— Где тут магазин, не знаете? — спросил он проводницу.
— За вокзалом, на площади, — ответила усталая женщина и тут же почему-то разозлилась, — И когда вы, наконец, напьётесь? Куда тебе ещё? И так на ногах еле стоишь. И пьют, и пьют. Пока весь вагон не заблюют, не успокоются, а мне убирай потом.
Поезд остановился на третьем пути и Валька чуть не свернул себе шею, спрыгивая с высокой ступеньки вагона. Проводница была права — он и впрямь плохо держался на ногах. Спотыкаясь и матерясь, он добрался до невысокого вокзального перрона, с трудом влез на него и, по-заячьи петляя, вышел на площадь. Магазин действительно был рядом. Покупателей не было, и продавщица явно скучала.
— Куда тебе ещё, генерал? Аль всю водяру выпить хочешь? — подначивала она Вальку, подавая две бутылки, — И куда в вас, мужиков, только лезет?
Валька пьяно улыбался, что-то бормотал заплетающимся языком, пытался шутить и чуть не полез целоваться.
— Иди уж, кавалер, — прикрикнула продавщица, — не то опоздаешь и застрянешь тут навсегда.
И Валька поплёлся назад. Идти становилось всё тяжелее, ноги не шли, и глаза застилал туман. Его вывернуло в траву у самого вокзала. Стало немного легче, и ноги сами вынесли его тело на перрон. Вдоль платформы, неотвратимый, как сама судьба, медленно полз бесконечный товарный поезд. Чёрные нефтяные цистерны перемежались открытыми платформами и Валентин, словно в замедленном кино, видел, как захлопываются двери вагонов его поезда. Вот поплыли окна, замелькали всё быстрее и быстрее, и, наконец, последний вагон подмигнул ему своим стоп сигналом. Поезд ушёл, а бывший прапорщик Валентин Хороших остался.
— Накаркала, чёртова баба, — проворчал он и огляделся.
Опускались сумерки. Метрах в ста виднелись какие-то сараи, похожие на пакгаузы, и он пошёл к ним, чтобы спокойно обдумать своё положение. В поезде остались его нехитрые пожитки — почти новые бушлат, шинель и яловые сапоги, да вещмешок с двумя сменами белья, бритвой и прочей мелочёвкой. Их в Москве сдадут на склад. Документы, слава Богу, при себе и немного деньжат имеется.
— Жить можно, — пробормотал он и показал кукиш магазину, — Вот тебе «Застрянешь навсегда».
Валентин уселся на кучку старых шпал и пьяно ухмыльнулся, обнаружив у себя в руках две бутылки водки. Он поставил одну на шпалу, свернул пробку с другой и сделал глоток. Не прошло и минуты, как мутная волна ударила в голову, и он упал лицом в грязную жухлую траву.
Человек, (а точнее, его жалкое подобие), очнулся среди ночи. Его трясло крупной похмельной дрожью, от которой невозможно избавиться ни под тремя одеялами, ни в горячей ванной. Так уже было однажды, когда Равиль, избив жену за мнимую измену, пришёл к нему с литром спирта, и они всю ночь заливали его горе. Сейчас к тяжелейшему похмелью прибавился и натуральный холод осенней ночи. Валентин трясся, обхватив себя руками и чувствуя, что вот-вот умрёт. Вялый мозг лениво отметил, что на плечах нет кителя, а на ногах ботинок, не говоря уже о двух бутылках водки, оставленных на шпалах.
Тень прапорщика медленно ползла в ночи в поисках норы, где можно было бы отлежаться. Если бы Валька мог видеть себя со стороны, то непременно вспомнил бы соседского пса, которого хозяин забил до полусмерти пастушьим кнутом за придушенную курицу. Собака ползла вдоль сарая, слепо тычась в него носом в поисках схорона, куда можно было бы запрятать изодранное в клочья тело. Но Валька не видел. Он вообще ничего не видел, а просто тащился вдоль бесконечной, как тот товарняк, стены, которая внезапно кончилась и чёрная пустота за углом приняла в себя полуживого человека. Он упал, сбив какое-то железо, и из открывшегося отверстия на него дохнуло смрадным теплом. Повинуясь животному инстинкту, Валька вполз в вонючую дыру и мгновенно отключился.
Валька пришёл в себя от нестерпимой головной боли и столь же нестерпимой жажды и чуть приоткрыл глаза. Первое, что он увидел, был тонкий луч солнца, выстреливавший короткими очередями из отверстия в деревянной стене.
— Лист колышется и перекрывает дырку от сучка, — объяснил он себе это странное явление природы и порадовался возвращению сознания.
Валька скосил глаза, прослеживая путь лучика, и узрел два грязных колена, на которых лежали два грязных, испещрённых татуировками кулака. Один кулак поменял своё положение, и в солнечном свете блеснуло лезвие тонкого длинного ножа. Витька с трудом сел, привалился спиной к стене и застонал, обхватив голову руками.
— И что же это за смельчак ввалился в мою берлогу? — услышал он сиплый голос. Попытка ответить не удалась — тяжёлый шершавый язык не повиновался и Валька прошептал одними губами:
— Воды.
Мужик отклонился, выпав из света, снова появился и сунул Вальке пластиковую бутылку. Теперь свет падал на его лицо и Валька увидел синюшную физиономию типичного бомжа. Спутанные патлы абсолютно седых волос обрамляли эту синюшность, а бесцветные, как у вареной рыбы, ничего не выражающие глаза, делали его похожим на упыря из бабушкиной сказки. Выпив почти всю воду, Валька обрёл возможность говорить и выдавил из себя целый монолог:
— Дембель… ехал… выпили… остановились… пошёл… купил… тут товарняк… отрезал… уснул… ограбили…
Он замолчал, не зная, что ещё сказать, но Седой спросил, в каких войсках он служил. Слово «железнодорожные» далось Вальке с трудом. Седой встал и исчез. Луч тоже пропал, но глаза уже привыкли к темноте и Валька разглядел Седого метрах в двух напротив себя сидевшего, как и он сам, привалившись к стене.
— Что делать теперь… — в этой короткой фразе, как в матрёшке, содержалось сразу три просьбы: и разрешить уйти, и разрешить остаться, и дать совет.
Седой долго молчал, но вдруг заговорил, медленно роняя слова:
— Можно в ментовку. Она тут. На вокзале. Не советую. Почки отобьют. Звери. — Он высказался и замолчал.
— За что, — изумился Валька, — я же ничего не сделал?
— Тебя как звать-то, придурок? — Седой явно развеселился, — Так вот, Валёк, потому и отобьют, что взять с тебя нечего.
Произнеся эту мудрёную фразу, Седой хмыкнул и пояснил:.
— Были бы у тебя деньги или шмотки какие. А так только и остаётся, что почки отбить. Им вон палки новые выдали. Там ручка сбоку. А на хрена, они и сами не поймут. Вот и тренируются. Я и говорю — звери.
Седой снова замолчал, а Валька вспомнил солдат из своей части, и милицейских вербовщиков, что перед каждым дембелем наведывались к ним, и тех отморозков, которые подписывали контракты, и содрогнулся.
— Отобьют они тебе почки и бросят на нары на полгода. А там следак станет тебе все свои висяки шить. А в камере тебя опустят и заразят чем-нибудь. А потом выкинут тебя за ворота, и приползёшь ты снова ко мне. Только я не пущу.
— А можно мне пока у вас остаться? — жалобно спросил Валька и всхлипнул, сам не зная почему.
Седой не ответил, но, порывшись в куче тряпья, выкинул к Валькиным ногам две рваные кроссовки и грязную телогрейку.
— Спасибо, — растрогался Валька и сглотнул слезу.
— Засунь, Валёк, своё спасибо… Отработаешь.
Так в одночасье он стал Вальком. Через пару дней закончилось бабье лето, полили нескончаемые дожди, земля раскисла, перемазав его с ног до головы, и к снегу Валёк уже ничем не отличался от Седого и других бедолаг, коих в городе было изрядное количество. Он не жил, а выживал, роясь в помойках и убирая мусор вокруг того самого магазина, где продавщица напророчила ему судьбу. Она нещадно ругала его, но жалела и платила за работу буханкой чёрного хлеба, половину которой он отдавал Седому.
Седой пугал Валька какими-то необъяснимыми странностями. Он мог сутками валяться в своём тряпичном гнезде, совершенно не заботясь о пропитании, потом вдруг вскакивал и исчезал дня на два в неизвестном направлении. Вернувшись, он снова ложился, равнодушно принимал свою пайку чёрного и молча выслушивал Валькин трёп. Однажды он до смерти напугал Валька совсем уж странным поступком. Где-то в ноябре Седой вернулся из очередного исчезновения с трёхлитровой банкой мутной вонючей жижи. Он вытащил из кармана горсть таблеток, дрожащими от нетерпения руками налил жижу в пластиковый стакан, высосал, содрогаясь от отвращения, сунул в рот несколько таблеток, запил их вторым стаканом, рухнул в своё гнездо и замер в ожидании действия. Действие наступило минут через двадцать — Седой часто по собачьи задышал и покрылся крупными каплями пота, судороги волнами колотили и ломали его тело, глаза вылезали из орбит, он хрипел, стонал и выкрикивал что-то нечленораздельное, вскакивал, тут же падал и замирал, как неживой, оживал, и всё начиналось заново. Валёк с ужасом наблюдал эту битву жизни со смертью — расцвеченная пламенем из печки-буржуйки без дверцы, она была живой иллюстрацией бабушкиных рассказов про адовы муки. Так продолжалось часа четыре. Наконец Седой затих и пару часов лежал спокойно, потом его стал бить озноб, напомнив Вальку собственное состояние похмелья, но то, что произошло дальше, было выше его понимания. Седой сел, налил пойло в стакан, сунул в рот несколько таблеток, запил, рухнул на тряпьё и всё началось сначала. Это сознательное издевательство над собой продолжалось несколько дней, пока банка не опустела.
Сейчас Валёк сидел на ящике перед дымящей печкой и жевал свою жвачку. Справа от него на куче тряпья в горячечном бреду метался Седой, притащивший вчера пятилитровую банку той самой жижи. Валёк жевал, смотрел на огонь и прокручивал в голове события вчерашнего дня.
Они не ели уже два дня — его кормилица заболела, и магазин был закрыт. Народ, скудно отметивший новый год и рождество, перешел на картошку и каши, и в бачках было пусто. Седой валялся в своём гнезде, а Валёк метался по городу в поисках жрачки. Он обошёл все знакомые места, но ни еды, ни работы не нашлось. Было последнее место, где ещё оставалась надежда на кормёжку — Фимкина таверна. С месяц назад он уже совался к нему и получил работу, о которой и вспоминать не хотелось.
— Есть работа, — деловито сказал тогда Фимка и указал на пустую бочку и грязный черпак на длинной ручке, — гальюн отчерпать надо.
Валёк черпал пол дня, а заработал всего тарелку чуть тёплых пустых щей, буханку чёрствого хлеба да треть бутылки выдохшегося пива.
— Есть работа, — снова сказал Фимка и кивнул на толстую суковатую берёзу лежавшую поперёк двора, — попилить, наколоть и сложить. На всё три дня за три обеда.
Валёк побежал к Седому.
— Ты это видел? — Седой сунул ему под нос свои татуированные руки, — Западло мне на этого жидка ишачить.
— А сдохнуть тебе не западло? — взъярился Валёк, но, глянув в сузившиеся и ещё более побелевшие глаза Седого, осёкся.
— Ты не будешь на него ишачить, — примирительно ворковал Валёк, — ты вообще пилить не будешь — я сам попилю, ты направляй только и больше ничего.
Седой долго ломался, но потом, бросив: «Хрен с тобой», согласился.
Они шли к таверне задами, утопая в снегу, матерясь, кашляя и задыхаясь. Резко потеплело, пошёл снег, и стало быстро темнеть. Наконец они уткнулись в забор. Валёк раздвинул доски, пропуская Седого вперёд, немного замешкался, воюя с норовящими схлопнуться деревяшками, и увидел Седого, стоящим перед каким-то мужиком.
— Чемодан открой, — прохрипел Седой.
Человек что-то залепетал, а Седой выхватил свой страшный нож и плашмя влепил его мужику в щёку. Сердце Валька остановилось. Предчувствие, что мужик сейчас дёрнется и Седой хладнокровно перережет ему горло, вырвало из Валька целый поток слов: