Лена напряглась, уставилась осуждающе на Николая. А тот за стол сел и начал есть, делая вид, что ничего его больше не волнует.
— Так неправильно. Это отвратительно, рыться в чужих вещах, — заметила неприязненно. Васечкин поерзал, косясь на командира и сказал бы девушке за него, но больно хмур был Санин, чтобы рисковать вообще рот открывать.
Зато Перемыст влез:
— Ты, деточка, хавай, а не базарь. Мужикам да командирам виднее чего и кто прав. Яволь?
Это слово как последняя капля в чаше терпения была. Санина взвело, по столу грохнул ладонью и тяжело на Перемыста уставился. Но стих, осел.
Сказал тихо, внятно и угрожающе:
— Еще раз услышу немецкую речь — пойдешь своей дорогой.
Антон прищурился, щетину на подбородке потер и кивнул. Понял он, что неспроста лейтенанта так вздернуло. И не с добра.
Лена же заподозрила неладное и дело с, по сути, воровством рубашки, отодвинулось на второй план:
— Что-то случилось?
Николай не спеша дожевал под напряженными взглядами бойцов и кивнул.
— Ты остаешься здесь, а мы уходим. Через час.
Лена оторопела:
— Нет…
— Да! — рубанул. И не стал уговаривать — специально ударил грубо, по больному. Пусть лучше обидится, но останется. И будет жить. И выживет. — Ты ранена, больна. Из-за тебя мы не можем быстро идти. Из-за тебя рискуют все.
У девушки горло перехватило от обиды и стыда.
Лицо оттерла от испарины и в стол уставилась, руку сжимая мокрую. Прав лейтенант. Жесток, но прав. Она всех тянет, она им обуза.
Но остаться?
Она панически боялась этого, до колик в животе, до плача. Долг и желание, личное и общественное опять ставили перед ней непростой выбор.
— Хо… Хорошо, — прошептала одними губами.
И так хотелось Лене убежать, сорваться с лавки и демонстративно выбежать из избы хлопнув дверью!… Как капризной, избалованной девчонке. Эгоистке!
И это добавило девушке неприятных ощущений. Настроение и без того паршивое, стало еще хуже.
— Ты прав.
Как трудно было это признать, почти так же трудно как принять слова Николая не за жестокость, а за правду, не за оскорбление и унижение, за заботу о других бойцах. И понять его. Отодвинув свое.
— Я останусь, — повторила и поднялась, ушла в комнату за занавеску.
Санин прикрыл глаза ладонью на минуту, на расстоянии чувствуя насколько плохо сейчас Лене. И он тому виной… Но он прав!
Закончились сантименты, закончилось "нравится — не нравится".
— Ну ты крут, командир, — тихо сказал Перемыст.
— Разговоры, — закрыл тему Санин. — Час на отдых и выступаем.
Жесткость в голосе и взгляде появилась, как завеса укрыла прошлое от настоящего, разделив окончательно то, что еще как-то соединялось эти дни.
— Мы в глубоком тылу, — сказал тихо солдатам, понимая, что скрывать эту новость нельзя.
— Немцев?
— Да.
Мужчины молчали, хмуро глядя на командира. Пора было принимать решение, и он его принял: мальчишество действительно закончилось и страх действительности осел в душу тяжелым камнем, имя которому — война.
Так устроен человек, он все время, даже в самых плачевных ситуациях думает о хорошем, надеется на это гипотетическое «хорошо» вопреки всему и вся. Санин не был исключением. После бомбежки, после встречи с пленными, даже в той опустевшей деревне с расстрелянным населением он все равно не мог до конца поверить, что происходящее не сон, что война не закончится с минуты на минуту, сегодня, завтра. Что все встанет на свои места. Но все это оказалось правдой, а вот что выберутся — не факт.
— Кто сказал-то? — спросил Федор.
— Хозяин.
— Верить этому баклану? Ну, ты даешь лейтенант, — хмыкнул Перемыст, но взгляд был серьезным.
Николай сам не понимал, почему поверил старику. Может, все увиденное и услышанное за эти дни сошлось, а может, запоздалое осознание шутку сыграло.
Неважно это уже было, потому и не думалось.
— Отдыхайте и выходим.
Дрозд нашел хозяина за банькой. Тот сидел на выщербленной ветрами и дождями лавке и курил. На появление лейтенанта бровью не повел.
— Дай закурить, отец, — попросил сев рядом. Что-то было в его голосе, что старик не стал отнекиваться, подал кисет. Мужчина неумело смастерил "козью ножку", закурил и спросил.
— Где мы?
— От Барановичей недалече. Если идти вам, то туда. Можа еще своих нагоните.
Голос старика звучал глухо, чуть сварливо, но понять укоряет или нет, было трудно.
— Не сердись на нас, батя, не драпаем мы, а понять пытаемся, что происходит, к своим выйти.
— Вы б к немцам лучше вышли да как дали бы им! Ай, — махнул рукой в сердцах. — Говорил люд, придут, устроят вам, так оно и вышло.
Дрозд затянулся, щуря глаз от дыма. Собачится, доказывать что-то желания не было.