— Что?
— Ни о чем не жалеть. Самое страшное в жизни не то, что ты сделал, а что не сделал. Истинная трагедия жизни — не состоявшееся. Жизнь — это узенькая тропка в бескрайних просторах несостоявшегося.
Он повел рукой, рисуя в воздухе эфемерную тропочку, и качнулся на стуле так, что ухватился для равновесия за край стола.
— А я не жалею, — сказала Аня, тоже покачиваясь. — Если встретить Вадима… Не стыдно будет. — Она потянулась и умиротворенно, как человек, которому нечего больше желать, сцепила руки за затылке.
В следующее мгновение Аня запрокинулась, рванулась цапнуть стол — и подбила ногами столешницу. Все, что успел Генрих, — придержать бутылку, опрокинутая стопка зазвенела, а он воззрился на залитый вином живот. Аня зависла, упираясь носками в испод столешницы. Развитое чувство пространство подсказывало ей, что, стоит трепыхнуться, и что-то окончательно рухнет — не то, так это. Поэтому не видя смысла изворачиваться, она простерлась на перекосившемся стуле, ничего не предпринимая.
Тем временем, вскочив на ноги, Генрих переводил ошалелый взгляд с залитого живота на Аню.
— Ого! — сказала наконец Аня, склоняясь к обдуманному падению. Со стуком очутившись затем на полу, ноги кверху, она вернулась к столь занимавшей ее мысли: — Я не жалею. И Вадим не жалеет. Нет. Не был его в зрительной зале. За колонной не прятался. Никогда. — И она пошевелила в воздухе ступнями.
Анино самообладание возвратило мужество Генриху: он расстался с бутылкой, чтобы подхватить женщину. И поскольку та начала уже подниматься, часть дела была исполнена, Генриху осталось лишь прижать к себе Аню, едва она встала. Вознаграждая себя за первоначальную нерасторопность, он крепко удерживал ее за талию. Аня заслонила грудь локтем.
— Надо убрать стекло, — Генрих оглянулся на порядочно откатившуюся по полу стопку.
— Надо, — сказала Аня.
Запищал знакомый сигнал мобильника. Высвободившись из мужских объятий, Аня достала телефон.
Звонила Настя.
— Да… — отозвалась Аня, глянув на Генриха. Не удержавшись от нового вздоха, тот оттянул на животе мокрый свитер. — Да, скоро приду… — Аня отвернулась. — Ложись спать… Что, как всегда? Выключи телевизор и ложись спать… Тетрадки оставь на столе… Ну, скоро. Да…
Она сложила откидную крышку телефона и обратилась к Генриху.
— Извини, так неудачно. Я пойду, меня ждут.
— Кто?
— Настины тетрадки.
Аня подняла стул. Отсутствующее выражение на лице свидетельствовало, что мыслью она уже исчерпала последствия погрома и покинула мастерскую.
Генрих сделал несколько быстрых шагов к двери и, скорее в досаде, чем с далеко идущим расчетом, защелкнул замок.
— Ого! — сказала она. — Как это понимать?
В перекошенной преувеличенным удивлением рожице ее мелькнул смех. Генрих раскинул руки:
— Не выпущу!
— Да?
— Пока вот, — он кивнул на подоконник, где стоял снятый со стола телефон, — не позвонишь Вадиму. Сейчас же, при мне.
Она собралась было возразить, но задумалась.
— А хочешь позвоню вместо тебя? — предложил он вдруг.
Она вскинула глаза.
— Ни словом тебя не помянув. Просто поговорю по душам. Как читатель с писателем.
Она молчала.
— Анечка! Мертвецам место на кладбище. Сейчас я при тебе Вадима зарою. Позвоню Вадиму, и его не станет. Аккуратный могильный холмик. Давай телефон.
Не изменив тому же сосредоточенному выражению, со строгой, брезгливой, казалось, гримасой она глянула в сумку… И полезла за записной книжкой.
Понадобилось четверть часа, чтобы добраться до Вадима — Переверзневы съехали с квартиры несколько лет назад. Сестра Вадима (теперь не Переверзнева), которая отозвалась в конце концов по третьему уже телефону, сообщила, что Вадик в Иркутске.
Генрих перевел дух и принялся набирать Иркутск.
Все это время Аня стояла у окна, уставившись на огни города.
— Постой, — оглянулась она, — постой, а время? Который теперь час? В Иркутске?
— Середина ночи, — прикинул Генрих. И махнул рукой: — А плевать! Буду звонить! Я, Анечка, из породы победителей.
— Только меня не впутывать!
— Ни словом тебя не помянув! Клянусь! Этой зеленой женщиной клянусь! — Он показал на давно забытый мольберт.
Аня отвернулась к окну. С того момента, как она узнала, что Вадим уже несколько лет как в Иркутске, — почему-то это ее уязвило — она была неспокойна. Когда отзвучали полтора десятка тихих телефонных щелчков, она напряглась и переложила в руках сумку. Раздался слегка взвинченный, придурошный, как ощутила она это со стыдом, тенор Генриха.
— Вадим Николаевич?.. Переверзнев?.. — воскликнул он в избытке чувств.
Недолгая перебивка означала, что на том конце провода дали резкий, кратчайший, по видимости, ответ. Генрих заторопился:
— Извините меня, извините, ради бога, я звоню черти откуда, из Европы. Долго собирался, решался. Честно сказать, напрямик… я ваш поклонник. Да. Поклонник. Очень нравится ваша проза.
Затянувшаяся пауза означала, что и на том конце молчали — озадаченно. Генрих, зажав трубку, шепнул:
— Говорит жене: поклонник.
Застывшее лицо Ани не выдавало чувств.
— Да, конечно… — бросил в трубку Генрих и снова зашептал для Ани: — Встал с постели от теплой жены и переходит на другой телефон. В другую комнату. С поклонниками у него не густо.
На этот раз ждать пришлось долго. Наконец Генрих встрепенулся:
— Вадим Николаевич! Что я почувствовал и как это для меня важно… вы глубоко знаете женщин! Тонкое проникновение в женскую психологию.
Своевременное замечание дало Генриху передышку: он получил возможность помолчать и послушать. Он согласно кивал, повторяя: да, да! И, зажав трубку, улучил случай шепнуть Ане в спину: