— Что ж он — в людей стрелял? — засмеялся Красюк.
— Аборигены этих мест всех называют «людя» — зверей, птиц, деревья, даже тучи, — пояснил Сизов.
Как ни стремился он в дорогу, но понимал: ни до золота Красюка, ни до Никши сейчас ему не дойти. Прав Чумбока: надо отлежаться, избавиться от навалившейся свирепой простуды…
"Все проходит", — говорил древний мудрец. "Самый отъявленный лежебока рано или поздно поворачивается на другой бок", — так говорил Саша Ивакин, друг и товарищ, с которым они вместе когда-то служили на заставе. И фортуна тоже рано или поздно поворачивается. Потому что постоянство несвойственно этому миру. Вот и они, измаявшиеся в тайге, добравшись до тихой обители этой избушки, — пили настоящий крепкий чай, приправленный ароматными травами, ели вкусное посоленное мясо, валялись на мягком мхе, наслаждаясь жизнью. И как это часто бывает с людьми, благополучно избежавшими ловушек судьбы, жаждали бесед, общения, шуток. Исполненные благодарности своему спасителю — широколицему Чумбоке, они добродушно подшучивали над ним. Так подобранный на улице щенок, обогретый и накормленный, заигрывает со спасшим его человеком, покусывает, повизгивает.
— Скажи, Чумбока, ты тигра видел? — спросил Красюк, отваливаясь от стола.
— Видела, видела, — закивал Чумбока.
— Испугался?
— Пугайся нету. Моя ему мешай нет, он мне мешай нет.
— Почему же не стрелял?
— Тигра — большая людя.
— Людя, людя… У него же шкура дорогая.
— Тигра вся дорогая.
— Как вся? А чего кроме шкуры-то?
— Вся. Зубы болей — бери усы тигра, живота болей — бери живота тигра, кровь пьешь — сильный будешь, зубы — дыши лучше, кости тигра — тоже лечи, все лечи.
— Скажи, а ты не шаман? Больно хорошо все знаешь.
— Глаза есть — гляди, сама все знай.
— Я вот тоже в тайге живу, — он чуть не сказал "в колонии", — а ничего про лес не знаю.
— Ветер тайга летай, прилетай, улетай — ничего не знай. Белка тайга ходи, смотри нада, кушай нада — все знай.
Сизов рассмеялся — такой житейской мудростью повеяло от слов Чумбоки. А может, подумалось, он это специально для Красюка сказал, живущего как перекатиполе?
— Ворона — глупый людя? — спросил Чумбока, решив, видимо, что объяснил недостаточно. И пояснил: — Ворона — хитрый людя. Весь тайга носами гляди, зря летай нету, хорошо тайгу знай.
— А шаманов ты боишься?
— Зачем боись? Вся шамана — хитрая людя, росомаха они.
Он помолчал, попыхивая своей трубкой.
— Раньше я сильно боись шамана. Маленько шамана плутай, маленько обмани, моя больше не боись шамана.
— Украл он, что ли, чего? — спросил Красюк.
— Украл, украл, — обрадованно закивал Чумбока. — Много-много солнца назад. Лежало на земле много-много снега. Тот год я привел свою фанза жена Марушка. Моя ходи река, леда дырка делай, рыба лови. Ложись рядом дырка, слушай, что рыба говори. А вода — буль-буль-буль. Моя понимай: вода рыбой говори. А потом рыба прыгай леда и шибко-шибко бегай. Моя пугайся, бросай все, беги фанза, говори жена Марушка: "Рыба глупый сделай, не вода, а леда жить хочет. Что делать будем — ой-ой-ой!" Марушка кричи: "Бегай стойбище, зови Зульку шаманить". Моя бегай шамана. Шамана ходи бубнами леда, говори: "Рыба глупый болей, табу этой рыба, кушай не моги, сам глупый станешь. Камлать надо место, снимать табу". Марушка проси: "Сколько плати камлать?" Шамана отвечай: "Олешка одна, выдра одна, рука соболей".
Чумбока растопырил пальцы правой руки, показывая, помахал ими перед собой. Красюк захохотал:
— Ну и Зулька! Почище нашего Оси с Подола.
— Марушка говори: "Ой-ой-ой! Мы люди бедный, где бери столько?" продолжал Чумбока, и глаза его лукаво поблескивали. — Проси Зульки-шамана: "Когда камлать начни?" — "Ночь, луна ходи туча — камлать начни". Сидим ночь, луна ходи туча. Луна вернись и свети шибко, шибко. Наша гляди на леда: шамана вместо камлать клади наша рыба нарты, собака корми. Моя злись, как медведь берлога. Моя скачи фанза, прыгай сохатым тальник, кричи сердитый медведь. Шаман пугайся, бросай нарты и бубен, бегай леда, кричи: "Шатун! Шатун!" Шаман беги, я сам шамани…
Посмеялись над забавным рассказом, и Красюк спросил:
— Признавайся, Чумбока, врешь ведь все? Шаманов-то давно нет.
— Есть шамана. Ты их не видела.
— Невидимки, что ли?
— Невидимки, — согласился Чумбока. — Твоя видела: бубен нет — шаман нет. Моя видела: бубен нет — шаман есть.
— Чего им теперь-то прятаться? Теперь все позволено: дури людям головы, как хочешь.
— Теперь шамана вернись. А то было много-много солнца назад.
— Все равно сочинил ведь? Не верю, что ты такой глупый был.
— Сочинила мало-мало, — признался Чумбока.
— А как у вас, у нацменов, с бабами?
— Ты говори — жена?
— Ну, с женами. Как у вас?
— Жена — хорошо. Много работай, все делай.
— А ты чего?
— А я дома сиди, думай, как жить дальше.
— Хорошо устроились…
— Хорошо, хорошо…
Ухмыляясь, Чумбока пополз в угол нар, пошебуршился там и затих. И почти сразу тихонько захрапел, удивив таким умением засыпать.
Сизов посмотрел в сумрачное окошечко, накрылся с головой оленьей шкурой, предложенной предусмотрительным Чумбокой, и тоже попытался уснуть. Но сон долго не шел, думалось о золоте, которое надо найти, о Хопре, каким-то образом разузнавшем обо всем и теперь шатающемся где-то рядом. И, конечно, о Саше Ивакине думалось, о том, как бы он обрадовался, узнав о найденном касситерите. И еще он думал о золотом ручье. Был бы жив Саша, взяли бы они лицензию на старательство, и пошло бы у них дело, которое не дало бы пропасть в это сволочное время…
Проснулся Сизов от непонятных стуков за стеной. По телу растекалась бесконечная слабость. Это обрадовало: слабость — начало выздоровления. Открыл глаза, увидел солнечный свет в оконце. Пересилив себя, поднялся, толкнул тяжелую дверь.