— Что с тобой? Куда ты делась? Я ждал, ждал…
— Убили Маринкиного мужа.
— Как? За что?
— Долгая история… Много неясного.
— С тобой все в порядке?
— Вроде, все…
— Татьяна, хочешь, я сейчас же…
— Хочу.
Едва выбрался из машины — схватил меня, обнял, заговорил:
— Я понимаю… На тебе лица нет… Конечно, беда. Конечно, горе. Но так устроена жизнь. Разве ты в этом виновата? Разве я виноват в том, что мне вдруг повезло? Меня отправляют в Швейцарию, в знаменитый институт, я там буду практиковаться целый месяц! У них там великолепное оборудование, великолепные лаборатории! Если придусь ко двору — меня могут там оставить. Что это значит для нас с тобой? Чего ханжить? Сколько я получаю здесь? За самые сложные операции? Сама знаешь — ничтожно мало. Если бы не кое-какие подношения… Но это же унизительно, согласись? Сколько же можно? Есть же предел…
— Когда уезжаешь?
— Послезавтра. Улетаю. Билет в кармане.
— Везуха, — сказала я. — Везуха.
— Я и говорю… Перспективы! Если все сложится, как хотелось бы, со мной подпишут контракт хотя бы на три года. Куплю лично тебе виллу из каррарского мрамора, будешь к морю сходить прямо из спальни…
— То есть ты меня, все-таки, не бросишь, если даже вознесешься?
— Как можно! Если б ты была похожа хоть на кого бы… Я по натуре, все-таки воин. Мне доставляет удовольствие завоевывать, а не поднимать с земли брошенное кем-то. Тебя приходится брать с бою каждый день. Уточни: тебе точно виллу хочется из белого мрамора? Или из розового? Переиграю сейчас же! А сейчас что ты хочешь? Что? У меня стоит бутылка французского шампанского… Мчимся?
— Давай.
Вот ведь как… Вроде, я должна была думать только о гибели Павла, о своей вине в этой истории, но думалось и о всяком ином, даже ерундовом. Я отметила, как быстро несет нас старый «жигуль», и сказала:
— Быстро едем. Пробок нет.
Алексей покосился на меня:
— Твоя опухоль почти совсем спала. С твоей восприимчивостью, повторюсь, лучше не…
— Свидетелей нет! Понимаешь? Нигде никаких свидетелей! А ты в профиль ничего… можно в бронзе…
— Тебе нужна тишина, покой и любовь.
— Кто же откажется от любви, сам подумай…
В его однокомнатной, как всегда, было тихо, уютно и чисто. Со всей солдатской прямотой он сказал мне однажды:
— Не терплю грязи. С медсестрой, у которой замечу в волосах перхоть, работать не буду.
Я сбрасывала с себя одежки, туфли, он стоял и смотрел. Под душ мы встали рядом, тесно прижались и замерли… Мы уже не жили в розницу, а превратились в одно существо, забывшее обыденность, плывущее в сиреневом тумане нежности. Несмотря на всю свою разрекламированную страсть к чистоте, он не донес меня до постели — мы свалились на пол, на старый ковер и напрочь исчезли из эпохи первоначального накопления капитала, строительства светлого капиталистического будущего и всего прочего. Каюсь, я забыла и про смерть актрисы Мордвиновой, и про гибель Павла напрочь…
Потом, закуривая сигарету, Алексей прижмет мою растрепанную голову подбородком к своей груди и примется описывать с юмором, как прошла его вчерашняя показательная операция в присутствии провинциальных хирургов, как он поначалу разнервничался даже, но скоро взял себя в руки и вышел блеск, прямо-таки блеск, даже ножниц по обыкновению в зашитой ране не оставил…
И я опять обняла его изо всех сил. Но… опять раздумала откровенничать. Раздумала и все. Может быть, потому, что решила не портить ему поездку в вымечтанную Швейцарию трупами? Не рассеивать звездную пыль его отличного настроения своим решением влезть по уши в грязную историю, связанную с Домом ветеранов?
Но расстались мы славно, долго-долго держались за руки, устало, благодарно глядя друг другу в глаза…
Лишь когда осталась одна, меня охватило чувство стыда и паника: «В то время, как Маринка… я…»Кровь бросилась в лицо. В свою квартиру ворвалась вихрем.
— Маринка звонила?
Митька не слышал. У него в ушах, как обычно, музыка. Он разом слушает и спешит глотать с раскрытой книги необходимые знания.
— Митька, тебя спрашиваю, Маринка мне звонила? — ору, как резаная.
Обернулся:
— Нет, никто тебе не звонил.
Это было странно. Я набрала Маринкин номер. Трубку взяла её мать.
— Таня? Очень хорошо. Прошу тебя об одном — никаких больше разговоров о завещании… Я, кстати, хотела его порвать, но оно куда-то делось. Не надо нам никакой дачи. Я убеждена, если бы вы с Маринкой придали значение тому голосу…
— Какому, Наталья Николаевна?
— Тому самому… Маринка слышала отчетливо, мол, не лезь, не копай… что-то в этом роде! Вы же по легкомыслию не придали значения… И вот результат…
— Можно мне с Маринкой поговорить?
— Сейчас позову.
Тусклым, не своим голосом Маринка роняла:
— С меня хватит. Боюсь за Олежку. Никакая дача мне не нужна. Вчера кто-то позвонил, подышал в трубку… Боюсь, боюсь…
— Чем я могу помочь?
— Ничем. Приехали родители Павла из Рязани… Мать моя суетится… Учти, она во всем готова винить тебя, твой характер.
— Учту.
— Хоронить будем на Головинском, где отец… Да, вот что… нужен будет мужчина… гроб нести…
— Поняла. Митька. Во сколько ему быть? Ясно. Я ногу подвернула. Инна Кирилловна не увидит меня рядом. Она права, Маринка. Насчет легкомыслия…