Скудное лестничное освещение высветило маленькую прихожую и вешалку с мужской курткой на крючке. Сердце ударило набатом, и Валентин совсем было кинулся прочь, но что-то, ещё не осознанное, остановило его. Он присмотрелся и понял — под вешалкой не было обуви, и только стоптанные тапочки сиротливо дожидались хозяина. Кухня была пуста и в голубом звёздном свете казалась ледяной. В комнате висел густой мрак, и сквозь плотно задёрнутые шторы не пробивалось ни лучика света. Валентин прислушался, пытаясь уловить дыхание или шорох, но услышал только размеренные щелчки секундной стрелки часов. Он приоткрыл входную дверь шире и осторожно заглянул в комнату. Она была пуста!
Валентин на цыпочках прокрался назад в прихожую, тихо закрыл дверь, так, чтобы не щёлкнул замок, опустил на нём «собачку» и совершенно обессиленный плюхнулся на кухне на табуретку. Он долго сидел, успокаивая прыгающее в груди сердце и дрожащие руки, и никак не мог понять, почему в его голове веретеном крутится слово «тапочки». Вдруг пришло понимание и сердце снова запрыгало, но на этот раз от радости, граничившей с восторгом: если бы в доме была женщина, даже приходящая, то обязательно были бы и тапочки!
— Не с собой же их притаскивать каждый раз, — бормотал он, — оставила бы, обязательно оставила.
Эта догадка требовала немедленной проверки, и он вскочил и, конечно, свалил табуретку, которая с грохотом ударилась о плиту. Он обругал себя идиотом, но возникшее возбуждение было столь велико, что требовало немедленного действия, и Валентин отправился на поиски тапочек, заколок, духов и бог весть чего ещё, что могло бы принадлежать женщине.
В ванной, единственном месте, где он рискнул зажечь свет, не нашлось ничего. Оставалась комната. Валентин ощутил лёгкое волнение, сродни охотничьему азарту, и переступил порог. В кромешной темноте искать было бесполезно, и он немного раздвинул плотные шторы. Комната осветилась мягким голубоватым светом, высветив узкую тахту, а точнее пружинный матрац на ножках, небольшой платяной шкаф, который мог бы многое прояснить, но открытая створка перекрыла слабый свет и он только ощупал вещи, телевизор на журнальном столике, увенчанный тихо тикающим будильником, простой канцелярский стол с одним ящиком, пишущую машинку, стул и небольшую книжную полку. Висящая на стене то ли картинка, то ли фотография — в полумраке не разглядеть — была единственным украшением холостяцкого жилища, в котором женщиной и не пахло. Валентин совершенно успокоился. Он присел, а потом даже прилёг на тахту, как собака обнюхал подушку и несколько минут лежал расслабленный и умиротворённый, впитывая в себя уют этого старого матраца на шатких ножках. Он почувствовал, что засыпает, и с трудом заставил себя подняться, пойти в ванную и умыть холодной водой лицо, возвращая голове способность соображать. Валентин вернулся в комнату и долго стоял у стола, не решаясь открыть ящик. Там, в этом ободранном столе, должна была находиться его дальнейшая судьба и смесь радостного ожидания, боязни разочарования и ещё каких-то детских страхов, приятно холодила сердце. Наконец он решился — вынул ящик, отнёс в ванную, поставил его на умывальник и зачем-то закрыл дверь на защёлку.
В ящике лежали две одинаковые, серые с синими тесёмками, папки, лента для пишущей машинки, две ручки и карандаш. Валентин достал левую папку, развязал бантик и обнаружил какой-то совершенно нечитаемый текст, из которого разобрал только заголовок, напечатанный большими буквами — «Страстная неделя». Налетела лёгкая досада, но он подавил её и заставил себя аккуратно завязать тесёмки. Он потянул завязки правой папки и увидел свои дрожащие от нетерпения руки. Валентин закрыл глаза, откинул крышку папки так, словно это была крышка ларца с сокровищами, медленно досчитал до ста и только тогда разлепил веки.
