Второе февраля, вторник
Любовь и смерть — соседи, и у них одинаковые лица. Чтобы умереть, человеку вовсе не нужно останавливать дыхание, и ему необязательно дышать для того, чтобы жить.
В любви и в смерти нет никаких гарантий.
Два человека встречаются. Возникает любовь. Они любят друг друга, пока любовь не кончается так же внезапно, как началась. Ее живой источник заглушили обстоятельства, внешние или внутренние.
Любовь продолжается, пока не закончится ее время. А еще бывает, что она невозможна с самого начала, но тем не менее неизбежна.
И пожалуй, именно эта, последняя разновидность любви — самая мучительная.
«Да, именно так», — думает Малин Форс.
Она только что приняла душ и, стоя в халате у мойки, намазывает масло на ломтик хлеба из муки грубого помола, одновременно поднося к губам чашку с крепким кофе.
Часы из магазина «ИКЕА» на белой стене показывают шесть пятнадцать. За окном в свете уличных фонарей сам воздух, кажется, превратился в лед. Мороз окутал серые каменные стены церкви Святого Лаврентия, а белые ветви кленов будто давно сдались и говорят всем своим видом: мы не выдержим еще одной ночи при температуре ниже двадцати! Лучше сломайте нас, дайте нам упасть мертвыми на землю.
Как можно любить в такой холод?
«Этот день, — думает Малин, — не для живых».
Линчёпинг парализован. Расплывчатые очертания улиц как бы висят над землей, а дома с запотевшими окнами кажутся слепыми.
Вчера вечером у людей даже не хватило сил добраться до «Клоетта-центра», чтобы посмотреть игру ЛХК.[2] На стадионе присутствовала всего пара тысяч зрителей, хотя обычно в таких случаях трибуны забиты до отказа.
«Интересно, как дела у Мартина?» — думает Малин.
Мартин — сын ее коллеги Зака, так сказать, продукт собственного производства, бомбардир с видами на национальную сборную и профессиональную карьеру. Сама она не особенно интересуется хоккеем, но, когда живешь в таком городе, как Линчёпинг, совершенно избежать страстей на льду не получится.
На улицах едва ли можно насчитать несколько человек.
Бюро путешествий на углу улицы Святого Лаврентия и Хамнгатан дразнит рекламой туров, один экзотичнее другого. Солнце, пляжи, неправдоподобно синее небо — словно виды какой-то другой планеты. Одинокая мамаша борется с двухместной коляской возле Эстгётабанка; дети похожи на черные кульки, безличные и безвольные, сильные и в то же время бесконечно уязвимые. Женщина скользит на льду, присыпанном снежной пудрой, спотыкается, но движется вперед, как будто не может иначе.
Черт бы подрал эту зиму!
«Плайя де ля Арена», сразу к северу от «Плайя де лас Америкас»,[3] — об этом говорил Малин отец, когда несколько лет назад объяснял, почему покупает трехкомнатное бунгало в округе для пенсионеров на острове Тенерифе.
Как они там сейчас?
Горячий кофе разливается в желудке.
Наверное, еще спят, а когда проснутся, будет тепло и солнечно. А здесь царит мороз.
Стоит ли будить Туве? Тринадцатилетним надо спать дольше, желательно круглые сутки, если есть возможность. А такой зимой, как эта, лучше залечь на несколько месяцев в спячку и вообще не выходить наружу, чтобы потом проснуться отдохнувшим, по другую сторону температурной шкалы.
Туве должна спать. Ее долговязому телу, сильно выросшему за последнее время, нужен отдых.
Первый урок начнется не раньше девяти. Малин ясно видит, как дочь с усилием поднимается в полдевятого, шатаясь, идет в ванную, принимает душ, одевается. Она никогда не красится. Потом Малин представляет, как девочка, несмотря на все увещевания, пренебрегает завтраком, и думает, что, может быть, стоит попробовать новую тактику. «Завтрак вреден для тебя, Туве. Все, что угодно, — только не завтрак!»
Малин допивает кофе.
Если Туве все же встает пораньше, то лишь для того, чтобы на свежую голову почитать одну из тех книг, которые глотает с почти маниакальной одержимостью. Для своих лет у нее довольно развитый вкус. Кто в тринадцать лет, кроме Туве, сейчас читает Джейн Остин? Но с другой стороны, она не совсем такая, как обычные подростки, ей не нужно прилагать усилия, чтобы быть в классе первой. Возможно, было бы все-таки лучше, если бы ей приходилось напрягаться, преодолевать испытания?
Уже пора, и Малин спешит, чтобы не пропустить те полчаса между шестью сорока пятью и семью пятнадцатью, когда в здании полицейского участка почти никогда никого не бывает и она может без помех подготовиться к работе.
В ванной она снимает халат и бросает на желтый линолеум.
Зеркало на стене слегка наклонено, так что отражение ее тела, ростом сто семьдесят сантиметров, выглядит немного сплющенным. Тем не менее она кажется довольно стройной, подтянутой и энергичной, готовой к встрече с любыми возможными неприятностями. Малин уже приходилось сталкиваться с разной дрянью: она давала отпор, становясь от этого сильнее, и шла дальше.
«Неплохо для тридцати трех лет, — думает Малин и чувствует уверенность в своих силах. — Я смогу справиться с чем угодно». Но тут же добавляет с сомнением, рожденным из знания жизни: «Однако в итоге я так никуда и не приду, останусь при своем. И в этом моя ошибка, моя собственная».
Тело.
Она сосредотачивает внимание на нем: хлопает себя по животу, нажимает на ребра, так что маленькие груди поднимаются, смотрит на свои соски, вставшие почти горизонтально, и вдруг спохватывается.
Быстро наклоняется и подбирает халат; сушит феном светлые волосы, позволяя им свободно лечь на четко и в то же время мягко очерченные скулы, на лоб над прямыми бровями, которые, как ей известно, подчеркивают васильковый цвет глаз. Малин надувает губы: может, им следовало бы быть несколько полнее? Хотя, вероятно, это смотрелось бы довольно странно при ее маленьком, слегка вздернутом носе.
В спальне она надевает джинсы, белую блузу и грубый вязаный джемпер черного цвета.
У зеркала в прихожей поправляет волосы, думая о том, что наверняка никто не видит морщин на лбу, потом обувается в ботинки от «Катерпиллар».[4]
Ведь неизвестно, что ей предстоит. Может быть, придется выехать куда-нибудь за город. В объемной черной куртке на искусственном меху, купленной в «Стадиуме»,[5] в торговом центре в Торнбю,[6] за восемьсот семьдесят пять крон, Малин чувствует себя ревматическим дедушкой-одуванчиком, неуклюжим и медлительным.
Ничего не забыла?
Мобильник и кошелек в кармане. Пистолет! Этот ее неотвязный спутник остался висеть в кобуре на спинке стула возле неприбранной кровати.
На матрасе могли бы уместиться двое, и еще хватило бы простора для сна и для чувства одиночества в самое мрачное время. Но как справиться с кем-то еще тому, кто частенько не может справиться с самим собой?
На столике возле кровати — фотография Янне. Каждый раз Малин старается убедить себя, что снимок стоит здесь ради Туве.
На фото Янне загорелый, улыбающийся, но изумрудные глаза смотрят серьезно. Над ним ясное небо, рядом покачивается на ветру пальма, а сзади, должно быть, джунгли. На Янне голубой шлем ООН и камуфляжная хлопковая куртка со значком спасательной службы; он как будто хочет обернуться, посмотреть, не подбирается ли к нему хищник из густых зарослей.
Руанда.
Кигали.
Он рассказывал, как псы пожирали еще живых людей.
Янне все странствует и странствует. Снова и снова он отправляется куда-то добровольцем — такова, по крайней мере, официальная версия.
В джунгли, где темнота такая плотная, что человек слышит, как бьется сердце зла; на Балканы, где грузовики с мешками муки громыхают по заминированным горным дорогам, мокрым от крови, мимо мелких братских могил, едва скрытых от глаз тонким слоем песка и молодой порослью.
Ей было семнадцать, а ему двадцать, когда они встретились на самой обыкновенной дискотеке в самом обыкновенном провинциальном городе — два человека без планов на будущее, такие разные и такие схожие, с одинаковым цветом ауры и взглядами на мир. Два человека, которые подходят друг другу. И через два года случается то, чего не должно было случиться. Где-то там лопается тонкая оболочка — и ребенок начинает расти.
— От него надо избавиться.
— Нет, я всегда этого хотела.
Слово за слово, время подходит, и на свет появляется дочь, маленькое лучистое солнышко. Они играют в семью, но через пару лет что-то разлаживается, идет не так, как было задумано, если что-то было задумано вообще, и тела обретают собственную волю, независимую от сознания и здравого смысла.
И никакой катастрофы не случилось — просто возникла трещина, которая пролегает все дальше и дальше и разделяет их как в душе, так и географически. Малин думает об этом как о крепостном праве любви. В мире есть сладкое и горькое. «Я буду искоренять зло, и, если это у меня получится, ко мне вернется добро», — так рассуждала она, после того как Янне отправился в Боснию, а она, загрузив в машину свои пожитки, — в Стокгольм, в полицейскую школу.
Ведь это так просто. И тогда, наверное, любовь снова станет возможной?
У выхода из квартиры Малин чувствует, как пистолет давит на грудную клетку. Она осторожно открывает дверь в спальню Туве: в темноте смутно видны стены, ряды книг на полке, нескладное тело девочки-подростка под бирюзовым одеялом. С двух лет Туве спит почти беззвучно. До того ее сон был беспокойным, она просыпалась за ночь по многу раз, а потом словно поняла, как необходимы тишина и безмятежность, по крайней мере ночью: инстинкт подсказал ей уже тогда, как нужен иногда человеку сон без сновидений.
Малин покидает квартиру.
Она медленно минует три лестничных пролета вниз, и с каждым шагом мороз становится ближе — в подъезде почти минусовая температура.
Только бы машина завелась. Вполне возможно, что бензин на таком холоде превратился в лед.
Конусы уличных фонарей окутаны морозной дымкой. Малин топчется у двери: хочется взойти обратно по лестнице, вернуться в квартиру, раздеться и снова заползти в постель. Но потом она придет опять — тоска по полицейскому участку. Итак, открыть дверь и бегом к машине. Повозиться с ключами, распахнуть дверцу, прыгнуть в салон, завести и в путь!
На улице мороз мертвой хваткой вцепляется Малин в горло; кажется, она слышит, как при каждом вдохе хрустят волоски в носу, чувствует, как затуманиваются глаза. Тем не менее ей видна надпись на воротах одного из боковых входов в церковь Святого Лаврентия: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят».
Где машина? Серебристая «вольво», модель 2004 года, стоит на своем месте, напротив хоров церкви.
Чертова куртка!
Малин с трудом опускает руку в карман, где, как она полагает, должны быть ключи, но их там нет. Она ощупывает другой карман, третий. Проклятье! Неужели забыла дома? Потом до нее доходит: ключи в джинсах, в переднем кармане.
Окоченевшие пальцы болят, когда она пытается засунуть их в нужный карман, но искомое действительно там.
Открывайся же, проклятая дверь! Замочную скважину мороз пощадил, и вот уже Малин устраивается на переднем сиденье, проклиная всех и вся: холод, мотор, который только кряхтит и отказывается заводиться.
Она пробует снова и снова.
Напрасно.
Малин выползает наружу. Придется ехать на автобусе, но она смутно представляет, где он останавливается.
К дьяволу эту зиму и эту машину!
В это время звонит телефон, и Малин хватает пронзительно визжащую пластмассовую штуку, не озаботившись даже взглянуть, от кого звонок.
— Да, Малин Форс.
— Это Зак.
— Моя проклятая машина не заводится.
— Не беспокойся. Малин, послушай, произошло черт знает что. Я подъеду и расскажу. Буду через десять минут.
Слова Зака будто повисают в воздухе. По голосу Малин поняла, что произошло нечто действительно серьезное — такое, что заставит еще больше возненавидеть эту зиму, самую холодную на памяти людской. Теперь она наконец показала свое истинное лицо.
В салоне гремит немецкая хоровая музыка. Закариас, иначе Зак Мартинссон, крепко держит руль, проезжая мимо вилл на окраине района Хьюльсбру. За боковыми окнами мелькают красные и зеленые фасады просторных таунхаусов; крашеные доски покрыты инеем, а деревья, за тридцать с лишним лет существования района успевшие вырасти в стройных великанов, выглядят уставшими от мороза. Тем не менее в целом улицы имеют на удивление теплый, уютный и благополучный вид.
«Медицинское гетто», — вспомнилось Заку. Так называют это место в городе. Район пользуется несомненной популярностью среди докторов местной больницы. Напротив, по другую сторону трассы Стюрефорследен, за парковкой, видны невысокие белые многоквартирные дома района Экхольм — пристанище тысяч иммигрантов и коренных шведов, занимающих нижние ступеньки общественной лестницы.
Голос у Малин был усталый, но не то чтобы заспанный. Может, плохо спала и стоило спросить, не случилось ли что? Впрочем, нет. Ей не нравится, когда спрашивают о самочувствии.
Зак старается не думать о том, куда они поедут, даже знать не хочет, как это все выглядит. Увидят в свое время. Но парни из патрульной машины были, похоже, порядком напуганы, что неудивительно, если все действительно так, как они рассказывают. С годами он привык отодвигать этот проклятый момент как можно дальше, даже если это откровенно вредило делу.
Юханнелунд.
Футбольная площадка юношеского клуба внизу, возле Стонгона,[7] покрыта снегом. Здесь Мартин играл с командой «Сааба», пока не решил целиком посвятить себя хоккею. «Я никогда не был „футбольным папой“,— думает Зак, — и даже теперь, когда у мальчика все так хорошо складывается, почти не утруждаю себя посещением матчей. Вчерашняя игра стала серьезным испытанием, и все же они разбили „Ферьестад“: четыре — три. Не могу полюбить эту игру, как ни стараюсь. Ерунда какая-то…»
«Любовь, — думает Зак. — Она либо есть, либо ее нет. Как моя любовь к хоровому пению».
Вот уже почти десять лет он поет в хоре под названием «Да Капо», и они занимаются два раза в неделю. Примерно раз в месяц устраиваются концерты, а раз в год — поездка на какой-нибудь фестиваль.
Заку нравятся легкие отношения между хористами. Никого не волнует, чем занимаются другие в свободное от музыки время; они встречаются, разговаривают и, конечно, поют. Иногда, стоя среди товарищей в какой-нибудь церкви, пронизанной светом и звуками, он понимает, что, может быть, действительно принадлежит чему-то такому, что больше его собственной незначительной персоны. Как будто в песне живет простая и понятная радость, в которой нет места злу.
Потому что от зла следует держаться на расстоянии, и как можно большем.
Сейчас, когда он едет на встречу со злом, это можно сказать с полной уверенностью.
Фолькунгаваллен.
Следующая ступень в футбольной иерархии. Стадиону не уделяют должного внимания, и он явно нуждается в ремонте. Женская команда ФФ из Линчёпинга одна из лучших в стране и никогда не подводила болельщиков. Многие девушки играют в национальной сборной. Дальше — бассейн, потом новое здание возле гаража. Зак сворачивает на Хамнгатан, мимо торговых центров «Хемчёп» и «Оленс» и наконец видит Малин — она стоит у ворот, наверное, совсем продрогшая. Неужели не догадалась подождать в подъезде?
Малин ежится, хлопает себя руками, но в этих ее движениях чувствуется какая-то решительность. Она крепко стоит на ногах, словно вросла в землю от мороза и осознания того, что это только начало еще одного рабочего дня, который ей предстоит посвятить избранному делу.
«Эта женщина просто создана для работы в полиции, — думает Зак. — Не хотел бы я оказаться на месте преступника, за которым она охотится».
И тут же шепчет: «Черт возьми, Малин, что еще готовит нам этот денек?»
Хоровое пение включено на минимальную громкость. Сотни голосов шепчут в салоне.
«Что значит человеческий голос?» — размышляет Малин.
Его колкость, хрипота. Или это способ приглушить слова на полпути?
У Зака самый хриплый голос из всех, какие Малин приходилось слышать. В нем присутствуют острые, требовательные нотки; они пропадают, когда Зак поет, но сейчас, когда он рассказывает о случившемся, звучат особенно отчетливо.
— Это действительно дьявольское зрелище, — говорит он, и хрипота придает его словам особую резкость. — Парни из машины так и сказали, когда позвонили нам. Хотя разве когда-то бывало иначе?
— Как — иначе?
— Когда-нибудь это зрелище бывает приятным?
Зак сидит рядом с ней, за рулем «вольво», взгляд его неотрывно скользит по глянцу дороги.
Глаза.
Он доверяет им. Глаза дают нам девяносто процентов тех впечатлений, из которых складывается облик окружающего мира. То, чего мы не видим, для нас не существует. Почти. Все, что угодно, можно спрятать в шкаф — и проблема решена. Только так.
— Никогда, — соглашается Малин.
Зак кивает. Его обритая голова на необыкновенно длинной шее существует словно бы отдельно от его короткого жилистого тела. Кожа на скулах стянута.
Со своего места Малин не может видеть его глаза, но полагается на свою память.
Она знает его глаза — глубоко посаженные, как правило — спокойные. Мягкого серо-зеленого цвета, они все время оживлены приглушенным, можно сказать, вечным светом, стойким и нежным одновременно.
Заку сорок пять лет, опыт придает ему уравновешенности, и в то же время с годами он стал более непримиримым, беспокойным. Как-то раз на рождественской вечеринке, после водки, которой Зак выпил слишком много, и нескольких кружек пива он ей признался: «Малин, в нашей борьбе с ними, как это ни печально, иногда мы вынуждены прибегать к их методам. Это единственный язык, который понимают люди такого сорта». Он произнес это без горечи и без удовлетворения. Просто констатировал.
Беспокойства Зака не видно со стороны, но она его чувствует. Как он может не переживать за матчи Мартина?
«…Дьявольское зрелище».
Между звонком Зака и его появлением у дома Малин прошло одиннадцать минут. Его короткие, четкие фразы встряхнули ее, и, усаживаясь в машину, она словно против воли ощутила душевный подъем.
Линчёпинг за окнами автомобиля.
Маленький, но ненасытный город. История, покрытая тонким слоем лака.
Бывший город фабрик, куда крестьяне округи съезжались на рынок, стал университетским центром. Предприятия по большей части закрылись, жители по мере возможности постарались получить образование — и вот на равнине вырос самый тщеславный из городов страны, населенный необычными людьми.
Линчёпинг.
Город поколения сороковых: сомнительных академиков со скелетами в шкафах, которые следует утаить любой ценой; обывателей, которым нравится вести светский образ жизни и по субботам сидеть в кафе, похваляясь костюмами и вечерними платьями.
Линчёпинг.
Отличное место для того, кто болен.
А еще лучше для того, кто пострадал при пожаре, ибо в университетской клинике прекраснейшее в стране ожоговое отделение. Малин была там как-то в связи с расследованием дела, и ей пришлось одеться в белое с головы до пят. Проснувшиеся пациенты кричали или стонали, а усыпленные наркозом видели свое пробуждение в кошмарных снах.
Линчёпинг.
Территория летчиков, родина авиационной промышленности. Каркающие в небе стальные птицы — «туннаны», «дракены», «виггены», «ясы».[8] Все хлещет через край — и вот появляется очередной нувориш, продавший перспективную технологию в Америку.
А вокруг леса и равнины — прибежище тех, кто не способен к таким быстрым изменениям, чей генетический код протестует, отказывается, не принимает. Кому невозможно обосноваться где бы то ни было.
Янне, ты один из них?
Или это наши с тобой коды работают в разных режимах?
Вокруг лежат девственные леса, населенные индейцами — людьми из Укны, Нюкиля, Ледберга.[9] По выходным индейцев в спортивных костюмах и деревянных сабо можно видеть в «ИКЕА» рядом с докторами, инженерами и летчиками-испытателями. Люди живут бок о бок. Но что, если код дает о себе знать и любовь к ближнему становится невозможной? В точке разрыва между «тогда» и «теперь», между «здесь» и «там», «внутри» и «снаружи» рождается насилие как единственная возможность разрешить противоречие.
Они проезжают район под названием Шеггеторп.
Белые стены домов, построенных по программе «Миллион»,[10] высятся вокруг пустынного центра. В этих многоэтажках живут те, кто действительно прибыл издалека. Те, кто знает, каково это, когда каратели в военной форме ломятся ночью в двери; кто слышал свист мачете в воздухе джунглей в час рассвета; в чью честь еще никогда не устраивали праздников в совете по вопросам иммиграции.
— Поедем через монастырь Вреты или по дороге на Ледберг? — спрашивает Зак.
— Это не мой район.
— Решай ты, и как можно скорее.
— Тогда едем прямо, — отвечает она и добавляет, помолчав: — Как вчерашний матч?
— Не будем об этом. Красные сиденья в «Центре» — настоящая пытка для моего мягкого места.
На востоке раскинулось озеро Роксен, сплошь покрытое льдом и похожее на заблудившийся глетчер, а по противоположному берегу взбираются виллы элитного района, расположенного в окрестностях монастыря Вреты. Рядом шлюзы Гёта-канала ожидают летнего сезона, когда здесь появятся прогулочные лодки и сорящие деньгами американские туристы.
Часы на приборной панели показывают 7.22.
«Дьявольское зрелище».
Она хочет попросить Зака поторопиться, но сдерживается и прикрывает глаза.
По обычным дням в это же время в участке уже собираются люди, и Малин приветствует работников розыскной группы отдела уголовных преступлений полиции Линчёпинга, сидя за своим столом в общем офисном помещении. Она угадывает их настроение и в зависимости от него подбирает нужный тон. Она может сказать или подумать:
«Доброе утро, Бёрье Сверд. Опять выгуливал своих собак? Нет такого мороза, который мог бы помешать воздать должное любимым овчаркам, верно? Вижу собачьи шерстинки на твоей куртке, на рубахе и во все редеющих волосах. Эти собаки, должно быть, служат тебе хорошей поддержкой. Действительно, как бы иначе ты справился со всем этим? Как можно каждый день видеть страдания любимого человека, как ты видишь страдания своей жены?
Привет, Юхан Якобссон. Трудно было вчера уложить малышей в постель? Или они больны? Сейчас сезон кишечных вирусов, у многих проблемы со здоровьем. Вы с женой просыпались среди ночи, убирали рвоту? Или вам посчастливилось на этот раз и дети мирно заснули пораньше? Вы всегда успеваете вовремя, даже если этого времени так не хватает. А тревога, Юхан, никогда не исчезает — я вижу ее в твоих глазах, слышу в голосе. Я знаю, что за ней стоит, потому что и сама переживаю это же.
Привет, руководитель группы. Как ты сегодня, комиссар Свен Шёман? Будь осторожен. Твой живот действительно слишком велик, и в нем слишком много жира. Доктора из университетской клиники такие называют „инфарктными животами“. „Вдовий живот“, как шутят они в буфете кардиологического отделения перед коронарным шунтированием. И не надо смотреть на меня с таким вызовом, Свен, ты знаешь, я всегда делаю все возможное. Мне нужно, чтобы в меня верили, потому что так легко усомниться в себе, даже если в тебе заложено гораздо больше, чем ты думаешь».
А вот что он мог бы сказать в ответ. «Малин, у тебя талант к работе. Настоящий талант, береги его. В мире есть множество талантливых людей, но умение пользоваться талантом — редкость. Смотри на то, что перед тобой, однако верь не только глазам своим, но и шестому чувству. Доверяй интуиции. В расследовании всегда раздается множество голосов, чужих и наших собственных. Ты можешь их слышать или не слышать. Стоит прислушаться к голосам без звука, Малин, они открывают нам истину».
«Доброе утро, Карим Акбар. Ты знаешь, что даже самый молодой в стране шеф полиции и любимец СМИ должен ладить с нами, работягами? Ты скользишь по комнате в своем отутюженном, блестящем итальянском костюме, и невозможно угадать, какой путь ты выберешь. Ты никогда не говоришь о Шеггеторпе, об оранжевом доме с фасадом, обитым листовым железом, в Сюндсвалле, в районе Накст. О доме, где ты вырос с мамой и шестью братьями и сестрами, после того как семья уехала из турецкого Курдистана, а твой папа покончил с собой, отчаявшись найти себе достойное место в новой стране».
— О чем думаешь, Малин? Ты, похоже, далеко.
Подобно удару хлыста, слова Зака вырывают Малин из игры в приветствия, возвращают в машину, и снова она мчится навстречу случившемуся, навстречу вспышке насилия в точке разрыва, в измученный зимой ландшафт.
— Так, ничего, — отвечает она. — Я только подумала о том, как тепло и хорошо сейчас в участке.
— Малин, твоя голова проморожена насквозь.
— Что же с этим делать?
— Закаляй себя, и это пройдет.
— Мороз пройдет?
— Нет, мысли о нем.
Они проезжают мимо садоводства в Шёвике. Малин показывает в окно, в сторону заиндевелых теплиц:
— Здесь весной можно купить тюльпаны всех мыслимых расцветок.
— О черт, — отвечает Зак. — Еще немного, и я не выдержу.
На фоне белого поля и неба включенные фары патрульного автомобиля кажутся разноцветными мигающими звездами.
Они медленно подъезжают — машина с трудом, метр за метром, преодолевает этот мороз, это покрытое снегом поле, это вечное одиночество. Метр за метром, кристалл за кристаллом приближаются они к цели. Они — округлое, выпуклое уплотнение в атмосфере, явление, вызванное к жизни другим явлением, а то, в свою очередь, стало следствием предшествующего — того, что находится сейчас в центре внимания.
Ветер метет на лобовое стекло снег.
Колеса «вольво» буксуют на расчищенной от снега дороге. Где-то в полусотне метров от мигающих огоньков вырисовывается одинокий дуб; его очертания размыты на фоне горизонта, бледно-серые сучья напоминают лапы ядовитого паука, взбирающегося на белое небо. Переплетение тонких ветвей — паутина, сотканная из предчувствий и воспоминаний. Самая толстая ветка склонилась к земле. Морозная пелена постепенно исчезает — и видимое обретает вес.
Возле патрульной машины виднеется неясный силуэт, за окном сзади маячат две головы. Впереди через несколько метров стоит зеленый «сааб».
Вокруг дуба ограждение, почти до самой трассы.
И это дерево. Не самое приятное зрелище.
Есть в чем усомниться глазу.
Есть о чем рассказать голосу.
И все-таки найдется своя прелесть в том, чтобы висеть здесь, наверху.
Вид отсюда прекрасный, и мне приятно, когда ветер раскачивает мое тело.
Я могу дать своим мыслям свободу. Здесь я обрел покой, которого не знал раньше, да и не думал, что он возможен вообще. У меня новый голос. И новый взгляд. Вероятно, только теперь я стал человеком, каким и не надеялся стать раньше.
Я вижу свет где-то у горизонта, и бледно-серую бесконечность этой равнины Эстергётланда нарушают лишь скопления деревьев возле крохотных хуторов. В полях плещутся снежные волны, и нет больше разницы между летним пастбищем и клочком голой земли. А там, внизу, возле полицейской машины, далеко под моими качающимися ногами, стоит молодой человек в сером комбинезоне. С беспокойством и надеждой, почти с облегчением смотрит он в сторону приближающегося автомобиля, а потом оборачивается ко мне, словно я мог тем временем убежать.
Вдруг хватается за телефон, а потом садится в машину и качает головой.
Бог, как же! Я пробовал когда-то и это, но что Он может дать мне? Я вижу везде одно и то же: эти безутешно взывающие к Нему люди только и ищут возможности вступить в сделку с тем, что есть тьма, как сами же они верят.
Нет, я не одинок, вокруг немало подобных мне. Но нам совсем не тесно, места всем хватает, его здесь много. В моей бесконечно расширяющейся вселенной все одновременно сжимается. Все становится ясным и в то же время неопределенным.
Конечно, мне было больно.
Конечно, мне было страшно.
Конечно, я пытался бежать.
И все же где-то в глубине души я понимал, что моя жизнь уже прожита. Нет, я не испытывал радости, я просто устал, устал ходить кругами вокруг того, что отвергает меня и чего я тем не менее желал, частью чего я где-то в глубине души все же хотел быть.
Суета человеческая.
Не моя суета.
Поэтому мне приятно висеть здесь голым и мертвым, на одиноком дубе посреди равнины, одной из самых плодородных в стране. И я нахожу, что те два огонька приближающегося к нам издалека автомобиля красивы.
Раньше для меня не было красоты.
Может быть, она существует только для нас, мертвых?
Да, это красота, это такая красота — уйти наконец от всех забот жизни!
В морозном воздухе не чувствуется никаких запахов. Голое окровавленное тело медленно раскачивается взад и вперед прямо над головой Малин, превращая дуб в виселицу, чей недовольный скрип мешается с гулом мотора, работающего на холостом ходу. На спине и выпуклом животе кожа содрана и висит клочьями, обнажая промерзшее мясо всевозможных оттенков мутно-красного. Там и здесь на конечностях в беспорядке разбросаны глубокие раны, словно канавы от вырезанных ножом кусков человеческого тела. Половые органы не тронуты. Лицо не имеет контуров — это просто черно-синяя распухшая жировая масса. И только глаза, выпученные, в красных прожилках, с выражением удивления, голода, сомнения и страха, выдают лицо человека.
— В нем как минимум полторы сотни килограммов, — замечает Зак.
— По меньшей мере, — соглашается Малин.
Она и раньше видела такие глаза у убитых и теперь думает: каждый раз, когда мы смотрим в лицо смерти, все возвращается на круги своя и мы узнаем это обновленное состояние, в котором сами уже когда-то были раньше, — этот испуг, голод во взгляде, еще хранящем изумление первых мгновений.
В подобных случаях она всегда делает так: продумывает все заново, опираясь на собственный опыт и прочитанное на эту тему, пытается увязать теорию с тем, что видят ее собственные глаза.
Во взгляде мертвеца она замечает прежде всего гнев. И отчаяние.
Остальные ждут в патрульной машине, где Зак велел оставаться и тому, в форме:
— Тебе нет нужды стоять снаружи и мерзнуть. Он никуда не денется.
— Вы не хотите выслушать того, кто его нашел? — Тот, в форме, кивает через плечо. — Вон он здесь.
— Давайте сначала посмотрим.
Итак, опухшее замерзшее тело на одиноком дубе, словно младенец-переросток, замученный кем-то до смерти.
«Чего ты хочешь от меня? — спрашивает его Малин. — Зачем привел меня сюда в это забытое богом утро? О чем хочешь рассказать?»
На фоне белого болтаются нош — темно-синие, с черными пальцами.
«Глаза, — думает Малин. — Твое одиночество. Оно словно растекается над городом, над равниной, проникая в меня».
Первое, что привлекает внимание, — ветка находится на высоте пяти метров над землей, но не видно ни одежды, ни крови, никаких следов на снегу возле дерева, кроме свежих отпечатков ботинок.
«Это следы человека в машине, который нашел тебя, — думает Малин. — Одно ясно: ты не мог прийти сюда сам и раны на твоем теле — дело рук кого-то другого. Тебе, очевидно, нанесли их не здесь, потому что тогда земля под тобой была бы покрыта кровью. Нет, ты долго находился где-то в другом месте, так долго, что твоя кровь замерзла».
— Ты видела отметины на ветке? — спрашивает Зак, разглядывая труп.
— Да, — отвечает Малин. — Как будто сдирали кору.
— Могу поклясться, что тот, кто это сделал, при помощи траверсы[11] поднял его на дерево, а потом уже затянул петлю.
— Или те, кто это сделал, — уточняет Малин. — Ведь их могло быть несколько.
— Никаких следов от дороги в эту сторону.
— Нет, однако ночь была ветреной: сперва снег, потом наст, потом все сначала. Как долго след мог сохраняться? Четверть часа, час, не больше.
— Тем не менее техники должны будут расчистить землю.
— Вероятно, для этого им понадобится мощнейший тепловой агрегат.
— У них такой найдется.
— И давно его здесь подвесили, как ты думаешь?
— Трудно сказать, но точно не раньше вчерашнего вечера — днем его бы заметили.
— Вполне возможно, что умер он гораздо раньше, — рассуждает Малин.
— Это вопрос к Юханнисон.
— Что-то по сексуальной части?
— Форс, кто о чем?
Зак называет Малин по фамилии, когда шутит или отвечает на вопрос, который считает плохо сформулированным либо просто глупым.
— И все же?
— Я не думаю, что это как-то связано с сексом.
— Отлично, здесь мы единодушны.
— Тот, кто это сделал, — рассуждает Зак, пока они возвращаются к машине, — обладал дьявольской целеустремленностью. Что бы там ни было, очень непросто притащить сюда такое тело и поднять на дерево. Для этого нужна дьявольская озлобленность, — продолжает он, подумав.
— Или чудовищное отчаяние, — добавляет Малин.
— Садитесь лучше в нашу машину. Она еще теплая.
Те, в форме, выкарабкиваются из патрульного автомобиля.
Средних лет мужчина на заднем сиденье многозначительно смотрит на Малин и делает попытку подняться.
— Сидите там, — говорит она, и мужчина съеживается опять, все такой же напряженный. Его тонкая бровь дергается, и весь облик выражает один вопрос: «Как, черт возьми, мне объяснить все это? Что я делал здесь в такое время?»
Малин усаживается рядом с ним, Зак устраивается на переднем сиденье и говорит:
— Прекрасно! Здесь, внутри, лучше, чем там, снаружи.
— Это не я, — начинает оправдываться мужчина, повернувшись к Малин, и его синие глаза от волнения увлажняются. — Мне не нужно было останавливаться. Какая, черт возьми, глупость! Ехал бы себе дальше!
Малин кладет руку на его плечо, ее пальцы погружаются в красную ткань куртки.
— Вы все сделали правильно.
— Так вот, я был…
— Значит, так. — Зак оборачивается. — Успокойтесь и для начала скажите, как вас зовут.
— Как меня зовут?
— Именно, — кивает Малин.
— Моя любовница…
— Ваше имя?
— Лидберг. Петер Лидберг.
— Спасибо, Петер.
— Теперь можете рассказывать.
— Так вот. Я был у своей любовницы в Буренсберге и этой дорогой возвращался домой. Я живу в Маспелёсе, а это кратчайший путь из тех мест. Это я признаю, но я не имею никакого отношения к тому, что здесь произошло. Вы можете спросить мою подругу. Ее зовут…
— Обязательно спросим, — подхватывает Зак. — Итак, вы возвращались домой после ночного свидания?
— Да, и я выбрал эту дорогу. Она ведь расчищена. И вот я заметил на дереве нечто странное и остановился, и… черт возьми… чертовщина — одно слово… О боже!
«Человеческая суета, — думает Малин. — Свет фар в ночи, мерцающие точки». Помедлив, она спрашивает:
— А здесь никого не было тогда? Вы кого-нибудь видели?
— Пусто, как на кладбище.
— А на трассе вы кого-нибудь встретили?
— На этой — нет, но за несколько километров до поворота мне встретилась машина. Кузов «универсал», а марку не помню.
— Номер? — хрипло спрашивает Зак.
Петер Лидберг качает головой.
— Вы можете расспросить мою любовницу. Ее зовут…
— Мы расспросим ее.
— Вы понимаете, сначала я хотел просто проехать мимо. Но потом… я ведь знаю, что надо делать в таких случаях. Клянусь, я не имею к этому никакого отношения.
— Мы в этом не сомневаемся, — успокаивает его Малин. — Я… то есть мы полагаем, что было бы странно с вашей стороны звонить нам, если бы вы имели к этому какое-то отношение.
— А моя жена? Она все узнает?
— Что именно? — уточняет Малин.
— Я сказал ей, что буду работать. Я работаю в пекарне Карлссона, иногда и по ночам, но тогда возвращаюсь с другой стороны.
— У нас нет необходимости сообщать ей об этом, — отвечает Малин. — Тем не менее не исключено, что она узнает.
— Но что мне ей сказать?
— Скажите, что решили прокатиться. Захотели проветриться.
— Это не пройдет. Я всегда так устаю. И потом, в такой мороз…
Малин и Зак переглядываются.
— Вам есть что сказать нам еще?
Петер Лидберг качает головой.
— Я могу ехать?
— Пока нет, — отвечает Малин. — Техники должны осмотреть вашу машину и взять отпечатки вашей обуви. Мы должны убедиться, что под деревом только ваши следы и никаких других. А теперь нашим коллегам нужны имя и номер телефона вашей любовницы.
— Мне не надо было останавливаться, — твердит Петер Лидберг. — Лучше бы он так и остался висеть. Рано или поздно кто-нибудь другой все равно бы его обнаружил.
Ветер крепчает, проникая сквозь синтетический мех куртки Малин, сквозь кожу, мышцы и далее, вплоть до мельчайших молекул костной ткани. Подключаются гормоны стресса, помогая мускулам посылать болевые сигналы в мозг и распространять по всему телу. Малин размышляет, каково это — замерзнуть насмерть. Смерть в таких случаях наступает не от самого холода, а от стресса, от боли, поражающей тело, которое, будучи уже не в состоянии поддерживать нужную температуру, прибегает к последнему средству — к самообману. Когда холодно по-настоящему, человек чувствует, как по телу растекается тепло. Это блаженство обманчиво. Легкие не могут больше снабжать кровь кислородом, и человек задыхается, одновременно засыпая. Но ему тепло, и те, кому посчастливилось выбраться из этого состояния, рассказывают: ты как будто тонешь, опускаешься все ниже и ниже, чтобы потом подняться куда-то за облака и там погрузиться во что-то мягкое, белое и теплое, отчего страх исчезает. «Это мягкое — физиологический мираж, — думает Малин. — Это смерть ласкает нас, чтобы мы ей доверились».
Издалека приближается автомобиль.
Неужели техники?
Вряд ли.
Скорее, это гиены из «Эстгёта корреспондентен», почуявшие снимок года. «Он?» — успевает подумать Малин, и в это время где-то в вышине раздается угрожающий треск. Она оборачивается и видит, как труп дрожит и раскачивается. Должно быть, висеть там не слишком приятно.
Подожди немного, мы поможем тебе спуститься.
— Малин, Малин, у тебя есть для меня что-нибудь?
Ветер глотает слова Даниэля Хёгфельдта, гасит звуковые волны на полпути. На приехавшем пуховик с меховым воротником, но в каждом движении чувствуется естественная элегантность и осознание собственной власти над окружающим.
Их взгляды встречаются, и она видит его насмешливую улыбку. За этой улыбкой целая история, которую, как он знает, она сохранит в глубокой тайне. В его глазах трезвый расчет: ты знаешь, я знаю и буду использовать это, чтобы получить нужное, здесь и сейчас. «Это вымогательство, — думает Малин. — Но меня не проведешь. Выкладывай свои козыри, Даниэль, ну? Почему бы и нет? Прекрасная возможность! Только я не отступлюсь. Оба мы с тобой постарели, но по-прежнему такие разные».
— Малин, это убийство? Как он попал на дерево? Расскажи мне что-нибудь.
Внезапно Даниэль оказывается совсем близко, его прямой нос, кажется, касается ее лица.
— Малин…
— Стой где стоишь! Я ничего тебе не скажу и не должна говорить!
Насмешка становится еще более откровенной, но Даниэль решает отступить.
Женщина-фотограф двигает скрипящую камеру прямо за заграждением, окружающим дерево с трупом.
— Не так близко, черт вас подери! — кричит Зак.
Краешком глаза Малин видит, как двое полицейских в форме ринулись в сторону фотографа и как она, сложив камеру, отступает к своей машине.
— Малин, это убийство, поэтому вы и поставили здесь заграждения. И тебе есть что сказать. Если хочешь знать мое мнение, на самоубийство не похоже.
Она отталкивает Даниэля в сторону, чувствует его локоть, хочет повернуть обратно, передвинуться, но вместо этого просто слушает, что он кричит ей. «Какого черта! — думает она. — Как можно быть такой дурой?»
Потом оборачивается в сторону женщины-фотографа из «Корреспондентен»:
— Ни шагу дальше! Идите назад в машину и оставайтесь там. Или еще лучше — убирайтесь. Здесь страшный мороз и ничего больше. А снимок у вас уже есть.
Даниэль сияет своей тщательно отрепетированной детской улыбкой, которая, в отличие от его слов, проникает даже сквозь морозный воздух:
— Но, Малин, я всего лишь выполняю свою работу.
— Скоро подъедут техники и примутся за дело. Мы должны взять с этого места как можно больше.
— Я готова! — возвещает женщина-фотограф.
Малин думает, что та, вероятно, всего лет на восемь-девять старше Туве и, должно быть, ее голые пальцы болят на морозе.
— Она мерзнет, — говорит Малин.
— Наверное, — соглашается Даниэль, а потом мимо Малин направляется в сторону своей машины, не оборачиваясь.
Когда мне впервые пришло в голову, что она может помочь мне спуститься, висеть здесь стало тоскливо. Потому что таково уж мое положение. Я парю и не двигаюсь. Я здесь и везде. Но это дерево не лучшее место для отдыха. Отдыха, вероятно, никогда не будет. Я не знал его до сих пор.
А все эти люди в своих утепленных одеждах?
Неужели они не понимают, что стараются напрасно?
Или они думают, что можно сдержать мороз?
Разве они не могут спустить меня?
Я начинаю уставать висеть здесь, уставать от ваших игр под моими ногами. Конечно! Мне весело наблюдать, как ваши башмаки оставляют следы на снегу, как вы описываете круг за кругом, будто беспокойные мысли, спрятанные в недоступных нам глубинах мозговых извилин.
— Терпеть его не могу, — взрывается Зак, когда автомобиль «Корреспондентен» исчезает в тумане. — Он противнее, чем накачанная кокаином спидоносная пиявка!
— Это потому, что он так хорошо делает свою работу, — отзывается Малин.
Американские метафоры Зака всплывают, когда их совсем не ждешь, и Малин часто спрашивает себя: откуда? Зак, насколько ей известно, не поклонник американской поп-культуры и едва ли знает, кто такой Филип Марлоу.[12]
— Если он такой чертовски хороший работник, что он делает в провинциальной газете?
— Может, ему здесь нравится?
— Это уж точно.
— Каково ему висеть там, как ты думаешь? — Малин оборачивается в сторону трупа.
Ее слова будто застывают и задерживаются в морозном воздухе.
— Это всего лишь кусок мяса, — отвечает Зак, — а мясо уже ничего не чувствует. Каким бы он ни был человеком, личностью, теперь он уже совсем не то.
— Но он может кое-что рассказать нам, — замечает Малин.
Карин Юханнисон, аналитик, врач-патологоанатом, сотрудник Государственной криминалистической лаборатории, остервенело бьет себя по бокам; в пуховике ее движения неуклюжи, но в то же время не лишены элегантности. Летающий в воздухе пух похож на причудливой формы снежные хлопья, и Малин, глядя на добротную красную ткань, думает о том, что пуховик, должно быть, страшно дорогой.
Даже в меховой шапке, с розовыми от февральского мороза щеками, Карин выглядит слегка постаревшей принцессой с Ривьеры, этакой Франсуазой Саган средних лет, привыкшей к безоблачному небу над головой и слишком нежной для работы, которую ей приходится выполнять. Загар после отпуска в Таиланде на Рождество еще не сошел. «Иногда, — думает Малин, — мне хочется быть такой, как ты, Карин, выйти замуж за деньги и беззаботную жизнь».
Сопровождаемые помощником, специалистом по расследованию места преступления из линчёпингской полиции, они осторожно приближаются к трупу, ступая в чужие следы.
Карин интересуют чисто технические моменты. Она будто не видит голого человека на дереве прямо перед собой, избегает смотреть на его жир, кожу, то, что когда-то было лицом. Подавляет все предчувствия и ощущения, которые, подобно неслышному зловещему шепоту, родившись в распухшем мозгу мертвеца, медленно опускаются на город, поле и лес; этот сдавленный плач, который, пожалуй, можно заглушить одним способом.
А именно, дав ответ на вопрос: кто это сделал?
Карин, что видишь ты?
«Я знаю, — думает Малин, — ты видишь объект. Набор деталей, аппарат, из которого нужно извлечь записанную историю».
— Вряд ли он попал туда без посторонней помощи, — рассуждает Карин, стоя почти под самым трупом.
Она только что фотографировала следы обуви вокруг дерева, прикладывала к ним линейку — даже если это следы их собственные или Петера Лидберга, что наиболее вероятно, они должны быть изучены.
— Как ты думаешь, давно он умер? — вместо ответа спрашивает Малин.
— Трудно сказать, судя только по его внешнему виду. Я стараюсь избегать необоснованных предположений. На такие вопросы можно ответить только в прозекторской.
Этого и следовало ожидать. Малин переключает внимание на солнечный загар Карин, на ее теплый пуховик и на то, как пронизывает ветер ее собственную куртку — дешевку из «Стадиума».
— Мы должны обследовать почву, прежде чем спустим его, — говорит Карин. — Нужен нагреватель, как у военных в Кварне. Натянем тент, так мы избавимся от всего этого снега.
— А болото не получится? — спрашивает Малин.
— Только если нагреватель будет работать слишком долго. Аппарат привезут через несколько часов. Если, конечно, он не задействован в другом месте.
— Но ему нельзя так больше висеть, — беспокоится Малин.
— Сейчас минус тридцать. При таком морозе с телом ничего не произойдет.
Зак оставил мотор работать на холостом ходу, и разница между температурой в салоне и снаружи составляет верных сорок градусов. От тепла человеческого дыхания боковые стекла заиндевели.
Малин садится на пассажирское сиденье, и Зак немедленно шипит:
— Закрой дверь! Фру Юханнисон уже закончила?
— Ей нужно связаться с Кварном и получить оттуда агрегат.
Прибыли еще две патрульные машины, и сквозь морозный узор на стекле Малин видит Карин, дирижирующую одетыми в форму полицейскими.
— Теперь мы можем ехать, — говорит Зак.
Малин кивает.
Когда они снова проезжают садоводство в Шёвике, Малин настраивает радиоприемник на волну Р4. Ежедневно с семи до десяти ее давняя подруга Хелен Анеман ведет там программу.
Часы на приборной панели показывают 8.38.
Сразу же после «А Whiter Shade of Pale»[13] всплывает мягкий женский голос: «Я только что заходила на новостной сайт „Коррен“. Сегодня необычный день, дорогие радиослушатели. И я имею в виду не мороз. На дубе посреди равнины в окрестностях монастыря Вреты полиция обнаружила голого мертвеца».
— Быстро! — Голос Зака перекрывает радио.
— Это Даниэль, — отзывается Малин.
— Даниэль?
«Хотите начать день с чего-нибудь душещипательного? — продолжает бархатный голос. — Зайдите на сайт „Коррен“. Там можно увидеть фотографию странной птицы на дереве».
Даниэль Хёгфельд откидывается на спинку стула — и гибкая офисная мебель послушно откликается на его движения.
Покачивается, словно дедовское кресло-качалка в доме на балтийском побережье полуострова Викбуландет; дом сгорел почти сразу после того, как бабушка легла в больницу и там окончила свои дни. Даниэль смотрит в окно на улицу Хамнгатан, потом обводит взглядом коллег, скучающих за своими компьютерами. Большинство из них равнодушны к работе, они довольны тем, что имеют, и очень, очень устали.
«Для журналиста самый страшный яд — это усталость, — думает Даниэль. — Он просто убивает.
Но я не устал.
Нисколько».
Он пишет статью о человеке на дереве, и дело доходит до Малин.
«Малин Форс из полиции Линчёпинга не рассказывает кому попало…»
Кресло качается туда-сюда.
Даниэля охраняют, как и большинство журналистов, пишущих на криминальные темы.
Слышно постукивание по клавиатуре, голоса, в воздухе витает тяжелый запах кофе.
Большинство его старых коллег — циники, такова цена их журналистской плодовитости. Только не он. Он считает нужным сохранять своего рода уважение к людям, чьи истории и несчастья составляют его хлеб насущный.
На дереве висит голый человек.
Просто подарок судьбы: есть чем заполнить газетные страницы, есть что продать.
Но есть и нечто иное.
Город проснется. Это точно.
«Я хорошо умею играть в игру под названием журналистика, — думает Даниэль. — Но кроме того, я знаю, что нужно держать дистанцию, и умею играть в человека».
Цинично?
За окном расстилается Хамнгатан в зимнем уборе.
А всего в двух кварталах отсюда — смятая простыня в квартире Малин Форс.
У Свена Шёмана морщинистый лоб, безжизненно-землистое лицо почти под цвет куртки, а его редкие волосы такие же белые, как бумажный лист на доске, перед которой он стоит. Джинсовая рубашка, втиснутая в коричневые шерстяные брюки, обтягивает круглый живот. Свен предпочитает собирать небольшие группы, а остальных сотрудников информировать по ходу дела. Многолюдные совещания, принятые в других полицейских участках, по его мнению, не столь эффективны.
Начало было обычным для такого рода встреч, на которых запускается новое расследование, распределяются задачи и зоны ответственности. Ответ на вопрос «кто?» должен быть получен, и дело Свена сейчас — поставить этот вопрос, направить его обсуждение в правильное русло, чтобы в конце концов сказать со всей определенностью: это он, она или они.
В комнате висит обманчивая тишина, словно напоенная ядом. Каждый из пяти присутствующих знает, как много может изменить появившийся в этом воздухе знак вопроса.
Помещение расположено на первом этаже здания бывших казарм воинской части, перестроенного под полицейский участок десять лет назад, когда полк расформировали. Военных сменили стражи порядка.
За решетчатыми окнами расстилается покрытая снегом лужайка, метров десять в ширину. Далее видна игровая площадка, пустая и заброшенная, качели и расписные лестницы. Мороз затуманил яркие краски, смешав их со всевозможными оттенками серого. Позади площадки, за большими окнами детского сада, Малин различает ребятишек; они играют, бегают туда-сюда, хлопочут, погруженные в заботы своего особого мира.
Туве.
Когда-то давно и она вот так бегала.
Малин звонила ей из машины, когда Туве как раз выходила из квартиры.
«Конечно, я уже встала».
«Веди себя прилично».
«Что я, маленькая?»
«Подростки! — говорит Зак. — Они похожи на лошадей на ипподроме: никогда не делают то, что нужно».
Иногда, когда расследуются особо тяжкие преступления и на стенах развешиваются снимки, в участке опускают жалюзи, чтобы ребятишки ненароком не увидели того, что, вне всякого сомнения, каждый день видят по телевизору. Когда экран бесцельно мерцает где-то в глубине комнаты и одна картина сменяет другую, дети постепенно привыкают доверять своим глазам.
Перерезанное горло. Обгоревший труп на столбе. Распухшее тело утопленника.
— И с чем мы имеем здесь дело, как вы полагаете? — хриплым голосом говорит Шёман те же слова, что и всегда. — У кого есть идеи? О пропаже человека никто не заявлял. Если бы кто-то его искал, уже бы позвонили. Что вы думаете?
Он бросает этот вопрос в пространство, стоя перед сотрудниками, сидящими за длинным столом, словно нажимает кнопку «play». И слова его, как музыка, в этих четырех стенах кажутся такими хрупкими и такими действенными.
Слово берет Юхан Якобссон, и по всему заметно, как хочет он услышать собственный голос. Он устал молчать и готов говорить что угодно, лишь бы положить конец своей усталости.
— Все это похоже на какой-то ритуал.
— Мы даже не знаем, был ли он убит, — замечает Шёман.
— Нельзя ничего утверждать с полной уверенностью, пока Карин Юханнисон не закончит. Но мы можем исходить из того, что его убили. Это слишком очевидно.
«Нет ничего очевидного, — думает Малин, — пока ты не знаешь наверняка. Помни: неведение есть добродетель».
— Но это похоже на ритуал.
— Мы должны быть совершенно объективны.
— Мы не знаем, кто он, — напоминает Зак. — Хорошо бы для начала это выяснить.
— Может, кто-нибудь еще позвонит. Фотографии уже в газетах, — отвечает Юхан.
— Фотографии? — вздыхает Бёрье Сверд, до сих пор молчавший. — Но там не видно лица.
— А много ли здесь людей с таким весом? Должен же был кто-нибудь поинтересоваться, куда подевался этот толстяк?
— Я бы не слишком на это полагалась, — вставляет Малин. — В городе полным-полно людей, о которых никто не побеспокоится, если они исчезнут.
— Но здесь особый случай, его тело…
— Если нам повезет, — обрывает Юхана Свен, — кто-нибудь позвонит. А пока будем дожидаться результатов обследования места преступления и вскрытия, ходить и стучаться в двери: не видел, не слышал ли кто чего подозрительного, не знает ли что-то такое, что нам следует знать. Перед нами, как вы видите, вопрос, на который нужно искать ответ.
«Свен Шёман, — думает Малин. — Через четыре года ему будет шестьдесят пять. Еще четыре года под угрозой сердечного приступа, четыре года сверхурочной работы, четыре года поедания вкусной, но такой жирной пищи, приготовленной руками заботливой супруги. Еще четыре года малоподвижного образа жизни. „Вдовий живот“. И все-таки Свен остается голосом разума в этих стенах, голосом опыта, независимым, напоминающим о бескорыстии и здравом смысле, голосом порядка».
— Малин и Зак, вы несете главную ответственность за предварительное расследование, — говорит Свен. — Я прослежу, чтобы вы получили необходимую поддержку. Вы двое помогаете им, как можете.
— Охотно займусь этим делом, — отзывается Юхан.
— Юхан, у нас есть чем заняться и кроме этого, — слышится голос Бёрье. — Мы не можем позволить себе роскошь бросить все силы на одно-единственное дело.
— Собрание окончено? — спрашивает Зак, вставая.
Все поднимаются с мест, и в ту же секунду открывается дверь.
— Прошу вас задержаться, — веско произносит Карим Акбар и становится рядом с Шёманом, ожидая, пока четверо полицейских снова займут свои места.
Ему тридцать семь, и он, с его мускулистым телом, выглядит особенно внушительно рядом с располневшим Свеном.
— Все вы понимаете, как это важно, — продолжает Карим. Малин замечает, что он говорит совершенно без акцента, хотя прибыл в Швецию десятилетним ребенком. У него правильный шведский, идеальный и бездушный. — Как это важно, — повторяется он, — внести ясность в данное дело.
Он говорит словно о докладе, который надо хорошенько структурировать перед защитой диссертации.
Усердие и труд.
Тот, кто начинает на минусе и хочет закончить на хорошем плюсе, ничего не должен оставлять на волю случая. Карим писал актуальные статьи в центральных газетах «Свенска дагбладет» и «Дагенс нюхетер» — о том, что иммигрантам следует предъявлять к себе большие требования, что размер пособия должен зависеть от знания шведского языка уже после года пребывания в стране, что чужой может стать своим только ценой высочайшего напряжения сил.
Эти взгляды возмутили многих. Его лицо часто мелькало в теледебатах, внушая зрителю: напрягайся, освобождай скрытые в тебе возможности. Смотри на меня, я — живой пример.
«А как же быть робким?» — мысленно спрашивает Малин.
Как быть сомневающимся?
— Наша работа в том и состоит, чтобы вносить ясность в такие дела, — отвечает Кариму Зак.
Малин видит, как ухмыляются Юхан и Бёрье. Судя по выражению лица Свена, тот хотел бы сказать: «Зак, успокойся. Дай ему закончить речь. То, что ты не идешь на конфликт, еще не делает тебя послушным инструментом в его руках. В конце концов, ты ведь уже не молод».
Карим смотрит на Зака, и в его взгляде читается следующее: «Окажи мне уважение. Не говори со мной таким тоном!»
Но Зак не сдается, и Карим продолжает:
— СМИ очень интересуются этим делом. Мне пришлось ответить на много вопросов. Со всем этим нужно разобраться как можно скорее, мы должны показать эффективность линчёпингской полиции.
Малин кажется, что слова исходят от маски, что Карим говорит не всерьез. Этот крепкий профессионал как будто лишь играет роль профессионала, а на самом деле так хочет расслабиться и обнаружить… что? Свою уязвимость?
— Как вы распределили силы? — Карим оборачивается к Свену.
— Форс и Мартинссон несут главную ответственность, все имеющиеся ресурсы в их распоряжении. Якобссон и Сверд помогают как могут. Андерссон на больничном, а Дегерстад на курсах повышения квалификации в Стокгольме. Так вот…
Карим делает глубокий вдох и долго удерживает воздух в своих могучих легких.
— Значит, сделаем так. Ты, Свен, как руководитель группы предварительного расследования, берешь основную ответственность на себя. А вы четверо будете работать одной командой. Остальное подождет. Это прежде всего.
— Но…
— Именно так, Мартинссон. Я не сомневаюсь в тебе и Форс, но сейчас мы должны направить все силы на главную задачу.
Живот Свена, кажется, стал еще больше, морщины на лбу глубже.
— Следует ли мне обратиться в У правление криминальной полиции? Формально мы не знаем даже, был ли он убит.
Карим делает движение по направлению к двери.
— Никакой государственной криминальной полиции. Будем справляться сами. Докладывай мне о ходе расследования каждые три часа или сразу, как что-нибудь всплывет.
Дверь захлопывается, по комнате разносится эхо.
— Вы слышали, что он сказал. Распределите работу между собой и докладывайте мне о ходе дела.
Ребятни за окнами детского сада больше нет. За клетчатыми гардинами покачиваются желтые «мобили» в стиле Колдера.[14]
Синяя кожа с вкраплениями жира.
Растерзанный и одинокий на ледяном ветру.
«Кем ты был?» — думает Малин.
Вернись и расскажи, кем ты был.
А теперь вы растянули под моими ногами тент. В сумерках его зеленый цвет кажется серым. И я знаю, что там, внизу, вы нагреваете землю, но до меня тепло совсем не доходит.
Смогу ли я когда-нибудь еще чувствовать тепло? А мог ли я чувствовать его прежде? Я жил далеко на отшибе и считал себя свободным от вашего мира, но разве это была свобода?
Но больше мне не нужно вашего тепла, того, каким вы его понимаете. Тепло вокруг меня, я не одинок. Точнее, я и есть сейчас само одиночество, его сердце. Или я был им еще при жизни? Теперь во мне сама суть одиночества, его тайна, к разгадке которой мы лишь приближаемся. Может быть, это химическая реакция, в сущности простая, но такая всеобъемлющая, делающая возможными наши восприятия, в свою очередь образующие наше сознание — основу вселенной, которую мы считаем своей. Днем и ночью горят лампы в лабораториях. Когда мы взломаем этот код, мы узнаем все и потом сможем отдыхать, смеяться или кричать. Закончить. А что до этого?
Блуждать, работать, искать ответы на всевозможные вопросы.
Меня не удивляет то, что вы делаете.
Снег тает, стекает ручьями, но вы ничего не найдете. Поэтому уберите навес, возьмите кран и снимите меня. Я чуждый фрукт на этом дереве. Я не должен здесь висеть. Вот уже ветка трещит. Даже дерево протестует, неужели вы не слышите?
Да, именно, вы же глухи! Подумать только, как быстро человек все забывает. И что могут сделать с ним его собственные блуждающие мысли, куда завести?
— Мама, ты не знаешь, где мои тени? — доносится из ванной голос Туве — растерянный, рассерженный, озабоченный и в то же время исполненный упорства, настойчивости и почти пугающей целеустремленности.
Тени? Малин не может вспомнить, когда Туве красилась в последний раз, но это было точно не вчера, и задается вопросом, что же произошло сегодня.
— Тебе нужны тени? — спрашивает Малин с дивана.
Новости уже начались. Человек на дереве у них третий по значимости после инициативы премьер-министра и сообщения какого-то синоптика, утверждающего, что нынешний мороз окончательно доказывает наступление нового ледникового периода, который покроет страну метровой толщей льда, прочного, как гранит.
— А как ты думаешь, зачем я спрашиваю?
— Ты встречаешься с парнем?
В ванной становится тихо, потом слышится: «Черт!» — очевидно, несессер из шкафчика падает на пол.
— Вот они, — раздается затем. — Мама, я их нашла!
— Отлично!
Мужчина-репортер из редакции региональной новостной программы «Эстнютт» передает с места преступления. Оно окутано мраком, и только прожекторы освещают тент на заднем плане. Можно различить и тело на дереве, особенно если знать, что оно там висит.
«Я нахожусь здесь, на продуваемом ледяным ветром поле, в нескольких милях от Линчёпинга. Полиция…»
«Люди по всей стране сидят и смотрят то же, что и я, — размышляет Малин. — И их интересует одно и то же: кем он был? как он попал туда? кто это сделал?
В глазах телезрителей я — носитель истины, и это я должна позаботиться о том, чтобы зло было наказано. Я тот, кто усмиряет беспокойство и утверждает безопасность. Но в действительности все никогда не бывает так просто. Истина всегда лишь набросок, переливающийся всевозможными оттенками, в целом неуловимый. Истина — это все и ничего. Но часы идут — тик-так, — и возрастает нетерпение тех, кто ждет чего-то нового, лучшего, понятного».
— Мама, можно мне взять твои духи?
Духи?
«У нее же свидание, — догадывается Малин. — Первое. — И тут же возникают вопросы: с кем? когда?»
Тысячи вопросов, предчувствий и тревожных мыслей, сотни различных образов успевают промелькнуть в ее голове за долю секунды.
— Кто он, с кем ты встречаешься?
— Никто. Можно взять духи?
— Конечно.
«…Тело все еще висит».
Камера отъезжает в сторону, экран залит мраком, и в этом мраке раскачивается тело: туда-сюда. Малин хочет переключить канал, но не может оторваться. Вечерняя встреча с прессой, Карим Акбар в отутюженном костюме в конференц-зале полицейского участка. Черные волосы тщательно зачесаны назад, лицо серьезное, но во взгляде читается то, чего он не в состоянии скрыть: его любовь к свету софитов, который придает ему сил.
— Мы еще не знаем, было ли это убийством.
На переднем плане микрофон четвертого канала. Вопрос задают несколько журналистов одновременно, Малин различает голос Даниэля Хёгфельдта:
— Почему вы до сих пор не снимете тело?
Даниэль.
Чем ты занят сейчас?
— Потому что нужно обследовать место преступления, — уверенно отвечает Карим. — Нам же толком ничего не известно, но мы стараемся быть объективными.
— Мама, ты не видела мой красный джемпер? — Теперь голос Туве доносится из ее комнаты.
— Ты смотрела в ящике в шкафу?
Проходит несколько секунд, после чего голос торжественно возвещает:
— Да, он здесь!
«Отлично», — думает Малин. Затем она размышляет о том, что должна означать объективность, о которой говорит Карим: что расследующим дело придется обойти все дома и хутора в радиусе трех километров от дерева, стучаться к фермерам, слоняться по электричкам, беспокоить сидящих дома на больничном. И слышать: «Ах это! Нет, я ничего не видел». «Я спал в это время». «В такой мороз я предпочитаю сидеть дома». «Я забочусь о своем здоровье, это прежде всего».
У Юхана и Бёрье будет то же, что и у нее и Зака: никто ничего не знает и не видел, как будто тело весом в полторы сотни килограммов само подлетело к дереву и закрепило себя петлей в надежде привлечь всеобщее внимание.
Снова диктор: «Разумеется, мы продолжаем следить за событиями в Линчёпинге». Пауза. «В Лондоне…»
— Я читала в Интернете, — говорит Туве, появившись в дверях гостиной. — Ты тоже участвуешь в этом?
Но Малин не отвечает, лишь молча смотрит на дочь. Это уже не тот ребенок, который утром лежал в постели, не та маленькая девочка, которая еще четверть часа назад зашла в ванную. Она накрасилась, сделала прическу, и что-то произошло — теперь в ней чувствуется женщина.
— Мама? Мама, ay!
— Какая ты красивая!
— Да, я иду в кино.
— Да, я работаю с этим делом.
— Хорошо, тогда, наверное, лучше, если завтра я побуду у папы, так ты сможешь работать допоздна.
— Туве, милая, не говори так.
— Я пошла. Дома буду около одиннадцати. Последний сеанс как раз закончится, а перед этим нам надо перекусить.
— С кем ты будешь?
— С Анной.
— А если я скажу, что не верю, что ты ответишь?
Туве пожимает плечами:
— Мы будем смотреть новый фильм Тома Круза.
И она называет фильм, о котором Малин ничего не знает. Насколько тщательно подходит Туве к выбору книг, настолько всеядна она в отношении фильмов.
— Впервые слышу.
— Но, мама, что ты вообще понимаешь в таких вещах!
Туве поворачивается и исчезает из поля зрения. Слышно, как она возится в прихожей.
— Тебе нужны деньги? — окликает Малин.
— Нет.
Малин хочется пойти за ней следом, потому что не верит. Но знает, что не должна, не может, не пойдет. Или как раз наоборот, должна?
— Пока.
Тревожно.
Юхан Якобссон, Бёрье Сверд, Зак — все родители знают эту тревогу.
На улице холодно.
— Пока, Туве.
И Малин остается в пустой квартире.
При помощи дистанционного пульта она выключает телевизор, откидывается на спинку дивана и делает глоток текилы, той, что налила себе перед ужином.
Они с Заком уже съездили в Буренсберг и допросили любовницу Лидберга. Женщине около сорока, она не красавица, но и не дурна собой — одна из многих обыкновенных женщин, жаждущих излить на кого-нибудь свои чувства. Предложив гостям кофе с булочками домашней выпечки, она рассказала, как была одинока и не имела работы, как однажды решилась попытать счастья там, где, по ее мнению, был шанс. «Это нелегко, — говорила любовница Петера Лидберга. — Или ты слишком стара, или не имеешь подходящего образования. Но в конце концов все наладилось».
Показания Лидберга женщина подтвердила. Потом покачала головой: «Хорошо, что он выбрал эту дорогу. Иначе кто знает, сколько еще труп провисел бы на морозе».
Малин смотрела на фарфоровые фигурки на подоконнике. Собака, кошка, слон — целый фарфоровый зверинец.
«Вы любите его?» — спросила Малин.
Зак инстинктивно покачал головой.
Но женщина не усмотрела в этом вопросе ничего плохого.
«Кого? Петера Лидберга? Нет, совершенно не люблю, — засмеялась она. — Вы ведь понимаете, это всего лишь женская потребность иметь кого-то рядом».
Малин поудобнее устраивается на диване и вспоминает Янне. Как трудно порой бывает подобрать подходящие для него слова — он словно черный контур, нависающий над ней. За окном она видит башню церкви Святош Лаврентия, ожидает удара часов, вслушивается в темноту, словно пытаясь различить в ней шепчущиеся голоса.
Если вы не оглохли, вы должны сейчас слышать, как трещит ветка. Как разрываются волокна и как мое качающееся тело рассекает замерзший воздух. Ты, стоящий сейчас как раз там, куда я упаду, должен отскочить в сторону. Но ничего подобного не происходит. Все мои килограммы рухнут прямо на тент, ломая алюминиевые трубки, словно тонкие спички, и вся ваша конструкция завалится. А ты, несчастный в полицейской форме, ты сначала почувствуешь, как что-то упадет на тебя, потом ощутишь мой вес, и далее — как глыба моего промороженного тела прижимает тебя к земле и как в тебе что-то ломается — ты не поймешь сразу, что именно. Но тебе повезет, это всего лишь треснет локтевая кость, любой доктор легко справится с этим, и твоя рука снова будет целой. Даже после смерти, как видно, я не могу причинить серьезного вреда.
И поскольку, несмотря на все мои призывы, вы не снимаете меня, я попробую договориться с деревом. По правде сказать, оно порядком устало держать меня на самой старой из своих веток. Ей пора умереть, говорит дуб, так что будь добр, падай, падай на тент, на землю, и устрой там, внизу, небольшую заварушку.
И вот я лежу на вопящем полицейском, среди вороха контактов и ткани. Нагреватель гудит мне в ухо, я не чувствую его тепла, но знаю, что оно есть. Я ощущаю землю под своими руками — вы разогрели ее и сделали влажной. Влажной и приятной на ощупь, словно внутренности живого существа.
Малин пробуждается от голоса Туве.
— Мама, мама, я уже дома. Не лучше ли тебе было перейти на постель?
«Где я? — спохватывается Малин. — Программа уже закончилась? Ты была на улице?»
— Что? — говорит она вслух.
— Ты уснула на диване. Я прямо из кино.
— Ах да, верно.
Малин приходит в себя не сразу, и ею овладевает подозрительность. Когда она сама делала какую-нибудь глупость, то спешила убедить папу, что все в порядке. Но прежде чем она успевает усомниться в словах Туве, та спрашивает:
— Мама, ты пьяна?
Малин трет глаза.
— Нет, просто глотнула немного текилы.
Бутылка стоит перед ней. Пол-литровая бутылка бочковой текилы, которую она купила по дороге домой с работы, пуста на треть.
— Отлично, мама, — продолжает Туве, — тебе помочь перебраться на постель?
Малин качает головой.
— Это первый раз, Туве. Один-единственный раз тебе придется сделать это.
— Второй.
— Второй, — кивает Малин.
— Спокойной ночи, — говорит Туве.
— Спокойной ночи.
Часы на столе показывают без четверти одиннадцать. Краешком глаза Малин замечает, что волосы Туве распущены и она снова выглядит как маленькая девочка.
В стакане осталось чуть-чуть текилы. Зато в бутылке много. Еще глоточек? Нет. Не надо. Малин устало поднимается и, пошатываясь, уходит в спальню, где и падает на постель, не в силах раздеться. Чтобы видеть сны, которых лучше бы не видеть.
Третье февраля, пятница
Ночью джунгли гуще.
Влажность, ползающие твари всевозможных мастей — острые лезвия змей, пауки, многоножки. И плесень, за ночь покрывающая изнутри спальный мешок.
Они приземляются на аэродроме; бесконечное множество горящих на нем крохотных огоньков кажется звездным небом, опрокинутым на землю. Русский «Туполев» с потрепанными крыльями ныряет вертикально, как вертолет. Душа дрожит в тесной комнате, где дети и мама стоят вокруг. Туве, маленькая Туве: «Папа, что ты здесь делаешь? Ты должен быть со мной, дома». Я приду, приду… Они выгружаются, вырываются из нутра самолета. Ступай к выгребным ямам, и они выйдут тебе навстречу из темноты. Можно будет видеть их глаза — только глаза, тысячи глаз во тьме, которым нужно верить. Испуганное голодное бормотание, залпы кишечных газов… Назад — иначе мы сделаем с вами то, чего не сделают и хуту.[15] Назад — и многоножки ползут по моей ноге, а плесень растет. Кигали, Кигали, Кигали — неизбежная мантра сна.
— Убери эту проклятую сороконожку, Янне, — зовет кто-то.
Туве? Малин? Мелинда? Пер?
Убери…
Кто-то отрезает ногу у еще живого человека, бросает в котел с кипящей водой и наедается сам, а потом детям позволят разделить объедки. И никому нет до этого дела. Но если украсть молоко у того, кто еще полон жизни, это карается смертью.
Не стреляйте в него, говорю я, не стреляйте.
Он голоден, ему десять лет, у него большие желто-белые глаза, зрачки расширяются по мере осознания того, что все это закончится здесь и сейчас. И тебя я тоже не смогу спасти.
Но вы стреляете.
«Пес, пес, пес, хуту, хуту, хуту!» — вопите вы, и ваша ненасытность, ваша сатанинская натура порождает во мне желание топить вас в отхожих ямах, которые мы вырыли здесь, как только явились, чтобы холера, тиф, другая зараза не убивали вас в количестве большем, чем могут убить даже хуту.
Янне. Папа, возвращайся домой.
Или это навес разбило вдребезги?
Здесь чертовски мокро. Может, сороконожки помогут высушить эти капли?
Дьявол, как жжет! Чертовы негры!
Не поднимай на меня это мачете, не бей, не бей, нет, нет, нет… — и крик врывается в комнату, пересекая границу сна, границу грезы, в его спальню, в его одиночество на простыне, влажной от приснившейся воды.
Он садится в постели.
Крик отдается эхом в четырех стенах.
Он трогает руками ткань.
Все мокрое. Как бы ни было холодно там, снаружи, здесь, внутри, оказывается, достаточно тепло для того, чтобы пропотеть насквозь.
Что-то ползет по ноге.
«Это остатки сна», — думает Ян Эрик Форс, а потом поднимается и идет к бельевому шкафу в прихожей за новой простыней. Этот шкаф достался ему по наследству. У единенный дом в рощице, что в нескольких километрах от Линчёпинга в сторону Мальмслетта, они с Малин купили сразу после рождения Туве.
Половицы скрипят, когда Янне выходит из спальни в прихожую.
У ног Бёрье Сверда лают собаки.
Овчаркам не страшен мороз, пусть даже и в пять утра. Они просто рады видеть хозяина, предвкушают беготню в саду, наперегонки за палками, которые он будет бросать им то в одну, то в другую сторону.
Ничем не озабоченный.
Ничего не ведающий о голых и насмерть замученных, которых развешивают на деревьях. Вчерашние разговоры с жителями окрестных районов оказались безрезультатны. Все немы и слепы. И как будто рады этому.
Валла.
Район, построенный в сороковые — пятидесятые годы. Деревянные дома с разукрашенными пристройками, свидетельствующими о постепенном росте благосостояния жителей. Когда-то это был город простых тружеников, потом уже фабричных рабочих заставили сдавать университетские экзамены, чтобы управляться с роботами.
Но кое-что осталось, как прежде.
Там, в доме, они все возятся с ней. Работники социальной службы приходят поздно ночью, переворачивают ее и потом остаются у них с Анной, в доме, весь день с утра до вечера. Их присутствие здесь более естественно, чем мебель, обои и пол, и в то же время совершенно неестественно.
Рассеянный склероз. Спустя несколько лет после свадьбы у Анны стал заплетаться язык. Дальше больше. А сейчас? Лекарства, приостанавливающие развитие болезни, дошли до нее слишком поздно. Ни один мускул теперь не слушается, и только Бёрье понимает, что она хочет сказать.
Милая Анна.
Собственно говоря, собаки — чистое сумасшествие. Но должен же быть хоть какой-то просвет, хоть что-нибудь собственное, свое, и в то же время несложное и радостное? Чистое. Соседи жалуются на его псарню, на лай.
Пусть жалуются.
А дети? Микаэль улетел в Австралию лет десять назад. Карин в Германию. Чтобы не видеть этого всего? Конечно. У кого хватит сил смотреть на свою мать в таком положении? Как это мне хватает?
Но я могу.
Любовь.
Разумеется, они сказали: она останется дома, если ты хочешь.
Если я хочу?
Собаки, пистолеты. Сосредоточиться на самом центре мишени. В тире очищаешься.
Но, Анна, ты для меня все та же. И пока ты останешься собой для меня, может быть, сумеешь оставаться таковой и для себя.
— Ну а сейчас мы откроем гараж…
Ложка с кашей никак не может попасть в рот годовалому малышу. На какое-то мгновение Юханом Якобссоном овладевает ярость; он берет ребенка за голову, просовывает ложку между непослушными губами, и малыш глотает.
Так…
Их таунхаус находится в Лингхеме, в десяти километрах к востоку от Линчёпинга. Такое жилье им по средствам. По сравнению со спальными районами города не самый плохой вариант. Провинциальный средний класс. Ничего особо примечательного и в то же время все довольно пристойно.
— Ту-ту — сейчас проедет грузовик.
Он слышит, как в ванной жена чистит зубы трехлетней дочери, как девочка кричит и упирается, а по голосу жены заметно, что терпение ее на пределе.
Вчера она спросила его, работает ли он с тем человеком на дубе. И что он должен был ответить? Солгать и сказать «нет», чтобы успокоить ее, или ответить как есть: «Конечно, я работаю с этим делом».
— Кажется, ему так одиноко там, на дереве, — сказала жена.
Одиноко? У Юхана не было сил прокомментировать ее слова.
Потому что, конечно же, большего одиночества невозможно себе представить.
— Вжжж… Это едет «пассат».
Жена обиделась, что он не хотел разговаривать. Дети устали и шумели, пока окончательно не выбились из сил.
Дети.
С ними я чувствую себя опустошенным, их всепоглощающая энергия меня утомляет. И в то же время я ощущаю себя живым и взрослым. Сама жизнь как будто проходит где-то рядом с семьей. Кажется, что преступления и расследования не имеют к детям никакого отношения, однако это не так. Дети — тоже члены единого общественного организма, где все это происходит.
— Открывай!..
Где-то на заднем плане — утренняя программа. Первый выпуск новостей. Нашего случая они коснулись лишь мимоходом.
«Когда я выйду на пенсию, мне будет не хватать этих часов, — думает Свен Шёман, прерывая шлифовку в столярной мастерской, расположенной в подвале дома в районе Хакефорс, что в южной части Линчёпинга. — Запаха дерева по утрам. Разумеется, я смогу чувствовать этот запах и тогда. Но это будет совсем не то, что вдыхать его, когда у тебя впереди целый день работы в полиции. Я знаю это. И нахожу смысл в том, чтобы помогать другим. Мне приятно работать с молодыми, еще не сформировавшимися полицейскими, такими как Юхан или Малин. Я чувствую, что могу влиять на них. Особенно на Малин, которая принимает к сведению и делает некоторые вещи из того, что я ей говорю».
Обычно он пробирается в мастерскую по утрам, пока Элизабет спит, — слегка отшлифовать ножки стула, покрыть лаком. Сделать что-нибудь незначительное и несложное, а уже потом выпить первую чашку кофе и начать новый день.
Дерево — простая и понятная материя. У Свена хорошие руки, и он может сотворить ими что заблагорассудится. Если б и все остальное было так просто!
Человек на дереве. Изуродованный труп, упавший на коллегу Свена. Такое впечатление, что с каждым днем становится все хуже; что граница, очерчивающая насилие, постепенно сдвигается; что в отчаянии, страхе и гневе люди могут делать друг с другом все. А таких, кто так или иначе ощущает себя не принадлежащим ни обществу, ни самому себе, становится все больше.
«Ожесточиться легко, — думает Свен. — Стоит только решить для себя, к своему собственному огорчению, что порядочность и честность давно стали достоянием исторического прошлого.
Но здесь не о чем печалиться. Скорее это повод радоваться каждому новому дню, тому, что благодаря чьим-то заботам, чьей-то сплоченности все еще иногда сдерживаются проявления самой циничной злобы».
Маски.
Все эти маски я должен примерить на себя.
Карим Акбар, свежевыбритый, стоит перед зеркалом в ванной. Его жена, как обычно, повела в школу их восьмилетнего мальчика.
«Я могу быть кем угодно, — думает Карим, — смотря чего потребует ситуация».
Он пробует разные гримасы: примеряет выражение гнева, улыбается, выглядит удивленным, внимательным, полным ожидания, заинтересованным, бдительным.
«Какой же я, собственно, на самом деле?
Ведь так легко упустить из вида самого себя тому, кому иногда кажется, что он может быть кем угодно.
Я могу быть жестким полицейским шефом, удачливым иммигрантом, укротителем журналистов, добрым папой, мужем, который хочет залезть в постель к своей жене, чтобы ощутить под простыней ее теплое тело.
Почувствовать любовь вместо холода.
Я могу сделать вид, будто никакого толстяка на дереве никогда не существовало, но сейчас моя задача другая: воздать ему по справедливости. Даже мертвому».
— Ну и что вы придумали?
Вопрос, обращенный к Янне и Туве, эхом отдается в голове Малин.
Восемь часов. День вступил в свои права.
Из участка еще не звонили, но Малин ждет звонка с минуты на минуту. Вчерашняя катастрофа на месте преступления, когда труп упал на тент, — на первой странице «Корреспондентен». «Все это похоже на фарс», — думает Малин. Четверть часа назад она пробежала глазами газету, совершенно не в силах вчитываться в текст.
Янне стоит в прихожей рядом с Туве. Он выглядит усталым, все его мускулистое тело похоже на куклу, подвешенную на веревочках, кожа натянута на резко очерченные скулы. Он похудел? А это что? Как много мертвых вкраплений седины в его волосах, некогда сиявших, будто янтарь.
Туве сегодня свободна — у них время самоподготовки. Первая половина пятницы вместо второй — расписание поменяли.
Она написала письмо Янне в Боснию, когда упаковала вещи, свои и Туве, и переехала в маленькую квартирку в городе, ставшую перевалочной станцией на пути в Стокгольм.
Дом твой. Он подходит тебе больше, чем мне, там хватит места на все твои автомобили. Собственно говоря, я никогда не была особенно расположена к деревенской жизни.
Надеюсь, с тобой все будет хорошо, ты не увидишь ничего ужасного и избежишь неприятностей. Остальное мы решим.
Ответ он написал на открытке:
Спасибо. Я получу деньги, когда вернусь домой, и мы с тобой рассчитаемся. Делай как хочешь.
Делай как хочешь.
Я хотела, чтобы все было как раньше. Как вначале. Пока еще не стало повседневностью.
Потому что бывают такие события и дни, которые раскалывают человека надвое. Когда все доходит до критической точки. Мы были молоды, так молоды. Время — что мы знали о нем тогда? Кроме того, что оно наше.
Малин прокручивает в голове его сны, о которых он говорит каждый раз, когда их видит, но у нее никогда не хватает сил выслушать его до конца. А когда она все-таки слушает его, он не может толком ничего рассказать.
Но сейчас Янне говорит о другом.
— Ты выглядишь усталой, Малин. Конечно, виновата Туве.
Туве кивает.
— Слишком много работы, — отвечает Малин.
— Тот, на дереве?
— Ммм…
— Тогда тебе есть чем заняться на выходные.
— Ты приехал на «саабе»?
— Нет, на «вольво». На нем шипованные шины. На остальных так и не сменил.
Большинство мужчин сходят с ума от автомобилей, но Янне особенно. В гараже у него четыре машины — на разных стадиях развала или ремонта, как он сам говорит. Она их терпеть не могла, даже совсем новенькие. Что было тому виной — инерция, недостаток воображения, безразличие? Системное мышление топорно. Любовь требует совершенно иного подхода.
— Что вы придумали?
— Не знаю, — отвечает Янне. — При таком морозе вариантов не много. Что скажешь, Туве? Может, возьмем несколько фильмов, накупим сладостей и выбросим ключи за окошко? Или ты хочешь читать?
— Фильмы — звучит отлично. Но у меня есть парочка замечательных книг.
— В любом случае вам неплохо было бы прогуляться, — вмешивается Малин.
— Мама, мы решим это сами.
— Можем прокатиться до станции, — подает идею Янне, — поиграть во флорбол[16] с пожарной командой. Как ты, Туве?
Туве закатывает глаза, медлит, словно оценивая, насколько серьезен ее отец.
— Никогда в жизни.
— Тогда решено. Остаются фильмы.
Малин устало смотрит на Янне, и он не отводит карих глаз, он никогда не делал этого. Когда он исчезает, то всем своим великолепным телом, всей душой устремляется в те места, где, вполне возможно, нуждаются в помощи, не оказав которую он не сможет жить дальше.
Помощь.
Вот то слово, которое он пускает в оборот, когда дом, квартира становятся слишком тесными. А потом все сначала.
Когда Янне пришел сегодня, она обняла его, крепко прижала к себе, и он ответил на ее ласку. Он всегда делает так, а она хотела его удержать, не выпускать из объятий, просить переждать мороз с ней, дома, просить его остаться, подождать.
Но вместо всего этого она пришла в себя и нашла способ избавиться от него, чем привела его в смущение, как будто это он первый обнял ее. Это тоже способ задать вопрос при помощи мускулов: «Что ты делаешь? Мы ведь давно уже не муж и жена, и ты не хуже меня знаешь, что это невозможно».
— Ты хорошо спал?
Янне кивает, но Малин видит, что скрывается за этим кивком — ложь.
— Только страшно вспотел.
— Несмотря на такой холод?
— Несмотря на холод.
— Ты готова, Туве?
— Готова.
— Тогда пошли.
— Пока, мама.
Они ушли. Вернутся завтра, в субботу вечером. Воскресенье проведем вместе.
Чем мне заняться?
Ждать телефонного звонка? Читать газету? Думать?
Нет. Мысли быстро превращаются в лес, в котором легко заблудиться.
— Он умер от ударов по голове. Преступник наносил удары тупым предметом, как будто в ярости, по разным частям черепа, по лицу, пока оно не превратилось в сплошное месиво, как сейчас. Он был жив, когда его били, но, по всей вероятности, почти сразу потерял сознание. Преступник или преступники, скорее всего, использовали также нож.
Карин Юханнисон стоит возле синего тела, покоящегося на стальной поверхности секционного стола. Руки, ноги и голова неуклюже торчат в разные стороны. Живот разорван, куски кожи и жира с разных частей тела завернуты в четыре чехла, кишечник превратился в кашу. Череп надпилен, как и надлежит, в затылочной части.
«Как будто довольно методично и в то же время спонтанно, — думает Малин. — Словно все было спланировано заранее, но потом преступник потерял над собой контроль».
Звонка судмедэксперта ждали с утра и до вечера. «Он должен был оттаять, прежде чем я смогла начать, — объяснила Карин по телефону. — Но когда начала, дело прояснилось быстро».
Зак молча стоит возле Малин, внешне невозмутимый. Он видел смерть много раз и усвоил, что вникнуть в это невозможно.
Карин работает со смертью, но не понимает ее. Вероятно, еще ни один человек не уразумел этого, но многие из нас все-таки чувствуют, что такое смерть. «Карин, — думает Малин, — не понимает многого из того, что связано с этой подвальной комнатой. Она трудолюбива и приносит много пользы, совсем как инструменты, при помощи которых работает, совсем как это помещение».
Это самый функциональный из ликов смерти.
Белые стены, маленькие окна под потолком, шкафы из нержавеющей стали и полки, где хранится собранная в папки специальная литература, марля, хирургические перчатки и другое. На полу линолеум неопределенных оттенков синего — легко моющийся, практичный и недорогой. Малин никак не может привыкнуть к этой комнате и ее назначению, хотя возвращается сюда снова и снова.
— Он умер не в петле, — говорит Карин. — Он был уже мертв, когда его повесили на дерево. Если бы он умер от удушения, кровь не пошла бы в головной мозг: у повешенных сосуды затыкаются, если говорить непрофессиональным языком. Здесь, наоборот, удары по голове заставили сердце работать в бешеном темпе, отсюда и ненормальный объем крови.
— Как давно перед этим он умер?
— Что ты имеешь в виду? Как давно вообще?
— Нет, перед тем, как его повесили.
— Полагаю, не меньше пяти часов. Или даже чуть больше. Учитывая, что у висящего тела кровь не скопилась в ногах.
— А что с ударами по телу? — спрашивает Зак.
— С ударами?
— Что ты можешь сказать об этом?
— Безусловно, удары причиняли бы боль, если он был в сознании, но не смертельные. Рваные раны на ногах указывают, что его перемещали — кто-то волок тело по мокрой земле, поскольку в ранах почва, частицы ткани. Его раздели после того, как избили, а потом волочили тело. Я так думаю. Собственно, причиной смерти были ножевые ранения.
— А отпечатки зубов? — спрашивает Зак.
— Зубов у него меньше, чем нужно. В основном были выбиты. Видите? — Карин берет мертвеца за запястье.
Малин кивает.
— Здесь были кандалы. Таким образом они повесили его на дерево.
— Они?
— Я не знаю. Вы полагаете, что это мог сделать один человек? Здесь ведь нужна немалая физическая сила.
— Не исключено, — отвечает Малин.
Зак качает головой:
— Этого мы пока не знаем.
Под снегом ничего не обнаружили — если не считать нескольких окурков, бумаги из-под кексов и мороженого, но старой, вряд ли этого года производства. А окурки, похоже, еще старше и пролежали здесь несколько лет. Они, или он, или она не оставили после себя никаких следов.
— Что-нибудь еще?
— Под ногтями ничего нет. Никаких следов борьбы — это подтверждает, что его застали врасплох. А у вас есть что-нибудь? Никто ничего не сообщал?
— Полная тишина, — отвечает Малин. — Никто ничего.
— То есть его никто не ищет.
— Этого мы пока не знаем, — уточняет Зак.
Если бы я еще мог выражаться на вашем языке, если бы я мог поднятая и говорить с вами, вылечить вашу глухоту, я сказал бы вам: хватит задавать вопросы.
Что в них проку?
Что случилось, то случилось, и ничего уже не изменишь. Я знаю, кто сделал это, успел увидеть краешком глаза, заметить, как ко мне приблизилась смерть, медленная и мгновенная одновременно. И черная.
Потом она, смерть, стала белой.
Как только что выпавший снег. Белый — это цвет, который гасит наш мозг. Многообещающий фейерверк, короче вдоха. А потом, когда сознание вернулось ко мне, я увидел все это, свободный и несвободный в то же время.
Вы действительно хотите это знать?
Вы действительно хотите, чтобы я рассказал вам эту историю? Я так не думаю. Все гораздо хуже, страшнее, мрачнее, немилосерднее, чем вы можете себе представить. Ступайте же и выберите тропу, что приведет вас прямо в сердце того мира, где только тела, но не души могут жить и дышать, где мы только химия, генетический код. Того мира, вне которого, может быть, и ваши слова не имеют смысла.
И в конце той тропы, в темноте, пропитанной запахом яблок и одетой в белое, вы встретитесь с такими чудовищными порождениями сна наяву, что и эта зима покажется вам уютной и теплой. И я знаю, вы уже ступили на эту тропу.
Потому что вы люди. И этим сказано все.
— Сколько понадобится времени, чтобы привести его в порядок?
— Привести в порядок? О чем ты?
— Мы должны привести в порядок его лицо, — объясняет Малин. — Чтобы дать фотографию в газетах. Может быть, кто-то действительно его ищет. Или, по крайней мере, узнает.
— Понимаю. Могу позвонить Скуглунду в бюро ритуальных услуг «Фонус». Может, он сумеет побыстрее восстановить его. Во всяком случае, должно получиться вполне приемлемо.
— Звони Скуглунду. Чем скорее у нас будет снимок, тем лучше.
— Ну, мы пойдем, — объявляет Зак, и по тону его хриплого голоса Малин понимает, что с него довольно — и этого трупа, и этой стерильной комнаты, но прежде всего Карин Юханнисон.
Малин знает: Зак считает, что Карин корчит из себя значительную изящную особу. Может быть, его несколько раздражает то, что она никогда не спрашивает о Мартине, в то время как другие делают это постоянно. Отсутствие у Карин интереса к восходящей хоккейной звезде, то есть его сыну, является в глазах Зака доказательством ее надменности. Без сомнения, он устал от вопросов о Мартине, но все же недоволен, если их совсем не задают.
— Принимаешь солнечные ванны? — спрашивает Зак Карин по выходе из прозекторской.
— Нет, загорала в Таиланде на Рождество. Солярий использую, только чтобы поддерживать загар. Здесь есть одно место на Дроттнинггатан, где можно принимать солнечные ванны, но я не знаю… Это так вульгарно, по-моему. Разве только лицо?
— Таиланд? Ты была там на Рождество? — спрашивает Зак. — Говорят, в эту пору там все особенно дорого. Знающие люди предпочитают ездить в другое время.
— Малин, ты поливаешь цветы? Иначе они не переживут зимы.
«Вопрос настолько естественный, — думает Малин, — что не нуждается в постановке. Плюс одно излишнее утверждение: он предпочитает добиваться своего педагогическими методами».
— Именно за этим я и направляюсь сейчас в вашу квартиру.
— А раньше ты не поливала?
— Нет, с тех пор, как мы разговаривали последний раз.
Она только что покинула полицейский участок и ждала, когда загорится зеленый свет на углу у кладбища и старой пожарной станции. Сегодня «вольво» изволила завестись, хотя мороз все тот же.
Лишь только раздался звонок, она словно услышала папин голос. Злой, любящий, требовательный, эгоистичный, милый: все внимание на меня, я не перестану мешать тебе, пока не ответишь, я не помешал?
Собрание розыскной группы в полицейском участке зависло в режиме ожидания.
Ждали опаздывающего Бёрье Сверда: что-то случилось с его женой.
Ждали разговора о руке Нюсверда — он сломал ее, когда на него с дерева упало тело.
— Две с половиной недели на больничном, — сказал Свен Шёман. — Он как будто был в хорошем настроении, когда я говорил с ним, хотя пока не полностью отошел от потрясения.
— Еще бы — на него свалился промороженный труп весом в полторы сотни килограммов. Жуть! Могло быть и хуже, — заметил Юхан Якобссон.
Потом ждали, когда кто-нибудь скажет то, что и так все знают: расследование застопорилось. Приходилось терпеть, пока сотрудник похоронного бюро Скуглунд закончит свою работу, сделает фото и позвонит.
— Что я говорил! — заявляет Бёрье. — Никто не узнает его на этих снимках.
Ожидание новых ожиданий, выжимающее последние соки из усталых полицейских, которые понимают, что надо спешить, но которым мало что остается, кроме как только восклицать, всплескивая руками: «Мы еще себя покажем! Мы выясним, что же произошло и кто преступник, и каждый гражданин, каждый журналист узнает об этом!»
Ждали Карима Акбара, но даже он опоздал. Точнее, ждали, когда он подойдет к телефону в своем доме в районе Ламбухов. Ждали, пока смолкнет стереомагнитофон его сына на заднем плане, потом ждали, когда смолкнет голос Карима в динамике.
— Вы понимаете, что так дело не пойдет. Свен, собери завтра утром новую пресс-конференцию, мы объявим, что уже знаем, и успокоим их.
«А у тебя будет лишняя возможность покрасоваться, — подумала Малин, и тут же ей пришло в голову другое. — Ты возьмешь на себя их вопросы, их агрессию, а мы будем работать в тишине и покое. Ты тоже чего-то стоишь, Карим! Ты понимаешь: сила группы в том, что каждый играет строго определенную роль».
— Нам нужен свой специальный руководитель информационной службы, — звучит усталый голос Свена, когда Карим кладет трубку. — Как в Стокгольме.
— Тебя ведь учили обращаться с журналистами, — говорит Зак. — Тебе и карты в руки.
В зале раздался смех, все немного расслабились.
