— Да-да?
— Во-первых, нас не разъединили. Я дал отбой. Во-вторых, мне неинтересно, в каком выпуске будет можно, а в каком — нельзя. Если вы приедете, я разобью камеру, — предупреждаю заранее. Я не знаю, как вы вышли на меня. Я не знаю, что еще вы можете сделать, кроме того, что уничтожите и без того почти несуществующий шанс поймать эту сволочь. Не знаю и знать не хочу. И, пожалуйста, избавьте меня от ваших ханжеских ссылок на Первую поправку и не говорите, что люди имеют право знать". И вообще ничего не говорите. Оставьте меня в покое, а?
— Вы не будете возражать, если мы используем запись нашего разговора, — ласки в голосе поубавилось.
— Буду. Только попробуйте.
Она перевела рычажок с «нормы» на «холод», явно обостряя разговор:
— А что мне может помешать, мистер Хейджи?
— Что может помешать? А то, что с вами я разговаривать не желаю, но зато со всеми прочими телекомпаниями поговорю очень охотно и сообщу им, что подозреваю вашу Дабл'ю и так далее в подстрекательстве и в провоцировании Шефа. Ясно? Не то что интервью — я с вами рядом... не сяду!
И бросил трубку. Потом, не сводя глаз с телефона, залпом выпил плескавшийся в стакане джин. Дорого бы я дал, чтобы малютка Салли позвонила еще раз. Но этого счастья мне не выпало.
Сидеть я больше не мог, а потому поднялся и стал бесцельно бродить по комнате, подошел к письменному столу, от стола — к противоположной стене, от стены — в приемную.
Итак, я мерил шагами свой офис, и его, с позволения сказать, убранство вдруг перестало мне нравиться. Мусорная корзина словно бы сама собой заполнялась старыми газетами и ненужными бумагами. С книжных полок за ними последовали обертки от леденцов, картонные упаковки из-под сока, несколько пустых пивных бутылок и башмак. Затрудняюсь сказать, чей это был башмак и каким ветром занесло его на мою полку. Я провел по пыли, покрывавшей его, пытаясь уяснить для себя, как мог столь заметный предмет, ни для чего более не пригодный, пролежать у меня на полке столько времени, что выгорел с одной стороны на солнце, оброс пылью, а я его только сейчас заметил? Ответа на свои вопросы я не получил. Ну, и не надо.
Башмак полетел в корзину, принявшую через минуту еще какие-то бумажки, картонки и прочий хлам. Когда она заполнилась, я примял мусор и продолжал свои труды. Когда втискивать было уже больше некуда, я выволок ее на лестницу и опорожнил в мусоропровод. Там меня и застал телефонный звонок, но я не ускорил шаги: кто бы ни звонил, я занят полезным делом.
Я всегда считал свою контору довольно симпатичным помещением. Конечно, она не сияет чистотой, — хоть сейчас на обложку «Лучший дом и сад», — но все же казалась мне вполне пристойной и даже не лишенной уюта. И стоило лишь присмотреться повнимательней, как обнаружилось такое!.. И я продолжал уборку, наращивая темп, выдвигая ящики, просматривая их содержимое, решая судьбу каждого предмета, попадавшегося мне на глаза. Еще раз пропутешествовав в коридор, я вылил в раковину вчерашний кофе, а сам кофейник наполнил водой и покрутил, стараясь избавиться от коричневато-сероватого налета на стенках. Не избавился. Тогда я решил взяться за него всерьез и направился в ванную, расположенную в конце коридора.
Когда я вернулся в кабинет, рукава рубашки промокли до локтя, брюки от пояса до колен были покрыты пятнами мыльной воды, но кофейник был вычищен и вымыт. Он благоухал и сиял. Да и вся моя контора была ему под стать.
Тут опять зазвонил телефон. На этот раз я снял трубку. Фортуна мне улыбнулась: это был Хьюберт. Я спросил, сильно ли он занят сегодня. В ответ он начал декламировать:
— Для тебя всегда свободен и на все всегда пригоден!
От Хьюбертовых стишков мороз идет по коже. Не удостоив его похвалой, я сказал:
— Встречаемся через час в клинике Билли.
— А-а, п-п-понимаю! Нашему маленькому доку ну-нужно на-найти сбежавшего психа?
— Нет. Это мне нужно.
Поговорив с Хьюбертом, я снова позвонил в клинику. Билли еще не вернулся. Мой собеседник на коммутаторе был крайне лаконичен, давая мне понять, что спрашивать следует «доктора Уильяма Нормана», а никак не «Билли». На это я в том же лапидарном стиле посоветовал ему заниматься исключительно своим делом. В противном случае кто-нибудь может ненароком обидеться и по несчастной случайности отправить его к зубному врачу. А потом велел разыскать Билли и передать, что Джек Хейджи будет у него через час. Внушение возымело действие: голос на том конце провода стал вежливей.
Вслед за тем я позвонил в полицейский участок капитану Рэю Тренкелу, моему единственному приятелю из правоохранительных органов. Ему я сказал, чтобы он меня дождался — я сейчас приеду. Он согласился, заметив, что с утра — не в духе. Отлично, я и сам в препоганом настроении.
Дал отбой, откатал рукава рубашки, убедился, что они просохли, взял блокнот и ручку, сунул их в карман и двинулся к двери, на ходу надевая шляпу. Вышел и дверь за собой запер.
Внизу, у схемы нашего дома, я увидел двух энергичных молодых людей в синих блейзерах — явных репортеров. Один уверял, что контора Хейджи — на втором этаже, а другой спросил меня:
— Простите, сэр, а вы не знакомы с этим самым Джеком Хейджи?
— Как же, как же, — отвечал я. — Горжусь знакомством с таким человеком.
— А вы не знаете случайно, он сейчас у себя?
— Нет его, — сказал я. — Мы с ним собирались закатиться куда-нибудь, но я его не застал. Секретарша сказала: он в Бруклине. Поехал брать Шефа.
Молодые люди, страшно воодушевившись, стали спрашивать, с кем имеют честь и где именно будет происходить задержание. Я назвался Мэтью Суэйном и отправил их в ресторанчик на углу Ностранд и Лафайетт-авеню. Репортеры прыгнули в свой фургон и рванули по указанному адресу.
Мэтью Суэйн — имя моего любимого героя научно-фантастических романов. Пусть-ка эти борзые ребята сошлются на него — сядут в лужу. А авеню Ностранд и Лафайетт пересекаются в квартале чернокожих. Местечко до того опасное, что патрульные полицейские выступают там исключительно квартетом. Местная шпана будет рада появлению двух белобрысых симпатичных джентльменов до смерти. Только вот вопрос — до чьей? Впрочем, я не слишком тревожился за репортеров. Хороший журналист сначала проверяет источник информации, а потом уже кидается очертя голову на место происшествия.
Улыбнувшись про себя, я подумал: «Ну, а если нет, то двумя плохими журналистами на свете станет меньше».
В кабинете капитана Тренкела жужжал, смещаясь от центра влево, вентилятор. Каждые полминуты лопасти задевали за край металлического стеллажа и издавали жалобный звук, словно протестуя против такого варварства, и звук этот гармонично вплетался в симфонию, гремевшую в душном помещении участка. Я давным-давно отвык целоваться. Я не жаловался Рэю, даже когда он находился в добром расположении духа, а уж сегодня, когда все обстояло иначе, — и подавно. Он посмотрел на меня — с бровей у него градом катился пот, — потом устремил взор на бумажный стаканчик, ворчанием выразил свое неудовольствие от того, что он пуст, смял его и, не целясь, швырнул в корзину.
— Ты очень умный, да, Джек? — начал он.
— Стараемся. А что?
— Помолчи, ради Бога. Не вступай со мной в перепалку. У меня нет на это времени. И знаешь, почему?
— Потому, наверно, что ты занят.
— Ага. А чем я занят, ты не догадываешься? Наверно, догадываешься, раз вызвался мне помочь. Ну, и когда ты притащишь его ко мне на допрос? Надо полагать, скоро?
— О чем ты, Рэй? Я не понимаю.
— Отлично все понимаешь, не придуривайся! Об этом вампире, об этом убийце-гастрономе, о маньяке-ценителе изысканной кухни! Ты почему, кстати, не на авеню Лафайетт, угол Ностранд, а? Ты же, кажется, должен был там его повязать? По крайней мере, так нас оповестили по радио!
В ответ я только вздохнул. Рэй извлек из верхнего ящика здоровенную бутыль без этикетки. У него было странноватое, на мой взгляд, обыкновение сливать туда все, что плескалось на донышке других бутылок. За годы нашего знакомства цвет жидкости варьировался от прозрачного до лилового. Сегодня она сверху была янтарной, а на дне — темно-коричневой. Капитан глотнул из горлышка и протянул емкость мне. Я тоже приложился — за компанию.
— Ну, на черта ты это сделал? — продолжал Рэй. — Мало мне хлопот — теперь еще ты будешь путаться под ногами!
— Я не буду путаться у тебя под ногами.
— Ну да, не будешь! Уже путаешься! Меньше часа назад это стало известно нашим щелкоперам, и вот ты уже — наша единственная надежда, наше солнышко. Частный Детектив Джек Хейджи по просьбе убитых горем родителей жертвы берется за это дело! Он уже сел на хвост убийце, совершающему самые чудовищные в истории города злодеяния! Ты что, Джеки, вконец опупел? Зачем тебе это было надо?
Тогда я рассказал ему про Фальконе и про его жену. И про дочку. И про то, какие чувства вызвал во мне старик, и про то, как я не нашел в себе сил отказать ему. Кроме того, это моя работа. Волка ноги кормят.
— Отлично, — сказал он, еще раз глотнув своего загадочного напитка, — посмотрю я, как ты будешь работать, когда вся эта свора шагу не даст тебе ступить, дважды в день — в шесть и в одиннадцать — сообщая обо всех твоих предполагаемых действиях. Посмотрю я, как ты его словишь, принимая в расчет все ограничения, с которыми придется считаться! — Он встал из-за стола, с каждым словом все сильнее наливаясь сарказмом. — А тебе известно, что группа наших обеспокоенных сограждан уже наняла адвоката, который будет следить, как бы кто из моих сотрудников не слишком обидел эту погань, не превысил своих полномочий, не применил бы силу без достаточных на то оснований?! — Последние слова он произнес с нажимом.
Потом, отдуваясь, снова повалился в кресло. Он словно на глазах постарел и обмяк — весь пар из него вышел. Потом, недоуменно пожав плечами, договорил:
— Вот яйца ему через глотку выдирать десять раз в час и всю оставшуюся жизнь — это было бы, пожалуй, «применение без достаточных».
Он опять ухватил бутылку, но остановил ее на некотором удалении от губ. Разумно: если каждый полицейский будет пить, когда ему захочется, или даже когда ему потребуется, в наших доблестных силах правопорядка алкоголиков будет гораздо больше, чем есть сейчас. Бутылка между тем вернулась на стол.
— Да... — сказал он, чуть смягчившись. — Выбора у тебя, конечно, не было. Я таких, как этот Фальконе, навидался за пятнадцать лет. Чуть ли не ежедневно приходится смотреть им в глаза. Начинаешь слушать, и нечем крыть. Не сразу, ох не сразу я научился как бы отметать и чувства их, и слезы, и фотографии из школьного альбомчика — и рассматривать только факты. — Его рука снова обхватила безымянное брюшко бутылки, пальцы побарабанили по нему, но тем и ограничились. — Ну, да что там... Ты уже, слава Богу, большой мальчик, сам все это знаешь. Я хочу тебя только насчет газетчиков предостеречь.
— Да?