— Я смогу, — шепчет ей Лена и только потом понимает что ступне все равно. Это не она с ней разговаривает — ее хозяин.
Взгляд вверх — худой, курносый парень чуть старше самой Лены.
— Беги! — кривится рот.
Бегу!
А кажется, что падает. И упала. Вспышка боли в голове, как взрыв гранаты и тишина, пропасть в которой ничего и никого.
Она очнулась от тяжелого, хриплого дыхание над ухом. С трудом повернула голову и попыталась понять, кому может принадлежать профиль с потеками грязи и крови от уха, уткнувшийся носом в прошлогоднюю листву. Костлявая, с избитыми костяшками пальцев рука судорожно сжала лямку винтовки. Парень повернулся к девушке, выказывая красивые зеленые глаза, словно подведенные тушью — густыми, черными ресницами:
— Жива?
Она не знала.
— Ну, ты ненормальная, — вздохнул.
Сел, сгорбившись и, вдруг дрогнул, плечи опустились. Всхлип и грязная рука взъерошила ежик волос. Опять всхлип — парень закачался.
Плачет?
Лене стало так жаль мальчишку, что рука невольно потянулась к нему, желая дотронуться, погладить, успокаивая. Но простое движение вызвало такую боль, что девушка вскрикнула от неожиданности и сама чуть не заревела, не заорала. Но рот кривился, а крика не было — больной хрип и судорожное сжимание здоровой рукой раненную.
— Мамочки, мама…
И затихла, тяжело дыша, зажмурившись, чтобы не выпустить слезы наружу. Нельзя, неправильно. Парень плачет, значит ей нельзя. Вместе не правильно.
А почему — не объяснить да и не важно. Главное что выдумка помогает справиться с собой.
— Потерпи, потерпи, — шепчет мальчишка. Он верит, что она выдержит, верит, что потерпит — нельзя его разочаровывать. Ему это важно, ей — важно.
Лена открыла глаза, выдавила, подрагивая от боли:
— Нормально.
Зеленые глаза ей не верили, но подбадривали.
— Зовут-то как?
— Ллее… Пчела.
И как отрезала, лишив себя имени. Оно было, когда не было войны, и вернется к ней, когда война закончится. Лена могла плакать, сожалеть, бояться, она не могла убить, не могла выстрелить в живого человека, не умела ненавидеть, не смела огрызаться, ругаться, нарушать правила. Лены больше нет — есть Пчела, которая будет виться над фашистами и кусать до изнеможения. И ей ровно на законы, ей не жаль упырей, ей не страшно. И нет иных прав и правил кроме одного закона — бить фашистов пока жива, пока сердце стучит, пока хоть один из них жив.
Лена сжала зубы и приказала себе сесть. Рывок и стон. На лбу выступила испарина. Девушка согнулась, обхватив руку, и ткнулась лбом в свои колени. Дурнота подступила к горлу, в ушах зазвенело и от боли хотелось заорать в голос. Но сдержалась, перетерпела и та чуть отступила.
— Сумасшедшая, — вздохнул парень. — Всяких видел, но такую, — головой качнул и потянул с себя гимнастерку, тельник. Оголил худой торс, выказывая кровавую борозду от уха через шею до ребер. — Ты хоть понимаешь, что тебя убить могли?
— А тебя? — выдала глухо. Парень промолчал. Глянул на нее сурово и, зубами помогая рукам, начал рвать исподнее:
— Перевязать надо, легче станет. Но будет больно.
— Потерплю.
— Куда денешься? Вот ведь дура девка, куда полезла? Сидела бы дома…
— Что сам не сидишь?
— Я б сидел — кто б дал, — сплюнул в сторону.
— Дезертир? Сам в плен сдался? — прищурилась недобро. Парень глянул, как пощечину отвесил и от сердца девушки отлегло — свой, не гад.
— Сдался, как же… Я бы им сдался, тварям, не контузило бы, — прошипел, осторожно отодвигая поврежденную ткань кофты с руки девушки. И вдруг рванул ее, оголяя кожу. Лена взвыла и рухнула на траву. И замолчала бы — да не могла, крутило от боли, рык сам из горла рвался.
— Зажми зубами! — приказал парень, сунув ей в зубы палку. Начал рану перетягивать лоскутами, и челюсть девушки сама сошлась с такой силой, что палка сломалась, хрустнула под давлением.
— Тьфу! — выплюнула и прикусила собственный палец, чтобы не закричать. Боль разлилась от макушки до живота, так что дышать трудно стало, а перед глазами потемнело.
— Терпи, раз воевать взялась, — ворчал солдатик. — Придумала ты конечно отлично, ничего не скажешь. Выступила. Башку бы оторвать тем, кто тебя отвлекать послал. Я в первое мгновение подумал — мерещиться мне с голодухи. Вылезла русалка из леса, певица, блина. А ну, шмальнули б по дурной башке? Это кто умный у вас такой?
Замолчи! Замолчи!! — кричала мысленно Лена. И обессилела, сникла, будто провалилась в бездну. Боль далекой стала и шелестела как голос мальчишки:
— Не вздумай отключаться, нам идти надо. Фрицы могут собак пустить по следу — с них станется. А мне тебя не утащить, сил нет. Живот с голодухи к хребту прилип. Понятия не имею, на каком горючем такую дистанцию дал? Ты тоже не знаешь? Бывает.
— Сила… духа…
— Ага, ага. Только духу б подкрепиться. Ничего, может, где деревня недалеко, дойдем, авось пустят переночевать, накормят, — затянул узлом концы повязки — косынки на шее девушки, вытянулся на траве, в небо уставился. — Я б отработал. Я ж на все руки — и жнец, и плотник и на дуде игрец. Меня Леня зовут, — повернулся лицом к Лене.
Девушка ртом воздух глотала, мутно еще в голове от боли было и она с трудом понимала, что ей говорит солдат.
— Ты не кисни только, — по ее мутным глазам понял, что она не в себе. — Нельзя, говорю. Сама же на пулю нарвалась, сама ее звала.
Откуда я знала? — закашлялась и тут же свернулась от вновь накрывшей ее боли.
— Ладно, полежи еще… Ты откуда вообще?
— Мо…Москвы, — прошептала.
— Ничего тебя занесло! А я из Омска, из Сибири. Город на берегу Тобола стоит. Когда навигация, пароходы идут, гудят, — протянул мечтательно. — Хоть бы раз еще увидеть.
Лена не слышала — она смотрела на трухлявый пень в паре метров от нее и собиралась с силами, чтобы сесть, а потом встать. Смогу, смогу! — уверяла его.
Зубы сцепила и села, отдышалась, готовясь к последнему рывку, вставать начала. Голову тут же закружила, звон пошел в ушах, будто прямо здесь, в лесу звонница началась. Упала бы, не устояла, если б Леонид не поддержал.
— К своим надо, — просипела ему в грудь.
— Далеко. Сначала бы программу-минимум выполнить — хавчик и ночлег найти.