— Скоро на пенсию, а ты хочешь бросить меня на растерзание гиенам? — отвечает Свен. — Мило.
Красный свет сменился зеленым. «Вольво» медлит, но потом все-таки продолжает движение вниз по Дроттнинггатан.
— Папа, как там мама? С цветами все будет в порядке, обещаю.
— Она спала после обеда. Здесь плюс двадцать пять и солнечно. Как у вас?
— Не будем об этом.
— Но я хочу знать!
— Не надо, папа.
— Здесь, на Тенерифе, во всяком случае, солнечно. Как Туве?
— Она у Яна Эрика.
— Малин, я кладу трубку, иначе выйдет дорого. Не забывай про цветы!
«Цветы, — думает Малин, останавливаясь возле дома рубежа прошлого века, цвета охры, на улице Эльзы Брэннстрём, в котором находится четырехкомнатная квартира ее родителей. — Цветы прежде всего».
Малин блуждает по квартире родителей, как призрак своего собственного прошлого. Здесь мебель, с которой она выросла.
Неужели я такая старая?
Запахи, цвета, контуры — здесь все должно действовать на меня, пробуждать воспоминания, заставляющие, в свою очередь, вспоминать что-то другое.
Четыре комнаты: гостиная, столовая, зал и спальня. Не предусмотрено ни малейшей возможности оставить на ночь собственных внуков.
Они заключили контракт на эту квартиру тринадцать лет назад, когда продали дом в Стюрефорсе, неподалеку отсюда. Тогда на рынке недвижимости в Линчёпинге все было по-другому. Если доходы позволяли, арендовать приличное жилье было нетрудно. Теперь иначе: получить контракт можно только взятками или имея очень хорошие связи.
Малин смотрит в окно гостиной.
С третьего этажа открывается прекрасный вид на Инфекционный парк, названный так в честь клиники, которая раньше располагалась в тех многоквартирных домах. Сейчас они сдаются под жилье.
Диван, на котором ей не разрешалось сидеть.
Кожа на нем коричневая, блестящая, до сих пор как новая. Стол — когда-то он казался шикарным, а теперь выглядит претенциозно. Полка, на корешках названия «хороших книг»: Майя Ангелу, Ларс Йерлестад, Ларе Виддинг, Анне Тюлер.
Обеденный стол и стулья. Друзья, дети, которым полагается в это время есть на кухне. Ничего удивительного. Так было у всех: дети не сидели за общим столом.
Папа — сварщик, назначен руководителем, а потом стал сотрудником фирмы, занимающейся укладкой кровельного железа. Мама — секретарь в управлении лена.[17]
Так пахнет старость. Даже когда Малин открывала окно, запах не развеивался. Может, думает она, хоть мороз очистит здесь воздух.
Цветы поникли, но ни один не погиб. Этого она не допустит. Она разглядывает фотографии в рамках на бюро. Здесь нет ни ее самой, ни Туве, только родители в разных видах: на берегу, в городе, в горах, в джунглях.
«Ты поливаешь?»
Разумеется, я поливаю.
«Приходите и живите, если будет нужно».
На какие деньги?
Кресло в зале. Она усаживается, и тело сразу вспоминает тугие пружины. Ей снова пять лет, она болтает ногами, обутыми в сандалии. За спиной она слышит голоса мамы и папы. Они не ругаются, но, слушая их, она будто бы проваливается в пропасть. В промежутках между словами мелькает что-то такое, что причиняет ей боль, чему пятилетняя девочка не может найти названия, хотя и ощущает.
Невозможная любовь. Бывают такие холодные браки.
Как можно назвать это чувство?
Она приходит в себя.
В руке кувшин с водой.
Она методично поливает цветок за цветком — папа-руководитель оценил бы.
«Я здесь не пылесосила», — думает Малин. На полу комки пыли. Если ей и давали немного попылесосить — это была часть еженедельной работы, за которую в субботу полагались деньги, — мама следовала за ней по всему дому, глядя, чтобы она не задела плинтусы или дверные косяки. А когда Малин заканчивала, мама пылесосила еще раз, по ее следам, как будто это была самая естественная вещь на свете.
Что ребенок может?
Что он знает?
Ребенок только формируется.
Это было ясно.
Все цветы политы. Теперь поживут еще немного.
Малин садится на кровать родителей.
Производство дорогой фирмы «Дукс». Они пользовались этой кроватью не один десяток лет. Как могли они спать на ней, зная, что именно здесь она потеряла невинность или, лучше сказать, избавилась от нее?
Это был не Янне.
Другой.
И это случилось гораздо раньше. Ей исполнилось четырнадцать, и она осталась дома одна, а родители уехали на вечеринку с ночевкой к знакомым в Турсхеллу.
И все-таки — что там бы ни произошло в этой кровати, это в прошлом. И Малин не может бродить по этой квартире, одна или с кем-нибудь, не испытывая чувства утраты. Она поднимается с кровати, пробиваясь сквозь тяжелые пласты тоски и воспоминаний, которые, как кажется, накрепко спаяны с этим воздухом. Чего же ей, собственно, недостает?
Родители на фото в рамочках.
В шезлонгах возле дома на Тенерифе. Три года назад они купили его, но ни она, ни Туве ни разу там не были.
«Ты хорошо полила?»
Разумеется, я полила.
Она жила вместе с этими людьми, они произвели ее на свет, тем не менее лица на снимках чужие. Особенно у мамы.
Малин выливает воду из кувшина в мойку на кухне.
В каплях прячется тайна. В зеленом стекле на кухонной двери, в гудящей морозильной камере, которая хранит лисички с прошлого сезона.
Можно мне взять один пакет?
Нет.
Последнее, что видит она, закрывая за собой дверь родительской квартиры, — толстый дорогой ковер на полу гостиной. Она смотрит на него сквозь открытую двойную дверь зала: он довольно среднего качества, не такой роскошный, за какой мама всегда его выдавала. Вся комната, вся квартира полна вещей, которые на самом деле не то, чем должны быть. Слой лака, а под ним скрывается еще один.
«Здесь витает такое чувство, — думает Малин, — будто ты ни на что толком не годен и тебе не хватает какого-то изящества, утонченности».
Даже сейчас Малин чувствует себя неуклюжей перед настоящей утонченностью, перед людьми, которые должны действительно обладать ею, а не просто быть богатыми, как Карин Юханнисон, — перед врачами, адвокатами, разными дворянскими отпрысками. Рядом с такими людьми дают о себе знать ее предрассудки и появляется чувство собственной неполноценности. Она будто знает заранее, что подобного сорта личности всегда смотрят свысока на таких, как она, и занимает оборонительную позицию.
Зачем?
Чтобы избежать разочарования?
На работе еще ничего, но личные отношения становятся от этого напряженными.
Мысли проносятся в голове Малин, пока она сбегает вниз по лестнице в неуютные ранние сумерки. Пятница.
Третье февраля, пятница, вечер.
Четвертое февраля, суббота
«Еще одну маленькую, еще немного пива, я заслужила это, я хочу увидеть капли на запотевшем стекле, пока они не превратились в лед. Машина подождет. Заберу ее завтра».
Малин ненавидит этот голос. В таких случаях она говорит себе, будто хочет заглушить его: «Нет ничего хуже похмелья».
Самый простой способ.
Но иногда она уступает.
Еще чуть-чуть, чуть-чуть…
Я хочу выжать себя, как тряпку. Для этого нужен алкоголь.
Ресторан «Гамлет» открыт. Это далеко? Черт, как холодно!
Три минуты, если пробежаться трусцой.
Малин открывает дверь.
Внутри шумно, в лицо ей ударяют клубы пара с запахом жареного мяса. Но лучше всего — обещание покоя.
Звонит телефон.
Или это что-то другое? Телевизор? Церковный колокол? Ветер?
Помогите! Моя голова! Что-то засело в ее передней части и звенит, звенит… А рот! Как я буду говорить с таким сухим ртом? Где я?
Я не в постели, здесь нет простыни. Диван? Здесь нет дивана? Где же я? Газета? Нет, только не это.
Наконец звон прекратился.
Слава богу.
А теперь снова…
Я уж достаточно проснулась, чтобы узнать звонок мобильника. Я на полу в прихожей. Тряпичный коврик. Как я сюда попала? Куртка лежит рядом, под почтовой щелью. Или это шарф? Куртка. Карман. Мобильник. Губы как наждачная бумага. Пульс, пульсирующая киста, наэлектризованный шар в передней части головы.
Малин шарит в кармане. Вот, вот он. Придерживая другой рукой голову, ощупью в темноте подносит трубку к уху, произносит чуть слышно:
— Форс. Малин Форс.
— Это Шёман. Мы знаем, кто он.
Кто он? Туве, Янне, человек на дереве… которого никто не ищет.
— Малин, это ты?
Да. Вполне возможно. Но точно не знаю, хочу ли я…
— С тобой все в порядке?
Нет. Не в порядке. Вчера немного расслабилась.
— Да, это я, Свен, это я. Только немного спросонья. Подожди минутку.
Она с усилием принимает сидячее положение.
— У тебя похмелье?
Голова теперь поднята вертикально, черный туман перед глазами то исчезает, то появляется вновь, словно что-то вибрирующее давит на лоб.
— У меня похмелье? Я просто немного перебрала вчера. По утрам в воскресенье люди бывают такими.
— Сегодня суббота, Малин. И мы знаем, кто он.
— Который час?
— Половина восьмого.
— Черт возьми, Свен, черт… Ну и?
— Вчера снимок был готов. Этот из похоронного бюро, Скуглунд, свое дело знает. Мы послали фотографии на сайт «Коррен» и в ТТ.[18] Около одиннадцати фото появилось в Интернете, и вчера был один звонок, а сегодня с утра уже звонили многие. Все называют одно и то же имя, так что ошибки быть не должно. Его звали Бенгт. А фамилия Андерссон. Но что самое смешное, все знали только его прозвище, лишь одному человеку было известно настоящее имя.
Голова. Пульс. Что бы ни случилось, не зажигайте лампу! Сконцентрируйся на чужой боли вместо своей, говорят, это помогает. Групповая терапия. Или как там ее? Боль каждый раз новая и всегда своя. Личная?
— Мяченосец. Его называли Мяченосец. И, судя по тому, что нам рассказывали, его жизнь была такой же печальной, как и смерть. Ты можешь приехать через полчаса?
— Дай мне сорок пять минут, — отвечает Малин.
Четверть часа спустя, воскресшая после душа, переодетая, с урчащим в желудке парацетамолом Малин садится за компьютер. Жалюзи она оставляет опущенными, хотя за окном еще темно. Компьютер стоит в спальне на столе, на клавиатуре валяется ворох несвежих трусов и маек, оплаченных и неоплаченных счетов, ведомостей о заработной плате со смешными цифрами. Она ждет, вводит пароль, снова ждет, запускает браузер, потом — адрес новостного сайта.
Экран мерцает, голова гудит.
Даниэль Хёгфельдт сделал свое дело.
Человек с дерева. Бенгт Андерссон, Мяченосец. Его лицо крупным планом на сайте, на самом виду. На черно-белом снимке серая ретушь на месте синяков и припухлостей выглядит так, будто скрывает под собой лишь сыпь, а не следы смертельных ударов. Кто бы ты ни был, Скуглунд, поистине ты способен воскресить мертвого! Контуры полного лица кажутся размытыми, подбородок, щеки и лоб нависают мягкими складками вокруг костей черепа, образуя плотную жировую массу. Глаза прикрыты, рот словно маленький вопросительный знак, верхняя губа толстая, в отличие от нижней. Только нос торчит, жесткий, прямой, благородный, — единственный выигрышный билет Мяченосца в генетической лотерее.
Хватит ли у меня сил прочитать?
Язык Даниэля Хёгфельдта — броский, напыщенный. Не для тех, кого тошнит и у кого раскалывается голова.
Вероятно, он знает больше, чем мы. Люди в первую очередь звонят в газеты. Там деньги. Их запах вызывает особые чувства. Но кто я такая, чтобы осуждать?
«И сегодня „Эстгёта корреспондентен“ может показать лицо человека, который…»
Буквы пронзают ее мозг, словно раскаленные стрелы.
Бенгт Андерссон, 46 лет, имел прозвище Мяченосец и был известен в поселке Юнгсбру, где проживал как отшельник и большой оригинал. Его квартира находилась в районе Хэрна. Он жил там один в течение многих лет на пособие по нетрудоспособности. Его прозвали Мяченосец, потому что он имел обыкновение во время домашних матчей футбольного клуба «Юнгсбру ИФ» стоять у стадиона «Клоеттаваллен» со стороны улицы Клоеттавеген в ожидании, пока какая-нибудь из команд не перекинет мяч через ограду.
«Мячи, — думает Малин, — в голове у меня мячи».
«Я могу ударить, папа, так, что мяч долетит до яблони!» Мамин голос: «Никаких мячей в саду, Малин. Ты сломаешь розовые кусты».
Туве не интересуется футболом.
Женщина, пожелавшая остаться неизвестной, сказала «Корреспондентен» следующее: «Он был из тех, которых все видели и никто не знает. Такие есть везде».
Бенгт Андерссон был найден в пятницу…
Прямые цитаты, без редактуры. Эффект присутствия. Даниэль умеет пощекотать нервы.
Сбивчивая речь. Повторения.
Когда же это закончится?
Малин выходит из ворот. На улице так же холодно. Где-то далеко маячит призрак длинной церковной стены.
Но сегодня она рада морозу. Он подергивает ее мысли своей дымкой, смягчая, окутывает туманом.
Машины нет на месте.
«Угнали», — первое, что приходит в голову.
Потом Малин вспоминает: квартира родителей.
«Ты хорошо полила?»
«Гамлет».
Еще пива? Незнакомец. Пожилая публика. И она.
Такси? Нет, слишком дорого.
Если поторопиться, через десять минут буду в участке.
Малин пускается в путь.
«Прогулка пойдет мне на пользу», — думает она. На расчищенном от снега тротуаре под ногами скрипит гравий, а она видит жуков. Гравий — это жуки, нашествие насекомых, которых она давит ботинками от «Катерпиллар».
Теперь у человека с дерева есть имя. Отныне работа действительно сдвинется с места, и ко всему этому надо подойти с осторожностью. То, с чем они столкнулись там, на равнине, не обычное насилие. Это что-то иное, более страшное.
От мороза резь в глазах — острая, колющая.
«Или это кузнечики танцуют на моей сетчатке? — думает она. — Или мороз превратил слезы в моих глазах в лед? Совсем как в твоих, Мяченосец. Кем бы ты теперь ни был».
Что творит этот мир с людьми, Туве?
Мне было двадцать.
И мы были счастливы, твой папа и я. Молоды, счастливы и любили друг друга. Так любят молодые, чисто и просто, понятно и естественно. А потом появилась ты, маленькое солнышко.
На свете не существовало ничего, кроме нас.
Я не знала, чем мне еще заниматься в жизни, кроме как любить его. Я могла закрыть глаза и на его автомобили, и на его медлительность, и на всю нашу несхожесть. Эта любовь была мне дана, Туве. И не было никаких сомнений, никаких ожиданий, хотя все вокруг именно это и говорили: жди, будь спокойна, не выходи, живи внутри. Но я почувствовала запах жизни, ее запах был в любви к тебе, к Янне, во всем нашем существовании. Я хотела, возможно напрасно, большего, чем это, и думала, что оно дано мне навсегда. Видишь ли, Туве, я верила в любовь, и я верю в нее до сих пор, как ни странно. Но тогда я верила в любовь в ее самой простой, самой чистой форме; вероятно, это можно назвать семейной любовью, пещерной любовью, потому что мы просто жили вместе и согревали друг друга. Такая первоначальная любовь.
Конечно, мы ссорились. Конечно, я тосковала. Конечно, мы и представления не имели о том, куда заведут нас наши дороги. И конечно же, я понимала его, когда он говорил, что чувствует себя словно запертым в погребе, даже если этот погреб в раю. И вот он пришел домой с бумагой из Службы спасения, где значилось, что завтра утром он должен прибыть в аэропорт Арланда для дальнейшей отправки в Сараево.
Я разозлилась на него, твоего папу. Сказала, что если он уедет, то уже не найдет нас здесь по возвращении. Сказала, что нельзя бросать семью бог знает ради чего.
И я задаю тебе вопрос, Туве.
Понимаешь ли ты, почему мы с твоим папой не справились с собственной жизнью?
Мы знали слишком много и в то же время слишком мало.
В субботу в детском саду нет ребятишек.
Пустые качели. Ни саней, ни мячей. Темные окна.
В этот день не играют.
— Малин, вся в заботах? Выглядишь измотанной.
Прекрати ныть, Свен.
Я здесь работаю или как?
Зак ухмыляется мне через стол. Бёрье Сверд и Юхан Якобссон выглядят вполне довольными жизнью. Люди не должны иметь такой вид в субботу в восемь часов утра, находясь на работе.
— Со мной все в порядке. Вчера немного расслабилась.
— А я расслаблялся с сырными палочками, чипсами и «Пеппи Длинныйчулок» на DVD, — говорит Юхан.
Бёрье молчит.
— Здесь у меня список… — Свен размахивает листком бумаги. Сегодня он не стоит во главе стола, а сидит на стуле. — Список тех, кто звонил нам, чтобы сообщить имя Бенгта Андерссона или его прозвище. Мы можем начать с них. Посмотрим, что они сумеют о нем рассказать. Всего девять человек, все из Юнгсбру или окрестностей. Бёрье и Юхан возьмут первых пятерых. Вы, Малин и Зак, оставшихся четверых.
— А квартира? Его квартира?
— Техники уже там. Невооруженным глазом они не увидели ничего особенного. К вечеру закончат. Тогда и поезжайте туда, если хотите, но не раньше. Когда управитесь с теми, кто в списке, поговорите с его соседями. Он получал пособие, значит, должен быть какой-нибудь секретарь социальной службы, с которым тоже стоит пообщаться. Но с ним вряд ли удастся связаться раньше понедельника.
— А быстрее это устроить никак нельзя? — нетерпеливо спрашивает Зак.
— Бенгт Андерссон еще не опознан официально и не объявлен умершим. Значит, мы должны получить разрешение на доступ к тем документам, которыми располагают имевшие с ним дело доктора и работники социальной службы. А все эти формальности мы сможем уладить только в понедельник.
— Тогда к делу, — говорит Юхан и поднимается.
«Я хочу уснуть, — думает Малин, — сном, крепче которого не бывает».
Здесь темно, тесно. Тем не менее мне все видно.
Тут, внутри, довольно холодно, но все же не так, как там, на дереве посреди равнины. Но что мне холод! Здесь нет ни ветра, ни бури, ни снега. Я скучаю по ветру и снегу, но предпочитаю ясность видения, которая появляется в том состоянии, в котором я пребываю сейчас. Что я знаю, что я могу? И как это получается, что я сейчас сразу нахожу нужные слова? Раньше этого не было.
И разве не весело наблюдать, как все обо мне теперь хлопочут? Как, увидев мое лицо, спешат засвидетельствовать, что знали меня раньше? А ведь тогда, в прошлом, они отворачивались, завидев меня в поселке. Обходили стороной, чтобы случайно не встретиться со мной взглядом, чтобы не коснуться моего тела, моей грязной, как они считали, одежды, пропитанной запахом пота и мочи.
Омерзительной, отталкивающей.
А дети, которые не давали мне покоя? Донимали и мучили, без устали издевались? Тысячи и тысячи цветов зла пышно расцвели при попустительстве их мам и пап.
Над тем, что я умер, можно разве что посмеяться. Еще при жизни я был сама скорбь.
Трубы шоколадной фабрики «Клоетта».
Их не видно с кольцевой транспортной развязки возле древнего монастыря Вреты, но можно заметить дым. Белый, как снег, поднимается он к небу, только притворяющемуся голубым. Там скользят продолговатые утренние облака, и воздух синеет, а ртутный столбик опускается все ниже — вот цена, которую приходится платить за этот свет.
— Нам здесь надо повернуть?
На щите надпись «Юнгсбру» — и стрелки в обе стороны.
— Не знаю.
— Мы повернем, — говорит Зак и крутит руль. — Нужно будет включить навигатор GPS, когда приедем в поселок.
Малин и Зак проезжают по территории монастыря Вреты — мимо дремлющих шлюзов, пустых бассейнов, закрытых на зиму кафе. Домов, где за окнами движутся люди. Деревьев, выросших на свободе. Продуктового магазина сети «Иса». Никакой музыки в машине — Зак не настаивает, а Малин наслаждается относительной тишиной.
После автобусной остановки слева появляется поселок, а справа дома уходят в низину, и за ними расстилается озеро Роксен. Автомобиль катится по спуску, по лесистой местности, и вскоре справа открывается поле, а в нескольких сотнях метров от него еще больше домов карабкаются на крутой склон.
— Сливки общества, — говорит Зак. — Медики.
— Завидуешь?
— Да не то чтобы…
«Кюнгсбру», а на другом указателе — «Шернорп», «Юнгсбру».
Они сворачивают к конюшне, выкрашенной в традиционный кирпично-красный цвет и стоящей посреди мощеного двора, на котором, однако, не видно ни одной лошади. Несколько девочек-подростков в стеганых куртках и дутых сапогах носят тюки с сеном из одной боковой пристройки в другую. Автомобиль приближается к фешенебельным домам. Поднимается на холм — и вот уже мелькают трубы «Клоетты».
— А знаешь, — говорит Зак, — я чувствую сейчас запах шоколада. Со стороны фабрики.
— Я перехожу на GPS. Так мы найдем то, что ищем. Итак, первое имя в списке.
Она не хочет их впускать.
Памела Карлссон, тридцати шести лет, блондинка со стрижкой «паж», одинокая, продавщица в бутике «Н&М». Она живет в доме сразу за уродливым белым зданием универсального магазина «Хемчёп». Это деревянное строение, выкрашенное в серый цвет, в нем всего четыре квартиры. Она говорит с ними через страховочную цепочку, мерзнет в трусах и белом топике: очевидно, они разбудили ее, когда позвонили в дверь.
— Вам нужно войти? У меня не убрано.
— В подъезде холодно, — отвечает Малин, а в голове проносится: «Человека убили, подвесили на дерево, а она беспокоится, что у нее не убрано. Однако…»
Тем не менее она позвонила.
— Вчера у меня была вечеринка.
«Еще одна», — бурчит Зак.
— Что?
— Ничего, — отвечает Малин. — Нам совершенно неважно, убрано у вас или нет. Мы не отнимем у вас много времени.
— В таком случае…
Дверь закрывается, слышится лязг, потом открывается снова.
— Входите.
Квартира однокомнатная: диван-кровать, маленький столик, кухонный угол. Мебель из «ИКЕА», тюлевые занавески и скамейка в деревенском стиле, вероятно доставшаяся по наследству. Везде валяются коробки из-под пиццы, пивные банки, стоит ящик с белым вином. На подоконнике пепельница, полная окурков.
Хозяйка заметила, что Малин смотрит на пепельницу.
— Обычно я не разрешаю курить здесь, но вчера не могла выгнать их на улицу.
— Кто они?
— Мои приятели. Вчера мы заходили в Интернет, в самый разгар нашей вечеринки, и вот увидели его фотографию и просьбу звонить. Я позвонила сразу. Или почти сразу.
Она села на кровать. Ее не назовешь толстой, но под топиком обозначились небольшие складки.
Зак уселся в кресло.
— Что вы знаете о нем?
— Не много. То, что он жил здесь, в поселке, и как его называли. Ничего больше. Это он?
— Да, мы почти уверены.
— Черт! Об этом вчера говорили весь вечер.
«Вот что она запомнила! — думает Малин. — То, что на вечеринке было о чем поговорить. Еще бы, такая тема! Послушайте, что я вам сейчас расскажу: значит, так, приятель моего приятеля…»
— То есть вы не знаете, кем он был?
— Он точно получал пособие по нетрудоспособности. И его называли Мяченосец. Я думала, потому что он был такой невероятно толстый, но пишут, что совсем не поэтому.
Оставив Памелу Карлссон с ее беспорядком и головной болью, они направляются на улицу Угглебувеген, в четырехэтажную виллу оригинальной архитектуры, где, как кажется, из всех комнат открывается вид на поле с расстилающимся вдали озером Роксен. Страховой агент с ввалившимися глазами, по имени Стиг Уннинг, открывает дверь, в которую они постучали золотой львиной лапой.
— Звонил мой сын. Вы можете поговорить с ним. Он в подвале.
Его сын Фредрик занят видеоигрой. Ему около тринадцати; это тощий прыщавый подросток, одетый в слишком большие джинсы и оранжевую футболку. Гномы и эльфы на экране мрут один за другим.
— Ты нам звонил, — начинает Зак.
— Да, — отвечает Фредрик, не сводя глаз с экрана.
— Зачем?
— Потому что я узнал человека на снимке. Думал, полагается вознаграждение. Это правда?
— Нет, к сожалению, — отвечает Малин. — За опознание жертвы убийства вознаграждения не полагается.
Гну разорвало в клочья, а тролль лишился конечностей.
— Лучше бы я позвонил в «Афтонбладет».[19]
Бабах!
— Готов, готов, готов…
Фредрик Уннинг смотрит на них.
— Ты знал его? — спрашивает Малин.
— Нет. Совершенно. Ничего, кроме его прозвища и того, что он вонял мочой.
— Больше тебе нечего сказать нам?
Фредрик Уннинг колеблется. И перед тем как он снова обращает взгляд на экран, бешено дергая джойстик взад-вперед, Малин вдруг замечает испуг, мелькнувший в его глазах.
— Нет, — отвечает Фредрик Уннинг.
«Ты что-то знаешь, — догадывается Малин, — о том, зачем мы здесь, о том, что произошло».
— Ты уверен, что больше ничего не хочешь нам сказать?
Фредрик Уннинг качает головой:
— Нет, бабок не дают, ни черта…
Красная ящерица роняет гигантский серый камень на голову монстра, похожего на доктора Халка.[20]
Третий в списке — пастор общины пятидесятников Свен Гарплёв, сорока семи лет. Проживает в типовой новостройке на другом берегу реки Мутала, на окраине Юнгсбру. Белый кирпич, белые деревья, белые углы. Белое на белом, словно этот цвет может отпугнуть греховные помыслы. По дороге сюда они проезжали шоколадную фабрику, гофрированная крыша которой была похожа на неуклюжего сахарного змея, а труба так и источала обещания сладкой жизни.
— Там, внутри, делают шоколадное печенье, — сказал Зак.
— Ради этого возвращаться сюда не стоит, — ответила Малин.
Они торопятся, и все же Ингрид, жена пастора, предлагает им кофе. И вот они сидят вчетвером на зеленом кожаном диване в белой гостиной и угощаются печеньем домашнего приготовления, семи сортов.
Жирная выпечка — как раз то, что нужно Малин.
Хозяйка сидит молча, говорит ее муж:
— Вчера у меня была служба, но прихожанам пришлось подождать. Этим делом надо было заняться в первую очередь. Ожидание молитвы никогда не бывает слишком долгим. Ингрид, ты согласна?
Женщина наклоняет голову, потом кивает на блюдце с печеньем.
Малин и Зак берут еще по одному.
— Это была беспокойная душа, вне всякого сомнения. Господь любит таких по-своему. Как-то раз мы говорили о нем с прихожанами, и кто-то, не помню кто, назвал его имя. Он очень одинок, решили мы. Он должен прийти к Иисусу.
— Вы когда-нибудь говорили с ним?
— Простите?
— Вы приглашали его в церковь?
— Нет, это, я думаю, никому не приходило в голову. Наши двери открыты для всех, но для таких, как мне кажется, чуточку шире. Так я вам скажу.
А теперь они стоят перед дверью некоего Конни Дюренеса, тридцати девяти лет, проживающего в квартире на Клоеттавеген, сразу за футбольным полем. Дверь открывается спустя пару секунд после звонка.
— Я слышал, как вы пришли.
В квартире полно игрушек, они повсюду. Пластмасса ярких расцветок.
— Дети, — говорит Конни Дюренес. — В эти выходные они у своей мамы. Мы в разводе. Но в другое время они всегда со мной. Даже удивительно, как мне их не хватает. Я пытался подольше поспать сегодня утром, но проснулся как обычно. Я был в Сети. Хотите кофе?
— Мы уже пили, не надо. Тем не менее спасибо, — отвечает Малин. — Вы уверены, что на снимке именно Бенгт?
— Да, несомненно.
— Вы знали его? — спрашивает Зак.
— Нет, однако он все же был частью моей жизни.
Конни Дюренес идет к балконной двери, кивает, приглашая их за собой:
— Видите заграждение и вон ту ленточку? Он часто караулил там во время домашних матчей «Юнгсбру ИФ», ждал мячей. В проливной дождь, холод или летнюю жару — не имело значения. Он был там всегда, иногда и зимой. И смотрел на пустую площадку. Он тосковал, конечно. Это выглядело так, будто он нашел в жизни свое дело, свое место на земле. Если мяч перелетал через ограду, он бежал за ним. Так вот бежал и бежал, значит… трусил, скорее. А потом бросал мяч обратно. А люди на трибунах смеялись. Без сомнения, это выглядело смешно. Только у меня смех застревал в горле.
Малин смотрит на ограду, белую от изморози, крытые трибуны и здание клуба на заднем плане.
— Как-то раз мне пришло в голову, не пригласить ли его на чашку кофе, — продолжает Конни Дюренес. — Да что теперь вспоминать…
— Похоже, он был очень одинок. Было бы хорошо, если бы вы его пригласили, — говорит Малин.
Конни Дюренес кивает, как будто хочет что-то добавить, но молчит.
— Больше вы ничего о нем не знаете? — спрашивает Малин.
— И да и нет. Ходили разные слухи.
— Слухи?
— Да, что его отец был сумасшедшим. Что у них был дом и как-то раз Бенгт рубанул своего отца топором по голове.
— Топором по голове?
— Да, как будто.
Вот за что ухватился бы Даниэль Хёгфельдт!
— Мало ли что болтали? Это будто бы произошло лет двадцать назад или даже больше. Он был не таким. У него были добрые глаза, я замечал это даже отсюда. Хотя на фотографиях на сайте этого не видно.
Малин стоит у ограды и смотрит на футбольное поле. Перед ней серо-белый квадрат, а за ним совсем серое здание школы. Слева клуб — вытянутая постройка все того же кирпично-красного цвета, с бетонной лестницей перед зеленой дверью. Ларек со сладостями с логотипом «Клоетты».
Малин принюхивается — как будто слегка пахнет какао.
За ларьком теннисный зал — храм благородного спорта.
Она держится за ограду. Сквозь тонкие шерстяные перчатки ощущает не холод металла, а угловатую, безжизненную проволоку. Малин дергает ее, закрывает глаза и видит зелень, вдыхает запах свежескошенной травы. Чувствует повисшее в воздухе нетерпение: когда же наконец первый состав команды выйдет на поле, подбадриваемый криками восьми-, девяти- и десятилетних болельщиков и пенсионеров, запасшихся термосами с кофе. И вот ты, Мяченосец, одинокий за этой оградой, снаружи…
Откуда это одиночество?
Топором по голове.
Мы отыщем твое имя в старых архивах, оно, конечно же, всплывет где-нибудь. В архивах работают такие аккуратные, старательные дамы, мы обязательно найдем тебя и познакомимся поближе. Будь уверен.
Малин поднимает руки. Она стоит так, будто ловит мяч, пока наконец не делается тяжелой и неуклюжей, так что ее начинает клонить куда-то вбок. «Они смеялись над тобой, — думает она. — Над твоими неуклюжими попытками поймать мяч, стать частью тех незначительных событий, переживаний, происшествий, которые и зовутся жизнью в таком маленьком поселке. Едва ли они понимали, что ты один из них, что это ты делаешь этот поселок тем, что он есть. Ты постоянно присутствовал в жизни многих, видимый и невидимый, знакомый и незнакомый, ходячая печальная шутка, придающая изюминку их беспросветной повседневности.
Им будет не хватать тебя весной. Они о тебе еще вспомнят. Когда мяч перелетит через ограду, они поймут, как ты им нужен. И может быть, почувствуют, как это бывает, когда вдруг что-то неприятно сжимается внутри.
Можно ли быть более одиноким, чем ты? Предмет насмешек при жизни, неосознанной тоски после смерти».
В кармане звонит телефон.
— Это, конечно, Шёман, — раздается за спиной голос Зака.
И это действительно он.
— Больше никто не звонил, хотя Мяченосец был своего рода местной знаменитостью. А что у вас?
— Ходят слухи об ударе топором по голове.
— Что за чушь?
— Как будто он двадцать лет назад ударил своего отца топором по голове.
— Надо проверить, — говорит Шёман. И добавляет: — Можете съездить в его квартиру, если хотите, техники уже закончили. И утверждают со всей уверенностью, что он был убит не в квартире. В таком случае там остались бы следы крови, если учесть все, что с ним сделали. Но тест на люминол[21] дал отрицательный результат. Эдхольм и еще несколько человек ходят по соседям. Адрес: Хэрнавеген, двадцать один-Б, первый этаж.
Четыре скугахольмских батона,[22] уже нарезанные, лежат на ламинированном кухонном столе серого цвета. В свете люминесцентной лампы пластиковая упаковка кажется влажной, ядовитой, а ее содержимое — опасным для жизни.
Малин открывает холодильник. Там по меньшей мере двадцать упаковок копченой колбасы, молоко с высоким содержанием жира и много несоленого сливочного масла.
Зак смотрит через ее плечо.
— Настоящий гурман!
— Ты думаешь, он этим питался?
— Да, не исключено. В этот хлеб кладут только очищенный сахар, а колбаса жирная — одно к одному. Диета настоящего парня.
Малин закрывает холодильник. За спущенными жалюзи она различает силуэты детей, которые, бросая вызов морозу, пытаются соорудить что-то из снега. Все это выглядит безнадежно — твердая холодная масса противится любым попыткам придать ей форму. Дети иммигрантов. Они живут в тех вытянутых домах, каждый на две квартиры, из белого бетона и дерева, покрытого отслаивающейся коричневой краской, — на изнаночной стороне поселка Юнгсбру.
За окном слышится смех — сдавленный и в то же время радостный, будто им мороз не страшен.
А может, нет никакой изнаночной стороны? Люди живут своей жизнью, и радость иногда прорывается на поверхность, как раскаленная магма.
У стены пестрый диван — такой узор был в моде в семидесятые. Желто-коричневые обои в крапинку. Игровой стол, крытый зеленым сукном. Несколько простых стульев, в углу провалившаяся кровать, опрятно заправленная оранжевым покрывалом.
Обстановка спартанская, но везде прибрано: нет ни коробок из-под пиццы, ни окурков, ни куч мусора. Чистота и порядок.
На одном из окон гостиной видны три небольших отверстия в стекле, заклеенные скотчем. Лента аккуратно наложена на расходящиеся трещины.
— Выглядит так, будто кто-то бросал в окно маленькие камешки, — замечает Зак.
— Похоже.
— Думаешь, это важно?
— В таких районах обычно много детей, и они постоянно озорничают. Может, бросались галькой.
— Или таким образом его вызывали на любовные свидания.
— Конечно, Зак. Мы должны попросить техников тщательно обследовать окно, если они до сих пор этого не сделали, — говорит Малин. — Может, они смогут определить, что это за отверстия.
— Странно, если они не занимались окном, — рассуждает Зак. — Но здесь, конечно, была Юханнисон, а это не по ее части.
— Если бы здесь была Карин, стекло уже уехало бы в лабораторию, — отвечает Малин, направляясь к гардеробу в спальной нише.
Габардиновые брюки огромных размеров, все приглушенно-земляных оттенков, аккуратно развешаны, выстираны и выглажены.
— Как-то не согласуется, — говорит Зак, — весь этот порядок, выстиранная одежда с разговорами о том, что он вонял мочой и потом.
— Не согласуется, — соглашается Малин. — Но кто знает, действительно ли он вонял? Может, они только думали, что он должен вонять? Кто-то сказал кому-то другому, а тот, в свою очередь, следующему, и это стало общеизвестной истиной. Мяченосец воняет мочой, Мяченосец не моется.
Зак кивает.
— А может, кто-то был здесь после его смерти и прибрался?
— Техники заметили бы.
— Ты уверена?
Малин потирает лоб.
— Нет, это не всегда можно установить.
— А соседи? Они ничего особенного не заметили?
— Эдхольм, который обходил квартиры, говорит, что ничего.
Головная боль отступила, но Малин все еще чувствует себя какой-то опухшей и несвежей, как бывает, когда алкоголь выветривается из организма.
— Как давно он умер, по мнению Карин? Часов шестнадцать — двадцать назад? Могли здесь кто-нибудь побывать за это время? Или же вся его нечистоплотность — выдумка?
На плите индийский котелок с цыпленком карри, по квартире распространяется запах чеснока, имбиря и куркумы. Малин чувствует голод, всем телом.
Нарубить, нарезать, разлить. Нажарить и наварить.
Пиво налито. Нет ничего лучше к пиву, чем карри.
Только что звонил Янне. Четверть восьмого. Они в пути. Вот она слышит, как ключ поворачивается в замочной скважине, и спешит им навстречу. Туве слишком возбуждена и как будто специально для нее демонстрирует свою радость.
— Мама, мама! Мы посмотрели пять фильмов за выходные! Пять, и все, кроме одного, хорошие!
Янне стоит в зале за спиной радостной Туве. Вид у него виноватый, но довольно самоуверенный, словно говорящий: «Когда она со мной, решения принимаю я. И дискуссии на эту тему мы давно уже прекратили».
— И что это были за фильмы?
— Все Ингмара Бергмана.
Немая сцена. Один из тех маленьких спектаклей, которые они так любят для нее устраивать.
— Вот как! — Малин не может сдержать смех.
— И они были замечательные.
— Ты приготовила карри? — спрашивает Янне. — После мороза — самое то.
— Разумеется, Туве. Мама верит тебе. Но все-таки что за фильмы?
— Мы смотрели «Клубничную страну».
— Туве, фильм называется «Земляничная поляна». Но его мы не видели.
— Хорошо. Мы смотрели «Ночь живых мертвецов».
Что? Янне, ты с ума сошел? «Живые мертвецы» — так и крутится в голове.
— Мы были и на станции тоже, — добавляет Янне. — И занимались бодибилдингом.
— Бодибилдингом?
— Да, я попробовала, — продолжает Туве. — Мама, ты не представляешь, как это здорово!
— Из этого котелка чертовски вкусно пахнет.
Беговая дорожка в тренажерном зале полицейского участка. Жим лежа. Над штангой склоняется Юхан Якобссон:
— Еще разок, Малин. Давай, неженка…
Пропотеть. Отжаться. Стать простой и естественной. Если хочешь получить заряд энергии, ничего нет лучше физических упражнений.
— А ты, мама, чем занималась?
— А как думаешь? Работала.
— Сегодня вечером ты тоже будешь работать?
— Пока не знаю, поэтому и приготовила еду.
— Что?
— А ты не чувствуешь запаха?
— Карри. И цыпленок? — Туве не скрывает своего энтузиазма.
— Ну, теперь я пойду, — говорит Янне, опуская руки. — Созвонимся на неделе.
— Созвонимся, — отзывается Малин.
Янне открывает дверь.
— Не хочешь остаться на карри? — добавляет она, когда он уже на пороге. — Там и на тебя хватит.
Шестое февраля, понедельник
Малин спросонья протирает глаза.
Надо начинать день.
Мюсли, фрукты и простокваша. И кофе, кофе, кофе.
— Мама, доброе утро.
Туве, уже одетая, стоит в прихожей — раньше обычного. Малин, наоборот, встает позже. Вчера они целый день провели дома: готовили, читали. Туве разрешила матери поработать, если хочет, но Малин подавила в себе желание съездить в полицейский участок.
— Доброе утро. Ты будешь дома вечером, когда я вернусь?
— Может быть.
Дверь закрывается. Вчера девушка с четвертого канала объявила прогноз: «Итак, опустится еще более холодный — да, это так, — более холодный циклон с Баренцева моря, который накроет страну, словно крышкой, вплоть до Сконе.[23] И если уж вам непременно нужно на улицу, одевайтесь как следует».
Нужно на улицу?
Я хочу на улицу. Хочу и дальше разбираться с этим.
Мяченосец.
Кем же ты все-таки был?
Малин держит холодный руль одной рукой, в мобильнике звучит голос Шёмана.
Люди спешат на работу, дрожат на автобусной остановке возле площади Тредгордсторгет. Пар от их дыхания, смешиваясь с воздухом, вьется дальше вокруг пестрых домов на площади: зданий постройки тридцатых годов, с квартирами, о которых можно мечтать, зданий пятидесятых с магазинами на первых этажах и претенциозного дома начала века на углу, где когда-то был музыкальный магазин — теперь его закрыли.
— Звонили из дома престарелых в Юнгсбру, он называется «Вреталиден», — рассказывает по телефону Шёман. — Там есть какой-то старик девяноста шести лет, который якобы поведал одной из сотрудниц массу разных вещей о Мяченосце и его семье. Они читали ему газету — сам он, конечно, плохо видит, — и вот он пустился в воспоминания. Медсестра его отделения позвонила, полагая, что будет лучше, если мы его выслушаем. Можете сразу заняться этим.
— А сам старик не против встречи?
— Видимо, нет.
— Как его зовут?
— Готфрид Карлссон. Фамилия медсестры — Херманссон.
— А имя?
— Она представилась просто как сестра Херманссон. Думаю, тебе лучше действовать через нее.
— Так говоришь, «Вреталиден»? Я еду туда немедленно.
— Возьмешь с собой Зака?
— Нет, поеду одна.
Малин тормозит, разворачивается, успевая прошмыгнуть прямо под носом у двести одиннадцатого автобуса, направляющегося в сторону университетской клиники.
Шофер сигналит, грозит кулаком.
«Sorry», — извиняется про себя Малин.
— А в архивах что-нибудь нашли?
— Они только начали. Его ведь нет в компьютере. Но мы ищем другое, будем заниматься этим в течение дня. Позвони сразу же, как только что-нибудь появится.
Звучит еще несколько вежливых фраз, потом наступает тишина. Теперь только мотор гудит, когда Малин переключает скорость.
«Вреталиден».
Это дом престарелых гостиничного типа, достраивался и перестраивался в течение многих лет и теперь представляет собой странное сочетание строгой архитектуры пятидесятых с постмодернистскими формами восьмидесятых.
Комплекс расположен в низине, в сотне метров от школы — между ними всего пара переулков да жилой дом из красного кирпича. С другой стороны простираются владения садового предприятия «Вестер», где выращивают клубнику, тепличные постройки обозначают их границу с юга.
Но сейчас все белым-бело.
«Зима не имеет запаха», — думает Малин, когда, съежившись, совершает короткую пробежку от автостоянки до входа в заведение. В стеклянной клетке неторопливо вращается дверь-«вертушка». Малин медлит. Летом того года, когда ей исполнилось шестнадцать, за год до знакомства с Янне, она работала в больнице и ей там не нравилось. Позже она объясняла себе это тем, что была слишком молода и не могла вынести недуги и беспомощность старости и ей не хватало опыта, чтобы ухаживать за пожилыми людьми. Многое из того, что приходилось делать, казалось ей отталкивающим, но зато нравилось говорить со стариками. Когда позволяло время, она брала на себя роль компаньонки и слушала их рассказы о жизни. Многие любили рассказывать, погружаться в воспоминания — те, кто еще был в состоянии говорить. Один вопрос для затравки — и они окунались в прошлое, а ей оставалось только оживлять беседу, вставляя отдельные реплики.
Белая регистрационная стойка.
Несколько дядюшек в инвалидных колясках, похожих на кресла. Инсульт?
Альцгеймер на последних стадиях? «Ты хорошо поливаешь цветы?»
— Здравствуйте, я из полиции Линчёпинга, мне нужна сестра Херманссон.
У старости крепкий химический запах моющих средств. Молодая сотрудница с жирно блестящей кожей и свежевымытыми волосами мышиного цвета смотрит на Малин с сочувствием.
— Третье отделение. Поднимитесь на лифте. Она должна быть в комнате для медсестер.
— Спасибо.
В ожидании лифта Малин разглядывает старичков в инвалидных колясках. У одного из них из угла рта стекает струйка слюны. Они что, так и будут здесь сидеть?
Малин направляется к инвалидным коляскам, вынимая одноразовый платок из внутреннего кармана куртки. Подносит руку к лицу старика и вытирает слюну со рта и подбородка.
Служительница за стойкой наблюдает, но без недовольства, а потом улыбается.
Приезжает лифт.
— Вот так, — шепчет Малин старику на ухо, — так будет лучше.
У него в горле что-то булькает, словно он пытается ответить.
Она кладет руку на его плечо, а потом бежит к лифту.
Но дверь захлопывается. Вот черт! — теперь придется ждать, когда он приедет снова.
У сестры Херманссон короткие волосы с химической завивкой, и кудри лежат вокруг угловатых скул, словно стальные завитки. Сквозь бутылочного цвета очки в черной оправе виден жесткий взгляд.
Сколько ей, пятьдесят пять или шестьдесят?
Комната для медсестер — маленькое помещение между двумя коридорами и залом. Одетая в белый халат, сестра Херманссон стоит на середине, расставив ноги и скрестив руки на груди, словно говоря: «Это моя территория!»
— Так вы женщина, — говорит Херманссон. — Я ждала мужчину.
— Теперь и женщины работают в полиции.
— Я думала, большинство носит форму. Разве не нужно иметь более высокий чин, чтобы работать в штатском?
— Как там Готфрид Карлссон?
— Собственно говоря, я была категорически против. Он слишком стар. Сейчас, при такой экстремальной погоде, хватит любой малости, чтобы лишить их покоя. А беспокоиться пожилым людям очень вредно.
— Мы благодарны вам за ту помощь, которую вы готовы оказать. Ему, по-видимому, есть что рассказать нам?
— Я так не думаю. Но сотрудница, которая читала ему сегодняшние новости, настаивала.
Херманссон протискивается за спину Малин и идет по коридору. Гостья следует за ней, пока Херманссон не останавливается возле какой-то двери — так резко, что скрипят пробковые подошвы ее сандалий.
— Это здесь.
Херманссон стучит.
— Войдите, — раздается в ответ слабый, но ясный голос.
— Только так и можно ступить на территорию Карлссона. — Медсестра указывает на дверь.
— Вы не войдете со мной?
— Нет, мы с Карлссоном не особенно ладим. И это его проблема. Не моя.
Как это приятно — просто лежать и ждать. Не тосковать, а просто пережидать время, быть таким тяжелым, как я, и в то же время уметь парить.
Итак, я поднимаюсь и через подвальное окно вылетаю из этого тесного ящика в морге в комнату (предпочитаю этот путь, хотя и стена для меня не преграда).
А другие?
Я могу видеть другого, только когда мы оба хотим этого, поэтому я почти всегда один. Но я чувствую остальных, они словно молекулы в гигантском расплывающемся теле.
Я хочу видеть маму. Но знает ли она, что я уже здесь? Я хочу видеть папу. Хочу поговорить с ними, объяснить, что я понимаю: все не так просто. Рассказать им о моих штанах, о моей квартире, о том, как там чисто, о лжи, о том, что я все-таки что-то представлял собой при жизни.
Моя сестра?
У нее своя жизнь. Я понимал и понимаю это.
Итак, я лечу над полем, над Роксеном, оставляю в стороне бассейн и кемпинг в Сандвике, далее над замком Шернорп, чьи руины вспыхивают белыми искрами в лучах солнца.
Я парю, как песня, та, которую немка Николь пела на музыкальном фестивале: «Ein bisschen Frieden, ein bisschen Sonne, das wunsch’ ich mir».[24]
Вот я над лесом, густым и темным, полным самых кошмарных тайн.
Все еще там?
Я предупреждал вас. По ногам женщины ползали змеи, их ядовитые зубы до крови вгрызались в ее тело.
Теплица, цветочная ферма, гигантская клубничная страна, где я прятался, словно маленький щенок.
Вот я планирую вниз, мимо домов тех злобных мальчишек. Не хочу здесь задерживаться, лучше полечу дальше, к Готфриду Карлссону, в угловую комнату на третьем этаже самого старого здания комплекса «Вреталиден».
Он, Готфрид, сидит там в своем инвалидном кресле, старый и довольный жизнью, как уже прожитой, так и той, несколько лет которой ему еще предстоит.
Малин Форс сидит напротив на простом деревянном стуле, по другую сторону стола. Ей немного неловко, она не знает, достанет ли у дедушки остроты зрения, чтобы встретиться с ней взглядом.
Не верь тому, что скажет Готфрид. Хотя по большей части в вашем измерении это вполне сойдет за правду.
Человек сидит напротив Малин.
Старость изменила его лицо, нос сделался широким, мясистым и красным, землистые щеки ввалились. Он одет в бежевого цвета больничные штаны из плотной хлопчатобумажной ткани, не скрывающие худобы его ног. Белая рубашка тщательно выглажена.
Глаза.
Как он видит? Ведь он слеп.
Вероятно, благодаря старческому инстинкту. Только жизнь может научить нас чему-нибудь. Когда Малин смотрит на него, она снова вспоминает лето, проведенное в больнице. Почему-то одни пожилые люди могут примириться с фактом, что большая часть их жизни уже позади, и воспринимают старость как отдых, а другие яростно возмущаются тем, что скоро все закончится.
— Не беспокойтесь, фрекен Форс, — ведь вы фрекен, не так ли? Теперь я различаю только свет и темноту, так что вам нет необходимости смотреть мне в глаза.
«Этот из спокойных», — думает Малин и наклоняется вперед, стараясь говорить четко и громко:
— То есть вы знаете, зачем я здесь?
— Со слухом у меня все в порядке, фрекен Форс.
— Простите.
— Мне читали о том кошмаре, который случился с сынком Калле-с-Поворота.
— Калле-с-Поворота?
— Да, так звали отца Бенгта Андерссона. Дурная кровь в этой семье, дурная кровь. Мальчик ни в чем не виноват, но что можно поделать с этой кровью, с этой дьявольской неугомонностью?
— Вас не затруднит поподробнее рассказать о Калле-с-Поворота?
— О Калле? Не затруднит, фрекен Форс. Рассказывать — единственное, что мне теперь осталось.
— Прошу вас.
— Калле-с-Поворота считался легендой этого места. Говорят, предки его были из тех бродяг, что селились на пустыре по другую сторону Муталы, за поселком, вблизи поместья. Но я не знаю. Ходят слухи, что родители его приходились друг другу братом и сестрой, но жили в поместье как муж и жена. И что они платили бродягам, чтобы те воспитывали его. Поэтому Калле-с-Поворота стал тем, чем он стал.
— Когда это было?
— Я думаю, Калле появился здесь в двадцатые годы или в начале тридцатых. Тогда все было по-другому. Имелась фабрика, и фермы, и поместье. Но ничего больше. С самого начала Калле держался особняком. Он был, как бы это объяснить… словно насквозь черным. Не только с лица, но и внутри. Он был точно приговорен к сомнению, к вечной неопределенности, от которой впадал в тоску и лишался рассудка, порой даже не понимал, где находится. Говорили, что это он поджег амбары в поместье, но никто не знает. Когда ему было тринадцать, он не умел ни читать, ни писать: учитель выгнал его из школы в Юнгсбру. И тут впервые попал в руки ленсмана,[25] потому что украл яйца из курятника крестьянина Тюремана.
— Тринадцать лет?
— Да, фрекен Форс. Вероятно, он был голоден. Может, бродяги устали возиться с ним? А может, господам из поместья надоело платить за него бродягам? Со всем этим не так-то просто разобраться, вот единственное, что я знаю.
— С чем?
— С отношениями родителей и детей.
— Ну а потом?
— Он исчез, Калле, и не появлялся много лет. Говорили, что он ушел в море, говорили о Лонгхольме,[26] о разных страшных делах: убийстве, изнасиловании детей. Но что мы знаем? На море он точно не был, это я могу сказать наверняка.
— Почему?
— В войну я оттрубил свое в торговом флоте и знаю, каковы моряки. И Калле-с-Поворота не был моряком.
— Кем же он был?
— Прежде всего, бабником и пьяницей.
— Когда он вернулся сюда?
— Примерно в середине пятидесятых. Одно время работал механиком в гараже при фабрике, но долго не продержался. Потом помогал на фермах. Когда был трезв, то работал за двоих, а потом его снова тянуло…
— Тянуло к чему?
— К девочкам и спиртному. Кто из тамошних работниц, служанок или крестьянок не знал Калле-с-Поворота! Он был королем танцев в Народном парке. Даром что ему не давались буквы и цифры! На танцплощадке отбивал, словно копытами. Обворожительный, как дьявол! И всегда получал то, что хотел.
— А как он выглядел?
— В этом как раз и была его тайна, фрекен Форс. Женщины не могли ему противостоять, а выглядел он как хищник в человеческом обличье, как сама звериная ненасытность: грубый, плотный, с близко посаженными черными глазами, с мордой, словно высеченной из черного мрамора.
Готфрид Карлссон смолк, будто давая возможность юной гостье представить себе этот образ воплощенной мужественности.
— Таких сейчас нет, фрекен Форс. Хотя здесь по-прежнему полным-полно неотесанного народа.
— А почему его прозвали «с поворота»?
Готфрид кладет свои дряблые, в пигментных пятнах руки на подлокотник инвалидного кресла и отвечает:
— Это случилось в конце пятидесятых или начале шестидесятых. Я работал тогда мастером на «Клоетте». Калле каким-то образом удалось раздобыть денег, и он купил участок земли со старым деревянным домом, крашенным в красный. Это внизу, у Вестерса, всего в нескольких сотнях метров отсюда, у поворота в туннель под большой автотрассой, которая сейчас называется «Андерс Вег». Туннеля тогда не было, а на месте дороги находилась роща. Я бывал там, он приглашал меня к себе, так что я знаю. Для того времени он заплатил большую сумму. Тогда в Стокгольме ограбили банк, и ходили слухи, что деньги оттуда.
И вот он встретил женщину, мать Бенгта, Элизабет Теодорссон. Крепкая, будто укорененная в этой земле, она, казалось, должна жить вечно. Однако на самом деле все вышло иначе.
Старик напротив Малин несколько раз вздохнул и прикрыл глаза.
Рассказ уже закончился или он перенапрягся, устал копаться в памяти? Или ему надоел этот разговор? Но Готфрид снова открыл глаза, мутные зрачки заблестели:
— И с тех самых пор, как он купил этот дом, он и стал зваться Калле-с-Поворота. Если и раньше все знали, кто такой Калле, то теперь у него появилось прозвище. И я думаю, что этот дом и стал началом конца Калле. Он не был создан для того, что называется нормальной человеческой жизнью.
— А потом родился Бенгт?
— Да, в шестьдесят первом, насколько я помню, но еще до того Калле-с-Поворота попал за решетку.
Готфрид Карлссон снова прикрывает глаза.
— Вы устали?
— Нисколько, фрекен Форс. Устану не раньше, чем кончу рассказывать.
На обратном пути Малин заходит в комнату медсестер.
Сестра Херманссон сидит на привинченной к стене скамье и выводит синими чернилами буквы на какой-то диаграмме.
— Ну? — Она поднимает глаза.
— Все хорошо, — отвечает Малин. — Хорошо.
— Набрались мудрости?
— Причем оба.
— Готфрид Карлссон учился на этих курсах в университете, после того как вышел на пенсию. Они сделали его странным. Представляю, какую чушь он вам впаривал! Ведь он говорил о курсах?
— Нет. Ни слова.
— Ну, тогда я умолкаю, — говорит Херманссон и возвращается к своей диаграмме.
Внизу, у входа, больше нет стариков в инвалидных креслах.
На улице, куда Малин выходит через «вертушку», мороз внезапно обжигает ей лицо, и на память вновь приходят последние слова Готфрида Карлссона. Она знает — эти слова будут возвращаться к ней опять и опять. Когда она уже собиралась уходить, он вдруг положил руку на ее плечо и сказал:
— Будьте осторожны, фрекен Форс.
— Простите?
— Запомните одну вещь, фрекен Форс. Убивает только страсть.
Вот участок земли, на котором когда-то стоял тот дом у поворота.
Первое впечатление: тоскливая типовая застройка, средний класс. Когда мог быть построен этот розовый деревянный дом с фабричными резными украшениями?
Восемьдесят четвертый год? Девяностый? Где-то около того. Тот, кто купил участок у Мяченосца, знал, что делает. Приобрел, конечно, по дешевке, выждал подходящий момент, снес здание, построил новую стандартную виллу и продал.
Можно ли сказать, что он уничтожил отпечаток чьей-то жизни?
Нет.
Потому что дом — всего лишь собственность, а собственность не более чем обуза. Мантра убежденных нищих.
Малин вышла из машины на воздух, которым трудно дышать. Позади застывших крон берез она различает пешеходный туннель под трассой Линчёпипгсвеген — черную дыру, сквозь которую склон на другой стороне кажется непроницаемой стеной.
Дом напротив — перестроенная вилла пятидесятых годов, как и соседний слева. Кто живет здесь сейчас? Нет, не пьяница Калле-с-Поворота. Какой-нибудь бабник? Или одинокий толстяк — вечный ребенок?
Вряд ли.
Торговцы, врачи, архитекторы — вот какого рода эта публика.
Малин бродит туда-сюда возле машины.
Ей снова вспоминается голос Готфрида Карлссона: «Калле-с-Поворота напал на одного парня в Народном парке. Он частенько занимался этим, потому что жить не мог без драки. Но на этот раз парень ослеп на один глаз, и Калле получил шесть лет».
Малин поднимается в сторону туннеля и дороги, карабкается на склон по нерасчищенной велосипедной дорожке. В отдалении показался акведук — тогда его там не было. Автомобили то исчезают, то появляются в снежной дымке. Малин видит зелень, великолепие лета, лодки, скользящие по глади канала. Так возникает целый мир! Но он не твой. Твоим миром станет тот поселок, одиночество и смех, который будет преследовать тебя, бегающего за ускакавшими мячами.
«Элизабет зарабатывала шитьем и оказывала влияние на дамскую и мужскую моду здесь, в замке, и в городе, на Васагатан. Каждое утро с Бенгтом на руках садилась в автобус и забирала платья, а вечером назад. Водители не брали с нее денег. Он был толстым уже тогда. Говорили, она дает мальчику масло и сахар, только бы не мешал ей шить».
Стоя у перил над туннелем, Малин смотрит вниз, на дом, и видит красную избушку, что когда-то находилась на его месте. Такая маленькая, она была для мальчика целой вселенной. И звезды на ночном небе напоминали о бренности жизни.
«Элизабет забеременела через несколько недель после того, как Калле вышел на свободу. Он рано состарился, лишился зубов и был вечно пьян. Поговаривают, что его избили в тюрьме за какие-то его дела в Стокгольме — вроде где-то проболтался. Но женщины, как и раньше, были без ума от него. Его видели в парке по субботам. Драки, волокитство…»
Черная черепица. Дым из трубы. Камин, конечно.
«Потом родилась девочка, Лотта. Так оно и продолжалось. Калле пил и дрался, бил жену, мальчика и девочку, если та не переставала плакать. Но что-то удерживало их вместе… Калле имел обыкновение стоять внизу, возле кондитерской, и задевать прохожих. Полиция не трогала его, ведь он был старик».
Малин возвращается к дому, но медлит, прежде чем войти в гараж. В дальнем углу участка виден древний дуб — ведь он уже был здесь при тебе, да, Мяченосец?
Да, он стоял здесь при мне.
Я бегал под дубом и вокруг него вместе со своей сестрой.
Мы бегали, чтобы быть подальше от папы. Чтобы отпугивать его своим хохотом, шумом, криками.
И потому же я ел.
Пока я ел, была надежда; пока была еда, была вера; пока я ел, не существовало другой реальности, кроме еды; пока я ел, молчало мое горе, причиняемое тем, что никак не хотело оставаться в своей мрачной берлоге.
Но что было толку в беготне и обжорстве?
В итоге мама исчезла. Рак сначала забрал ее печень, а потом ее всю, через месяц она покинула нас. И наступила вечная ночь.
«Когда Элизабет умерла, фрекен Форс, социальной службе следовало забрать детей, но они ничего не смогли поделать. Калле хотел, чтобы дети остались с ним, и нашел поддержку в законах. Бенгту исполнилось двенадцать, малышке Лотте шесть. Он уже тогда был безнадежен — порченый товар, готовый к утилизации. Мальчик с поворота, одинокий среди одиноких, чудовище, от которого все предпочитали держаться на расстоянии. Как можно разговаривать с людьми, если они смотрят на тебя как на чудовище? Я наблюдал это со стороны и если в чем и согрешил, так это в том, что просто прошел мимо него тогда, когда он в некотором смысле еще существовал в человеческом мире, — если вы понимаете, фрекен Форс, что я имею в виду. Когда он еще нуждался в моем и вообще в нашем, человеческом обществе».
Но мама? Элизабет? Что делать, когда ее сил остается лишь на то, чтобы отвести руку, занесенную для удара? Когда пальцы искалечены настолько, что больше не могут шить?
Малин обходит вокруг дома и пытается представить, что там внутри. Как обитатели глазеют на нее, гадают, кто она такая. Что ж, смотрите. Недавно посаженные яблони, идиллия среди цветов. Знаете ли вы, как легко все это разлетается на куски, исчезает навсегда?
Мама, даже если ты не можешь, вернись.
Ты об этом просил, Бенгт?
Я больше не могу говорить.
Даже наши, мои силы ограниченны.
Сейчас я хочу только парить.
Парить и гореть.
Но я очень тосковал по ней. И боялся за свою сестру. Может, поэтому я и ударил, я не знаю. Чтобы каким-то образом все собрать.
Ты сама видишь дома вокруг. Я тоже видел, как должно и как может быть.
Я любил его, моего папу, поэтому я и поднял топор в тот вечер.
Грязнули, вонючки. Запуганные, взвинченные дети. Дети-которые-не-ходят-в-школу. Дети пьяницы.
Девочка, малышка Лотта, которая разучилась говорить, пахнущая нечистотами и бедностью, — ей нет места в начищенном до блеска социал-демократическом обществе.
Пара ботинок от «Катерпиллар» прокладывает глубокие следы в снегу на заднем дворе по направлению к вилле мечты. Дверь открывается, звучит подозрительный мужской голос:
— Простите, чем могу быть вам полезен?
У молодой женщины-полицейского удостоверение наготове:
— Полиция. Я всего лишь хочу осмотреть участок. Много лет назад здесь жил один человек, в отношении которого ведется расследование.
— Когда же? Мы живем здесь с девяносто девятого года.
— Не беспокойтесь. Это было давно, до того как построили этот дом.
— Могу я запереть дверь? Холодно!
Менеджер по продажам, что-то типа того. Мелированные волосы, хотя ему верные сорок.
— Запирайтесь. Я почти закончила.
Мать медленно умирает от рака. Отец разрушает все, что попадается ему под руку. Страсти, кипевшие в избушке, долго будут отдаваться эхом в окрестных домах, в лесу, в полях.
Снова вспоминается голос Готфрида: «И вот он взял топор, фрекен Форс. Ему не было тогда и пятнадцати. Дождался, когда Калле-с-Поворота вернется с очередной попойки. И когда старик открыл дверь, он ударил. Парень наточил лезвие, но промахнулся. Удар пришелся по уху и снес его почти начисто. И оно висело, как лоскут, на одной жилке, так говорят. Калле выскочил из избы; кровь хлестала из раны и ручьями стекала по шее. В ту ночь его вопли были слышны по всему поселку».
Снег бел, но Малин чувствует, как пахнет алкоголем кровь Калле-с-Поворота, чувствует отчаяние четырнадцатилетнего Мяченосца, видит в кроватке малышку Лотту, описавшуюся, с открытым ротиком и глазами, полными ужаса, который не пройдет никогда.
«Ее он не трогал. Что бы там ни говорили».
«Кто не трогал?»
«Ни старик, ни Бенгт. В этом я уверен, хотя ни тот ни другой не избежали подозрений».
Кровавый след тянется через всю эту историю.
Девочку удочерили. Бенгт несколько лет прожил в семье приемных родителей, а потом вернулся к Калле. Одноухий, тот теперь носил повязку вокруг головы и пластырь на месте раны.
Старик умер в начале лета. В эти кошмарные годы он и Бенгт глаз не спускали друг с друга, и вот наконец сердце сдало. Когда же добрались до Мяченосца, ему было не больше восемнадцати. Он целый месяц жил с трупом в доме и выходил, казалось, только чтобы купить хлеба.
«А потом?»
«Социальные службы организовали продажу дома. Он рушился, фрекен Форс. А Бенгта запихнули в квартиру в Хэрне. Хотели, чтобы он все забыл».
«Откуда вы все это знаете, Готфрид?»
«Я не так много знаю, фрекен Форс. То, что я вам рассказал, знали тогда все в поселке, но большинство из нас уже умерли или ничего не помнят. Кому охота вспоминать плохое? Сумасшедшим? Такие люди и события — как заметки на полях жизни. Конечно, мы видим их, но вспоминаем редко или же вовсе никогда».
«Ну а потом — после того, как он переехал в квартиру?»
«Чего не знаю, того не знаю. Последние несколько десятков лет я интересовался только своими собственными делами. Он ловил мячи. Когда мне доводилось видеть его, он выглядел благополучным и чистым. Должно быть, кто-то заботился о нем».
Малин садится в машину, поворачивает ключ зажигания.
Пешеходный туннель в зеркале заднего вида быстро сжимается до маленькой черной дырочки.
Малин тяжело дышит.
Должно быть, кто-то заботился о нем, но кто?
Я закрываю глаза. Мне три года. Я чувствую теплые мамины руки на своем теле. Она щупает мою пухлую грудь, теребит меня за нос, трогает мой круглый живот. Так тепло и щекотно, и хочется, чтобы это никогда не кончалось.
Ищи дальше, Малин, ищи…
На входе в полицейский участок ее встречает холодный, раздраженный взгляд Зака. Он кричит на нее, пока она идет к своему столу в открытом офисном помещении. Юхан Якобссон кивает со своего места. Бёрье Сверда нет.
— Малин, ты знаешь мое отношение к твоим самостоятельным рейдам. Я пытался звонить, но твой мобильный все время выключен.
— Это было срочно.
— Малин, заехать и забрать меня из участка заняло бы не больше времени, чем подцепить шлюху на Реепербан. Сколько бы времени ты потеряла, если бы завернула сюда? Пять? Десять минут?
— Шлюху на Реепербан… Что может ответить на это женщина, Зак! Хватит дуться. Лучше сядь и выслушай меня. Не пожалеешь!
— Ладно, Малин. Что ты хочешь сказать?
Выслушав рассказ об отце Бенгта Андерссона и той жизни, которую он создал своим домашним, Зак качает головой:
— Человек — то еще животное, а?
— В архивах нашли что-нибудь?
— Нет пока. Но теперь все проще — они будут знать, что искать. У него не было судимостей, но это понятно: ему было только четырнадцать, когда это случилось. Нам нужно всего лишь подтвердить сказанное стариком. Дело пойдет быстрее. К тому же сегодня утром его официально объявили умершим, и я узнал имя работника социальной службы в Юнгсбру. Это некая Рита Сантессон.
— Ты говорил с ней?
— Очень коротко, по телефону.
— Собираешься туда? Подвези меня, мне опять надо в Юнгсбру.
— Какого черта, Малин, ты опять хочешь отколоться? Ведь мы работаем вместе, и прокатиться в Юнгсбру было бы весело.
— А остальные?
— Они закончили с обходом квартир и помогают отделу краж. В эти выходные ограбили виллу директора «Сааба», как будто украли картину какого-то художника… американского… Харвул, что ли. Стоит миллионы.
— Уорхол.[27] Так значит, ограбление директорской виллы важнее всего этого?
— Ты ведь понимаешь: он был просто одинокий толстяк, живший на пособие. Вот будь он хотя бы министром иностранных дел…
— А Карим?
— Журналисты успокоились, успокоился и он. А украденный Уорхол, глядишь, попадет в «Дагенс нюхетер».
— Поедем поговорим с Ритой Сантессон.
Вид у Риты Сантессон такой, будто она вот-вот развалится у них на глазах. Вязаный светло-зеленый свитер висит на ее тощем теле, а ноги как две палки, вставленные в бежевые вельветовые брюки. Щеки ввалились, глаза влажно блестят в свете люминесцентной лампы, а волосы давно утратили всякий цвет. На стенах желтые тканые обои и репродукции картин Бруно Лильефорса:[28] косуля в снегу, лиса охотится за вороном. Жалюзи опущены, как будто хозяйка кабинета хочет отгородиться от реальности.
Рита Сантессон кашляет, тем не менее когда она бросает перед ними на потертую сосновую столешницу черную папку с именем и персональным номером Бенгта Андерссона, в этом движении чувствуется физическая сила.
— Это все, что я способна вам дать.
— Вы разрешите нам снять копию?
— Нет, но перепишите от руки то, что вам надо.
— Мы не помешаем здесь?
— В этой комнате я принимаю клиентов, вы можете посидеть в буфете.
— Но потом нам нужно будет с вами поговорить.
— Тогда давайте сейчас. Собственно говоря, мне почти нечего рассказывать.
Рита Сандерссон опускается на свой мягкий стул и указывает на пластмассовые оранжевые стулья для посетителей. Она кашляет — глубоко, легкими.
Малин и Зак садятся.
— Ну и что же вы хотите знать?
— Каким он был? — спрашивает Малин.
— Этого я не знаю. Он бывал у меня несколько раз, всегда с отсутствующим выражением лица. Принимал антидепрессанты. Говорил не много и производил впечатление очень замкнутого человека. Мы хотели дать ему пенсию по инвалидности, но он категорически отказался. Думал найти свое место в жизни. Вы же понимаете, за надежду человек держится до последнего.
— Это все? Были ли у него враги, недоброжелатели?
— Нет, ничего такого. Он не имел ни врагов, ни друзей. Так сказать…
— Ничего? Постарайтесь вспомнить, — настаивает Зак.
— Да, он спрашивал про свою сестру. Но это не в нашей компетенции — я имею в виду поиски родственников. Не думаю, что он решился бы обратиться к ней лично.
— Где живет его сестра сейчас?
— Здесь все есть. — Рита Сантессон указывает на папку.
Потом она поднимается и кивает на дверь.
— С минуты на минуту жду клиента. Буфет вниз по коридору, если у вас больше нет вопросов.
Малин смотрит на Зака. Он качает головой:
— Тогда все.
— Вы уверены, что вам больше нечего нам сказать? — спрашивает Малин, вставая.
— Мне не хотелось бы больше говорить об этом.
Внезапно в ее облике появляется сила. Даже больной тигр — хозяин в своей клетке.
— Не хотите говорить об этом? — с трудом произносит Зак, будто выдавливая из себя слова. — Он был убит. Повешен на дереве, будто негр, которого линчевали. А вы не хотите говорить…
— Не то слово, простите.
Рита Сантессон кривит рот, пожимает плечами, вздрагивая всем телом.
«Похоже, ты ненавидишь мужчин», — думает Малин. А потом спрашивает:
— Кто занимался им до вас?
— Не знаю, но это тоже должно быть в бумагах. В учреждении нас трое, и все работают не больше года.
— Вы можете дать нам телефоны тех, кто уволился?
— Спросите в регистратуре. Там наверняка смогут вам помочь.
В буфете стоит удушливый запах пережаренного кофе и разогреваемой в микроволновке еды. Стол в форме эллипса покрыт клеенкой в цветочек.
Читать эти бумаги нелегко. Малин и Зак передают их друг другу, изучают по очереди, делают выписки.
Итак, Бенгт Андерссон. Психдиспансеры, депрессии. Отшельник. Секретари менялись, и для каждого он был лишь перевалочной станцией, ступенькой карьерной лестницы. Так продолжалось где-то до девяносто седьмого года.
Потом тон записей становится иным. Появляются слова: «одинок», «замкнут», «неконтактен». В этот период работал один секретарь — Мария Мюрвалль. Тут же всплывает сестра Бенгта. Мария Мюрвалль пишет:
«Бенгт спрашивает о своей сестре. Я навела справки в архивах. Его сестра Лотта сначала содержалась в Доме ребенка, потом ее удочерила семья из Йончёпинга. Ее новое имя — Ребекка Стенлунд».
«Лотта Андерссон стала Ребеккой Стенлунд, — думает Малин. — Сменила имя, как кошка, которую отдали в другой дом, потому что она надоела своему хозяину».
Больше ничего, кроме одной фразы: «Бенгт боится контакта со своей сестрой». Номер телефона и адрес в Йончёпинге записаны от руки на полях.
Затем неожиданное признание: «Для чего я так стараюсь?»
Мария Мюрвалль.
Я припоминаю это имя.
Я слышала его раньше.
— Зак, послушай. Мария Мюрвалль — тебе это ни о чем не говорит?
— Звучит знакомо. Безусловно.
Читаем дальше.
«Клиент в хорошем настроении. Мои визиты и упорное нытье дали результаты: он следит за личной гигиеной и убирается в квартире. Теперь везде образцовый порядок».
Потом записи внезапно обрываются.
Сначала Марию Мюрвалль сменила некая София Свенесон, потом Инга Кюльбурн, а после нее Рита Сантессон.
У всех одно и то же заключение: «Замкнут, неактивен, неконтактен».
Последняя встреча состоялась три месяца назад. Ничего нового не дала.
Они возвращают папку в регистратуру, где сидит молодая девушка с кольцом в носу и волосами цвета воронова крыла. В ответ на их просьбу дать телефоны секретарей социальной службы, опекавших Бенгта Андерссона, она улыбается и отвечает: «Конечно».
И через десять минут уже протягивает список, состоящий из пяти фамилий:
— Пожалуйста. Надеюсь, это вам поможет.
Прежде чем выйти, Зак и Малин застегивают куртки, надевают перчатки, шапки и шарфы.
Малин смотрит на стенные часы, обычные для учреждений — черные стрелки на белом циферблате.
Пятнадцать пятнадцать.
В это время звонит телефон Зака.
«Да… да… да…» — отвечает тот в трубку, а потом, все еще с телефоном в руках, сообщает:
— Это Шёман. Хочет собрать нас сегодня без четверти пять.
— Что-нибудь случилось?
— Звонил какой-то старичок с исторического факультета университета. Вроде у него есть теория по поводу того, что могло вдохновить человека на это убийство.
Свен Шёман делает глубокий вдох, глядя при этом на Карима, стоящего рядом, на фоне белого листа на подставке в зале заседаний.
— Мидвинтерблот, — проговаривает он и делает долгую паузу, прежде чем продолжить. — Как объяснил нам Юханнес Сёдерквист, профессор истории из университета, в глубокой древности был такой ритуал, когда в жертву богам приносили животных. Поскольку жертву подвешивали на дерево, связь с нашим случаем очевидна.
— Но здесь все-таки человек, — замечает Юхан Якобссон.
— Я дойду до этого. Были и человеческие жертвы.
— Таким образом, мы, возможно, имеем дело с ритуальным убийством, совершенным некой современной сектой почитателей асов, — подводит итог Карим. — Мы должны проработать и эту версию.
«Версию?» — спрашивает про себя Малин и представляет газетные заголовки: «Ритуальное убийство!», «Неоязычество как оно есть!».
— Ну а я что говорил, — вставляет Юхан. — Что это все ритуал.
В его голосе нет никакого триумфа, лишь сухая констатация.
— Вам известны подобные секты? Асатру,[29] например?
Вопрос Бёрье Сверда повисает в воздухе.
Зак откидывается назад, всем видом выражая скептицизм.
— Никаких таких сект на данный момент мы не знаем, — отвечает Свен. — Но ведь это же не означает, что их нет.
— Если они есть, — произносит Юхан, — они обязательно должны быть в Сети.
— Но зайти так далеко! — восклицает Бёрье. — Это кажется невероятным!
— В этом обществе есть немало вещей, которые кажутся нам невероятными, — замечает Карим. — Хотя у меня такое чувство, что большинство из них я уже видел.
— Юхан и Бёрье, — говорит Свен, — вы начинайте разбираться со всеми этими жертвами и сектами в Сети. А Малин и Зак поговорят с профессором Сёдерквистом, посмотрим, что он скажет. Его можно будет найти сегодня вечером на кафедре.
— Мы займемся этим, — отвечает Юхан. — Я могу посидеть сегодня вечером. Думаю, многое можно узнать, если хорошенько порыться в Сети. Но тогда мы должны бросить дело с кражей произведений искусства.
— Бросайте, — соглашается Карим. — Это важнее.
— Действовать без предубеждений — вот что здесь самое важное, — напоминает Свен.
— Что еще есть?
В голосе Карима вызов, почти насмешка.
— Оконное стекло из его квартиры отправлено на анализ в ГКЛ, — говорит Малин. — Возможно, выяснится происхождение тех отверстий. Как говорит Карин Юханнисон, чтобы получить ответ на этот вопрос, нужно обследовать их края.
— Хорошо. — Карим кивает. — Мы должны заглянуть под каждый камень. Что еще?
Малин сообщает, что им с Заком удалось узнать за день, прибавив под конец, что на обратном пути из социальной службы Юнгсбру звонила по трем телефонам из списка, но ей нигде не ответили.
— Мы должны поговорить и с его сестрой, которую сейчас зовут Ребекка Стенлунд.
— Поезжайте завтра в Йончёпинг и попробуйте с ней встретиться.
— Только не ждите слишком многого, — предупреждает Свен. — При таком дьявольски неудачном старте, как у нее, кто знает, что могло случиться с ней в жизни.
— Жми же, черт возьми!
Юхан Якобссон стоит над ней и поправляет штангу.
Семьдесят кило — столько же весит она сама.
Спина намертво прижата к скамье, штанга опускается все ниже, ниже, и Малин кажется, что сейчас она будет раздавлена тяжелым снарядом. Пот льет с нее ручьем.
— Жми же, неженка.
Она сама просила его называть ее неженкой, иначе он ни за что не сказал бы так. Малин замечала, что поначалу ему это давалось с трудом, а теперь звучит вполне естественно.
…три раза, четыре, пять, жим, и так шестой, седьмой, восьмой…
Сила, которая еще несколько секунд назад, казалось, переполняла ее, иссякла.
Круглая арматура под потолком прямо над ней взрывается, комната становится белой, и мускулы тоже белыми, мягкими. Слышится голос Юхана:
— Жми!
И Малин жмет. Но как она ни старается, штанга ползет вниз, к шее.
И вот давление ослабевает, вес, прижимавший ее к полу, исчезает, голубые тканые обои снова проявляются на стенах, а потом и потолок становится желтым. Она различает тренажеры, которыми уставлен спортзал — подвальное помещение без окон. В воздухе чувствуется запах пота.
Малин встает. В зале никого нет, кроме них двоих. Большинство полицейских предпочитают тренироваться в городе, считая, что там тренажеры лучше.
— Восьмой оказался не под силу, — усмехается Юхан.
— Не надо было помогать мне, — отвечает Малин, — я бы сама справилась.
— Еще немножко — и у тебя бы лопнула гортань.
— Твой черед.
— Хватит на сегодня. — Юхан срывает с себя потную, застиранную голубую майку с надписью «Адидас». — Дети.
— Дети виноваты?
— Малин, это ведь всего лишь тренировка, — смеется Юхан, выходя из зала. — Не более.
Оставшись одна, Малин становится на беговую дорожку. Выставляет почти максимальную скорость. Бежит, бежит — и в глазах снова белым-бело, мир исчезает.
Теплые струи стекают вдоль тела.
Закрывает глаза — вокруг все чернеет.
Несколько часов назад она говорила с Туве.
— Ты достанешь что-нибудь из морозилки? Или вот, еще осталось немного карри с выходных. Папа не доел.
— Все будет в порядке, мама. Я что-нибудь приготовлю.
— Ты будешь дома, когда я вернусь?
— Может быть, пойду к Лизе зубрить. В четверг контрольная по географии.
«Зубри, — думает Малин. — С каких пор ты этим занимаешься?»
— Я могу потом проверить тебя, если хочешь.
— Нет, не надо.
Шампунь на волосы, мыло на тело и грудь, которой давно никто не касался.
Малин выключает душ, вытирается, бросает полотенце в корзину для грязного белья, потом принимается перебирать одежду в шкафу. Она одевается, застегивает желтые с голубым часы марки «Свотч» — подарок от Туве на Рождество. Они показывают полвосьмого. Зак, должно быть, уже ожидает в машине на парковке. Лучше поторопиться. Профессор, который должен рассказать о ритуалах, вероятно, не будет дожидаться их весь вечер.
Быстрым шагом они минуют фасады, обитые листовым железом и крашенные под розовый мрамор. Хрустящая под подошвами галька тщательно отшлифована, но местами покрыта льдом. Проход между мрачными длинными строениями превратился в туннель, продуваемый всеми ветрами, где холод, как кажется, собрал все свои силы, чтобы обрушиться на их тела. Раскачивающиеся конусы уличных фонарей похожи на языки пламени.
Университет.
Словно город в городе, каменный ящик, брошенный между Валлой, площадкой для гольфа и научным центром Мьердеви.
— Не думал, что мир науки такой мрачный, — говорит Зак.
— Он не мрачный, — отвечает Малин. — Всего лишь тоскливый.
Сама она два года занималась на заочных юридических курсах. Туве под ногами, Янне в джунглях или бог знает на каких минированных дорогах; патрулирование, ночные дежурства, детский сад с ночевкой — все одна, одна с тобой, Туве.
— Так ты говоришь, корпус «Цэ»?
Литера «С» светится на ближайшей двери.
— Прошу прощения, нам нужен корпус «Эф», — поправляет Зак.
— Черт бы подрал этот мороз!
— Который так дурно пахнет.
— И при этом как будто не имеет запаха.
На втором этаже корпуса «F» горит одно-единственное окно — как огромная звезда на неприветливом небе.
— Он сказал, что мы должны набрать код «В-три-два-шесть-семь» на двери. Тогда он нам откроет.
— Сними перчатки, — советует Зак.
Минуту спустя они уже поднимаются в лифте.
— Это полиция? — прозвучал в микрофоне невнятный, исчезающий голос профессора Юханнеса Сёдерквиста.
— Да, инспекторы Форс и Мартинссон.
Раздался щелчок — и наконец стало тепло.
«Чего я, собственно, жду?» — думает Малин, усаживаясь на неудобный стул в профессорском кабинете. Хозяин — ворчливый дядюшка в вязаной кофте. Профессора истории не из тех утонченных натур, перед которыми она робеет. Но каков он?
Молод, не больше сорока. Приятной внешности, подбородок, может быть, слабоват, но скулы, синие холодные глаза безупречны.
Здравствуйте, профессор!
Он сидит, слегка откинувшись в кресле, по другую сторону стола, тщательно прибранного, если не считать небрежно открытого пакета с пирожными.
Комната площадью около десяти квадратных метров, множество книжных полок вдоль стен и возле окна, выходящего на площадку для гольфа в стороне от дороги, тихую и пустынную.
Хозяин улыбается, но только ртом и мускулами щек, глаза серьезны. «Он прячет одну руку, — замечает про себя Малин, — не ту, которую протянул нам. Он держит ее под столом. Почему, профессор Сёдерквист?»
— Вы хотели о чем-то рассказать нам? — спрашивает Зак.
В комнате висит запах моющих средств.
— Мидвинтерблот, — произносит профессор. — Вам знакомо это слово?
— Слышали, — отвечает Малин.
Зак качает головой, а затем кивает профессору, который продолжает говорить:
— Так называется языческий ритуал — обряд, который совершали, так сказать, викинги один раз в году и примерно в это время.[30] Приносили жертву богам, чтобы те послали удачу и благополучие, или пытаясь искупить совершенное преступление, очиститься кровью и так примириться с мертвыми. Мы не знаем наверняка. Документов, достоверно свидетельствующих о ритуале, не много, но можно с уверенностью утверждать, что в жертву приносили как животных, так и людей.
— То есть были и человеческие жертвы?
— Были. И жертву подвешивали на дерево. Часто на открытом месте, чтобы боги хорошо могли ее видеть. Так, во всяком случае, мы думаем.
— И вы полагаете, что человек, повешенный на дереве посреди Эстергётландской равнины, мог быть жертвой современных язычников? — спрашивает Малин.
— Нет, я так не полагаю. — Профессор улыбается. — Я просто нахожу несомненное сходство в сценариях. Позвольте мне заметить одну вещь. В это время года в этой стране многие отели и конференц-центры организуют безобидный Мидвинтерблот: читают лекции о культуре той эпохи и предлагают блюда, как они утверждают, древнескандинавской кухни, оставляя в стороне мрачную, кровавую сущность праздника. Это просто коммерческое шоу. Но и есть те, кто питает к истории менее здоровый интерес.
— Что вы имеете в виду?
— Я сталкивался иногда с такими людьми во время своих публичных лекций. Им неуютно жить в наше время, и они идентифицируют себя с историческим прошлым.
— То есть они живут в прошлом?
— Что-то вроде того.
— Вы говорите о последователях Асатру?
— Я бы не стал это так называть. Скорее, мы говорим сейчас о древнескандинавской истории.
— Вы знаете, где можно найти этих людей?
— Я не знаю никаких конкретных сообществ. Они меня никогда не интересовали. Но безусловно, они есть, и такие ненормальные приходили меня слушать. На вашем месте я начал бы с поисков в Интернете. Чем глубже они погружены в историю, тем больше технически продвинуты.
— И вы уверены, что никого не знаете?
— Никого конкретно. На моих публичных лекциях не составляется списков слушателей. Это как кино или концерт. Люди приходят, смотрят, слушают и уходят.
— Но вы знаете, что они технически продвинуты?
— Разве не все подобные люди таковы?
— А среди ваших студентов здесь, в университете?
— Здесь таких нет. И Мидвинтерблот — лишь отдельный эпизод в общей картине.
С этими словами профессор поднимает руку, которую до сих пор прятал под столом, и проводит ею по щеке. Малин видит страшные зигзагообразные раны, покрывающие тыльную сторону кисти.
Профессор, будто придя в себя, снова опускает руку.
— Вас кто-то поранил?
— Да, у нас дома кошки. Одна из них играла весь день, пока мы занимались друг другом. Мы отвезли ее к ветеринару. У нее в мозгу обнаружили опухоль.
— Сочувствую, — вздыхает Малин.
— Спасибо. Кошки как дети для нас с Магнусом.
— Думаешь, он соврал насчет руки?
Голос Зака еле слышен в продуваемом ветром туннеле между домами.
— Я не знаю! — кричит Малин.
— Думаешь, нужно проверить?
— Можем подрядить кого-нибудь быстро навести справки.
Звонок мобильника заглушает ее голос.
— Черт!
— Оставь, пусть звонит. Перезвонишь из машины.
Она перезванивает Юхану Якобссону, когда они проезжают мимо «Макдоналдса» у кольцевой транспортной развязки в районе Рюд. Ей наплевать, что жена Юхана, вероятно, укладывает детей и звонок может помешать им уснуть.
— Юхан Якобссон.
Дети шумят где-то на заднем плане.
— Это Малин. Звоню из машины Зака.
— Да, — говорит Юхан. — Я не нашел никаких конкретных сект, но слово «Мидвинтерблот» мелькает на многих сайтах. В основном на форумах, где…
— Мы все это знаем, что-нибудь еще?
— Именно это я и хотел сообщить. Кроме форумов, я вышел на сайт — его владелец называет себя шаманом, — посвященный сейду.[31] Это что-то вроде древнескандинавского колдовства, и Мидвинтерблот значится там как ежегодный обряд, который сейд предписывает совершать в феврале…
— Я слушаю.
— Далее я вышел на одно дискуссионное сообщество в Сети, посвященное сейду.
— О’кей.
— Там не так много членов, но модератор сообщества, который указал свой домашний адрес, живет тут неподалеку, возле поселка Маспелёса.
— Маспелёса?
— Именно, Форс. Всего в нескольких милях от места преступления.
— Думаешь, нам следует его сегодня вечером допросить?
— Всего лишь потому, что у него есть страница в Интернете? Полагаю, это может подождать до завтра.
— Ты уверен?
— У верен или нет… Ты хочешь направиться в Маспелёсу прямо сейчас?
— Можем съездить.
— Малин, ты с ума сошла! Поезжай домой, к Туве.
— Ты прав, Юхан. Это может подождать. Займемся этим завтра.
Поверхность кухонного стола холоднее ее ладони, но Малин чувствует тепло.
Сейд.
Древнескандинавская магия.
Отверстия на стекле, до сих пор неясно откуда.
Есть ли какая-то связь?
Асатру.
Зак сначала смеялся, а потом на его лице появилось выражение неуверенности. До него словно дошло, что, если можно вывесить голого человека на дереве в трескучий мороз, значит, могут существовать и «чокнутые», строящие свою жизнь по канонам древней мифологии.
Но необходимо пройти по всем следам, заглянуть под каждый камень, который может скрывать под собой нечто, имеющее отношение к делу. Сколько расследований зашло в тупик оттого, что полицейские замыкались в рамках одной, своей собственной теории. Или, что еще хуже, влюблялись в нее.
Малин съедает несколько хрустящих хлебцев с нежирным сыром, потом садится за письменный стол и начинает обзванивать бывших сотрудников социальной службы в Юнгсбру.
Часы на мониторе показывают двенадцать минут десятого, еще не поздно.
В зале записка от Туве:
Я у Филиппы, готовлюсь к завтрашней контрольной по математике. Дома буду не позднее десяти.
По математике? Разве не по географии? У Филиппы?
По телефонам никто не отвечает. Она оставляет сообщения — имя, номер и по какому делу. «Позвоните мне сегодня или завтра рано утром, сразу же, как получите это сообщение». Чем может быть так занят народ в понедельник вечером?
Хотя почему бы и нет? Театр, кино, какой-нибудь концерт в консерватории, кружки, тренировки. Все те вещи, к которым прибегают люди, чтобы отогнать скуку.
По номеру Марии Мюрвалль отвечает автомат: «Обслуживание этого абонента прекращено». Никакого другого в списке нет. Половина десятого.
После тренировки Малин чувствует усталость. Когда мускулы растут, они протестуют и вибрируют. А после встречи в университете мозг словно в тумане.
Может, хоть ночь будет спокойной? Ничто так не отгоняет кошмары, как физические нагрузки и умственные усилия. Тем не менее покоя нет, на душе тревожно. Она чувствует, что не может больше находиться в квартире, несмотря на холод снаружи.
Малин вскакивает, надевает куртку, по привычке застегивает кобуру и снова покидает дом. Она идет вверх по Хамнгатан, к площади Фильбютерторгет, и далее в сторону замка, кладбища, где покрытые снегом монументы охраняют тайны своих владельцев. Малин смотрит в сторону кладбищенской рощи. Иногда она ходит туда, чтобы любоваться цветами. Пытается ощутить присутствие мертвых, услышать их голоса, представляет себя супергероем, наделенным фантастической силой, преодолевающим власть трех измерений.
Свист ветра.
Тяжелое дыхание мороза.
Малин замирает.
Обвисшие дубы. Мерзлые ветви застыли в воздухе, как черный дождь.
У ее ног горит несколько свечей. Венок серым кольцом лежит на снегу.
«Вы здесь?» — мысленно спрашивает она.
Но все тихо, пусто и неподвижно.
«Малин, я здесь», — слышится ей.
Мяченосец?
А вечер убийственно холоден и суров. Покинув рощу, она идет вдоль кладбищенской стены и далее, через Валлавеген, вниз, в сторону водонапорной башни и инфекционной клиники.
Мимо квартиры родителей.
«Ты хорошо поливаешь…»
Там что-то не так. В окне квартиры виден красноватый свет. В чем дело?
Я никогда не забываю потушить.
Она входит в подъезд и включает свет.
Достает мобильный, набирает домашний номер родителей — кто бы ни был там, наверху, звонок собьет его с толку. Но, собираясь нажать кнопку вызова, она вспоминает, что родители отключили телефон.
Не вызывая лифта, Малин как можно осторожнее ступает в своих ботинках от «Катерпиллар». Три пролета вверх. Она чувствует, как потеет спина.
Дверь не взломана, ничего подозрительного.
Но через глазок сочится свет.
Малин прикладывает ухо к двери и прислушивается — тишина. Она заглядывает в щель почтового ящика: кажется, свет идет с кухни.
Она берется за дверную ручку.
Вытащить пистолет?
Нет.
Дверь скрипит, когда она тянет ее на себя. Из родительской спальни доносятся приглушенные голоса.
Потом все смолкает, но она различает, как там кто-то шевелится. Они ее слышали?
Малин резко открывает дверь в спальню.
Туве на зеленом покрывале возится с джинсами, пытаясь застегнуться, но пальцы не слушаются.
— Мама…
На другом конце кровати тощий длинноволосый парень натягивает черную футболку с эмблемой тяжелого рока. У него неправдоподобно белая кожа, как будто никогда не знавшая солнца.
— Мама, я…
— Ни слова, Туве, ни слова.
— Я… — вторит парень ломающимся голосом. — Я…
— И ты тоже молчи. Молчите оба. Одевайтесь.
— Но мы одеты, мама.
— Туве, я тебя предупредила.
Малин выходит из спальни, кричит, закрывая за собой дверь:
— Выходите оба, когда оденетесь!
Хочется кричать и кричать, но зачем? Нельзя же сказать: «Туве! Ты появилась на свет случайно — просто порвался презерватив. Хочешь повторить мою ошибку? Ты думаешь, это весело — стать матерью в твоем возрасте, даже если ты любишь своего мальчика?»
В спальне шепот, хихиканье.
Через пару минут они выходят. Стоя посреди зала, Малин указывает на диваны.
— Туве, садись сюда. А ты кто такой?
«Симпатичный, — думает Малин, — но бледный. Но боже мой, ему же не больше четырнадцати, а Туве, Туве, ты еще совсем маленькая девочка!»
— Я Маркус, — отвечает бледнолицый, отбрасывая со лба волосы.
— Мой друг, — поясняет Туве с дивана.
— Это я поняла, — говорит Малин. — Я умнее, чем ты думаешь.
— Я учусь в школе в Онестаде, — добавляет Маркус. — Мы познакомились несколько недель назад на вечеринке.
Что за вечеринка? Туве была на вечеринке?
— Маркус, у тебя есть фамилия?
— Стенвинкель.
— Можешь идти, Маркус.
— Можно мне попрощаться с Туве?
— Надевай свою куртку и иди.
— Мама, я правда его люблю! — заявляет Туве, но хлопок входной двери заглушает ее слова.
— Звучит весьма решительно.
Малин садится на диван напротив дочери. В комнате темно, она закрывает глаза, вздыхает. Но потом ее снова охватывает негодование:
— Какое «люблю»? Туве, тебе тринадцать. Что ты понимаешь в таких вещах?
— Очевидно, ровно столько же, сколько и ты.
Негодование исчезает так же внезапно, как и появилось.
— Вот так ты занимаешься с Филиппой? Туве, зачем нужно было лгать?
— Я думала, ты разозлишься.
— На что? Что у тебя есть приятель?
— Нет, на то, что я ничего тебе не сказала. И что мы пришли сюда. И что у меня есть то, чего нет у тебя.
Последние слова больно задели Малин. Это было неожиданно, и она поспешила отмахнуться от них и переключилась на другое.
— Будь осторожна. Со всем этим ты можешь нажить себе кучу проблем.
— Мама, это как раз то, чего я боялась, — ты видишь одни проблемы. Думаешь, я глупа и не понимаю, что вы с папой произвели меня на свет по оплошности? Кто сознательно обзаводится детьми в таком возрасте? Но я буду осторожнее.
— Туве, что ты говоришь? Ты не была оплошностью! Кто тебе такое сказал?
— Я знаю, мама, но мне тринадцать, а в тринадцать у девушек уже есть парни.
— Кино с Сарой, уроки с Филиппой… Какой же надо быть дурой! И как давно вы вместе?
— Скоро месяц.
— Месяц?
— Неудивительно, что ты ничего не замечала.
— Это почему же?
— А ты как думаешь, мама?
— Я не знаю, подскажи мне.
— Стенвинкель. Его зовут Маркус Стенвинкель, — с важностью выговаривает Туве.
Потом обе умолкают.
За окном неистовствует зимняя ночь.
— Так значит, Маркус Стенвинкель! — смеется наконец Малин. — Такой бледный! Ты знаешь, чем занимаются его родители?
— Они врачи.
«Элита», — невольно приходит в голову Малин.
— Прекрасно, — говорит она.
— Не волнуйся, мама. Кстати, я хочу есть.
— Пицца, — предлагает Малин, хлопнув себя по коленке. — Я сама ничего не ела за сегодняшний вечер, кроме пары бутербродов.
«Шалом» на Трэдсгордсгатан — самая большая пиццерия в городе. Лучший томатный соус и самые уродливые интерьеры: любительские изображения нимф из гипса на стенах и дешевые пластмассовые столы вроде тех, что стоят на дачах.
Они выбирают «Кальцоне».
— А папа знает?
— Нет.
— Хорошо.
— Почему?
Малин отпивает куба-колы.
Снова звонит телефон, на дисплее появляется номер Даниэля Хёгфельдта. Но Малин без колебаний решает не отвечать.
— Так что там с папой?
— Для меня важно, что ты ничего не сказала не только мне, но и ему.
Туве выглядит задумчивой.
— Странно, — говорит она, взяв в рот кусочек пиццы.
Над их головами мигают люминесцентные лампы.
Любовь — это борьба, Туве. Борьба, в которой можно потерять все.
Седьмое февраля, вторник
Только что миновала полночь.
На выходе из редакции «Корреспондентен» Даниэль Хёгфельдт нажимает кнопку, и дверь с маниакальным скрежетом открывается. Он доволен: хорошо поработал.
Вдыхая ледяной воздух, Даниэль озирает Хамнгатан.
Он звонил Малин — по делу и так… да, собственно, что он хотел у нее спросить?
Хотя теплая куртка застегнута до самой шеи, морозу достаточно нескольких секунд, чтобы проникнуть сквозь ткань.
Он быстро шагает по Линнегатан.
Возле церкви Святого Лаврентия глядит на темные окна квартиры Малин. Вспоминает ее лицо и глаза, думает о том, как, в сущности, мало ее знает и каким он должен казаться ей — чертов журналист, нахал, наделенный какой-то непреодолимой сексуальностью и шармом. Тело, вполне годное к использованию, когда собственное тело хочет получить свое.
Секс.
Так или иначе, но он нужен.
Он проходит магазин «Н&М», размышляя над этим. Нужен кому? Секс безличен, это не то, чем занимаемся ты или я, словно в это время от человека отделяется какое-то постороннее существо.
Сегодня звонили из Стокгольма.
Расточали лесть и обещания.
Даниэль нисколько не удивился.
Что я, собственно, делаю в этой дыре?
Последний номер «Корреспондентен» смотрит на Малин с пола прихожей: она едва успела одеться и на негнущихся со сна ногах ковыляет из душа на кухню. Несмотря на полумрак, она различает заголовок на первой странице, безошибочно узнавая стиль Даниэля Хёгфельдта.
«Полиция подозревает ритуальное убийство».
Ты первый, Даниэль. Теперь ты доволен.
Серьезный Карим на фото из архива. Заявление, сделанное по телефону поздно вечером: «Я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть, что в настоящее время мы разыскиваем тайную секту языческого движения Асатру».
Тайную секту? Асатру?
Интервью Даниэля с профессором Сёдерквистом, подтвердившим, что был допрошен полицией, которую сам ранее проинформировал о языческом ритуале.
Потом скриншот сайта об Асатру, паспортного формата фото Рикарда Скуглёфа, проживающего в Маспелёсе, — якобы центральной фигуры в этих кругах. «Вчера вечером нам так и не удалось выйти на связь с Рикардом Скуглёфом для получения каких-либо комментариев».
Вставка о ритуале зимнего жертвоприношения.
Это все.
Малин сворачивает газету, кладет на кухонный стол и ставит на нее чашку с кофе.
Тело. Мускулы и сухожилия, кости и суставы. Все болит. От подъезда сигналят. Зак, ты уже здесь?
«Йончёпинг, выезжаем рано», — последнее, что сказал ей Зак при прощании у дверей квартиры.
Часы из «ИКЕА» на стене показывают без пятнадцати семь.
Это я припозднилась.
Что делает со мной эта зима!
Вот Зак снова за рулем зеленой «вольво». Усталые плечи, опущенные руки. Немецкая хоровая музыка в миноре переполняет салон. Они оба утомлены.
Трасса Е4 пролегает через белые ноля и промерзшие пространства равнины.
«Мобилиа» возле поселка Манторп, торговый центр, любимое место прогулок Туве и кошмар Малин. Городки Мьёльбю и Грэнна, озеро Веттерн — как проблеск надежды вдали у горизонта, где разные оттенки серого, сливаясь, образуют непроницаемый для света клубок мрака и холода.
Голос Зака словно освобождает ее от мыслей.
— Что ты думаешь обо всех этих древностях? — спрашивает он достаточно громко, чтобы заглушить музыку.
— Карим выглядел вполне убедительно.
— Мистер Акбар? Что может знать о таких вещах полицейский бройлер вроде него?
— Зак, он не такой уж плохой.
— Да нет, я понимаю. Мистеру Акбару нужно было создать иллюзию, будто мы на что-то вышли. А отверстия в стекле? Как тебе это на свежую голову?
— Не имею ни малейшего представления, что они могут означать. Вполне возможно, это дверь… я не знаю куда.
И Малин подумалось, что и здесь все так же, как и в любом крупном расследовании: очевидное прячется где-то совсем рядом, недосягаемое и насмешливое.
— Когда Карин закончит с обследованием стекла?
— Сегодня или завтра.
— Замечу одну вещь, — говорит Зак, помедлив. — Чем больше думаю я об этом Мяченосце с дерева, тем крепче во мне чувство, что мы имеем дело с каким-то заклятием.
— И у меня тоже, — отвечает Малин. — В таком случае нам только и остается, что эта связь с Валгаллой… и всем прочим.
Малин звонит в дверь квартиры Ребекки Стенлунд. Та живет на втором этаже желтого кирпичного дома на возвышенности в южной части Йончёпинга.
Должно быть, из окна квартиры открывается чудесный вид, а летом вся округа утопает в пышной зелени берез. Даже гараж неподалеку от дороги выглядит мило, с выкрашенными оранжевой краской воротами, окруженный низким ухоженным кустарником.
Дом Ребекки Стенлунд стоит в районе, который можно назвать середнячком — без роскоши, но уютном. Из тех, где у ребенка есть возможность вырасти порядочным человеком. Не то что кварталы иммигрантов и других обитателей социальных низов! Здесь люди живут своей жизнью, не привлекая внимания и не вызывая особого интереса, но вполне благополучно. Существование в точке разрыва, здоровая ветвь на больном дереве. Попадая в эту среду, Малин каждый раз удивляется тому, что подобное до сих пор существует — простое человеческое счастье, места, где на каждого ребенка приходится две целых и три десятых качелей и горки.
На звонок никто не открывает.
Сейчас чуть больше девяти утра. Вероятно, им следовало бы позвонить и предупредить о визите, но знает ли хозяйка, что случилось с ее братом?
«Поедем так» — это были слова Зака.
«Ведь может выйти, что именно мы принесем ей страшное известие».
«Неужели ей никто не сообщил, прежде чем об этом узнали все?»
«Но ведь никто не знал об этой сестре, да и газеты давно уже перестали обращать внимание на такие мелочи».
Малин звонит еще раз.
От соседней двери доносится скрежет замка, и появляется приветливое, улыбающееся лицо пожилой женщины.
— Ищете Ребекку?
— Да, мы из полиции Линчёпинга, — отвечает Малин, а Зак протягивает удостоверение.
— Из полиции? Да, конечно. — Старушка испуганно щурится. — Надеюсь, с ней ничего плохого не случилось? Мне трудно себе это представить…
— Ничего не случилось, — отвечает Зак как можно спокойнее. — Мы просто хотели поговорить с ней.
— Она работает внизу, в магазине «Иса». Спросите там. Она заведующая. Лучшего магазина «Иса» я в жизни не видела, готова поклясться в этом любому инспектору. Может быть, вы там застанете и ее сына. Замечательный мальчик, каких больше нет. Часто помогает мне.
Когда они приближаются к автоматическим дверям магазина «Иса», у Зака звонит телефон.
Малин стоит в стороне, но слышит, что он говорит, и видит, как он морщит лоб.
— Да-да, все сходится.
Потом Зак нажимает отбой и говорит:
— Они нашли дело об ударе топором. Старик рассказал чистую правду. Лотта-Ребекка все видела. Ей тогда было восемь лет.
В магазине фрукты и овощи разложены аккуратными рядами, и от запаха еды у Малин пробуждается голод. Красивые вывески, каждый угол освещен, словно для демонстрации: здесь чисто.
«Эта тетя была права, — думает Малин. — Здесь все свежее. И во всем видно одно желание — сделать жизнь окружающих чуточку приятнее, чуточку поднапрячься ради другого. Забота — хороший товар. В такие магазины возвращаются».
На кассе устроилась женщина средних лет — полная, с жесткой химической завивкой на обесцвеченных волосах.
Это она?
— Простите, мы ищем Ребекку Стенлунд, — говорит Зак.
— Это заведующая. Спросите в мясном отделе, она маркирует товар.
У мясного прилавка сидит на корточках худенькая женщина в белом халате с красным логотипом магазина, черные волосы убраны под сетку. «Этим халатом она будто защищается от мира, ждет, что кто-то вот-вот набросится на нее со спины, — думает Малин. — Словно все вокруг желают ей зла и потому нужно всегда быть начеку».
— Ребекка Стенлунд? — обращается она к женщине.
Та поворачивается на деревянной подошве своих сабо, озираясь. Малин видит приятное лицо: мягкие черты, карие глаза, искрящиеся дружелюбием, слегка загорелая кожа, щеки, излучающие здоровье.
Ребекка Стенлунд смотрит на Малин.
У нее слегка подрагивает бровь, отчего один глаз будто бы мерцает чистым, ясным светом.
— Я знала, что вы придете, — говорит она, помедлив.
— Думаешь, он ждет нас?
Слова Юхана Якобссона повисают в воздухе. Машина заворачивает во двор.
— Несомненно, — отвечает Бёрье Сверд и раздувает ноздри так, что каштановые усы начинают вибрировать. — Он знает, что мы приедем.
Три каменных дома посреди Эстергётландской равнины, в нескольких километрах от дремлющей в утренних сумерках Маспелёсы. Они, кажется, задыхаются, сдавленные сугробами, достающими почти до крохотных окошек. Соломенная крыша прогнулась под тяжестью снега, в левом из домов свет. Недавно построенный гараж с кустарниками по обе стороны зажат между двумя огромными дубами.
«Одно плохо: Маспелёса никогда не просыпается», — думает Юхан.
В открытом пространстве разбросаны несколько крестьянских дворов, с полсотни вилл да небольшие многоквартирные дома. Они из тех обитателей равнины, кого жизнь, как кажется, обходит стороной.
Машина останавливается. Бёрье и Юхан выходят, стучат в дверь.
Из дома напротив слышится мычание, а потом раздается звук, как будто кто-то бьет по металлу. Бёрье оборачивается.
И вот открывается низенькая косая дверь.
Высовывается голова с торчащими в разные стороны волосами.
— Кто вы, черт вас дери?
Борода тоже всклокочена и, кажется, растет по всему лицу, на котором, однако, выделяются живые синие глаза и острый нос.
— Юхан Якобссон и Бёрье Сверд из полиции Линчёпинга. Можно войти? Вы, я полагаю, Рикард Скуглёф?
Голова кивает.
— Сначала удостоверения.
Они роются в карманах, нехотя снимают перчатки и расстегивают куртки, чтобы достать документы.
— Теперь довольны?
Рикард Скуглёф машет рукой, одновременно открывая дверь.
— С даром рождаются. Он воплощается в человеческом теле, чтобы войти в наше измерение.
Голос Рикарда Скуглёфа ясен и чист.
Юхан трет глаза, озирая помещение, которое выполняет в доме роль кухни. Низкий потолок. Мойка завалена грязными тарелками и коробками из-под пиццы. На стенах изображения Стоунхенджа, языческие символы, руны. На Скуглёфе штаны из черной холстины, очевидно домашнего пошива, и еще более черная накидка, ниспадающая наподобие рясы на его толстый живот.
— Дар? — с сомнением переспрашивает Бёрье.
— Да, сила, чтобы видеть и воздействовать.
— То есть сейд?
В доме холодно. Это старая ферма восемнадцатого века, которую Рикард Скуглёф, по его собственным словам, отремонтировал. «Обошлась недорого, зато продувается насквозь».
— Сейд — это название магической техники. Но силу нужно применять осторожно. Она отнимает ровно столько жизни, сколько дает.
— А зачем вам сайт о сейде?
— Для них. Мы утратили истинные корни своей культуры. Но остались мои товарищи…
Рикард Скуглёф, будто крадучись, переходит в другую комнату. Они следуют за ним.
Потертый диван у стены и гигантский черный монитор, установленный на блестящей поверхности покрытого стеклом стола, два жужжащих системных блока на полу, рядом современный офисный стул, обтянутый черной кожей.
— Товарищи? — переспрашивает Юхан.
— Есть люди, которых интересует и сейд, и наши древние пращуры.
— И вы встречаетесь?
— Несколько раз в году. Между встречами мы общаемся на форумах и по электронной почте.
— И много вас?
Рикард Скуглёф вздыхает, останавливается и смотрит на гостей.
— Если хотите поговорить еще, пойдемте со мной в хлев. Я должен накормить Сехримнира[32] и остальных.
Куры кудахчут, бегая из угла в угол. В хлеву еще холодней, чем в доме, стены плохо оштукатурены, в углу прислонена пара беговых лыж.
— Любите ходить на лыжах? — спрашивает Юхан.
— Нет, не люблю.
— Тем не менее у вас пара новых лыж.
Рикард Скуглёф не отвечает, направляясь к животным.
— Здесь черт знает сколько градусов ниже нуля! — возмущается Бёрье. — Ваше зверье замерзнет насмерть.
— Ничего подобного, — отвечает Рикард Скуглёф, бросая курам корм из ведра.
Вдоль стен расположены два стойла — в одном упитанный черный поросенок, в другом бурая с белыми пятнами корова. Оба едят, поросенок довольно хрумкает зимними яблоками, которые только что получил.
— Если вы думаете, что я назову имена товарищей, которые бывают на наших встречах, то ошибаетесь. Вы сами должны найти их. Хотя это ничего вам не даст.
— Откуда вы знаете? — спрашивает Юхан.
— Такими вещами интересуются только безобидные юнцы да одинокие старики, у кого больше ничего не осталось в жизни.
— А вы сами? У вас в жизни есть еще что-нибудь?
Рикард Скуглёф показывает в сторону животных:
— Хозяйство да эти проказники, быть может, дают мне в жизни больше, чем имеют другие.
— Я не это имел в виду.
— У меня дар, — поясняет Рикард Скуглёф.
— Что за дар? Расскажите подробнее.
Бёрье вопросительно смотрит на стоящего перед ним человека в холщовой одежде. Рикард Скуглёф отставляет в сторону ведро с кормом, взирает на них, и лицо его искажает презрительная гримаса. Он отмахивается, явно не желая отвечать на вопрос.
— Значит, сила сейда дает и отнимает жизнь, — говорит Юхан. — И поэтому вы приносите жертвы?
Взгляд Рикарда Скуглёфа становится еще более усталым.
— А-а-а, — отвечает он, — вы полагаете, что это я повесил на дереве Бенгта Андерссона. В это, кажется, не поверил даже журналист, который побывал здесь до вас.
— Вы не ответили на мой вопрос.
— Приношу ли я жертвы? Да, приношу. Но не так, как вы думаете.
— А как мы думаем?
— Что я убиваю животных и, возможно, людей. Но здесь важна воля жертвующего, само желание что-то отдать. Жертвой может быть даже время, или плоды, или совокупление.
— Совокупление?
— Да, половой акт тоже может быть жертвой. Если совершается открыто.
«То же, чем мы с женой занимаемся один раз в три недели? — думает Юхан. — Ты это имеешь в виду?» И говорит:
— А что вы делали в ночь со среды на четверг?
— Об этом спросите мою подругу, — отвечает Рикард Скуглёф. — Ну что ж, теперь они немного подкрепились. Животные не боятся мороза, они не такие нежные, как некоторые.
Они выходят и видят во дворе молодую женщину. Босоногая, она стоит, подняв руки чуть под углом к телу и, похоже, совершенно не замечая мороза, хотя на ней только трусы и топик. Лицо с закрытыми глазами обращено к небу, волосы лежат черной тенью на белой спине.
— Это Валькирия, — говорит Рикард Скуглёф. — Валькирия Карлссон. У нее утренняя медитация.
Юхан видит, что Бёрье начинает терять самообладание.
— Валькирия! — кричит он. — Пора кончать с «мумбо-юмбо», мы хотим поговорить с вами.
— Бёрье, какого черта!
— Кричи не кричи, это не поможет, — подает голос Рикард Скуглёф. — Она закончит через десять минут. Не нужно мешать ей, подождем на кухне.
Они проходят мимо Валькирии.
Ее карие глаза открыты, но ничего не видят. «Она далеко отсюда», — думает Юхан. Но потом его снова одолевают мысли о деле, о том, что надо сосредоточиться на другом.
Кожа Валькирии Карлссон порозовела от мороза, а пальцы прозрачны, как стекло. Она вдыхает аромат горячего чая, держа чашку у самого носа. Рикард Скуглёф сидит за столом, усмехаясь, довольный, что заставил их ждать.
— Что вы делали вчера вечером? — повторяет вопрос Бёрье.
— Мы были в кино, — отвечает Рикард Скуглёф.
— Новый «Гарри Поттер», — мягким голосом говорит Валькирия Карлссон, опуская чашку. — Чушь, но забавно.
— Кто-нибудь из вас знал Бенгта Андерссона?
Валькирия качает головой, потом смотрит на Рикарда.
— Я не слышал о нем ничего до того, как прочитал в газете. У меня дар. Этим сказано все.
— А в среду вечером? Что вы делали тогда?
— Мы приносили жертву.
— Здесь, дома, — шепчет Валькирия Карлссон, и Юхан смотрит на ее грудь, тяжелую и невесомую одновременно, как бы парящую под тканью, в нарушение законов гравитации.
— Вы не знаете никого в ваших кругах, кто мог бы сделать это? — спрашивает Бёрье. — Язычников, я имею в виду.
Рикард Скуглёф смеется:
— Я думаю, вам пора.
Помещение буфета в магазине «Иса», освещенное оранжевым плафоном, выглядит уютным и гостеприимным. Пахнет свежесваренным кофе, а кусочки тосканского торта приятно липнут к зубам.
Ребекка Стенлунд сидит напротив Малин и Зака, по другую сторону стола, покрытого серым ламинатом.
«При таком освещении она выглядит старше, чем есть», — думает Малин. Игра света и тени как будто добавляет Ребекке лет, выделяя почти незаметные морщины. Хотя, может быть, пережитое накладывает отпечаток на ее внешность — ведь такое не проходит бесследно.
— Это не мой магазин, — говорит Ребекка, — хотя владелец и позволяет мне делать все так, как я хочу. Среди магазинов такого типа наш самый доходный в Швеции.
— Retail is detail,[33] — замечает Зак.
— Именно, — отвечает она, и Малин опускает глаза.
Ребекка выдерживает паузу.
«Теперь ты собираешься с духом, — думает Малин, — делаешь глубокий вдох, чтобы начать рассказывать. Ты ведь никогда не отступаешь от задуманного, правда, Ребекка? Как тебе это удается? Как ты ухитряешься держаться намеченного курса?»
— Я решила для себя, что все связанное с родителями и моим братом Бенгтом осталось в прошлом. Что я выше этого. Я ненавидела своего отца, но однажды, сразу как мне исполнилось двадцать два, поняла, что не принадлежу ему и он не имеет права вмешиваться в мою жизнь. Тогда я бросалась в объятия любого парня, пила, курила, нюхала травку, слишком много ела, как будто нарочно изматывала свой организм. Конечно, я бы попробовала и героин, если бы не одумалась вовремя. Мне надоело быть злой, запуганной и недовольной. Это убивало меня.
— Вы решили для себя. Так просто?
Малин сама удивилась, как произнесла эти слова, точно в гневе или приступе зависти, и добавила, увидев, как смутилась Ребекка:
— Извините. Не думала, что это прозвучит так резко.
Ребекка сжимает челюсти, но потом осмеливается продолжить:
— Мне казалось, другого пути нет. Я решила для себя. Если вы меня об этом спрашиваете, другого выхода не было.
— А ваши приемные родители? — интересуется Зак.
— Я порвала с ними. Они — часть прошлого.
«Куда еще заведет нас это дело? — размышляет Малин. — Предстоит ли снова столкнуться с извращенной логикой чувства, по которой можно насмерть замучить человека и повесить его голым на дерево посреди равнины в мороз?»
Ребекка снова стискивает зубы, потом ее лицо расслабляется.
— Это несправедливо, я знаю. Они ни в чем не виноваты, но речь шла о жизни и смерти, и мне надо было идти вперед.
«Только так, — думает Малин. — Что там писал об этом Томас Стернз Элиот? „Not with a bang but a whimper“».[34]
— У вас есть семья?
«Хороший вопрос, — думает Малин. — Но в плохом контексте».
— Сын. Я поздно родила ребенка, мальчику сейчас восемь, и я живу ради него. А у вас есть дети?
— Дочь. — Малин кивает.
— Тогда вы понимаете. Что бы ни случилось, мы должны жить ради них.
— А как его отец?
— Мы в разводе. Как-то раз он поднял на меня руку. Думаю, это вышло случайно, дело было после праздника раков.[35] Но этого хватило.
— Вы поддерживали связь с Бенгтом?
— С братом? Нет, мы совсем не общались.
— А он пытался связаться с вами?
— Да, звонил как-то раз. Но я положила трубку, лишь только узнала его голос. «Тогда» и «сейчас» не должны больше встречаться. Вы не согласны?
— Не совсем, — отвечает Малин.
— А через неделю позвонила какая-то женщина, секретарь социальной службы, Мария, так звали ее, по-моему. И просила меня хотя бы поговорить с Бенгтом, если уж я не хочу с ним видеться. Она рассказывала о его депрессии, об одиночестве. По-видимому, она всерьез заботилась о нем.
— И что из этого вышло?
— Я попросила ее никогда мне больше не звонить.
— Один вопрос, и он тяжелый, — предупреждает Малин. — Ваш отец или Бенгт никогда к вам не приставали?
Ребекка Стенлунд становится на удивление спокойной.
— Нет, ничего такого не было. Иногда мне казалось, будто я что-то забыла, но нет, никогда…
Повисает долгая пауза.
— Хотя что я, собственно, знаю?
Зак поджимает губы.
— Вам неизвестно, были ли у Бенгта враги, такие, о которых нам следовало бы знать?
Ребекка Стенлунд качает головой.
— Я видела снимок в газете. Такое чувство, будто произошедшее имеет отношение ко мне, хочу я того или не хочу. От этого нельзя убежать, да? Как бы ты ни старался, прошлое тебя настигнет, правда? Словно ты привязан к столбу и способен двигаться, но никогда не сможешь освободиться.
— Кажется, вы все прекрасно понимаете, — вздыхает Малин.
— Он ведь был моим братом. Слышали бы вы его голос, когда он звонил! Это был голос самого одинокого человека на земле. И я захлопнула последнюю дверь.
— Ребекка, на кассу! Ребекка, на кассу! — раздается из микрофона.
— Что вы делали в среду вечером?
— Я была в Египте с моим мальчиком. В Хургаде.
«Загар оттуда», — догадывается Малин.
— Решились в последнюю минуту, этот мороз сводит меня с ума. Домой мы вернулись в пятницу.
Допив кофе, Малин встает.
— Думаю, это все, — бормочет она. — Нам пора.
Простил ли я тебя, сестра?
Все это началось не с тебя и закончилось не тобой, так есть ли мне что прощать?
Раскладывай же свои яблоки и дай своему ребенку такое воспитание, которого мы с тобой не получили. Дари ему любовь. Он плоть от плоти твоей.
Я не могу позаботиться о тебе, но я могу видеть тебя с высоты своего полета, куда бы ты ни направилась.
Я поглощал доброту Марии Мюрвалль, как скугахольмские бутерброды, копченую колбасу или несоленое масло. Я мылся, как она велела, гладил свои брюки, слушал, чему она учила меня, верил тому, что она говорила о человеческом достоинстве. Но о каком достоинстве можно вести речь после того, что случилось в лесу?
О какой чистоте?
О какой ясности?
Ты должна парить здесь со мной, Мария, а не сидеть там, где ты сидишь.
Разве я не прав?
Не должны ли мы все парить, лететь вперед, как та зеленая «вольво» там, внизу, на шоссе.
Пригород Хюскварна.
Здесь производятся газонокосилки, винтовки на лося и дробовики для всех видов охоты. Спичечный тролль[36] глядит на озеро Веттерн. Здесь утонул Йон Бауэр,[37] когда паром потерпел крушение. И никакой тролль не спас его.
Не в этих ли дремучих лесах обрел покой его дух?
В салоне никакой музыки — Малин запретила. Двигатель заикается, напоминая ей, что пора зарядить мобильник.
Снова голосовая почта.
«У вас новое сообщение».
«Это Эбба Нильссон, секретарь социальной службы. Вы искали меня вчера вечером. Сегодня я дома в первой половине дня. Перезвоните мне, если вам не трудно».
Используйте информацию, перезвоните по номеру…
Один, два, три сигнала.
Опять никого? Нет…
— Да. С кем я говорю?
Писклявый голос, словно между связками отложился жир. Малин представляет себе Эббу Нильссон: низенькая полная дама пенсионного возраста.
— Это Малин Форс из полиции Линчёпинга. Мы пытались связаться с вами.
Пауза.
— И чего вы хотите?
— Речь идет о Бенгте Андерссоне. Одно время вы опекали его?
— Да, это так.
— И вы знаете, что случилось?
— Конечно, это не обошло меня стороной.
— Вы можете рассказать о Бенгте?
— Боюсь, совсем немного. К сожалению. Когда я работала в Юнгсбру, он приходил только один раз. Невероятно застенчивый, но это неудивительно, ему ведь приходилось непросто, потому он и был таким… каким был.
— Вам нечего сообщить нам?
— Нет, думаю, совершенно нечего. Но девушка, которая сменила меня, хорошо с ним ладила, как я слышала.
— Мария Мюрвалль?
— Да.
— Мы пытались на нее выйти, но по номеру, который нам дали, постоянно включен автоответчик. Вы знаете, где она сейчас?
Молчание.
— Милая моя… — выговаривает наконец Эбба Нильссон.
— Простите?
Зак отрывает взгляд от дороги, смотрит на Малин.
— Вы хотели что-то сказать?
— Мария Мюрвалль была изнасилована в лесу возле озера Хюльтшён несколько лет назад. Вы не знали этого?
Рита Сантессон: «Мне не хотелось бы больше говорить об этом».
Мария.
Мюрвалль.
Знакомое имя.
Дело, которым занималась полиция Муталы. «Теперь я припоминаю, — думает Малин. — Надо собраться с мыслями».
Мария Мюрвалль.
И она была единственной, кто заботился о тебе, Бенгт?
Даже твоя сестра отвернулась от тебя.
Логика чувств.
Трасса подернута снежной дымкой.
Она была единственной, кто заботился о тебе, Бенгт?
И ее изнасиловали.
Лес в окрестностях озера Хюльтшён.
Поздняя осень 2001 года
Что ты делаешь в лесу одна?
Молодая девушка, так поздно?
Сейчас нет грибов, и ягодный сезон закончился.
Смеркается.
Стволы деревьев, ветки, побеги, кроны, листва, мох и черви — здесь все готово к нападению. Детоубийцы. Насильники. Это мужчина? Или их несколько? Или это женщина, женщины?
Они выслеживают тебя, пока ты бредешь по лесу, свистят. Глаза. Они видят тебя. Но не ты их.
Или эти глаза выжидают?
Сейчас темнеет быстро, но тебе не страшно. Ты можешь пройти по этой тропинке не глядя, ориентируясь лишь по запахам.
Змеи, пауки, тлен.
Лось?
Косуля?
Ты оборачиваешься. Тишина и покой опускаются на лес.
Ты продолжаешь путь. Твоя машина ждет в стороне, на дороге.
Скоро перед тобой в последних лучах заката откроется озеро Хюльтшён — во всей своей красе.
А потом наступит тьма.
Ты слышишь шаги за спиной.
Кто-то сбивает тебя с ног, прижимает к мокрой земле. Ты чувствуешь на своей шее его сладковатое теплое дыхание. Как много рук, какая сила…
Неважно, что ты делаешь. Змееподобные пальцы, паучьи лапы, они проникают под твою одежду, черные корни деревьев душат твой крик, навсегда погружая тебя в тишину земли.
Черви ползут по внутренней стороне твоих бедер, выставляют свои щупальца, разрывают твою кожу и внутренности.
Как тверд и груб древесный ствол?
Мясо, кожа и кровь могут быть так же тверды?
Нет.
Не так.
Никто не слышит твоего крика в царстве черных растений. И если бы даже кто-то слышал, пришел бы он?
Никто и не слушает.
И нет никакого спасения.
Только сырость, холод и боль, и что-то неотвратимое, твердое, что словно горит в тебе, разрывая в клочья все то, что есть ты.
Тишина навеки.
Спи и смотри сны, просыпайся.
Сладковатое дыхание — это воздух, который вдыхаешь ты в ночном лесу. Голое тело, кровоточащее тело, обреченное блуждать на поляне вокруг озера Хюльтшён.
Ты так далеко забрела…
Огни растут, ослепляют, разъедают.
Или это смерть пришла? Или зло?
Снова?
Оно ведь являлось вчера, оно бежало вперед на своих быстрых ногах, потаенное, как то, что прячется за покрытым шрамами кустарником.
— Мария Мюрвалль…
Зак трет пальцами руль.
— Я знал, что слышал это имя раньше. Черт возьми! Это же она была изнасилована возле Хюльтшёна четыре года назад. Действительно кошмар…
— Этим занималась полиция Муталы.
— Все случилось как раз на границе, но они взяли дело. Ее нашли на дороге, в нескольких милях от места преступления. Нашел водитель грузовика, он вез гравий на стройку в поселок Челльму. Она была совершенно разбита, разодрана.
— Преступника так и не нашли?
— Нет. По-моему, об этом говорили даже в программе «Разыскивается». Нашли только ее одежду и место, где все это случилось.
Малин закрывает глаза и слушает гул мотора.
Человек повешен на дереве.
Опекавшая его сотрудница социальной службы изнасилована четыре года назад — в лесу.
Калле-с-Поворота. Развратный, сумасшедший отец. Мужчина-что-надо.
Все они всплывают в расследовании один за другим, но без всякой видимой связи.
Случайность?
Опробуем теорию на Заке.
— Бенгт Андерссон. Он должен был как-то отметиться в том деле, если она так сильно заботилась о нем, как все говорят.
— Конечно, — кивает Зак и указывает пальцем в сторону встречного автомобиля. — Вот такой «сеат» я хотел бы иметь. Сейчас компанией владеет «Фольксваген».
«Я знаю, — думает Малин. — Янне тысячу раз говорил мне об этом, когда заводил речь про свои автомобили».
— Тебе не нравится твоя машина?
— Мюрвалль, — продолжает Зак. — Не знакомо ли тебе это имя по какому-нибудь другому делу?
Малин качает головой.
— Мюрвалль, Мюрвалль… — в задумчивости бормочет Зак.
— Я позвоню Шёману и попрошу его взять бумаги того расследования у полиции Муталы. Нордстрём организует все в мгновение ока.
Как раз когда они заворачивают на подъездную дорогу к полицейскому участку, звонит третий по списку секретарь социальной службы — женщина, которая пришла после Марии Мюрвалль.
— Это было ужасно. Просто кошмар! Бенгт Андерссон был подавлен, молчалив, на встрече со мной он бормотал только: «Чистота? Какое это имеет значение? Какое это имеет значение?» Если честно, я никогда не связывала это с изнасилованием. Но если связь все-таки есть? Насильник? Бенгт Андерссон? Он был не такой. Женщины чувствуют это.
Малин выходит из машины и невольно морщится, когда мороз всеми своими градусами впивается ей в кожу.
— В любом случае, я никогда не была ему так близка, как Мария Мюрвалль. По-видимому, она занималась им больше, чем того требовали служебные обязанности. Можно сказать, она сделала из него человека. Она была для него как сестра родная, насколько я понимаю.
Они входят в здание полицейского участка.
Шёман стоит у стола Малин, размахивая кипой факсов. Коллега из Муталы, очевидно, не стал откладывать дело в долгий ящик.
По голосу Свена Шёмана чувствуется, что он сильно взволнован. Малин и Зак стоят рядом. Малин хочется сказать Свену, чтобы он успокоился, подумал о сердце.
— Бенгт Андерссон значится среди тех, кого полиция Муталы допрашивала по делу об изнасиловании Марии Мюрвалль. У него не было алиби на ту ночь. Но ничто из найденного на месте преступления не указывало на него. Да и ничто другое тоже. Он был всего лишь одним из двадцати пяти клиентов Марии Мюрвалль, которых допрашивали.
— Действительно кошмарное чтение. — Шёман протягивает бумаги Заку.
— Реальность всегда превосходит любой вымысел, — отвечает тот.
— Она, насколько я понимаю, сестра братьев Мюрвалль, — продолжает Шёман. — Банда придурков с равнины, с которыми было немало проблем. Хотя это старая история.
— Мюрвалли! Знаю, как же! — вспоминает Зак.
— Это, наверное, было до меня, — говорит Малин.
— Крутые парни, — продолжает Зак. — Настоящие негодяи.
— Вроде в лесу нашли одежду и на ней следы ДНК, но недостаточно для идентификации.
— А на ее теле?
— Той ночью шел дождь, — отвечает Шёман. — Все было смыто. По-видимому, использовали ветку. Она была вся исколота, изранена внутри… как здесь написано. Неизвестно, была ли она изнасилована и каким-нибудь другим способом. Это так и не установили.
Малин чувствует боль.
Она поднимает ладонь, останавливая Шёмана.
Это значит: достаточно.
Мария Мюрвалль.
Одинокий ангел.
Вот каким было твое любовное свидание…
Малин слушает свой внутренний голос. Хочет исхлестать саму себя до посинения. Не будь циничной, Форс, не будь циничной, никогда не будь ци… или я уже такая? Циничная?
— Мария так и не пришла в себя по-настоящему, — продолжает Шёман. — Согласно последним записям, еще до того, как дело сдали в архив, она впала в какое-то психотическое состояние и сейчас, видимо, находится в закрытом отделении больницы Вадстены. Здесь записан адрес.
— Уже проверяли? — спрашивает Малин.
— Пока нет, но это легко сделать, — отвечает Зак.
— Сошлитесь на срочное полицейское расследование, если какой-нибудь врач упрется.
— И мы получили сообщение от Карин, — добавляет Зак. — Ближе к вечеру у нее может что-то выясниться относительно отверстий в стекле.
— Отлично. Она, конечно, позвонит, как будет готова. Ну а как со скандинавскими древностями? — спрашивает Малин, выдержав паузу.
— Бёрье и Юхан все еще работают. Они допрашивали Рикарда Скуглёфа и его подругу Валькирию Карлссон, пока вы были в Йончёпинге. Продолжают сбор информации.
— Допрос что-нибудь дал?
— Никогда нет уверенности в том, — говорит Шёман, — что ты слушаешь достаточно внимательно. Потому что люди иногда говорят больше, чем знают. Сейчас мы устроим им более тщательную проверку.
На другом конце провода отвечает женщина-врач.
— Да, Мария Мюрвалль находится здесь, у нас. Да, вы можете встретиться с ней, но никаких мужчин. И чем меньше людей, тем лучше. Конечно, если вы придете одна, это будет лучше всего.
Потом долгая пауза.
— Только не стоит ждать, что Мария вам что-нибудь скажет.
Звонок от Карин Юханнисон раздался в тот момент, когда Малин села в машину и уже успела повернуть ключ зажигания.
— Малин? Это Карин. Кажется, теперь я знаю, что это за отверстия в стекле.
Малин откидывается на промерзшую спинку сиденья. Всего за несколько секунд она успевает почувствовать, как холодный воздух распространяется по салону, и ее охватывает непреодолимое желание снова оказаться в тепле.
— Извини, мне надо только завести автомобиль. Ну и что ты выяснила?
— Я могу со всей уверенностью сказать, что это не камень и не галька, для этого края отверстий слишком ровные. Кроме того, образовавшиеся трещины слишком велики для таких маленьких отверстий; такого, мне кажется, не могло бы быть, если бы кто-то кидал камни через окно.
— И что же это, по-твоему?
— Это пулевые отверстия.
Дырочки в стекле.
Еще одна дверь.
— Ты уверена?
— Как никогда. Настоящее мелкокалиберное оружие. На стекле не осталось ни пороха, ни сажи, но они остаются далеко не всегда. Это могло быть и пневматическое ружье.
Малин молчит, в голове крутятся мысли.
Мелкокалиберное оружие.
Кто-то пытался застрелить Бенгта Андерссона?
Пневматическое ружье.
Детская шалость.
Но техники не обнаружили в квартире ничего необычного. На его теле нет пулевых отверстий.
— Ну а если это были резиновые пули, могли бы они стать причиной каких-либо травм на теле Бенгта Андерссона?
— Нет, они вызывают очень специфические кровотечения, я бы заметила.
Слышен гул мотора.
Малин, одна в машине, едет к утратившей дар речи, изнасилованной женщине.
— Малин, что ты молчишь? — доносится из трубки голос Карин. — Ты не сошла с дороги?
— Только в мыслях, — отвечает Малин. — Ты не могла бы вернуться в квартиру Бенгта Андерссона и поискать там еще? Возьми с собой Зака.
— Я знаю, что нужно искать, — со вздохом отвечает Карин. — Положись на меня.
— Ты сообщила Свену Шёману?
— Он уже получил письмо по электронной почте.
«Что же это такое, чего мы никак не можем увидеть?» — спрашивает себя Малин, нажимая на педаль газа.
«Эта женщина из полиции, — думает главврач Шарлотта Ниима, — вероятно, лет на десять моложе меня. И как она смотрит — у нее пронизывающий, внимательный и в то же время усталый взгляд, как будто она хочет надолго уйти в отпуск, чтобы отдохнуть от всего, что связано с этим морозом. То же самое и внешне: тело ее подтянутое, но движения тяжеловаты, в них есть какая-то неуверенность, что ли. И эта деловитость, за которой она прячется.
Она симпатичная, хотя, наверное, ненавидит это слово. И что за этим пронизывающим взглядом, что я вижу там? Она печальна? Но это, должно быть, связано с ее работой. С чем только ей не приходится сталкиваться! Совсем как мне. А ведь все эти гадости могут опрокинуть и наш собственный мир, сломать его, будто какой-нибудь прибор».
Очки в черной оправе придают ей строгий вид, однако в их сочетании с пышной шевелюрой красных волос, завитых при помощи перманента, есть что-то безумное. «Вероятно, нужно и самой быть сумасшедшей, чтобы работать с сумасшедшими», — думает Малин.
В главвраче Ниима есть что-то маниакальное, как будто она использует недуги пациентов, чтобы держать под контролем свои собственные, скрытые.
Или это предубеждение?
Больница занимает три белых здания за оградой, построенных на окраине Вадстены в пятидесятые годы. Из окон кабинета доктора Ниима Малин видит покрытое льдом озеро Веттерн, промерзшее почти до самого дна. Застывшие рыбы словно задыхаются подо льдом, пытаясь пробиться сквозь неподатливую коварную массу. «Скоро мы не сможем здесь дышать!» — словно взывают они. Слева, за забором, Малин различает красные кирпичные стены женского монастыря Святой Биргитты, который стоит здесь с 1346 года и до сих пор действует.
Биргитта. Молитвы. Святые. Монастырская жизнь.
Она поехала одна. Как женщина к женщине. На этот раз Зак не протестовал.
Старый сумасшедший дом, хорошо известный на равнине как своего рода свалка для отбросов человеческого общества, перестроен в кондоминиум. На пути в город Малин проезжала мимо белых зданий в стиле модерн. Белый фасад сумасшедшего дома казался серым, а деревья парка вокруг клонили черные ветви, слышавшие по ночам крики стольких безумцев.
Как можно жить в таком доме?
— Мария здесь почти пять лет. Все это время она не говорила.
В голосе доктора Ниима слышится сочувствие и притом некая отстраненность.
Итак, Мария — бессловесная, безголосая.
— Она не выражает абсолютно никаких желаний.
— Она может себя обслуживать?
— Да, она моется и ест. Посещает туалет. Но не говорит и отказывается выходить из своей комнаты. Первый год мы следили за ней: она несколько раз пыталась повеситься на батарее. Но сейчас, как нам кажется, не суицидальна.
— Смогла бы она жить за пределами больницы, если бы кто-то ухаживал за ней?
— При любых попытках вывести ее из комнаты у нее начинались судороги. Я никогда не видела ничего подобного. Она совершенно не в состоянии, насколько мы можем судить, находиться в обществе. Все ее тело сейчас словно протез, заменяющий то, что было утрачено. Что касается личной гигиены, здесь она аккуратна. Надевает одежду, которую мы ей даем.
Доктор Ниима делает паузу, прежде чем продолжить:
— Она ест три раза в день, но не так много, чтобы прибавлять в весе. За ней ведется тотальный контроль, но контакта с нею у нас нет. Наших слов она как будто не слышит. Такой симптом можно наблюдать у людей, страдающих тяжелыми формами аутизма.
— Ей дают какие-то лекарства?
— Мы пробовали. Но ни один из наших химических ключей не подошел к замку на душе Марии Мюрвалль.
— А почему «никаких мужчин»?
— При виде мужчины у нее тоже начинаются судороги. Не всегда, но иногда. Время от времени ее посещают братья. Встречи с ними она переносит нормально. Братья — не мужчины.
— Еще кто-то ее посещает?
— Мать отстранилась. — Доктор Ниима качает головой. — А отец давно умер.
— У нее есть телесные повреждения?
— Все зажило. Но ей пришлось удалить матку. Штуки, которые запихивали в нее там, в лесу, оставили серьезные раны.
— Она испытывает боль?
— Физически? Нет, не думаю.
— С ней проводится какая-то терапия?
— Вы должны понять одну вещь, фрекен Форс: проводить терапию с человеком, который не говорит, практически невозможно. Молчание — мощнейшее оружие души.
— То есть вы полагаете, при помощи молчания ей удается как бы оставаться в себе?
— Стоит ей заговорить — и она окажется вне себя.
— Мария живет здесь.
Служительница осторожно открывает дверь, третью из семи по коридору на втором этаже. Линолеум блестит в свете люминесцентных ламп; из комнаты слышен тихий стон. В отличие от дома престарелых здесь используют парфюмированные моющие средства. Лимонник — совсем как на курорте в линчёпингском отеле «Экуксен».
— Если не возражаете, я войду первой и предупрежу о вашем визите.
Через приоткрытую дверь Малин слышит голос служительницы; та словно разговаривает с ребенком.
— Здесь девушка из полиции, она хочет побеседовать с тобой. Ты не против?
Никакого ответа.
— Теперь можете войти, — говорит служительница, вернувшись.
Малин распахивает дверь на всю ширину и проходит через маленькую прихожую. Дверь в туалет и душ приоткрыта.
На столе поднос с обедом, съеденным наполовину. Телевизор на табуретке, на полу сине-зеленый тряпичный коврик, на стенах плакаты с изображениями мотоциклов и гоночных машин.
В углу на постели сидит Мария Мюрвалль. Она кажется неким бесплотным существом, тщательно расчесанные светлые пряди заслоняют лицо.
«Ты похожа на меня, — думает Малин, — слишком похожа».
Женщина на постели не обращает на Малин никакого внимания. Она сидит неподвижно, свесив ноги в желтых гетрах на пол и опустив голову. Ее глаза открыты, пустой и в то же время удивительно ясный взгляд устремлен в пространство.
За окном густо идет снег. Опять. Может, наконец потеплеет на несколько градусов.
— Меня зовут Малин Форс. Я инспектор из полиции Линчёпинга.
Никакой реакции.
Тело Марии — сама тишина и покой.
— На улице холодно, — продолжает Малин. — И ветрено.
«Идиотка», — упрекает она себя мысленно.
Губы Марии Мюрвалль беззвучно шевелятся.
Лучше сразу к делу — пан или пропал.
— Один из ваших клиентов в социальной службе Юнгсбру найден убитым.
Мария Мюрвалль моргает, но не двигается.
— Это Бенгт Андерссон. Его нашли повешенным на дереве. Голого.
Мария дышит, снова моргает — только это и показывает, что она жива.
— Это с Бенгтом ты столкнулась тогда, в лесу?
Движение ногой, чуть заметное через желтую хлопчатобумажную ткань.
— Я знаю, ты помогала Бенгту. Старалась, чтобы с ним все было хорошо. Ведь так?
За окном все идет снег.
— Почему ты так о нем заботилась? Почему он не был таким, как все? Или ты тоже была против всех?
Что значит это молчание?
Уходи же и не приходи сюда со своими вопросами. Разве ты не понимаешь, что я умираю, когда слышу об этом, или, наоборот, я буду вынуждена жить, если отвечу тебе. Я дышу — только и всего. Но что значит дышать?
— Ты знаешь о Бенгте Андерссоне что-нибудь такое, что могло бы помочь нам?
Зачем я продолжаю? Потому что ты знаешь…
Мария Мюрвалль отрывает одну ногу от кровати, переводя свое худенькое тело в лежачее положение, взгляд ее перемещается вместе с телом.
Совсем как у животного.
Расскажи, что ты знаешь, Мария. Воспользуйся даром речи.
Черный хищник в лесу. Это он, человек с заснеженной, продуваемой всеми ветрами равнины?
Возможно ли?
Нет.
Или?
Вместо этого Малин спрашивает:
— Зачем, как ты думаешь, кому-то понадобилось вешать Бенгта Андерссона на дереве посреди Эстергётландской равнины в самую холодную из зим на памяти людской?
Зачем, Мария? Или он получил недостаточно?
И кто стрелял в его окно?
Мария закрывает глаза, потом открывает снова. Она дышит, безропотно, словно дышать или не дышать давно уже для нее не важно. Словно все это не имеет никакого значения.
Ты пытаешься меня утешить?
Что видишь ты, Мария, чего не видят другие? Что ты слышишь?
— Красивые плакаты, — говорит Малин и выходит из комнаты.
В коридоре она останавливает служительницу со стопкой оранжевых махровых полотенец в руках.
— Плакаты на стенах, похоже, не ее. Их повесил кто-то из братьев?
— Да. Вероятно, они думали, что это напомнит ей о доме.
— И часто к ней ходят братья?
— Только один — Адам, младший. То и дело появляется, словно мучается угрызениями совести, что она здесь.
— Доктор Ниима говорила, что приходили и другие.
— Нет, только один. Я уверена.
— Они были особенно дружны?
— Этого я не знаю, но, наверное, да, коли приходит именно он. Как-то раз явился и другой, но так и не смог войти в комнату. Сказал, что там слишком душно, а он не выносит этого. Что там как в шкафу — вот что он сказал. Да и ушел.
— Это ты, Бенгт?
— Я здесь, Мария. Ты видишь меня?
— Нет, я не могу тебя видеть, но я слышу, как ты летаешь.
— Я всегда думал, что делаю это бесшумно.
— Это так. Но ты же знаешь, я слышу то, чего не слышат другие.
— Ты испугалась тогда?
— А ты?
— Думаю, да, но вскоре я понял, что страх бесполезен, и он исчез. Ведь это так?
— Да.
— Тебе еще не поздно, Мария. С тобой все не так, как со мной.
— Не говори этого.
— Но это так.
— Кто из нас пахнет одиночеством? Ты или я?
— Ты имеешь в виду запах яблок? Это не ты и не я, это кто-то другой.
— Кто же?
— Они, она, он — все мы.
— И тот, кто стрелял в твое окно?
— Я помню, как вернулся домой и обнаружил отверстия. Я знал, что они от пуль.
— Но кто стрелял?
— Я думаю, все стреляли.
— Их было много?
— Если все мы одно, нас всегда много, ведь так, Мария?
Зак стоит в трех метрах от Карин Юханнисон, в дверях между кухней и гостиной в квартире Бенгта Андерссона. Куртка на Заке застегнута, квартира отапливается, но слабо — только чтобы не замерзла вода и трубы не лопнули. Такое часто случается в эту зиму, особенно под Рождество, когда богачи отправляются в Таиланд и в другие привычные им места, бросая котлы на произвол судьбы, а потом — бах! — и затопление.
«Теперь мне наверняка поднимут страховую премию», — думает Зак.
Карин на коленях ползает по полу, нагибается к дивану, ковыряет пинцетом дырку в обивке.
Зак ничем не может ей помочь. Но когда она наклоняется вперед или откидывается назад, то так, то этак, она очень даже ничего. Ладно скроена и способна будить желания.
Сюда они ехали молча — он всем видом дал ей понять, что обойдется без болтовни. И Карин сосредоточилась на дороге, но все же как будто хотела заговорить, словно и раньше ожидала возможности остаться с ним наедине.
Дырка, в которой копается Карин, находится как раз напротив окна, но она может быть от чего угодно.
Карин возится, ковыряет рукой и вдруг с торжествующим видом вытаскивает пинцет.
— Если поискать еще немного, даю слово, обнаружится пара таких штучек, — говорит она, протягивая к нему руку с пинцетом.
Малин в своей квартире, на кухне. Пытается выкинуть из головы образ Марии Мюрвалль, сидящей на постели в мрачной комнате.
— Вы с Заком продолжайте работать по линии Мюрваллей. Но если линия Асатру потребует новых ресурсов, мы переместим фокус туда, — сказал на летучке Карим Акбар.
Можно подумать, что вся цепочка вплоть до Марии Мюрвалль — его идея. Хорошо, однако, что можно сконцентрироваться на чем-то одном.
— Мы должны поднять дела братьев Мюрвалль, — говорит Свен Шёман. — А ты, Юхан, вместе с Бёрье продолжай работать с Асатру. Загляните под каждый рунический камень. Мы снова должны допросить соседей Бенгта Андерссона: не видели ли они или не слышали чего необычного. Теперь ведь мы знаем, что окно было прострелено.
Пули оказались резиновыми.
Три такие зеленые штуки Карин и Зак нашли в диване. Очевидно, по одной на каждое отверстие. Размер подходящий для мелкокалиберного оружия; предположительно это было легкое охотничье ружье, называемое «салонным».
Резиновые пули.
Это слишком для детской шалости, и все-таки не всерьез. Так нельзя убить, но можно причинить боль, помучить. Как мучили тебя, Бенгт.
Резиновые пули.
По утверждению Карин, невозможно установить, из оружия какого типа они были выпущены.
— Рельеф ствола отпечатался недостаточно четко — резина эластичнее металла.
Малин подливает немного красного вина в кипящую кастрюлю.
— Сегодня мы допросили нескольких фанатиков Асатру в районе Чиндатрактен, — рассказывал Юхан Якобссон. — Насколько можно судить, все из числа безобидных, так сказать интересующихся историей. Университетский профессор, пожалуй, один из самых тщеславных людей, с какими я когда-либо сталкивался, но, похоже, совершенно чист. Приятель, с которым он живет, Магнус Юпхольм, подтвердил инцидент с кошками.
Тщеславный?
При этих словах Карим невольно вскинул бровь, точно упомянули заболевание, которое он подозревает у себя.
А Малин мысленно рассмеялась.
Юхан принес «Афтонбладет» и «Экспрессен». Ничего по делу. Только теперь целые страницы с большим портретом профессора, «эксперта по древнескандинавским ритуалам», посвящены описанию Мидвинтерблота и намекам на то, что старинный обряд мог быть проведен вновь.
Свен молчал почти все заседание.
Малин помешивает жаркое, вдыхает запах белого перца и лаврового листа.
Это убийство скоро выветрится из общественного сознания. Новое преступление, очередной скандал с участием телезвезд, игры политиков, смертоносные бактерии в Таиланде.
Чего стоит труп, повешенный на дереве, если он уже «не нов»? Мяченосец, ты больше не актуален.
Тщеславие.
Дверь в прихожей открывается.
Это пришла Туве.
— Мама, ты дома?
— Я на кухне.
— Ты готовишь? Я ужасно голодна.
— Будет жаркое.
На щеках у Туве яркий румянец. Самый красивый в мире.
— Я встречалась с Маркусом. Мы перекусили у нею дома.
Просторная вилла медицинских работников в престижном районе Рамсхэлл. Папа — хирург, один из тех, кто носит зеленое с белым, мама — врач в отоларингологической клинике. Чета медиков — обычное явление в этом городе.
Звонит телефон.
— Ответь ты, — говорит Малин.
— Нет, лучше ты.
Малин вынимает трубку из настенного держателя.
— Малин, это папа. Как вы?
— Хорошо. Только холодно. Я полила цветы.
— Я звоню не поэтому. Все хорошо?
— Я же сказала. Все хорошо.
— У вас холодно? Я смотрел шведское телевидение, в Стокгольме в квартирах лопаются батареи.
— Тут такое тоже случается.
«У него есть что-то на уме, — думает Малин. — Интересно, он скажет?»
— Ты что-то хотел?
— Я всего лишь хотел… ну ладно, об этом в другой раз.
Хватит вилять хвостом, хватит.
— Как хочешь, папа.
— Туве там?
— Как раз пошла в туалет.
— Ну ладно, это не важно. До следующего раза, пока.
Малин стоит с телефонной трубкой в руке. Никто не прерывает разговор так внезапно, как папа. Только что он был — и вот его нет.
Туве возвращается на кухню.
— Кто это был?
— Дедушка. Немного странный.
Туве садится за стол, смотрит в окно.
— Одежда, которую носят в это время года, уродует людей, — размышляет она. — Они выглядят толстыми.
— Знаешь, — говорит Малин, — еды хватит и на Янне. Может, позвоним ему и спросим, не хочет ли он прийти?
Внезапно возникает желание увидеть его. С чего-то начать. Просто почувствовать его рядом.
Туве сияет.
— Позвони ты, — предлагает Малин, и улыбка исчезает с лица дочери так же быстро, как появилась.
— Нет, мама, ты должна сделать это сама.
Один, два, три, четыре, пять сигналов. Ответа нет.
Вероятно, он дежурит на пожарной станции.
— У него сегодня выходной, — отвечает телефонистка со станции.
Мобильный.
Говорит автоответчик: «Привет, вы позвонили Янне. Оставьте сообщение после сигнала, я вам перезвоню».
Оставлять сообщение Малин не стала.
— Не дозвонилась?
— Нет.
— Тогда поедим вдвоем.
Туве спит в своей постели.
На часах чуть больше половины двенадцатого. Малин лежит на диване, сна ни в одном глазу.
Она поднимается, заглядывает в комнату Туве. Смотрит на совершенное девичье тело под одеялом — грудная клетка ходит вверх-вниз.
Братья — не мужчины.
Жизнь переполняет ее.
Теплый, теплый кровоток. Другое тело, в другой постели.
«Янне, Янне, где ты? Приезжай сюда. Возвращайся. На плите жаркое».
«Я не могу. Я везу мешки с мукой по горам в Боснии, дорога под нами заминирована. Им здесь нужна моя помощь».
«Ты нужен нам».
Малин уходит в свою спальню. Она сидит на краю постели, когда раздается звонок мобильника.
Она бросается в зал, находит телефон в кармане куртки.
— Это Даниэль Хёгфельдт.
Гнев сменяется отчаянием, отчаяние надеждой.
— У тебя есть что-нибудь для меня?
— Да нет, ничего нового. А что ты имел в виду?
— Я имел в виду, что всегда рад видеть тебя, когда тебе это удобно.
— Ты дома?
— Да. Ты придешь?
Малин смотрится в зеркало в прихожей, и чем дольше она смотрит, тем сильнее расплываются контуры лица.
Почему она должна отказывать себе?
Она шепчет в трубку: «Я приду, приду, приду».
Прежде чем выйти из квартиры, выпивает стакан текилы.
На полу в прихожей записка:
Туве!
Звонили с работы, я доступна по мобильному.
ЛХК (LHC, Linkopings НС) — профессиональный хоккейный клуб из Линчёпинга, стадион «Клоетта-центр» — домашняя арена клуба.
Отели на Тенерифе.
Компания, производящая в основном молодежную спортивную обувь.
Сеть спортивных магазинов в Швеции.
Торнбю — район на севере Линчёпинга, где расположен крупный торговый центр.
Стонгон — река. Протекает через Линчёпинг и в его окрестностях впадает в озеро Роксен.
Марки шведских истребителей.
Населенные пункты в окрестностях Линчёпинга.
В 1965 году риксдагом была принята программа по преодолению жилищного кризиса. Предусматривала строительство в короткий срок миллиона многоквартирных домов.
Траверса — приспособление, используемое на подъемных кранах для поднятия грузов.
Филип Марлоу — герой детективных рассказов и романов американского писателя Раймонда Чандлера.
Песня британской группы «Procol Harum».
Александр Колдер (1898–1976) — американский скульптор, который приобрел всемирную известность замысловатыми фигурами из проволоки и так называемыми «мобилями» — кинетическими скульптурами, которые приводятся в движение электричеством или ветром.
Хуту и тутси — этносоциальные группы, населяющие Руанду. В 1990-е годы в Руанде разразилась гражданская война между хуту и тутси.
Флорбол — разновидность хоккея с мячом.
Лен — территориально-административная единица в Швеции.
ТТ — крупнейшее в Швеции агентство новостей.
«Афтонбладет» — одна из крупнейших центральных газет в Швеции.
Халк (доктор Брюс Баннер) — герой известного комикса 1960-х годов, созданный художниками Стэном Ли и Джеком Кирби. Профессор физики, превратившийся после взрыва созданной им гамма-бомбы в неистового монстра.
Люминол — органическое соединение. Используется судебными экспертами для выявления следов крови.
Скугахольмский хлеб — сорт темного хлеба с пряностями.
Сконе — область на юге Швеции.
Немного мира, немного солнца, я желаю себе этого (нем.).
Ленсман — в Швеции и Финляндии представитель полицейской власти в сельской местности.
Лонгхольм — часть Стокгольма, остров, на котором располагалась известная тюрьма.
Энди Уорхол (настоящее имя Андрей Вархола, 1928–1987) — американский художник украинского происхождения, продюсер, дизайнер, писатель, культовая фигура поп-арт-движения.
Шведский живописец, изображал птиц и зверей в естественной среде.
Асатру (букв. «вера в асов») — неоязыческое движение, воссозданное на основе материалов о религии дохристианских скандинавов, сохранившихся в первоисточниках. Первая современная зарегистрированная община последователей Асатру существует в Исландии с 1973 года. Общины Асатру зарегистрированы в Исландии, Дании и Норвегии.
Автор здесь вносит некоторую путаницу. «Мидвинтерблот» дословно означает «жертвоприношение на Середину Зимы». Середина Зимы, иначе йоль, — один из важнейших языческих праздников годового круга, но отмечался он на зимний солнцеворот, то есть около 21 декабря. На начало февраля приходится праздник Дисаблот (жертвоприношение женским духам-хранителям и духам-предкам). Но путем повешения человека на дереве жертвы приносились только Одину, причем способ умерщвления жертвы был иным и специфичным, обусловленным мифом. (Прим. ред.)
Духовная практика северного шаманизма, дающая возможность общаться с духами, воздействовать на психику других людей, в частности — наводить порчу. Но хотя обряды сейда могут проводиться во время праздников, сам сейд как магическая техника не имеет отношения к порядку годовых ритуалов. (Прим. ред.)
В скандинавской мифологии вепрь, которого каждый день варит в своем котле повар Андхримнир, чтобы подать к столу остальным богам-асам. Однако к вечеру Сехримнир снова оживает.
Розница — это основа (англ.).
«Хныканьем, а не взрывом». Заключительная строка поэмы англо-американского поэта Т. С. Элиота «Полые люди». (Перевод Бориса Городецкого.)
Ежегодный праздник в Швеции и других скандинавских странах. Отмечается в августе, сопровождается застольями.
Имеется в виду деревянная скульптура Калле Эрнемарка «Великан Вист» на берегу озера Веттерн.
Шведский художник, уроженец Йончёпинга. Известен своими иллюстрациями к народным сказкам «Среди эльфов и гномов».