Человек, склонившийся над ящиком, не кричал от восторга и не смеялся от счастья, он лишь истерично всхлипывал, вынимая из невзрачной серой папочки то, что было бесценно — свою будущую жизнь. Попутно он знакомился и со своею прошлой жизнью и в этой ванной комнате случайный зритель мог бы наблюдать процесс «смерторождения», как в том мультфильме про пластилиновую ворону. Дверь ванной открылась, и в полутёмную прихожую вышел новорожденный Глеб Серафимович Марков с блуждающей улыбкой на лице и прижатой к груди бесценной серой папочкой. Он присел на край, теперь уже своей тахты и ощутил гнетущую усталость, возникшую где-то внутри, и была эта усталость скорее душевной, чем физической. Глеб снял ботинки, лёг, укрывшись пуховиком, и попытался заснуть, но мысли гудели в голове, словно рой пчёл, висящий на дереве. Он пытался поймать их и выстроить по ранжиру от главной к второстепенным, но они разбегались, ускользали и только усиливали усталость. Он бросил это безнадёжное занятие и заставил себя думать о чём-то приятном. О том, например, что не зря он притащился в Москву и не зря полдня пробегал по дворам, трясясь от холода. О том, что надо устроиться на работу в какое-нибудь депо (раз поезда ещё бегают, значит, кто-то их ремонтирует). Что надо бы снять квартирку поблизости от работы, а эту сдать (тогда и расходов не будет — всё баш на баш выйдет), а там, чем чёрт не шутит, взять к себе эту крашеную и зажить тихо и скромно, как люди живут. С этой мыслью Глеб уснул, и сон его был тих и сладок.
Из сна его выдернуло лязганье отпираемого замка. Глеб вскочил и затаился, спросонья не понимая, что предпринять. Из ступора его вывел женский голос, гулко прозвучавший на лестничной площадке:
— Придёшь из школы, сразу позвони мне на работу. Чтоб я не обзванивала всех твоих подруг, как в прошлый раз. Поняла?
Глеб кинулся к двери и успел разглядеть в «глазок» девочку в шубке со школьным рюкзачком за спиной. Дверь соседской квартиры закрылась, снова лязгнул замок и Глеб поймал основную мысль: главной опасностью для него теперь стали соседи. На крайний случай можно соврать про своё дальнее родство с хозяином, про его длительную командировку и приглашение пожить у него во время отсутствия, но лучше просто не встречаться. А квартиру сдать, и как можно скорее.
— Мама, значит, работает. А что делает папа и есть ли он у тебя, милая деточка?
Глеб принёс табуретку и сел возле двери. Вот перед «глазком», тяжело ступая, проплыли мужчина и женщина, явные кавказцы, вот, цокая каблучками, пробежали три девушки с узкими азиатскими глазами. Сверху спускались спешащие на работу люди, и Глеб с удовлетворением отметил, что несколько квартир в подъезде точно сдавались. Наконец открылась соседская дверь, на площадку вышел милицейский полковник и встал столбом, поджидая супругу. Через пару минут появилась женщина в блестящей дорогим мехом шубе, закрыла дверь на ключ, и оба два поплыли вниз, уверенные в себе и важные.
— Ну, вот и познакомились, соседушки, — хихикнул Глеб, — теперь хоть буду знать, от кого шарахаться.
Захотелось горячего, и он пошёл на кухню поискать съестного. Холодильник был выключен, в кухонном столе наблюдалась абсолютная пустота и только в солонке Глебу услышалось дребезжание щепотки соли.
— Не привыкать, — подбодрил он себя, — обойдёмся пока кипяточком, а часов в одиннадцать и в магазин сбегаем. Заодно и с крашеной поближе познакомимся.
Глебу стало весело. Он тихо рассмеялся и стал с нетерпением ждать наступления дня, чтобы при солнечном свете, сидя за столом, спокойно изучить свои документы и вообще осмотреться в своей квартире. Глеб сидел на кухне, попивал кипяток и составлял в голове список неотложных дел. Все дела, в итоге, свелись к магазину и крашеной девице. Во-первых, нужно закупить продукты, во-вторых, соблазнить крашеную перспективой совместного проживания в съёмной квартире, за которую будет платить только он, и поручить ей поиски нового жилища. С братом он разругался окончательно и навсегда, так что знакомить их не придётся. Со сдачей квартиры проблем тоже быть не должно: бегая греться по подъездам, он не раз видел рукописные объявления, с нарезанными номерами телефонов, «Сниму однокомнатную квартиру на ваших условиях».
После половины девятого январское солнце наконец заглянуло в окна, и Глеб пошёл в комнату. Картинка на стене оказалась фотографией. Женщина слева и мужчина справа смотрели на него строго и осуждающе, а мальчик лет десяти сидел между ними и улыбался какой-то блаженной улыбкой. Глеб отвёл глаза — фотография была ему неприятна. Он разложил на столе свой ларец с сокровищами и стал сортировать документы по мере их значимости для его, Глеба, завтрашнего существования. Он разбирал их и раскладывал на кучки, пытаясь запомнить, что у него есть и где находится. Пухлый синеватый конверт постоянно мешался под руками, почему-то напоминая о том блестящем куске угля из кошмарного сна, и он откладывал его до тех пор, пока все бумажки не были рассортированы. Глеб тяжело вздохнул и открыл конверт. На стол выпала куча зеленоватых бумажек, назначение которых он не сразу осознал. Ему вспомнился пьяный Равиль, хвастливо вытащивший из кармана завёрнутую в полиэтилен похожую бумажку:
— Гляди, что у меня есть!
— Это что, лотерейный билет? — наивно спросил тогда он.
— Это — деньги! — вспылил тогда Равиль, — Настоящие деньги, не деревянные. За них раньше расстреливали, а теперь разрешили и меняют на каждом углу. Доллары это, деревня. Эх, — с тоской закончил он, — мне б ещё девять таких, ух, я бы и развернулся!
Перед Глебом таких бумажек со знаком «100» лежало двадцать восемь. Он ещё не знал, что с этими бумажками делать, но уже чувствовал, что они дают ему некую дополнительную свободу.
Глеб по-котячьи замурлыкал, потянулся, заложив руки за голову, и сразу столкнулся с осуждающими глазами мужчины и женщины. Он разозлился и, встав перед снимком, заговорил страстно и убеждённо:
— Я не виноват, что он под поезд сиганул, я его вообще пальцем не тронул. Тоже мне беда у здорового мужика — раз по шее получил, да пальтишко сняли. Это что, повод под поезд прыгать? Сами виноваты, раз такого хлюпика вырастили, и нечего на меня так смотреть, нет тут моей вины. Нет!
Он снял фотографию с гвоздя и положил на шкаф. Настроение немного испортилось, но перспективы новой жизни так сияли и манили, напоминая Глебу те ночные мерцающие голубые звёзды, что ему захотелось снова во всех деталях представить, увидеть и ощутить эту новизну. Он лёг и утонул в мечтах, день за днём проживая свою будущую жизнь. Промелькнули кадры спокойной работы на каком-то складе и уюта неизвестной ему квартиры с широкой и мягкой кроватью, в которой вдруг оказалась та, крашеная. Глеб едва успел положить голову на тёплое и мягкое плечо, едва успел коснуться губами затвердевшего соска, как раздался резкий требовательный звонок и он, ещё не отошедший от сладкой грёзы, потащился к двери и уставился в «глазок». Какой-то мужик, с искажённым линзой «глазка» лицом, настойчиво звонил в его дверь. За спиной звонившего, у соседской двери Глеб разглядел другого мужичка, показавшегося ему вдвое меньшим. Большой мужик позвонил ещё раз и, отрицательно мотнув головой, махнул маленькому рукой. Маленький кивнул, а большой повернулся спиной, перекрыв обзор, и Глеб поспешил назад в ту самую постель, но крашеной там не оказалось. Он долго искал её, ходил по огромной квартире, заглядывая в каждую комнату, встречал каких-то незнакомых людей, которые или ругали его, или смеялись над ним, но крашеной нигде не было. Дорогу перекрыла дверь, за которой слышались гневные возбуждённые голоса. Именно эту дверь ему почему-то очень не захотелось открывать. Он отступил, уткнулся спиной в шкаф управления, увидел перед собой скелет с широко разведёнными ногами, услышал его страстный шепот: «Ты, конечно, ты, Глебушка!», и в ужасе проснулся.
