Мужик стал возиться с замками и Валёк ясно увидел лежащую в кейсе колбасу и батон белого хлеба. Наконец крышка откинулась.
— Издеваешься, да? — прохрипел Седой и ловко ударил мужика по шее. Человек тихо охнул и упал к их ногам. Всё остальное отложилось в сознании Валька в виде быстро меняющихся слайдов: вот Седой срывает шарф с бесчувственного тела и наматывает на свою грязную шею; вот он переворачивает тело на спину, расстёгивает пуговицы на пальто и пиджаке, сдирает их как целое и бросает на снег; вот он стаскивает свитер; вот снимает ботинки и бросает на пальто, туда же летят кейс, шапка и перчатки; теперь Седой запускает руку в карман пиджака, выхватывает бумажник и, прошипев: «Волоки всё в берлогу», исчезает за забором.
Валёк содрогнулся, вспомнив тот животный страх, который испытал, оставшись наедине с телом и кучей вещей, как дрожали его руки, скатывающие узел, как зашлось сердце, когда человек зашевелился и застонал. Он вспомнил, как отчаянно бился с забором, не хотевшим пропускать его с узлом, а мужик уже стоял на четвереньках и тряс головой. Он совсем не запомнил, как крался в снежных сумерках с узлом на плечах и очнулся только в берлоге, бросив краденое на то, что называл своей постелью. Валька трясло. Он сидел с закрытыми глазами, но ясно видел, как мужик встаёт, идёт на вокзал, а там всего-то метров сто пятьдесят, как менты хватают собаку и как она, задыхаясь и роняя слюну в своём охотничьем азарте, волочит их сюда, к Вальку, который шёл работать, а стал соучастником вооружённого грабежа. Валёк застонал и тут же пустой желудок откликнулся острой болью. Валёк взвыл, скрючился и упал лицом на проклятый узел. От узла пахло едой. Её пьянящий запах Валёк мог теперь распознать среди тысячи других. В его голодном воображении возник бутерброд, спрятанный в кармане пальто, и он набросился на узел, как набрасывается утопающий на случайно подвернувшееся бревно. Карманы пальто были пусты. Валёк выматерился и взялся за пиджак. В наружных карманах бутерброда не оказалось, но обнаружилась мелочь и две бумажки, похожие на деньги. Он выгреб всё до монеты и засунул в свой карман. Один внутренний карман был пуст, другой хранил паспорт и довольно увесистую пачку бумажек. Валёк взвизгнул, подбежал к печке, нашёл и запалил огарок свечи. Да, это были деньги! Снаружи послышались шаги и Валёк, судорожно сунув деньги в паспорт, зарыл свои сокровища в тряпье, как собака зарыла бы косточку. В лаз просунулась тяжёлая полиэтиленовая сумка, и вслед за ней влез Седой. Валькин желудок живо откликнулся острой болью и руки сами потянулись к сумке.
— Копыта не суй, — рявкнул Седой, доставая пятилитровую банку своего пойла и отшвыривая в угол пустую сумку.
Через двадцать минут его уже ломало и колбасило.
Валёк вылез из берлоги и побрёл через пути в ту часть города, где была чужая территория, и куда он почти никогда не заходил. Шёл густой снег и когда он вошёл в ближайший магазин, облепленный им с ног до головы, продавщица не сразу поняла, с кем имеет дело, но уразумев, схватила нож и заорала:
— А ну пошёл вон, попрошайка несчастный, сейчас милицию вызову, они тебе ноги-то переломают.
— Не надо милицию, — испуганно сказал Валёк и выгреб из кармана все деньги и положил их на прилавок. Он так и не посмотрел, сколько там и теперь моляще произнёс:
— Мне хлеба и чего-нибудь ещё. Если, конечно, останется, — испуганно добавил он.
Продавщица удивлённо посмотрела на него, ещё более удивлённо посмотрела на деньги, быстро смахнула их ножом в ящик, выложила на прилавок буханку чёрного и, подумав, пол батона ливерной колбасы.
— Вали отсель, — прошипела она, и Валёк выскочил из магазина.
Он не прошёл и десяти шагов, как увидел милиционера. Валёк заметался, юркнул за угол дома и присел. Скрипнула дверь, и женский голос произнёс:
— Здорово, Гриша, отдежурил?
— Да, Катюша, теперь два дня отдыхать.
— Гриш, а чего там на путях случилось, задавило кого?
— Ага, какой-то псих с товарняком решил пободаться, — хохотнул милиционер.
— Это как же?
— А хрен его знает. Машинист с помощником в один голос твердят: станцию проехали, стали скорость набирать, тогда как раз снег начался, глядь, а на путях вроде стоит кто-то. А не поймёшь издалека, говорят, может просто мерещится в снегу. Погудели, не реагирует, а близко уже и человека явно видят. Ну, естественно, по тормозам, а он стоит, руки к небу вознёс и не двигается. А сам, говорят, странный какой-то — в одной рубашке. И ботинок мы после не нашли.
— И что, насмерть? — ахнула тётка.
— Какой там насмерть, просто фарш, как из мясорубки.
— Чего ж он в одной рубашке-то, холодно сейчас.
— Так потеплело ж к обеду.
— И то, правда, а то замёрз бы насмерть. Ну, бывай, Гриша, побегу я.
Они давно ушли, а Валёк так и оставался сидеть на корточках у стены, не в силах подняться. Сердце белкой прыгало по всей грудной клетке, билось об рёбра, как о прутья и не желало успокаиваться.
— Пронесло, Валька, — кричало оно, — пронесло! Не было никакого вооружённого ограбления! И ментов с собаками не будет!
Он сидел, глупо улыбаясь и размазывая по грязным щекам чистые слёзы детского счастья. Желудок властно напомнил про колбасу и Валёк выдавил в рот пряную мягкую массу.
Всю дорогу до берлоги он порцию за порцией высасывал из оболочки ливер, не забывая крутить башкой и бдительно следить, чтоб не напали, не отняли это райское блаженство, как уже было однажды. Тогда он шёл из магазина, прижимая к груди честно заработанную на лютом морозе буханку. И оставалось-то пройти всего ничего, но подсекли сзади, бросили на скользкую дорогу и убежали, пока он поднимался. Седой к известию о грабеже отнёсся равнодушно и только просипел:
— Хлебало не разевай.
Валёк дошёл до берлоги, свернул в трубочку пустую оболочку и спрятал в карман. Хоть голова и помнила, что деньги есть, но руки исправно делали своё дело: они знали — такими запасами не разбрасываются.
Внешне в берлоге ничего не изменилось — так же в своём гнезде боролся со смертью Седой, тот же затхлый воздух, насыщенный всеми возможными ароматами наполнял её, но одно и очень существенное изменение произошло, и было оно в самом Вальке. Он пытался собрать воедино разбегающиеся мысли, но они не давались, ускользали и прятались, словно играли с ним в жмурки и салочки одновременно. Валёк бросил их и стал гоняться за одним единственным словом, которое показалось ему самым важным в этой странной игре. Он, наконец, изловил его и жутко изумился. И слово это было СВОБОДА!
Валёк сидел с закрытыми глазами, привалившись спиной к стене, и лихорадочно соображал. Мысли всё ещё разбегались, но найденное слово как магнитом притягивало их, удерживало и придавало им стройность. Когда же всё собралось и срослось, Валёк пришёл в неистовое возбуждение. Он часто размышлял над причинами своих бед и пришёл к выводу, что их три: отсутствие документов, отсутствие денег и отсутствие одежды.
Теперь, рассуждал он, у него был паспорт. Да, чужой, да, им не возможно пользоваться, но есть же люди, которые могут грамотно вклеить туда его, Валькину, фотографию. Да, он их не знает, но если поискать, то найти можно. Мог бы, наверное, помочь Седой, но он помогать не будет — зачем этому дармоеду терять кормильца? Скорее он просто отберёт его и сменяет на своё пойло. Валёк отложил этот щекотливый вопрос на потом и перешёл ко второму. Деньги он ещё не считал, но, навскидку, их было раз в пять больше, чем он получил при расчёте в части. Здесь всё было в порядке и он перешёл к одежде. Валёк тихо рассмеялся — у него было всё! Даже брюки, те новые, ни разу не надёванные джинсы, которые судьба подарила ему на новый год. Это было тридцать первого декабря. Уже стемнело, когда, обходя мусорные бачки, он оказался около вещевого рынка. На рынок он не заходил — торгаши были злы и агрессивны, видя в каждом бомже потенциального вора, и спокойно могли накостылять по шее. Сейчас они закончили торговлю и волокли свои баулы и коробки к разномастным машинам, сгрудившимся за воротами рынка. Вышел коренастый толстомордый мужик с тремя коробками, поставленными друг на друга. Он шёл, скользя, спотыкаясь и матерясь, ничего не видя перед собой. Валёк с интересом наблюдал за его клоунадой и молил бога, чтобы толстомордый упал и рассыпал свой товар. Он не упал, но скинул верхнюю коробку, засыпав обледенелую дорогу скользкими целлофановыми пакетами с яркими этикетками внутри. Валёк кинулся собирать товар. Толстомордый поставил коробки на землю и встал столбом, следя за каждым Валькиным движением. Подбежала напарница, подхватила и уволокла полные коробки, а Валёк всё ползал на коленях, отыскивая разлетевшееся добро. Когда последний пакет упал в коробку, толстомордый брезгливо ткнул Валька кулаком спереди и сзади, проверяя, не спрятал ли он чего под телогрейку, и пошёл к машине.
— Денег дал бы, я же помог, — попросил Валёк.
— Сейчас дам, — не поворачивая головы грозно прорычал толстомордый, — вот коробку поставлю и отоварю тебя по полной программе.
— Дай ему, Фёдор, дай, — визгливо заверещала напарница, — совсем обнаглели, дармоеды чёртовы!
— Куркули проклятые, жлобы, мать вашу, — шептал Валёк, поспешно унося ноги. Он на что-то наступил в темноте, оно призывно зашуршало, и тяжёлый пакет с яркой этикеткой внутри мигом скрылся под полой Валькиной телогрейки. Седого в берлоге не было. Валька вскрыл пакет, обнаружил джинсы, но даже не прикинул на себя, а засунул назад и зарыл в картонных коробках своего лежбища.
Сейчас он не думал о том, что ботинки могут оказаться малы, а брюки широки или коротки. Четыре месяца бомжевания приучили его относиться к вещам просто, без выпендрёжа, видеть в них не украшение тела, но исключительно согреватель плоти. Два вопроса из трёх были решены, и Валька теперь заботил дальнейший ход событий.
— Куда пойти, куда податься, с кем пройтись, кому отдаться? — мурлыкал он давно забытую частушку, размышляя о своей дальнейшей судьбе.
Самым правильным было бы вернуться в часть и попробовать там выправить новые документы, но часть документы не даст, а пошлёт в вышестоящий штаб, те отфутболят ещё куда-нибудь и будет бывший прапорщик Хороших мотаться за свой счёт по всей бескрайней России, пока не растратит все деньги и не осядет снова в очередной берлоге.
Можно пробраться в родную деревню и попытаться всё сделать там, но и этот вариант показался ему безнадёжным. Совершенно ясно было одно — надо сматываться (Вальке не хотелось употреблять слово «бежать») и как можно скорее. Он задремал сидя (половину его ложа занимала коробка с аккуратно сложенными вещами того бедолаги), обняв коробку, и положив голову на нетронутый кирпич хлеба. Сердце устало от переживаний, а голова от лавины мыслей и сейчас он просто отдыхал, прокручивая перед закрытыми глазами любимый мультик, который, как ему помнилось, назывался «Пластилиновая ворона». В нём, непостижимым образом, перетекал пластилин, превращая ворону в корову, корову в человека, а человека ещё в кого-то, кого он знал, но никак не мог вспомнить. Валёк заснул и увидел женщину. Она тоже перетекала, превращаясь то в продавщицу магазина, то в проводницу весёлого вагона, то в молодую ласковую и очень знакомую незнакомку, в которой он никак не мог узнать маму.
Валёк мучился во сне этим неузнаванием, но ему всё равно было хорошо от сознания того, что узнают его. Внезапно он узнал её и, крикнув: «Мама!», протянул к ней руки, но она оттолкнула их и прошептала: «Берегись!» Валёк дёрнулся и открыл глаза. Печка ещё не прогорела и в её колеблющемся свете он увидел склонённую над собой фигуру Седого. Свет падал сзади и Валёк не видел его лица, но отблеск красного огня плясал на лезвии ножа и стекал с него живой кровью. Валёк завизжал тем визгом, которым завизжала их единственная в жизни свинья, увидев входящего в хлев забойщика. Он визжал и судорожно шарил вокруг себя в поисках какой-нибудь защиты. Рука наткнулась на батон хлеба и он, схватив его двумя руками, отчаянно ткнул им, словно настоящим кирпичом, туда, где должна была находиться грудь убийцы. Тычок был не сильным, но Седой покачнулся, сделал два семенящих шага назад, споткнулся о ящик и упал. Звякнул выпавший из руки нож и Валёк рысью метнулся к распростёртому телу. Он ухватил его одной рукой за ворот, другой за брючины, неожиданно легко поднял, с омерзением зашвырнул в смердящее гнездо и стал шарить по грязному полу в поисках ножа. Валёк нащупал его и ещё что-то странное, гладкое и незнакомое, поднял и то и другое, вернулся к своему лежбищу, сунул нож в щель между досками и обессиленный, замер, привалившись спиной к стене. Он сидел уже несколько минут, то дрожа, то подвывая, когда осознал, что крутит в руках какой-то предмет. Валёк заставил себя встать, подойти к печке и вбросить в неё то, что называлось у них дровами — щепки, куски картона и прочего горючего мусора. Пламя разгорелось, загудело и в его свете незнакомый предмет обернулся бумажником, должно быть тем самым, что Седой выхватил из кармана пиджака. Валёк раскрыл его, длинно выматерился и сел на ящик — в бумажнике было немного денег.
— Ну, ты и паскуда, Седой, ну и сволота, — Валёк произнёс эти слова громко и чётко, не боясь, что их услышит это жалкое подобие человека, с которым он так легко справился, — Ладно бы все деньги на своё поганое пойло потратил, так остались же! Себе приволок, может быть, и жратвы перехватил по дороге, а о товарище, с голоду подыхающем, даже не подумал. А ведь жрал, гад, то, что я тебе таскал, то, что на морозе зарабатывал, не подавился. А теперь, значит, ещё и прирезать меня ре…
Он не договорил фразу, ибо к нему пришла догадка, спеленавшая сердце ужасом и покрывшая всё тело холодным липким потом. Он вспомнил давний, мимолётный разговор, который тогда не понял, да и особого значения которому не придал. Это было давно, в самом начале зимы. Валёк перебирал палкой мусор, когда кто-то стал колотить его по спине и кричать, чтоб он немедленно убирался с чужого участка. Валёк резко повернулся и замахнулся палкой на закутанную в рваное одеяло фигуру. Бомж отскочил и крикнул:
— Сейчас Толяна позову, он тебе ноги поотрывает!
Валёк испугался и на всякий случай крикнул в ответ:
— А я позову Седого!
Человек сразу сник, бочком подошёл к контейнеру с другой стороны и стал молча наблюдать за Вальком.
— Так это ты у психа живёшь, — он помолчал и вдруг спросил: — Он тебя что, как бабу использует?
— Чего болтаешь, придурок, — возмутился Валёк, — просто живём вместе.