истории хоть что-то достоверное. Хоть кого-то, достойного доверия.
Но нет, не так все просто. Если будет суд, меня и Сандерсона могут вызвать свидетелями, и тогда станет известно, как мы обманывали комиссию. Ставки в этой игре очень высоки. И для него, и для меня, и для Арта. Мы с Сандерсоном не касались этого вопроса, но я ни на миг не забывал о такой возможности и уверен, что Сандерсону тоже было не по себе. А это обстоятельство меняло дело.
Сандерсон правильно сказал: мы могли бы надавить на Питера Рэнделла. Но при этом мы и сами толком не знали бы, зачем давим на него. Конечно, можно было сказать, что-де мы убеждены в виновности Питера. Или просто решили прибегнуть к уловке в надежде таким образом выручить невинного человека.
Но потом нам предстояло бы до конца дней мучительно искать ответ на вопрос: а может быть, мы просто стремились выгородить себя? Спасти собственную шкуру?
Прежде чем действовать, необходимо попытаться разузнать побольше. Из слов Сандерсона невозможно было понять, знала ли миссис Рэнделл о том, что аборт сделал Питер, или только подозревала своего деверя.
А если подозревала и хотела спасти его от ареста, то почему она назвала полиции имя Арта Ли? Что она вообще знает об Арте?
Мой друг – человек осмотрительный и осторожный. Едва ли все беременные женщины Бостона знают его имя. Врачей, с которыми общается Арт, можно пересчитать по пальцам, да и пациенток у него не так уж много, потому что он тщательно отбирает их и не связывается с кем попало.
Откуда в таком случае миссис Рэнделл могла узнать, что он делает подпольные аборты?
Я решил обратиться с этим вопросом к Фрицу Вернеру, единственному человеку, способному подсказать мне правильный ответ.
***
Фриц жил в трехэтажном особняке на Маячной улице. На первом этаже размещался его кабинет, состоявший из приемной, библиотеки и просторной рабочей комнаты, где стояли кушетка, кресло и письменный стол. Второй и третий этажи были жилыми. Я поднялся на второй и вошел в гостиную. Тут ничего не изменилось: большой письменный стол у окна, заваленный авторучками, кистями, альбомами для рисования, тюбиками с краской; на стенах – рисунки Пикассо и Миро, фотография Т. Элиота, устремившего суровый взор прямо в объектив, надписанный фотопортрет Марианны Мур, поглощенной беседой со своим закадычным приятелем Флойдом Паттерсоном.
Фриц восседал в громоздком кресле. Он был облачен в мешковатые брюки, чудовищно толстый свитер и стереонаушники. В зубах у него торчала сигара, а по бледным щекам струились слезы. Увидев меня, Фриц промокнул глаза и снял наушники.
– А, Джон! – воскликнул он. – Вам доводилось слушать Альбинони?
– Нет, – ответил я.
– Значит, вы не знаете его адажио.
– Боюсь, что так.
– Эта вещь повергает меня в тоску, – сказал Фриц, прижимая к глазам платок. – В какую-то потустороннюю, дьявольскую тоску. Это просто прелесть. Садитесь же, прошу вас.
Я сел. Фриц выключил проигрыватель и, сняв пластинку, тщательно протер ее, после чего водворил в конверт.
– Хорошо, что пришли. Как провели день?
– Не скучал.
– Нашли Бабблз?
– Да, нашел.
– Ну, и как она вам показалась?
– Ошеломляющая личность.
– Что заставляет вас так думать?
Я усмехнулся.
– Не тратьте на меня силы и талант, Фриц. Я никогда не плачу врачам. Расскажите лучше о Карен Рэнделл.
– Вы говорите ужасные вещи, Джон.
– Ну вот, теперь вы вещаете устами Чарли Фрэнка.
– Чарли Фрэнк хоть и дурак, но далеко не круглый, – заявил Фриц. – Кстати, говорил ли я вам, что завел нового дружка?
– Нет.
– Дивное создание. Такой забавный. Надо будет как-нибудь посудачить о нем.
– Карен Рэнделл, – напомнил я ему.
– Ах, да, – Фриц глубоко вздохнул. – Вы ее не знали, Джон. Она вовсе не была тем милым ребенком, каким ее живописали. Совсем нет. Она была подлым, лживым и злобным чадом, страдавшим жесточайшим неврозом. Почти психопаткой, если угодно.
Он отправился в спальню, на ходу стаскивая свитер. Я вошел следом и принялся наблюдать, как Фриц облачается в новую сорочку и повязывает галстук.
– Все ее неприятности относились к сфере половой жизни и уходили корнями в нелегкое детство. Родители подавляли Карен с младых ногтей. Ее папаша не самый уравновешенный человек на свете. Пример тому – его женитьба. Вы видели эту дамочку?
– Нынешнюю миссис Рэнделл?
– Да, ее. Ужасная женщина. Просто ужасная. – Он содрогнулся, после чего затянул узел галстука и поправил его перед зеркалом.
– А вы сами были знакомы с Карен? – поинтересовался я.
– На свою беду – был. И с ее родителями тоже. Мы познакомились на той дивной, той прекрасной вечеринке у баронессы фон…
– Не отвлекайтесь, – попросил я.
Фриц вздохнул.
– Эта девица, эта Карен Рэнделл, наградила неврозами и отца с матерью. В каком-то смысле она воплотила в жизнь то, о чем они только мечтали.
– Что вы имеете в виду?
– Она сбросила оковы и начала развратничать, не задумываясь о том, что скажут люди, встречаясь с кем попало, лишь бы мальчики были пособлазнительнее. Спортсмены, негры и тому подобный люд.
– Она когда-нибудь лечилась у вас?
Фриц снова вздохнул.
– Слава богу, нет. Однажды мне предложили заняться ею, но я отказался. У меня уже было трое молоденьких пациенток. Более чем достаточно. Более чем.
– А кто именно просил вас заняться Карен?
– Питер, кто же еще? В этой семейке он – единственный мало-мальски здравомыслящий человек.
– Что вы знаете об абортах Карен?
– Об абортах?
– Не лукавьте, Фриц.
Он порылся в платяном шкафу, достал пиджак спортивного покроя, втиснулся в него и одернул лацканы.
– Люди не понимают простых вещей, – сказал Фриц. – Существует цикл. Клиническая картина, такая же ясная, знакомая и узнаваемая, как при инфаркте миокарда. Изучите ее, запомните симптомы, и вы распознаете болезнь. Все было. Все уже многократно это видели. Непослушный ребенок нащупывает слабости своих родителей, причем совершенно безошибочно, и начинает извлекать из них выгоду. Последующее наказание должно быть сообразно этим слабостям. Все должно увязываться одно с другим: если вам задали вопрос по-французски, будьте любезны по-французски и ответить.
– Не понимаю вас.
– Наказание имело для Карен огромное значение. Она жаждала наказания, сообразного проступкам. То есть имеющего отношение к сфере интимной жизни. Она хотела испытать боль, сопутствующую деторождению, дабы воздать себе за разрыв с семьей, обществом, нравственностью… Это замечательно сформулировал Дилан. У меня где-то есть его стихотворение… – Фриц принялся рыться на книжной полке.
– Не надо, не надо, я все понял, – поспешно сказал я.
– Нет-нет, это и впрямь красивые строфы, вам понравится. – Он поискал еще немного, потом сдался и выпрямился. – Не могу найти. Ну и ладно. Суть в том, что Карен хотела страдать, но никогда не испытывала страданий. Вот почему она то и дело «залетала».
– Слышу речь истинного мозговеда.
– Нынче все мозговеды.
– Сколько раз она была беременна?
– Насколько мне известно, дважды. Но эту цифру называют все мои пациентки. Черт знает, сколько женщин воспринимало Карен как угрозу. Она нанесла удар по их системе ценностей, по представлениям этих людей о добре и зле. Бросила им вызов, дала понять, что они – старые, бесполые, тупые и трусливые кошелки. Для женщины средних лет такой дерзкий афронт – сущий кошмар. Она обязана отреагировать, ответить, сформировать мнение, которое дало бы ей возможность вновь уважать себя и соответственно презирать Карен.
– Похоже, вы наслушались сплетен.
– Ее боялись очень многие, – ответил Фриц, пыхая сигарой. Залитая солнечным светом комната наполнилась сизым дымом. Фриц уселся на кровать и начал обуваться. – Честно говоря, вскоре я и сам почувствовал неприязнь к Карен, – сказал он. – Она перегнула палку и зашла слишком далеко.
– Вероятно, иначе она не могла, – предположил я.
– Вероятно, ее следовало хорошенько отшлепать, – ответил Фриц.
– Это ваше профессиональное суждение?
Он усмехнулся.
– Нет, обыкновенная человеческая досада. Уж и не знаю, скольких женщин эта Карен спровоцировала на измену, на пагубную любовную связь…
– Меня интересует Карен, а не эти женщины, – напомнил я ему.
– Карен мертва.
– И это вас радует?
– Не говорите глупостей. Чего это вы вдруг?
– Фриц, сколько абортов сделали Карен до прошлого воскресенья?
– Два.
– Один – в июне. А другой? Раньше или позже?
– Раньше.
– Кто ее выскабливал?
– Понятия не имею, – буркнул он и запыхтел сигарой.
– Это делал знаток, – сказал я. – По словам Бабблз, Карен управилась за полдня. Значит, аборт был сделан искусно и без осложнений.
– Похоже на то. В конце концов, она была богата.
Я смотрел, как Фриц завязывает шнурки и пускает клубы дыма, и чувствовал: он знает имя врача.
– Фриц, это был Питер Рэнделл?
Он хмыкнул:
– Зачем спрашивать, если сами знаете?
– Мне необходимо подтверждение.
– Крепкая веревка на шею – вот что вам необходимо. Да, черт возьми, это был Питер.
– Джей Ди знал?
– Боже упаси! Конечно, нет!
– А миссис Рэнделл?
– Хмм… Не могу сказать наверняка. Возможно, хотя я сомневаюсь.
– Известно ли Джей Ди, что Питер делает подпольные аборты?
– Да. Это известно всем и каждому. Он – настоящий мастер этого дела, уж вы мне поверьте.
– Но Джей Ди не знал, что и Карен тоже делали аборты?
– Совершенно верно.
– Какая связь между миссис Рэнделл и доктором Ли?
– И что это вы сегодня такой проницательный?
Я промолчал. Фриц сделал две быстрые затяжки, отчего его голову окутало роскошное дымное облако, и отвел взгляд.
– Тьфу, черт! – воскликнул я. – Когда?
– В прошлом году. Под Рождество, если память не подводит меня.
– Джей Ди не знает?
– Если вы не забыли, Джей Ди провел ноябрь и декабрь в Индии, работая по заданию Госдепартамента. Какая-то благотворительная поездка или мероприятие по охране здоровья.
– Кто же тогда несостоявшийся отец?
– Об этом можно только гадать, но точного ответа не знает никто. Вероятно, даже сама миссис Рэнделл.
Мне снова показалось, что Фриц лжет.
– Да полно вам, Фриц. Или вы не хотите мне помочь?
– Мой милый мальчик, вы чертовски умны.
Он встал, подошел к зеркалу и оправил пиджак. Разгладил сорочку. Приглядевшись к Фрицу, вы сразу замечали, что он то и дело трогает свое туловище, словно опасается, как бы оно вдруг не исчезло.
– Мне довольно часто приходит в голову мысль о том, что нынешняя миссис Рэнделл вполне могла бы быть мамашей Карен, – сказал он. – Коль скоро обе ненасытные стервы.
Я закурил сигарету и спросил:
– Почему Джей Ди женился на ней?
Фриц беспомощно пожал плечами и запихнул в нагрудный кармашек носовой платок, затем выдернул манжеты сорочки из рукавов пиджака.
– Это ведомо только Всевышнему. В свое время ходило немало пересудов. Дамочка из хорошей семьи, из Род-Айленда. Родители послали ее в швейцарскую школу, а швейцарские школы – могила для девушек. Как бы там ни было, эта дама не самый удачный выбор, если вам за шестьдесят и вы – хирург, у которого уйма работы. Миссис Рэнделл довольно быстро наскучило сидеть в этом похожем на пещеру доме. В швейцарских школах любого научат скучать.
Застегнув пиджак, Фриц отвернулся от зеркала, потом бросил последний взгляд на свое отражение и добавил:
– Вот она и нашла себе развлечение.
– И как давно это продолжается?
– Да уже больше года.
– Это она устроила Карен аборт?
– Сомневаюсь. Хотя как знать. Но, скорее всего, это сделала Сайн.
– Сайн?
– Любовница Джей Ди.
Я глубоко вздохнул. Неужели Фриц разыгрывал меня?
– У Джей Ди есть любовница?
– Ну да. Та финская девчонка, которая работала в кардиологической лаборатории Мемориалки. Говорят, она полный отпад.
– Вы ее никогда не видели?
– Увы.
– Тогда откуда вам знать?
Фриц лишь загадочно улыбнулся в ответ.
– А что, Карен хорошо относилась к этой Сайн?
– Да, они были подружками. И почти ровесницами.
Я не обратил внимания на многозначительную интонацию, с которой Фриц произнес эти слова.
– Понимаете, в чем дело, – продолжал он. – Карен была очень близка со своей матерью, первой миссис Рэнделл. Два года назад та умерла. Кажется, от рака прямой кишки. Для Карен это был страшный удар. Отца она недолюбливала, а вот матери доверяла безгранично. Это ужасно – лишиться наперсницы, когда тебе шестнадцать лет от роду. Очень многое в ее последующих.., действиях, скажем так, можно объяснить дурным влиянием.
– Сайн?
– Нет. Насколько я знаю, Сайн – вполне приличная девушка.
– Тогда я ничего не понимаю.
– Одна из причин, по которым Карен не любила отца, заключалась в том, что она знала о его пристрастиях. Джей Ди всю свою жизнь был окружен молоденькими подружками. Сначала была миссис Джуит, потом…
– Не надо имен, – поспешно оборвал я его. Картина была ясна. – А первую жену он тоже обманывал?
– Погуливал, – ответил Фриц. – Давайте скажем так.
– И Карен знала.
– Она была очень смышленым ребенком.
– Одно я никак не уразумею, – признался я. – Если Рэнделл так любит разнообразие, зачем он вступил во второй брак?
– Ну, с этим как раз все ясно. Достаточно лишь однажды взглянуть на нынешнюю миссис Рэнделл. Она – украшение его жизни, свет в окошке, услада очей. Как экзотический цветок в горшке. Весьма удачное сравнение, если вспомнить, сколько она пьет.
– Не вижу во всем этом никакого смысла, – сказал я.
Фриц искоса взглянул на меня, и его глаза весело блеснули:
– А какой смысл вам обедать с той медсестрой два раза в неделю?
– Сандра – мой друг. Она славная девчонка, – ответил я, и только теперь до меня дошло, что Фриц – на удивление осведомленный человек.
– И только?
– Разумеется, – с холодком в голосе заявил я.
– И ваши встречи в кафетерии по четвергам и пятницам – чистая случайность?
– Да. Наши смены…
– А как, по-вашему, эта Сандра относится к вам?
– Мы просто знакомы. Она на десять лет моложе меня.
– Разве вам не лестно, что…
– Куда это вы клоните? – сердито спросил я, хотя уже знал ответ.
Сандра работала медсестрой на восьмом этаже терапевтического отделения. Она была очень мила – с большущими глазами, тонкой талией, чарующей поступью…
– Между нами ничего не было, – сказал я.
– И не будет, – согласился Фриц. – Тем не менее вы продолжаете встречаться с ней дважды в неделю.
– С ней приятно поболтать, отвлечься от работы, – объяснил я. – Два раза в неделю. Свидания в укромном уголке, в пробуждающей нежные чувства обстановке кафетерия Линкольновской больницы!
– Не надо повышать голос.
– Я и не повышаю, – гораздо тише произнес я.
– Вы понимаете, – продолжал Фриц, – мужчины ощущают не так, как женщины. Вы не считаете себя обязанным заходить дальше разговоров в отношениях с этой девушкой. Вам вполне достаточно того, что она слушает вас, ловит каждое ваше слово, немного влюблена в вас…
– Фриц…
– Вот что я вам скажу. Давайте рассмотрим один случай из моей практики. Был у меня пациент, терзаемый непреодолимым желанием убивать людей. Он боялся, что однажды и впрямь угробит кого-нибудь. Но в конце концов этого человека пригласили на Средний Запад на должность тюремного палача, и он стал зарабатывать свой хлеб, поджаривая преступников. Причем делал это очень умело, стал лучшим палачом за всю историю штата. Теперь у него несколько патентов на рацпредложения по ускорению и обезболиванию процедуры казни. Человек сделал смерть предметом научного исследования, он любит свою работу и предан ей. И смотрит на разработанные им методики и усовершенствования почти как врач. Как на средство облегчения страданий, более быстрого перехода в лучший из миров.
– Ну и что?
– Я хочу сказать, что вполне нормальные желания и устремления могут принимать любые формы, в том числе и незаконные. И каждый должен найти свой способ разрешения трудностей.
– А при чем тут Карен? – спросил я.
– А вот при чем. Вы когда-нибудь задумывались о том, почему она была так близка с матерью и так далека от отца? Почему после кончины матери избрала столь необычную линию поведения? Беспорядочная половая жизнь, дурман, самоуничижение. Даже дружба с любовницей отца.
Я откинулся в кресле.
Фриц опять ударился в риторику:
– Девушка переживала потрясения определенного толка, определенным образом реагировала на них, то защищаясь, то, наоборот, нападая. Так она отзывалась на происходящее с ее родителями, на те события, о которых знала. Иначе она не могла. В каком-то смысле Карен пыталась упорядочить свою жизнь.
– Тоже мне, порядок, – буркнул я.
– Да, верно, – согласился Фриц. – Мерзкий, грязный, извращенный, но – порядок. Вероятно, она просто не могла создать какой-то другой.
– Хотелось бы мне поговорить с этой Сайн, – сказал я.
– Невозможно. Полгода назад она вернулась в Хельсинки. И Карен превратилась в неприкаянную душу. Ни друзей, ни поддержки. Во всяком случае, так ей представлялось.
– Ну а Бабблз и Анджела Хардинг?
Фриц смерил меня долгим взглядом:
– Вы о чем это?
– Разве они не могли поддержать ее?
– Спасение утопающих – дело рук самих утопающих? – желчно проговорил Фриц.
Громила Томсон был знаменитым борцом пятидесятых годов и обладателем весьма примечательной плоской головы, похожей на лопату, которой он и припечатывал своих соперников к ковру, нередко ломая им ребра. Несколько лет это забавляло невзыскательную публику и приносило доход, которого хватило на приобретение бара. Теперь тут собирались молодые врачи, юристы, служащие. Заправлял заведением сам Томсон, причем весьма толково, с успехом доказывая, что мыслительная деятельность никак не зависит от формы черепной коробки. Разумеется, у него были свои заморочки (например, вы могли войти в бар, только тщательно вытерев башмаки о кусок борцовского ковра у двери. А на стенах висели бесчисленные фотопортреты хозяина), но в общем и целом заведение было очень даже ничего.
Когда я вошел, в зале сидел только один посетитель, крепкий щеголеватый негр. Устроившись в дальнем конце стойки, он разглядывал бокал мартини. Я сел и заказал порцию шотландского виски. Томсон самолично управлялся за стойкой, рукава его рубахи были закатаны, обнажая мощные волосатые ручищи.
– Вы знаете парня по имени Джордж Уилсон? – спросил я.
– Конечно, – с кривой усмешкой отозвался Томсон.
– Скажете мне, когда он придет?
Громила кивнул на негра:
– Он уже пришел.
Негр поднял голову и улыбнулся мне добродушной, немного растерянной улыбкой. Я подошел и пожал ему руку.
– Извините, – сказал я. – Джон Берри.
– Ничего страшного, – ответил негр. – Я и сам не привык встречаться в барах.
Уилсону не было еще и тридцати лет. Вдоль его шеи от правого уха тянулся светлый шрам, исчезавший под воротником сорочки. Глаза негра смотрели спокойно и безмятежно. Подтянув узел черно-белого галстука, он сказал:
– Пойдемте в отдельную кабинку?
– Пожалуй.
– Повтори, Громила, – бросил Уилсон через плечо. – Обоим.
Человек за стойкой подмигнул.
– Вы работаете у Брэдфорда? – спросил я.
– Да. Чуть больше года. Обычная история. Мне отвели неплохой кабинет возле приемной, чтобы все входящие и выходящие могли сколько угодно пялиться на меня.
Я прекрасно понимал, о чем он говорит, но раздражение не проходило. Среди моих друзей были молодые правоведы, но все они получили отдельные кабинеты, прослужив в юридических фирмах по несколько лет. По любым объективным меркам, этому Уилсону крупно повезло. Он был своего рода товаром, который вдруг в одночасье приобрел ценность в глазах общественности. Еще бы – образованный чернокожий! Теперь перед ним открыты все пути, и будущее сулит одни радости. И тем не менее он как был диковинкой, так ею и остался.
– Чем вы занимались?
– В основном налогами. Случалось и недвижимостью. Пару раз отстаивал гражданские иски. Фирма почти не ведет уголовных дел. Вы это и сами знаете. Но когда я поступил на работу, у меня прорезался интерес к уголовному судопроизводству. Конечно, я и думать не думал, что на меня навесят это дело.
– Понятно.
– Отрадно слышать.
– То есть вам выпало тащить дохлую лошадь?
– Возможно, – с улыбкой ответил Уилсон. – Во всяком случае, они так полагают.
– А как полагаете вы?
– Я полагаю, что дела решаются в суде, – изрек он.
– Вы уже выработали линию защиты?
– Стараюсь. Придется повозиться, потому что я хочу сделать все на совесть. И потому, что присяжные увидят в суде черномазого выскочку, который выгораживает китайца, делающего подпольные аборты. Им это не понравится.
Я пригубил бокал. Громила принес еще два стакана и поставил их на край стола.
– Но, с другой стороны, это прекрасная возможность, – продолжал Уилсон.
– Если сумеете выиграть, – напомнил я ему.
– Это я и намерен сделать, – невозмутимо ответил негр.
Мне вдруг пришло в голову, что, независимо от того, какими побуждениями руководствовался Брэдфорд, доверив это дело Уилсону, он принял мудрое решение. Этот мальчик и впрямь настроен на победу. Она ему просто необходима.
– Вы уже говорили с Артом?
– Нынче утром.
– Какое у вас сложилось впечатление?
– Невиновен. Я уверен в этом.
– Почему?
– Кажется, я сумел понять его, – ответил Уилсон.
***
За вторым бокалом я поведал ему обо всем, что успел сделать за прошедшие дни. Уилсон молча слушал, время от времени делая какие-то заметки. Когда я иссяк, он сказал:
– Вы избавили меня от уймы лишней работы.
– Каким образом?
– Судя по вашему рассказу, дело можно закрывать. Мы без труда вызволим доктора Ли.
– Потому что девушка не была беременна?
Уилсон покачал головой.
– В ряде случаев, – начал он, – в том числе в деле «Народ против Тейлора», суд приходил к выводу, что наличие либо отсутствие беременности не имеет значения. Как и то обстоятельство, что к началу аборта плод уже был мертв.
– Иными словами, совершенно не важно, была ли беременна Карен Рэнделл?
– Совершенно.
– Но разве это не доказывает, что аборт делал непрофессионал, который даже не провел тестов на беременность? Арт никогда не поступил бы так опрометчиво.
– Вы думаете, на этом можно строить защиту? На утверждении, что доктор Ли – слишком грамотный подпольный акушер, чтобы так глупо лопухнуться?
– Нет, не думаю, – с досадой ответил я.
– Понимаете, в чем дело, – сказал Уилсон, – нельзя вести защиту на основе личных качеств обвиняемого. Это гиблое дело. – Он полистал записную книжку. – Позвольте в нескольких словах обрисовать положение с правовой точки зрения. В 1845 году законодательное собрание Массачусетса постановило, что любой аборт – преступление. Если пациентка оставалась в живых, акушеру давали не более семи лет тюрьмы. Если умирала – вкручивали от пяти до двадцати. С тех пор закон претерпел некоторые изменения. Через несколько лет было принято решение, согласно которому аборт, сделанный в целях спасения жизни матери, нельзя считать преступлением. Но это нам не поможет.
– Что верно, то верно.
– А вот дело «Народ против Виера». Суд решил, что сознательное использование медицинского инструмента образует состав преступления, даже если не доказано, что оно привело к смерти пациентки или выкидышу. Это обстоятельство очень важно. Если обвинение попытается доказать, что доктор Ли много лет делал подпольные аборты, а я уверен, что такая попытка будет, то оно заявит: пусть у нас нет прямых улик, но это еще не причина отпускать доктора Ли на волю.
– Думаете, так и будет?
– Нет. Но попытаться они могут, а это причинит нам огромный ущерб.
– Продолжайте.
– Существуют еще два важных решения суда, очень показательных с точки зрения отношения закона к подпольному акушерству как таковому, независимо от интересов пациентки. В деле «Народ против Вуда» суд постановил, что смерть пациентки – это всего лишь отягчающее обстоятельство. В конечном итоге это означает, что с точки зрения закона вы зря потратили время, наводя справки о Карен Рэнделл.
– Но я думал…
– Да, верно, – Уилсон кивнул. – Я сказал, что дело закрыто, стало быть, так оно и есть.
– Объясните-ка.
– Перед нами два пути. Можно отправиться к Рэнделлам и предъявить им собранные вами сведения, пока дело не дошло до суда. Подчеркнуть, что Питер Рэнделл, который был лечащим врачом покойной, делает подпольные аборты и выскабливал Карен в прошлом. Заявить, что миссис Рэнделл сама ходила на аборт к доктору Ли и вполне может иметь на него зуб, вот и солгала полиции, выдумав, будто Карен назвала его имя. Сказать, что Карен была неуравновешенной девицей с весьма сомнительной репутацией, и поэтому все, что она могла наболтать перед смертью, нельзя принимать на веру. Мы можем выложить все это членам семьи, и тогда они, надеюсь, отзовут свои заявления до начала суда.
Этот парень явно был готов идти напролом. Я глубоко вздохнул и спросил:
– Ну а второй путь?
– Продолжение первого, но уже в зале суда. Совершенно ясно, что самое главное в этом деле – взаимоотношения между Карен, миссис Рэнделл и доктором Ли. Обвинение опирается на показания миссис Рэнделл, и мы должны доказать, что она не заслуживает доверия. Разгромить ее, добиться, чтобы присяжные не поверили ни единому ее слову. Затем мы подробно разберем поведение Карен и покажем, что она была за человек. Закоренелая наркоманка, распущенная, патологически лживая девица. Мы должны убедить присяжных, что достоверность высказываний Карен весьма и весьма сомнительна. Мы можем доказать, что Питер Рэнделл дважды выскабливал Карен и что третий аборт, скорее всего, тоже был сделан им.
– Я уверен, что это не так, – возразил я.
– Возможно, – согласился Уилсон. – Но это несущественно.
– Почему?
– Потому что Питера Рэнделла никто не судит. Суд грозит доктору Ли, и мы обязаны сделать все возможное для его освобождения.
Я смерил Уилсона взглядом:
– Не хотел бы я встретиться с вами в темном переулке.
Он тускло улыбнулся:
– Вам не нравятся мои методы?
– Откровенно говоря, нет.
– Мне тоже, – сказал Уилсон. – Но закон вынуждает нас действовать именно так. В системе «врач – больной» закон очень часто направлен против врача, примеров тому множество. Не далее как в прошлом году один стажер в Горли обследовал тазовые органы и прямую кишку пациентки. По крайней мере, так он утверждал. А женщина заявила, что парень изнасиловал ее. Свидетелей не было, потому что осмотр проходил в отсутствие медсестры. Заявительница трижды лечилась от паранойи и шизофрении, но это не помешало ей выиграть дело, и незадачливый стажер был изгнан из медицины.
– И все-таки я вас не понимаю.
– Взгляните на это с позиции чистого разума, – посоветовал мне Уилсон. – Закон предельно ясен. Правильный это закон или нет – другой вопрос. Но он предлагает обвинению и защите определенные трафареты, определенный образ действий в создавшемся положении. Увы, и обвинение, и защита в конце концов неизбежно сведутся к взаимному поношению. Обвинение не пожалеет усилий, чтобы опорочить Ли, а мы, защита, будем пытаться опорочить покойную, миссис Рэнделл и Питера Рэнделла. У обвинения есть одно преимущество. Бостонские присяжные очень не любят подпольных акушеров. А преимущество защиты заключается в том, что бостонские присяжные втайне жаждут увидеть почтенное семейство опозоренным.
– Мерзость, – сказал я.
Уилсон кивнул:
– И еще какая.
– А нельзя ли придумать еще что-нибудь?
– Конечно, можно, – ответил Уилсон. – Найти истинного виновника.
– Когда состоится суд?
– Предварительное слушание назначено на следующей неделе.
– А разбирательство?
– Недели через две. Дело понемногу приобретает статус громкого. Конечно, это только мои домыслы, но как знать.
– Рэнделл жмет на рычаги.
Уилсон кивнул.
– А что будет, если виновника не найдут до начала процесса?
Уилсон грустно улыбнулся.
– Мой отец был священником в Роли. Это в Северной Каролине. Никто из тамошних жителей не умел ни читать, ни писать. Только мой отец. Он был заядлым книгочеем, и однажды я спросил его: а все эти писатели – Китс, Шелли и прочие, они белые? Отец ответил: да. Тогда я спросил, доводилось ли ему читать книжки, написанные цветными. Он сказал: нет. – Уилсон потер пальцами лоб, на миг спрятав глаза за ладонями. – Тем не менее он был баптистским проповедником. И очень строгим человеком. Верил в гнев божий. В громы небесные, поражающие грешников, в геенну огненную и вечное проклятие, в добро и зло.
– А вы верите?
– Я, – ответил Уилсон, – верю в то, что огонь побеждает огонь.
– Но всегда ли это праведный огонь?
– Нет, но он всегда испепеляет, и от него нет спасения.
– И вы верите в победу?
Уилсон провел пальцем по шраму на шее:
– Да.
– Даже если она не делает вам чести?
– Честь – в самой победе.
– Вы так полагаете?
Несколько секунд он молча разглядывал меня, потом спросил:
– Почему вы так рьяно защищаете Рэнделлов?
– Я их вовсе не защищаю.
– Вас послушать…
– Я лишь делаю то, чего ждет от меня Арт.
– Арт хочет выйти на волю, – сказал Уилсон. – Я уже говорил вам, что смогу вытащить его. Сейчас он – горячая картофелина. Вы не найдете в Бостоне ни одного желающего притронуться к нему. Но я уверяю вас, что сумею вызволить доктора Ли из тюрьмы.
– Пустив в ход грязные методы.
– Да, черт возьми, грязные. Не тешьте себя иллюзиями, мы не в крокет играем. – Он осушил свой бокал. – А как вы поступили бы на моем месте, Берри?
– Подождал бы, – ответил я.
– Чего?
– Пока не найдут истинного виновника.
– А если его вообще не найдут?
Я покачал головой.
– Не знаю…
– То-то и оно. Подумайте головой, – посоветовал он мне и был таков.
Уилсон изрядно разозлил меня, но и снабдил обильной пищей для размышлений. Я поехал домой, бросил в стакан пару кубиков льда, залил их водкой и устроился в кресле, чтобы еще раз спокойно все обмозговать. Вспоминая свои разговоры с разными людьми, я понял, что не задал им несколько важных вопросов. В деле еще оставались белые пятна, причем весьма обширные. Что делала Карен воскресным вечером, когда укатила на машине Питера? Что она сказала миссис Рэнделл на следующее утро? Вернула ли Питеру машину (которая теперь угнана)? Если вернула, то когда?
Выпив водки, я почувствовал, что успокаиваюсь. Я слишком суетился. Слишком часто выходил из себя. Обращал на людей гораздо больше внимания, чем на получаемые от них сведения. Люди застили мне факты.
Отныне и впредь надо быть осмотрительнее.
Зазвонил телефон, я снял трубку. Подавляя дрожь в голосе, Джудит сказала:
– Я у Ли. Пожалуй, тебе стоит прийти сюда.
– А что такое?
– Перед домом собрались какие-то люди. Их тут целая толпа, топчутся на лужайке.
– Сейчас буду, – сказал я. Схватив куртку, я бросился к машине, но остановился на полпути, напомнив себе, что надо быть осмотрительнее.
Я вернулся в дом и, позвонив в отдел городских новостей «Бостон-глоб», сообщил о сборище у дома Ли. Я старался говорить с придыханием и подпустил мелодраматических ноток. Теперь они уж наверняка приедут.
Сев в машину, я помчался к Ли. На лужайке догорал деревянный крест. Неподалеку стояла патрульная машина, а перед домом толпились люди, главным образом, растерянные соседи и их отпрыски. Небо только-только начало темнеть, дым от тлеющего креста ровным столбом поднимался вверх.
Я протиснулся сквозь толпу. Все окна были разбиты, из дома доносился плач. На крыльце меня остановил полицейский.
– Кто вы такой?
– Доктор Берри. В доме находятся моя жена и дети.
Полицейский посторонился, и я поспешно юркнул в дверь.
Все наши собрались в гостиной. Бетти Ли плакала, Джудит возилась с детьми. Повсюду валялись осколки стекла. У двоих малышей были глубокие, но, к счастью, неопасные порезы. С Бетти беседовал полицейский, но без особого успеха, потому что миссис Ли, будто заведенная, твердила:
– Мы просили защиты… Мы просили… Мы умоляли… Но вы не пришли…
– О, господи, мадам! – в сердцах воскликнул полицейский.
Я помог Джудит перевязать детей.
– Что тут случилось?
Полицейский резко повернулся ко мне.
– Вы кто такой?
– Врач.
– Ну, наконец-то, – буркнул он и опять занялся Бетти.
Джудит была бледна и подавлена.
– Это началось минут двадцать назад. Но угрожали нам весь день. Звонили, писали записки. А потом подъехали четыре машины, из них вылезли подростки, воткнули в землю крест, облили бензином и подожгли. Их было человек двадцать, и все орали: «Вперед, христианское воинство!» А потом увидели нас возле окон и принялись бросать камни. Это был какой-то кошмар!
– Как они выглядели? Как были одеты? На каких машинах приехали?
Джудит покачала головой.
– Это самое страшное. Юные, приличные на вид детишки. Будь это старые мракобесы, так и черт бы с ними, я хоть могла бы что-то понять. Но ведь подростки!
Мы перевязали малышей и увели их из гостиной.
– Покажи мне записки, – попросил я.
В этот миг в комнату вполз годовалый сынишка Арта и Бетти. Он улыбался и тихонько ворчал, пуская пузыри и явно намереваясь подобраться к блестящим осколкам стекла.
– Эй! – окликнул я стоявшего в дверях полицейского. – Хватайте его!
Полицейский лишь тупо смотрел на ребенка. Наконец до него дошло. Он поспешно наклонился и ухватил малыша за пухлую лодыжку.
– Поднимите его с пола, – продолжал я. – Да не бойтесь, не обидит он вас!
Легавый неохотно поднял мальчика, держа его на вытянутых руках, будто чумного. На физиономии стража порядка читалось презрение. Еще бы, отпрыск подпольного акушера.
Джудит пересекла засыпанную хрустящими под ногами стекляшками комнату и взяла малыша на руки. Мальчонке, разумеется, было невдомек, какие чувства испытывал к нему легавый, и он увлеченно теребил блестящие пуговицы, пуская слюни на синий мундир. Парню явно не понравилось, когда Джудит лишила его новой игрушки.
Я услышал, как второй полицейский увещевает миссис Ли:
– Слушайте, угрозы – обычное дело. Нельзя же выезжать по каждому такому вызову.
– Но мы звонили… Сказали, что они подожгли этот.., эту штуковину на лужайке.
– Это крест.
– Я и без вас знаю, что это такое! – Бетти больше не плакала. Теперь она была в ярости.
– Мы прибыли, как только смогли, – оправдывался полицейский. – Честное слово, мадам. Как только смогли.
– Через четверть часа, – сообщила мне Джудит. – Когда все окна уже были разбиты, а подростков и след простыл.
Я подошел к столу и взглянул на аккуратную стопку записок. Все пришли по почте, в конвертах. В большинстве своем они были нацарапаны от руки, но попадалась и машинопись. Все послания отличались дивной краткостью, некоторые состояли из одной фразы. И все дышали злобой.
«Грязный коммуняга жидолюб убил любовницу! Ты и твое семя получите шо заслужыли, детоубойцы. Ты – грязь земная. Может, думаеш, шо ты в Хермании, так нет, выкуси!»
Без подписи.
«Господь, Спаситель наш, говаривал: „Страждучи за младенцев, да придете ко Мне“. Ты сагришыл супротив Господа Иисуса Бога Нашего и ждет тебя воздаяние от Рук Его Всемогущего. Хвала Богу в его бесконечной мудрости и милосердии».
Без подписи.
«Честные богобоязненные народы Содружества не будут сидеть сложа руки. Мы будем вас бороть повсюду где придетса. Выживем вас из домов ваших и из страны этой изгоним. Всех изгоним, покуда не станет Содружество хорошим местом для всех штобы жыть тута»
Без подписи.
«Ага, попался! И дружков твоих прищучим. Лекари поганые, думают, могут творить, что хотят: а), в этих здоровенных „Кадиллаках“ раскатывать; б), драть деньгу немилосердно; в), заставлять больных ждать подолгу, потому и больные они, что пока ждут – заболеют; г), но все вы – зло, и мы вас остановим, зло это».
Без подписи.
«Что, нравится деток гробить? Погоди, скоро твоих угробят, тогда узнаешь, каково это!» Без подписи.
«Аборт есть преступление против Бога, человека, общества и еще не народившихся поколений. Ты поплатишься за него в этой жизни, а Господь обречет тебя на вечное пламя в аду».
Без подписи.
«Аборт хужей смертоубийства. Что они тебе сделали, зародыши эти ? Когда найдешь ответ на сей вопрос, уразумеешь, что прав я. Чтоб тебе сгнить в темнице. Чтоб они сдохли, все чада и домочадцы твои».
Без подписи.
И, наконец, последнее послание, написанное красивым женским почерком:
«С огорчением узнала о постигшей Вас беде. Понимаю, что для Вас настала пора испытаний, и хочу сказать спасибо за помощь, оказанную мне год назад. Я верю в Вас и в то, что Вы делаете. Вы – самый замечательный врач из всех, кого я знаю, и самый честный. Благодаря Вам моя жизнь наладилась, а без Вас пошла бы прахом, и мы с мужем бесконечно Вам благодарны. Буду молиться за Вас ежевечерне. Миссис Элисон Бэнкс».
Эту бумажку я сунул в карман. Такие письма лучше не бросать где попало.
За спиной послышался голос:
– Так-так-так, подумать только.
Я обернулся и увидел Питерсона.
– Мне позвонила жена.
– Нет, это ж надо! – Он оглядел комнату. Приближалась ночь, и в доме делалось все холоднее. – Ну и наворотили!
– И не говорите.
– Да, уж постарались, – бросил капитан, обходя гостиную и заглядывая во все углы.
Наблюдая за ним, я вдруг представил себе жуткую картину: человек в мундире и тяжеленных сапожищах пробирается по развалинам. Видение было очень странное, никак не связанное с происходящим. Да и вообще ни с какой конкретной эпохой и страной.
В этот миг в комнату протиснулся еще один человек. Он был облачен в дождевик, а в руке держал записную книжку.
– Вы кто такой? – вопросил Питерсон.
– Кэртис, сэр, из «Глоб».
– Ну а вам кто позвонил, приятель? – Капитан оглядел комнату и уставился на меня. – Нехорошо, – укоризненно молвил он. – Это никуда не годится.
– «Глоб» – уважаемая газета, и этот парень напишет все как есть, – ответил я. – Уверен, что вы не станете возражать.
– Послушайте, – завел Питерсон, – в Бостоне два с половиной миллиона жителей, а в полиции недобор. Мы не можем разбираться с каждой дурацкой жалобой или угрозой какого-то сумасшедшего. Если этим заниматься, мы даже с уличным движением не управимся.
– Семье обвиняемого, – ответил я, заметив, что репортер не сводит с меня глаз, – угрожают по телефону и в письмах. Здесь женщина и малолетние дети. Она испугана, а вы не приезжаете по вызову.
– Вы сами знаете, что несправедливы.
– Потом начинается ад кромешный: молодчики жгут крест и громят дом. Женщина просит помощи, и ваши люди появляются только спустя четверть часа. Сколько отсюда до ближайшего участка?
– Это неважно.
Репортер лихорадочно строчил в блокноте.
– У вас будет бледный вид, – продолжал я. – В нашем городе хватает противников абортов, но еще больше народу возмутится этим бессмысленным самочинным погромом, посягательством на частную собственность, действиями шайки малолетних хулиганов…
– Это не хулиганы.
Я повернулся к репортеру.
– Капитан Питерсон считает, что подростки, которые подожгли крест и побили все окна в доме, не были хулиганами.
– Я не то имел в виду, – поспешно ввернул Питерсон.
– Именно так он сказал, – сообщил я газетчику. – Более того, вам будет небезынтересно узнать, что двое детей серьезно поранены осколками стекла. Дети трех и пяти лет получили тяжелые увечья…
– Мне сообщили, что это пустячные царапины, – заявил Питерсон.
– Насколько я понимаю, кроме меня, здесь нет ни одного врача. Или, быть может, полиция привезла с собой медицинского работника, когда, наконец, соблаговолила откликнуться на зов о помощи?
Питерсон не ответил.
– Полиция привезла с собой врача? – спросил репортер.
– Нет.
– Вызвали врача из больницы?
– Нет.
Репортер снова застрочил в книжке.
– Ну, погодите, Берри, – сказал мне Питерсон. – Я вам этого не спущу.
– Осторожнее, здесь присутствует журналист, – предостерег я его.
Питерсон смерил меня испепеляющим взглядом и резко повернулся на каблуках.
– Кстати, – бросил я ему вслед, – какие меры предполагает принять полиция, чтобы не допустить повторения подобных выходок?
Питерсон остановился:
– Мы еще не решили.
– Не забудьте сказать репортеру, что вы сожалеете о случившемся и намерены выставить у дома круглосуточную охрану, – посоветовал я капитану. – Чтобы не было никаких неясностей.
Питерсон презрительно скривил губы, но я знал: он послушает меня. А мне только и хотелось, чтобы у Бетти была защита, а полиция не чувствовала себя слишком вольготно.
Джудит повезла детей домой. Я остался с Бетти и помог ей заколотить окна досками. На это ушел целый час. И с каждым взмахом молотка я чувствовал, что злюсь все сильнее и сильнее.
Детишки угомонились, но не спали. Они то и дело спускались вниз, просили пить и жаловались на боль. У маленького Генри очень саднила порезанная стопа, и я снял повязку, чтобы убедиться, что в ране не осталось осколков. Один все-таки нашелся, совсем крошечный, и я удалил его.
Держа ножку малыша, обрабатывая рану и слушая, как Бетти уговаривает сына не плакать, я вдруг почувствовал страшную усталость. В доме стоял запах головешек, оставшихся от спаленного на улице креста. В разбитые окна задувал ветер, и в комнате было очень холодно. Вокруг лежали груды осколков. Чтобы навести тут порядок, понадобится не один день.
Господи, к чему все это?
Подлатав Генри, я опять занялся письмами. Перечитывать их было еще утомительнее. Я снова и снова спрашивал себя, почему люди вообще способны на такие поступки? Что за мысли бродят в их головах? Ответ напрашивался сам собой: мыслей нет вовсе. Они просто отзываются на раздражитель. Точно так же мог бы отреагировать и я сам. И кто угодно другой.
Мне стало совсем невмоготу. Хоть бы эти письма прекратились, хоть бы окна вновь заблестели чистенькими стеклами, хоть бы раны зажили и все вернулось на круги своя. Господи, как же я мечтал об этом!
И в надежде осуществить мечту я позвонил Джорджу Уилсону.
– Я ждал вашего звонка, – сказал он.
– Не желаете ли прокатиться?
– Куда?
– К Рэнделлу.
– Зачем?
– Чтобы окоротить собачью сворку.
– Встретимся через двадцать минут, – сказал Уилсон и положил трубку.
***
По пути к Южному берегу и дому Рэнделлов Уилсон спросил меня:
– Что заставило вас передумать?
– Многое.
– Дети?
– Многое, – повторил я.
Какое-то время мы ехали молча. Наконец Уилсон сказал:
– Вы понимаете, на что идете? Вы берете за горло миссис Рэнделл и Питера.
– Ничего страшного.
– Я думал, он ваш приятель.
– Просто я устал.
– А мне казалось, что врачи никогда не устают.
– Да отстаньте вы от меня.
Было уже почти девять часов, небо почернело.
– Когда приедем, говорить буду я, согласны? – предложил Уилсон.
– Хорошо, – ответил я.
– Если начнем петь дуэтом, из этого не выйдет ничего путного.
– Что ж, ловите момент, – сказал я.
Уилсон улыбнулся.
– Похоже, я вам не очень по душе.
– Да, не очень.
– Но я вам нужен.
– Что верно, то верно.
– Значит, мы понимаем друг друга.
– Значит, говорить будете вы, – буркнул я.
Я толком не помнил расположение дома и замедлил ход. Наконец я увидел жилище Рэнделлов и уже собирался свернуть на подъездную дорожку, но мне пришлось остановиться, потому что перед домом стояли две машины – серебристый «Порше» Джей Ди Рэнделла и серый «Мерседес».
– Что такое? – спросил Уилсон.
Я погасил фары и дал задний ход.
– В чем дело? – всполошился адвокат.
– Пока не знаю, – ответил я.
– Мы поедем туда или нет?
– Нет. – Я остановил машину у противоположного тротуара, за кустами. Отсюда были видны и дом, и дорожка, и оба автомобиля.
– Почему?
– Потому что перед домом стоит «Мерседес».
– И что с того?
– На «Мерседесе» ездит Питер Рэнделл.
– Тем лучше, поговорим со всеми сразу.
– Не в этом дело, – ответил я. – Питер сказал мне, что его машину угнали.
– Вот как? Когда?
– Вчера.
Что-то не давало мне покоя. Какая-то мысль свербила в голове. Потом я вспомнил машину, которую видел в гараже, когда приезжал к миссис Рэнделл.
Я распахнул дверцу.
– Пошли.
– Куда? – спросил Уилсон.
– Хочу рассмотреть эту машину.
Мы вылезли и очутились в холодной промозглой тьме. Шагая по дорожке, я сунул руку в карман и нащупал маленький фонарик, который носил с собой с тех пор, когда был стажером. Как хорошо, что я не изменил этой привычке.
– Вы сознаете, что это нарушение границ частных владений?
– Сознаю.
Мы ступили с хрусткого щебня на мягкую траву и двинулись вверх по склону холма к дому. На первом этаже светились окна, но шторы были задернуты, и мы не видели, что творится внутри.
Вновь выйдя на гравий, мы приблизились к машинам. Мне казалось, что звук наших шагов разносится далеко вокруг. Я включил фонарик и осветил «Мерседес». Салон машины был пуст.
Внезапно я замер. Водительское сиденье насквозь пропиталось кровью.
– Так-так, – проговорил Уилсон.
Я хотел что-то сказать, но в этот миг до нас донеслись голоса и скрип открываемой двери. Отбежав на лужайку, мы юркнули за пышный куст у дорожки.
Из дома вышел сам Джей Ди Рэнделл. Его сопровождал Питер. Братья вполголоса о чем-то спорили. Я услышал слова Питера: «Нелепость, да и только», на что Джей Ди ответил: «Осторожность не помешает». Больше ничего разобрать не удалось. Рэнделлы спустились с крыльца и подошли к машинам, Питер сел в «Мерседес» и запустил мотор. «Езжай за мной», – велел ему Джей Ди, и Питер кивнул. Затем Джей Ди забрался в серебристый «Порше» и покатил по дорожке прочь от дома.
Выехав из ворот, они свернули на юг.
– Пошли, – сказал я.
Мы рысцой домчались до моей машины. Братья были уже далеко, мы едва слышали шум моторов, но видели красные габаритные огни. Рэнделлы ехали вдоль побережья.
Я запустил мотор и помчался за ними.
Уилсон сунул руку в карман и принялся шарить там.
– Вы чего это? – удивился я. Негр протянул мне маленький серебристый цилиндрик.
– «Минокс».
– Вы всегда носите с собой фотоаппарат?
– Всегда, – ответил он.
Я держался на почтительном расстоянии, чтобы братья не заподозрили неладное. Питер чуть ли не подталкивал «Порше» Джей Ди передком своего «Мерседеса». Через пять минут обе машины достигли развязки автострады и двинулись на северо-восток. Я последовал за ними.
– Ничего не понимаю, – признался Уилсон. – То вы защищаете этого парня, то гоняетесь за ним, будто охотничья собака.
– Я просто хочу выяснить, что он задумал.
Через полчаса, у Маршфилда, дорога сделалась уже, всего две полосы вместо трех. Машин почти не было, и я счел за благо держаться подальше от братьев.
– Может, они не замышляют ничего плохого, – сказал Уилсон. – Может, это…
– Нет, не может, – отрезал я. – На выходные Питер одалживал свою машину Карен. Мне сказал об этом Уильям, ее брат. После того как Карен взяла машину, на сиденье появилась кровь. Затем машина стояла в гараже Рэнделлов, а Питер заявил в полицию об угоне. И вот…
– И вот они решили избавиться от нее, – закончил за меня Уилсон.
– Похоже на то.
– Черт возьми! Ну, теперь он попался! Рэнделлы опять свернули на юг, проехали Плимут и покатили к мысу. В холодном воздухе стоял терпкий запах морской соли. На шоссе не было ни одной машины.
– Вы правильно делаете, – сказал Уилсон, глядя на красные огоньки впереди. – Не надо к ним приближаться.
На пустынном шоссе Рэнделлы наддали ходу и теперь ехали очень резво, почти восемьдесят миль в час. Мы миновали Плимут и Хайэннис и направились в сторону Провинстауна. Вдруг загорелись стоп-сигналы, и обе машины, свернув с шоссе, покатили к морю.
Я поехал за ними. Асфальт сменился проселком, справа и слева высились сухие сосны. Я погасил фары и включил подфарники. С океана дул студеный порывистый ветер.
– Ну и глухомань, – буркнул Уилсон.
Я кивнул.
Вскоре мы услышали шум прибоя. Я съехал с дороги, остановил машину, и мы зашагали к океану, где над тридцатиметровым песчаным обрывом бок о бок стояли «Порше» и «Мерседес».
Я знал это место. Восточный край мыса. Машины братьев почти нависали над водой. Джей Ди вылез из «Порше» и что-то говорил Питеру. После нескольких минут довольно ожесточенных препирательств Питер снова сел за руль и подогнал «Мерседес» к самому краю обрыва, передние колеса были в нескольких дюймах от пропасти. Потом он опять вылез из машины и вернулся к Джей Ди, который открыл багажник «Порше» и вытащил из него канистру бензина. Вдвоем братья вылили ее содержимое в салон «Мерседеса».
Я услышал тихий щелчок. Уилсон делал снимки.
– Тут слишком темно, – заметил я.
– У меня «трикс», две тысячи четыреста единиц. Если правильно проявить, все будет в порядке. Я знаю одну хорошую фотолабораторию.
Джей Ди тем временем спрятал канистру в багажник, запустил мотор и развернул машину носом к дороге.
– Готовятся дать деру, – сказал Уилсон. – Все просто прекрасно.
Окликнув Питера, Джей Ди вылез из «Порше», подошел к брату, и я увидел, как вспыхнула спичка. Мгновение спустя салон «Мерседеса» охватило пламя.
Братья бросились к багажнику машины и навалились на него всем своим весом. «Мерседес» пополз вперед, потом покатился быстрее и, наконец, устремился вниз по песчаному откосу. Питер и Джей Ди замерли, глядя ему вслед. Достигнув подножия обрыва, машина, должно быть, взорвалась: мы услышали громкий хлопок и увидели красную вспышку.
Братья бросились к «Порше» и быстро покатили прочь, проехав мимо нас.
– Скорее! – вскричал Уилсон и опрометью припустил к обрыву. Внизу, у самой кромки воды, пылал искореженный остов «Мерседеса».
Уилсон сделал еще несколько снимков, спрятал фотоаппарат в карман и с широкой улыбкой повернулся ко мне.
– Мой мальчик, – объявил он, – считайте, что дело мы выиграли.
Я свернул с шоссе у съезда на Когассет.
– Эй, куда это вы? – спросил Уилсон.
– К Рэнделлу.
– Сейчас?
– Да.
– Вы с ума сошли? После всего, что мы видели?
– Я потащился сюда, чтобы снять с крючка Арта Ли, – сказал я. – И твердо намерен сделать это.
– Но не теперь же! – воскликнул адвокат. – Не после всего случившегося! – Он похлопал по фотоаппарату. – Теперь можно смело идти в суд. У нас есть просто железное дело. Беспроигрышное дело. Наши позиции неуязвимы.
Я покачал головой.
– Да послушайте же, – принялся увещевать меня Уилсон. – Можно сбить с толку свидетеля. Доказать, что он не заслуживает доверия. Но с фотографией такой номер не пройдет. Можете считать, что мы схватили их за яйца.
– Нет, – отрезал я.
Уилсон вздохнул.
– Я собирался блефовать, – сказал он. – Хотел явиться к ним и взять на пушку. Настращать, заставить думать, что у нас есть улики против них. Но теперь все изменилось. Теперь у нас действительно есть улики. У нас есть все, что нужно для победы.
– Я сам с ними поговорю, если вы не хотите.
– Да вы все испортите, Берри.
– Я заставлю их отозвать жалобу.
– Нет, Берри, вы все загубите. Они только что подставились. И если поймут, что попались, то займут жесткую позицию.
– Тогда мы выложим им все, что знаем.
– А в суд с чем пойдем? Мы же растратим все боеприпасы.
– Меня это не волнует. Я не собираюсь идти в суд.
Уилсон почесал свой шрам, провел пальцем по шее и спросил меня:
– Вы что, не хотите выиграть дело?
– Хочу, – ответил я. – Но без борьбы.
– Борьбы не избежать. Как ни крути, а драться придется. Поверьте моему слову.
Я свернул на дорогу, которая вела к дому Рэнделлов.
– Вы это не мне, а им скажите.
– Вы совершаете большую ошибку.
– Возможно, – ответил я. – Хотя вряд ли.
Мы поднялись на крыльцо и позвонили в дверь.
***
Дворецкий с большой неохотой провел нас в гостиную – огромную комнату со здоровенным камином, в котором пылал огонь. Перед очагом сидела облаченная в пижаму миссис Рэнделл и оба братца, Питер и Джей Ди, с бокалами бренди в руках.
Дворецкий застыл на пороге и объявил:
– Доктор Берри и мистер Уилсон, сэр. Господа утверждают, что вы их ждете.
Завидев нас, Джей Ди нахмурился. Питер откинулся в кресле, по лицу его пробежала едва заметная улыбка. Миссис Рэнделл, похоже, откровенно забавлялась этим зрелищем.
– Что вам угодно? – спросил Джей Ди.
Я решил доверить ведение переговоров Уилсону. Он коротко кивнул и сказал:
– Полагаю, доктор Рэнделл, вы знакомы с доктором Берри. Я – Джордж Уилсон, защитник доктора Ли.
– Как это мило, – отозвался Джей Ди, взглянув на часы. – Но скоро полночь, и я отдыхаю в кругу семьи. До начала суда мне нечего вам сказать, поэтому, если вы будете так любезны…
– Извините, сэр, – перебил его Уилсон, – но мы проделали долгий путь, чтобы встретиться с вами. Ехали аж от самого мыса.
Джей Ди моргнул, и его лицо окаменело. Питер закашлялся, подавляя смех. А миссис Рэнделл спросила:
– И чем же вы занимались на мысу?
– Любовались фейерверком, – безмятежно ответил Уилсон.
– Фейерверком?
– Именно так, – Уилсон повернулся к Джей Ди. – Мы тоже не отказались бы от бренди, – заявил он. – А потом можно и поболтать.
На сей раз Питер не удержался и прыснул. Джей Ди метнул на брата суровый взгляд, затем позвонил, вызывая дворецкого.
– Принесите две порции бренди, Герберт, – попросил он и, когда дворецкий повернулся, добавил:
– В маленьких бокалах. Господа скоро уходят.
Отдав это распоряжение, хозяин дома обратился к своей супруге:
– Если не возражаешь, дорогая…
Миссис Рэнделл кивнула и вышла из комнаты.
– Прошу садиться, господа.
– Ничего, мы постоим, – ответил Уилсон. Дворецкий принес две хрустальные рюмки, Уилсон поднял свою повыше и проговорил:
– Ваше здоровье, господа.
– Благодарю, – холодно отозвался Джей Ди. – Итак, с чем пожаловали?
– У нас к вам небольшое дельце юридического свойства, – сообщил ему Уилсон. – Вероятно, вы захотите пересмотреть свои обвинения в адрес доктора Ли.
– Пересмотреть?
– Именно так я и сказал.
– А что тут пересматривать?
Уилсон пригубил бокал:
– Так-таки и нечего?
– Разумеется.
– Мы думаем, – продолжал Уилсон, – что ваша супруга просто ослышалась, и доктор Ли не делал аборт Карен Рэнделл. Мы полагаем также, что Питер Рэнделл ошибся, когда заявил в полицию об угоне своего автомобиля. Или мистер Рэнделл еще не подал заявление?
– Ни моя жена, ни мой брат не ошиблись, – ответил Джей Ди.
Питер снова прыснул и закурил сигару.
– Я что-то не так сказал, Питер? – спросил его Джей Ди.
– Нет, все верно, – Питер отпил глоток бренди и запыхтел сигарой.
– Господа, – обратился к нам Джей Ди, – вы отнимаете у нас время. Никто не ошибся, и никто не намерен ничего пересматривать.
– В таком случае, – вкрадчиво проговорил Уилсон, – дело должно рассматриваться в суде.
– Именно так, – согласился Рэнделл; сопроводив свои слова кивком.
– А суд пожелает узнать, как вы провели сегодняшний вечер.
– Возможно. Но миссис Рэнделл заявит, что мы весь вечер играли в шахматы, – Джей Ди указал на шахматный столик в углу.
– И кто же выиграл? – с улыбкой осведомился Уилсон.
– Господи, разумеется, я, – впервые подал голос Питер. И снова хихикнул.
– А каким ходом?
– Слоном и конем, – усмехнувшись, ответил Питер. – Мой брат – бездарный шахматист. Как его ни учи, все без толку.
– Питер, сейчас не время для шуток.
– Ты не умеешь проигрывать, брат.
– Замолчи!
Питер оборвал смех, сложил руки на пышном животе и погрузился в молчание.
Джей Ди Рэнделл выждал несколько секунд, вслушиваясь в тишину, а затем спросил нас:
– Что-нибудь еще, господа?
***
– Сукин вы сын! – напустился я на Уилсона. – Вы все испортили!
– Я сделал все, что мог.
– Вы разозлили его. Теперь-то уж он точно пойдет в суд.
– Я сделал все, что мог.
– Это было глупейшее.., бездарнейшее…
– Полегче, – бросил Уилсон, почесывая свой шрам.
– Вы могли настращать его. Сказать им, чем кончится дело. Объяснить, как объяснили мне в баре. Вы могли заявить им, что сделали снимки…
– Это было бессмысленно.
– Как знать.
– Они полны решимости довести дело до суда. У них…
– Да! – воскликнул я. – Благодаря вам! Надутый самодовольный индюк, вот вы кто! Явились к ним с жалкими угрозами, словно шпана, потребовали бренди. Хороши, нечего сказать.
– Я пытался их убедить, – ответил Уилсон.
– Не мелите чепухи.
Он пожал плечами.
– Я вам скажу, чего вы добились, Уилсон, – продолжал я. – Вы подзадорили их и заставили пойти в суд, потому что суд нужен вам. Вам необходима арена, чтобы показать себя во всей красе, сделать себе имя, заслужить славу крутого и энергичного законника. Мы оба знаем, что, независимо от итогов судебного разбирательства, Арт Ли проиграет. Он потеряет свое доброе имя, потеряет пациенток, возможно, даже лицензию на врачебную практику. Если дело дойдет до суда, проиграют и Рэнделлы. Домыслы, полуправда, грязные намеки – этого достаточно, чтобы очернить и уничтожить их. В выигрыше останется только один человек.
– Ну-ну, продолжайте.
– Это будете вы, Уилсон. Суд станет вашим звездным часом.
– Вы так думаете? – Он начинал сердиться. Похоже, я задел его за живое.
– Это так и есть.
– Вы слышали, что говорил Джей Ди? Слышали, какую чепуху он молол?
– Вы могли бы заставить его выслушать нас.
– Нет, не мог, – возразил Уилсон. – А вот в суде ему придется нас слушать. – Он откинулся в кресле и несколько секунд молча смотрел на дорогу, вспоминая события сегодняшнего вечера. – Вы меня удивляете, Берри. Вроде бы ученый человек и должны уметь непредвзято оценивать имеющиеся сведения. Сегодня вы получили чертову уйму доказательств виновности Питера Рэнделла и тем не менее по-прежнему поете за упокой.
– По-вашему, он вел себя как человек, который в чем-то виновен?
– Он неплохой актер.
– Отвечайте на вопрос.
– Я и отвечаю.
– Значит, вы убеждены в его виновности?
– Совершенно верно, – сказал Уилсон. – И смогу убедить присяжных.
– А если вы заблуждаетесь?
– Что ж, тогда остается лишь сожалеть. Как мы сожалеем о том, что миссис Рэнделл заблуждалась насчет доктора Ли.
– Вы придумываете отговорки.
– Неужели? – Уилсон покачал головой. – Нет, приятель, отговорки – ваш удел. Это вы корчите из себя ревнителя чистоты белого халата и приверженца традиций, это вы участвуете в заговоре молчания. Хотите, чтобы все было шито-крыто, тонко и дипломатично. И чтобы никто не обиделся.
– А разве так – не лучше? – сердито спросил я. – В конце концов, обязанность защитника – добиваться для своего клиента наилучшего исхода.
– Обязанность защитника – выигрывать дела.
– Арт Ли – человек. У него есть семья, есть какие-то виды на будущее, есть желания и устремления. Ваша задача – помочь ему добиться цели, а не устраивать судебный спектакль, чтобы самому прославиться.
– Ваша беда в том, что вы – типичный эскулап. Вы не можете поверить, что один из ваших продался. Вы предпочли бы видеть под судом медсестру или бывшего армейского санитара. Или милую бабусю-повитуху. Но только не врача.
– Я хотел бы видеть под судом виновного и никого другого, – ответил я.
– Что ж, вы знаете, кто виновник, – сообщил мне Уилсон. – Прекрасно знаете.
Высадив Уилсона, я поехал домой и налил себе водки с капелькой воды. Время перевалило за полночь, и дом был окутан безмолвием.
Проглотив напиток, я стал размышлять о том, чему явился свидетелем. Уилсон был прав: все указывало на Питера Рэнделла. Кровь в его машине. Поджог. Галлона бензина и спички более чем достаточно для уничтожения любых улик, и теперь Питер чист, точнее, был бы чист, не поймай мы его с поличным.
Уилсон прав и в другом: все фрагменты складывались в осмысленную картину. Анджела и Бабблз не лгали, сказав, что не видели Карен: в тот вечер она отправилась к Питеру Рэнделлу. И Питер напортачил. Карен вернулась домой и начала истекать кровью, о чем и сообщила миссис Рэнделл, которая отвезла ее в больницу на своей машине. Не зная, что поставленный в приемном покое диагноз не требует обращения в полицию, и стремясь уберечь семью от скандала, миссис Рэнделл обвинила в случившемся единственного знакомого ей подпольного акушера. Арта Ли. Но опередила события, и в итоге все пошло наперекосяк.
Да, так оно и было. Все верно. Все, кроме исходной посылки. Питер Рэнделл лечил Карен много лет и знал, что она истеричка. Поэтому он не мог сделать аборт без предварительных анализов. Он знал, что Карен жаловалась на зрение, а это могло означать опухоль на гипофизе, симптомы которой похожи на признаки беременности. Нет, Питер не стал бы выскабливать ее без обследования.
По-видимому, он направил Карен к Арту Ли. Зачем? Если бы он хотел, чтобы Карен выскоблили, что мешало ему самому сделать это?
Питер уже дважды прерывал беременности Карен, и все обошлось. С чего бы вдруг ему портачить? Как вообще он мог допустить столь серьезную ошибку?
Нет, это просто чепуха.
И тут мне вспомнились слова Питерсона: «Вы, врачи, горой друг за дружку стоите». Кажется, он выразился именно так. Наверное, и он, и Уилсон правы: я просто не хотел признавать, что Питер виновен. Потому что он – врач. А еще потому, что я расположен к нему. И, несмотря на веские улики, продолжаю верить в его невиновность.
Я вздохнул и осушил стакан. Сегодня ночью я видел нечто очень важное, нечто предосудительное и оттого старательно скрываемое. Видел, никуда не денешься. Такое не спишешь на случайность или совпадение. Этому необходимо найти объяснение.
А самое логичное объяснение возвращает нас к первоначальному выводу: аборт сделал Питер Рэнделл.