— Нельзя болеть.
В пиджаке стало много теплее, но все равно зябко, неуютно, и холод, казалось, к костям пробирался. Однако Лена старательно замотала головой:
— Не заболею, тепло. Антон, спасибо.
— Всегда готов, — бросил тот насмешливо, но над кем смеялся: над собой, над словами или над ней — Лена не поняла.
— А если дать по вышке? — нос к носу приблизился Дроздов к другу. — Гранату кинуть и нет ее. Потом из всех стволов жахнуть.
Заманчиво, ой как заманчиво. Только вот "из всех" и «жахнуть» получится на пару минут. Хватит? Санин оглядел отряд: лица бойцов, угадывающиеся в темноте были у кого решительные, напряженные, у кого испуганные.
— Глупо, — тихо заметил младший сержант. — Местность не знаем, сколько немчуры здесь околачивается — тоже. Ляжем, а толку не будет.
"И в своих же в темноте попадем", — подумал Николай. Но как же хотелось поперек здравого смысла пойти и завязать бой, если не помочь своим, то хоть панику в стане врага устроить, чтобы неповадно было по чужой земле, как по своей ходить, колючкой ее опутывать.
Но их двенадцать, всего двенадцать человек и девочка, и за каждого Николай отвечает.
Немцев же много больше. Ограждение, если приглядеться, до самой станицы тянется, до огоньков в окошках, темных очертаний изб на холме. Большое селенье, лагерь большой и охрана немаленькая.
Бинокль бы, хоть отсюда посмотреть, оценить приблизительно силы врага. А не зная обстановку в пекло лезть?..
— Уходим, — приказал лейтенант. Отряд дальше двинулся.
Коля шел и думал: почему он не отдал приказ атаковать противника?
Испугался, струсил? Боится потерять бойцов, не довести девушку в безопасность, к своим? И понял одно — он не готов быть командиром, не готов нести ответственность за жизнь и смерть своих бойцов, тем более, мирное население. Его учили воевать, учили командовать, но одно руководить солдатами в мирное время, хоть и представляя военное, другое отправлять на смерть на самом деле, прекрасно отдавая себе отчет, что любой бой несет за собой человеческие потери. Будь он один, будь только с Саней — они бы устроили фейерверк. И это было бы их решение, только их выбор, и только за себя.
Он был готов умереть, но не готов видеть смерти, тем более быть ответственным за них.
— Тебе нужно взять командование на себя, — сказал тихо Дроздову.
— Ни черта, Коля, — мотнул тот головой. — Я не справлюсь.
— Справишься.
— Нет. Это ты справляешься, принимаешь взвешенные решения, а я дров наломаю. Оно надо? И так щепки летят.
— Боишься?
— Скажем так: не готов. Я всегда считал себя зрелым, опытным, даже битым, а тут понял — пацан: и сопли и слюни готов распустить, даже заплакать или без ума в бой ввязаться. Одному — пусть, а когда на тебе отряд, так нельзя. Всех крутит, но ты хоть эмоции сдерживать умеешь, а я, — рукой махнул. — Так что, извини, старичок, помочь не могу.
— Мне не место в командирах, Саня. Я…испугался, — признался.
— За людей?
Николай покосился на Лену.
— И за нее, — понял Дроздов, уловив взгляд друга. — Ясно, — подумал и кивнул. — Я бы тоже испугался.
— Так нельзя, не то время.
— Перестань каяться, я не комсорг и не парторг.
— Меня бы расстреляли по закону военного времени.
— Расстреляли, — согласился. — Но ты жив, и солдаты, и Лена. Девушку пристроить надо. Глупо ее с собой таскать, нарвется на пулю.
— Она не осталась.
— У Пелагеи? Н-да. Ну, хоть молчит, и то ладно, а то вспомни: в первый день жужжала "надо бить врага, а не отсиживаться"! Пчела, елы, весь мозг проела.
Лена не слышала их разговор, она брела по лесу, вглядываясь под ноги и стараясь не упасть, не сбавить темп, поспеть за своими. И думала: что происходит? Что случилось с ней, ее землей, с людьми на этой земле. Думала над словами Пелагеи, поступком Жихара, убитом Яне, Наде, той неизвестной ей женщине-фельдшерице, о пленных, закрытых в том лагере. Ей все казалось вывернутым, ненормальным, но принималось почти как норма. Не страха, ни паники, что накрыла ее в первый день войны — прострация, глухая стена тишины внутри. И лишь одно вызывает сожаление — потерянный в диком беге пистолет, что дал ей Николай. Дом, радужная, правильная жизнь, поездка в Брест — воспринимались отстраненно, будто было все очень, очень давно, лет десять назад, не меньше. Да и было ли?
Она потерялась, запуталась в себе и окружающем, резко перевернувшим привычный мирок внутри нее, во вне. И она уже не знала, что было, что есть, что будет, что правильно, что нет, что ей делать. Она подчинилась давлению обстоятельств и командам Николая, мнению отряда, что стал теперь для нее проекцией всего мира, общества. Она не понимала, стоит ли с этим бороться, потому что не знала, будет ли права.
"Есть слово "надо", — вспомнились слова Игоря: "нравится или нет — личное, частное. Оставь его при себе. А «надо» — твой долг и обязанность. Ты должна учиться, сейчас это твой долг твоей стране".
Все изменилось — пришло время отдать другой долг стране: гражданский, человеческий. И понятно, что выполняя его можно погибнуть… а ведь хочется жить, удивительно сильно хочется жить, любить, смеяться. Снова, как «вчера» бегать по лужам, размахивая сумкой с учебниками. Пить чай из пузатой кружки с золотистым ободком, уплетать Надины пирожки с картошкой и смотреть в окно, на спешащих по своим делам людей. Крошить голубям хлеб, слушать классическую музыку по радио и улетать в мечтах за облака, где она — летчица Советского Союза повторяет перелет Чкалова вокруг Земли, через страны и континенты…
Может, это как раз то личное, которое нужно оставить при себе? Война и мечты — несопоставимы. Она не имеет права на мечту, когда Родина в опасности. Она должна поступить как комсомолка, гражданка великой страны Советов, а не девочка — фантазерка.
Баретки промокли насквозь, ноги замерзли и разъезжались, пробираясь по грязи и опавшим листьям, но Лена не чувствовала этого — она мечтала. В той иллюзии девушка не брела в неизвестность мокрой, озябшей курицей под дождем в лесу — она спасала пленных, отважно громила тот лагерь, что прошли. Немцы, бросая оружие, в ужасе бежали прочь, военнопленные обнимали на радостях своих, а за их спинами по полю скакала, пришедшая на подмогу красная конница с шашками наголо: "Урааа!" Победа…
Лена споткнулась о корягу, рухнула в лужу и чуть не заплакала — реальность оказалась пошлой, тоскливой, как грязь на одежде и руках, и пробралась в душу, как озноб в тело, вытрясая из него тепло, а из души иллюзии.
Никакого победного боя и спасения, никакой доблести, никакой конницы — только темнота, в которой двенадцать промокших насквозь бойцов идут по болоту, прячась, как трусливые воры.
Антон помог ей подняться:
— Под ноги смотри, — буркнул, обходя.
К утру дождь кончился и на землю пал туман, густой, как кисель молочный. Пришлось идти цепью друг за другом почти за руки.
Недалеко защебетала птица, замычала корова, загремел колокольчик приближаясь. Послышались шаги слева, справа, топот, но размеренный, будто кто-то грузный идет.
— Немцы? — шепот Лены совпал с приказом Николая замереть.
Минута, другая в напряжении и прямо на них из тумана вышла… корова.
— Фу ты! — выдохнул Васечкин, снимая палец со спускового крючка. Лучин лоб оттер.
— Вот язвить-то пастуха. Сейчас бы положили скотинку, — сказал Густолапов.
— Чего ж она бродит? Потерялась? — погладил покатый лоб коровы Камсонов, и получил протяжное «му-у-уу» в ответ.
— Эк, — крякнул Гурьянов. — Дык она не доенная. Вымя-то гляди, выперло. А ну, братцы, подставляй тару, сейчас молочка напьемся.