— А кто?… Славянин!
— На заимке сидишь? Удобно?
Мужик нехорошим взглядом одарил лейтенанта и вдруг усмехнулся:
— А и сижу.
— А мы не сидели.
— И чего?
— Ничего… Раненые с нами. Оставим у тебя, пригляди? Пожалуйста.
Старик подумал, докурил не спеша и кивнул:
— Ладно-ть.
— Спасибо.
— Уходите?
— Угу.
— Куда?
— К своим частям пробиваться будем.
— Ну, ну, — хмыкнул. Не понравилось это Александру:
— Еще что знаешь? Не тяни, батя, чего за нос водишь?
— А и скажу — не пройдете, поляжете. Посты на дорогах. Техника без продыху идет. Фашист везде. Колонна за колонной идет.
— Откуда ты все знаешь? — насторожился Саня.
— А и вам узнать с руки. Из лесу-то выйти и вот оне.
— Так и идут, всем сообщая, что Минск взят?
— Ну, че ж, выше бери — у Москвы стоят. Вона листовки по полям раскиданы, мол, немецкие освободители уже вызволили из большевистского рабства народы ажно до столицы. А и она сегодня-завтра ихняя будет.
— Да вот хрен! — процедил Дроздов.
— Ну, он не он, а листовки вон.
— И верят люди?
— Как не верить? Оно прочти да вокруг посмотри — все и сойдется. Красных-то полками гонят, в теплушки вона и на Запад. А откель столько пленных? А в жандармерию почто люд записывается, в помощь, значится, новому порядку? Ааа, вот то-то и оно. Баста Советам.
— Всем ты ничего мужик, батя, а как что скажешь, просто кулаки чешутся…
— А и почеши, да не об меня. Я-то что? Ты люду вона объясни, что к чему. Немчура-то одно талдычит — капут Советам.
— Хрен им!
— Можа и так, а кто поверит? Драпаете. А оно жалко шибко? Ха! Колхозы-то ваши тоже капут, немец уж объявил. А люду то — слава Господи.
— Что-то не пойму я тебя, отец. К чему клонишь? К тому, что рады у вас врагам? Рады тому, что деревни вырезает? Сам видел — да, нет колхоза! Потому что людей нет!
— Эт ты видел, а кто еще? — скривил лицо старик. — То-то! Они вона немца видят, а тот антелегент. Ну, вздернул двух, трех коммуняк, и чего, кто по им заплачет? А деревни там, еще чего — слухи. Покаместь дойдет, немец ни одну не две так-то положит. Годи, будет тут новая власть.
Саша честно пытался понять, чего крутит старик и, никак не мог. Вроде осуждает он власть Советскую, а вроде душой за нее болеет. Вроде против немцев, а вроде нет.
— Бать, ты вообще, за кого?
— А ни за кого! За народ! Я хоть и здесь сижу, а боле других знаю! Зверья повылазило немеряно, а что с того будет? То-то и оно. Хорошего не жди. Немец он аккуратист, педант, он сам пачкаться не станет. А сколь уркаганов округ? Один вона с вами, а другие? За немчуру уже. Сколь их сюды нагнали, знашь? О! — махнул над головой ребром ладони. — Строители, мать их! Таперича они построють, ага, держи карман ширше. Неделю назад под конвоем ходили, а теперь своих конвойных конвоируют. Немец права дал. Помощь новой власти. Прояви лояльность, сможешь грабить, насильничать и убивать. И никто им поперек не пойдет. Вы вона драпаете, немец кур по деревням вылавливает, девок в сараях зажимает, остальны гуляют. А чего — немец власть дал. Все можно.
Саня одно из всей его тирады понял:
— Ты что-то сказать хочешь, отец?
— Хочу! — губами пошамкав, выдал. — К своим частям пробираться это ваше дело, а здеся кто нам подмогой будет? Кто зверюгу энту приструнит? Кто сволоту к ногтю прижмет? Ведь страсть что творят! Стреляют, чуть слово скажи! А как не сказать, если домой к тебе, как к себе заваливают? Последнее, понимаешь, забирают.
— Ты не партизанить ли собрался?
Старик примолк, посидел и выдал вроде зло и язвительно, а вроде бы всерьез:
— А идите вы!… Прямо! — и указал на лес, прямиком за банькой. — Пару часов ходу напрямки и выйдете.
Саня понял, что разговаривать со стариком бесполезно.
— Ладно, поговорили, — сказал тихо и поднялся. — За постой спасибо, отец, и за пригляд за раненными.
И пошел в избу. Перекусил молча, пока бойцы отдыхали, и Николай объявил подъем.
Они ушли не прощаясь, только Перемыст подмигнул, обернувшись к Лене у порога.
Та сжалась, кинулась следом и застыла на крыльце, глядя, как они уходят в полумрак густого леса. В неизвестность, горечь дыма, бомбежку и свист пуль.
За эти дни бойцы стали ее миром, ее родными и расставание с ними было невыносимо. Страх сковывал душу, он же и позвал вперед — ринулась за ними, когда последние — прихрамывающий Васечкин и Летунов, почти исчезли меж вековых сосен.
Она не отдавала себе отчет в том, что делает. Решение пришло само, оно как порыв оказалось больше нее самой, выше доводов разума, стыда, нежелания быть обузой — и толкнуло ее вперед, за бойцами. Погнало, сторожась, от сосны к сосне — за ними. Если получится, она вместе с ними проберется за линию фронта, не обременяя собой, а нет… они погибнут вместе.
Через пару часов бойцы вышли к полю. Огромное золотистое полотно поспевающей ржи грелось на солнце. Небо голубое и глубокое, солнце — круг марева, и это поле, что упиралось в зелень соснового леса за ним. Лента коричневой проселочной дороги была чиста и безлюдна.
Лена стояла у опушки и смотрела на открывшийся вид с тоской и непониманием. Он как островок прошлой мирной жизни, был цел, нетронут сапогом фашиста, не разорван воронками и смертями солдат, не загажен воздух порохом, пылью и кровью. Здесь жужжали пчелы и стрекотали сверчки где-то во ржи, порхали самые настоящие бабочки.