Снова что-то стукнуло за углом. Он шагнул с порога, увидел Красюка, бодрого и веселого, кидавшего полешки в ближайшую лиственницу.
— Ты что делаешь? — удивился Сизов.
— В городки играю, — невозмутимо ответил Красюк.
— Для того, что ли, дрова заготовлены?
— А чего им сделается?
— Дрова должны лежать на своем месте.
— Так их там еще много. Нам хватит.
— А другим?
— Каким другим?
— Еще и заготовить бы, что вчера сожгли, а ты разбрасываешь, — угрюмо сказал Сизов. — Подбери.
— Больно надо. Не для того уходил с лесоповала, чтобы здесь выламываться.
— Кто-то ради тебя выламывался, дрова заготовлял.
— Мало ли дураков.
— Шатуном хочешь жить?
— А что? Медведя все боятся.
— Боятся? Он пухнет с голода, кидается на любую падаль и попадает под пулю первого же охотника.
— Ладно, не каркай. Подумал бы, что пожрать.
— Тайга кормит только добрых людей.
— На добрых воду возят, — засмеялся Красюк. Он поднял несколько полешек, положил в поленницу и пошел к двери избушки, крикнул с порога: Ты как хочешь, а я пойду чалдона будить.
— Разве Чумбока еще спит? — удивился Сизов.
Это было не похоже на таежного жителя, чтобы проспал восход солнца, и Сизов тоже шагнул к двери, обеспокоенный, — не заболел ли нанаец? Но тут из зимовья послышался восторженный вопль Красюка:
— Гляди, что нашел! С такой прибылью — куда хошь.
Из раскрытых дверей вылетела связка шкурок. Сизов наклонился, разгреб руками мягкую груду мехов. Были здесь шкурки горностая, колонка, белки, лисицы, с полдюжины черных соболей.
— Где взял? — спросил он.
— В чулане висели. Как думаешь, что за это дадут?
— Петлю.
— Чего-о?!
— Петлю, говорю! — взорвался Сизов. — Так по-собачьи жить — сам повесишься!
Он сгреб меха и понес их в зимовье.
— Ты чего?! — заорал Красюк.
Сизов бросил меха, схватил топор, лежавший у порога.
— Если ты шатун, так я сейчас раскрою тебе череп, и совесть моя будет чиста.
Красюк попятился, растерявшийся от невиданной решимости тихого Мухомора.
— Ты чего?!
— Они не твои и не мои эти меха, понял? Нельзя жить зверем среди людей, нельзя! Если хочешь, чтобы тебе помогали, будь человеком. Человеком будь, а не скотом.
Красюк неожиданно захлопнул дверь, крикнул изнутри:
— А я сейчас ружьишко у чалдона возьму, посмотрим кто кого!
Это было так неожиданно, что Сизов растерялся. И вдруг он вздрогнул от того, что дверь резко, со стуком, распахнулась. Красюк был без ружья, весь вид его говорил об испуге и растерянности.
— Ушел!
— Кто?
— Чалдон ушел.
— Ну и что?
— Ментов приведет.
— Не мели ерунду…
— Давно ушел, видать, еще ночью. У, хитрая сволочь! Про шамана голову морочил. Драпать надо, драпать, пока не поздно!..
Сизов молчал, ошеломленный. Слишком много навалилось на него в этот утренний час, слишком разным представал перед ним Красюк за короткое время. Он стоял неподвижно, забыв, что еще держит топор, и пытался понять непостижимо быструю трансформацию этого парня. Как в нем все вместе уживается — ребячья готовность к игре, шутке и отсутствие элементарной благодарности, слепая жадность, беспредельное себялюбие и такая же беспредельная злоба, даже готовность убить? Сколько, еще в тюрьме, ни приглядывался Сизов к блатным, не мог понять их. Что ими движет? А теперь понял: ничто не движет, они беспомощны, они рабы самовлюбленности и жадности, собственной психической недоразвитости. Они рабы и потому трусы.
Мимолетным воспоминанием прошел перед ним и прошлогодний разговор с другом Сашей, когда они почти то же самое говорили о так называемых "новых русских", которые в большинстве своем отнюдь не являются русскими, о сильных перед слабыми, ничтожных перед сильными. И очень опасных своей бесчеловечной мстительной жадностью и жестокостью. Недаром сатанинское племя киллеров выскочило из адских недр именно с появлением этих "нерусских русских".
А Красюк все метался. Выволок шкуру оленя, под которой Сизов спал ночью, бросил на нее вчерашнее недоеденное мясо, стал заворачивать.
— Ты чего? Собирайся. Накроют ведь.