Голоса действительно были и неслись они с лестничной площадки. Глеб прильнул к дверному «глазку». Возле распахнутой настежь соседской двери, перекрывая вход, стоял невысокий крепыш и увещевал рвущуюся в квартиру полковничиху:
— Юлия Сергеевна, ну подождите ещё несколько минут. Сейчас эксперты закончат работу, и вы войдёте. Товарищ полковник, ну хоть вы объясните супруге.
Полковник обнаружился стоящим несколькими ступеньками ниже.
— Уймись, Юлька, не мешай людям делом заниматься, — пророкотал он.
— Давайте восстановим хронологию, — сменил тему крепыш, — вот вы, Юлия Сергеевна, во сколько из дома вышли?
— Да вместе мы вышли, капитан, вместе. Ленку в восемь в школу отправили, а в полдевятого сами ушли. Ленка должна была в двенадцать вернуться, да учительница у них заболела, их и отпустили на час раньше. Она пришла в одиннадцать, а квартира стоит открытая. Она матери позвонила, мать мне, а я уже с вами приехал. Вот тебе и вся хронология, капитан. Ведь что творят, сволочи! Совсем страх потеряли. Это ж надо — квартиру начальника отделения ограбить!
— С хронологией разобрались, а что взяли? Ну, это, конечно, так, на первый взгляд, — уточнил капитан.
— А тут хоть на первый, хоть на десятый — всё едино. Приходили целенаправленно, по наводке или по заказу, взяли только то, что хотели и больше ничего.
— Так что унесли-то, Юрий Петрович?
— Что, что… Сейф унесли, вот что!
— Большой, как у вас в кабинете? — ахнул капитан.
— Нет, домашний, портативный. Как маленький чемоданчик. Врачи участковые раньше с такими бегали.
Капитан понимающе покивал головой.
— Понятно. Вмурован он, конечно, никуда не был, стоял открыто, весил немного и так далее.
— На шкафу стоял, а весу в нём побольше пуда, да здоровому мужику просто пушинка.
— Так, с этим разобрались, теперь давайте в сейф заглянем. Что там хранилось у вас?
— Гарнитур изумрудный, колье, серьги и кольцо, — едва сдерживая слёзы, подала голос супруга, — денег двадцать шесть тысяч.
— Двадцать шесть тысяч чего? — уточнил капитан.
— Да уж не рублей, ясное дело, — обиделась Юлия Сергеевна.
— И с этим разобрались. Деньги зацепка слабая, а вот гарнитур — это интересно. Фотографией гарнитура не располагаете случайно?
— Кто же его фотографировать станет? — удивился полковник.
— Ну, не его, так себя в нём, — намекнул капитан.
— Верно мыслишь, уголовный розыск, голова! Есть такие фотки, имеются. На юбилее у генерала ты в своих цацках была. Вот на тех снимках они и зафиксированы.
— Коля, — негромко позвал капитан, и в дверном проёме мгновенно появилась фигура молодого человека, — всё слышал? Проводи аккуратно Юлию Сергеевну и отбери нужные фотки.
Они остались одни. Полковник подхватил капитана под руку и потащил подальше от своей двери. Он почти прижал его к двери соседской квартиры и страстно заговорил, сдерживая свой рокочущий бас: