Только теперь Валентин осознал, что это проводница.
— Приснилось, — прошептал он, обтёр потное лицо простынёй и откинул одеяло, охлаждая взмокшее тело.
Проводница с интересом оглядела его и скороговоркой произнесла:
— Слушай, заполошный, сейчас остановка будет на три минуты, а потом пустой перегон на два часа, — она на секунду запнулась, как бы взвешивая окончательное решение, и закончила: — так ты заходи ко мне — чайком угощу, не то опять заснёшь и обкричишься.
Валентин надел брюки и долго плескался в туалете у неудобного крана, смывая липкий как клейстер пот.
Он сидел у своего слепого заиндевелого окна и пытался собрать воедино разбегающиеся мысли. Вспомнилась мама, картинно разводящая руки и трагически восклицающая: «Как ты собираешься дальше жить и на что ты надеешься?!» Вспомнился Равиль со своим: «В Москву надо двигать, Валька, в Москву. Там жизнь, там бабки, всё там». Вспомнилось и многое другое, о чём вспоминать не хотелось.
— Ну что, пойдём? — раздался знакомый голос проводницы.
Валентин повернулся и увидел незнакомую женщину в застиранном ситцевом халатике.
— Да я это, я, не тушуйся, — хохотнула она, — пойдём, чаи погоняем.
Он пошёл за ней в узкое служебное купе, где справа были две полки, а слева какие-то пульты, мойка и что-то ещё. Нижняя полка была заставлена стопкой невостребованных байковых одеял и какими-то грязно-серыми тюками, но у самого столика Валентин увидел расчищенное место.
— Садись, заполошный, — указала проводница на свободное место и налила в стакан чай, — тебя звать-то как?
— Валентин, — ответил он и испугался, — то есть, нет, Глеб.
— Это какой же сон должен был присниться, чтобы пассажир имя своё забыл? — подозрительно спросила проводница и отступила к открытой двери.
— Да не боись, всё просто, — нашёлся Валентин, — родители меня Глебом нарекли, да только пошёл я поздно, падал всё, так старший брательник меня вальком назвал, Валькой, значит. Так и повелось: для своих, для родни, я Валька, а для прочих — Глеб. Сейчас, вот, от родни еду — ну и путаюсь.
— Понятно, — успокоилась проводница, — и у нас такое было. Старушка померла года три назад. И орденоноска, и депутаткой была, и начальницей какой-то. И всё звалась Наталией Демьяновной. А через год согнали нас, от смены свободных, памятник ейный открывать, глядь, а на нём «Анастасия Демиановна» выбито. Бывает, — подытожила она, — В командировку, или, паче чаяния, домой?
— Домой, — сам того не понимая, он попытался вжиться в роль Глеба.
— А не больно ты на москвича похож, валкий Глеб, — подковырнула проводница.
— Чем же?
— Да говор у тебя не московский. Снимаешь, небось?
— Нет, своя. Бабка наследовала.
— Повезло тебе. А в наши края чего мотался?
Вальке вдруг нестерпимо захотелось поделиться хотя бы частицей правды:
— Брательника хоронил, того самого.
— Ах, беда какая! — притворно ахнула проводница, — болел или как?
— В избе сгорел по пьяни, — Валёк тяжело вздохнул и перекрестился.
— Да, беда. Все вы, мужики, такие. Сам-то пьёшь? — Глеб отрицательно мотнул головой, — Молодец, уважаю таких, — задумчиво произнесла проводница и уселась на стопку одеял, — ты, Глебушка, чай-то ещё наливай и вафлю бери, не стесняйся, да и мне посунь одну.
Она грызла вафлю и рассказывала про мужа — пьянчугу, замёрзшего четыре года назад, возвращаясь со дня рождения свояка. Халатик на ногах распахнулся, и Глебу открылась тёмная волосатая промежность, и ещё открылось ему, что там, под халатиком сидит не проводница, а женщина, откровенно соблазняющая его. Он отвёл взгляд, но через секунду снова отвёл его, отвёл и через следующую и так продолжалось до тех пор, пока женщина не спросила, хихикнув:
— Что, Глебушка, али захотелось чего? Ну, пойди, замкни дверь.
Он закрыл и запер дверь, повернулся в узком проходе и увидел женщину в расстёгнутом халате, сидящую на стопке одеял и широко раздвинувшую ноги.
— Залететь не боишься? — спросил он, спуская джинсы.
— Рада бы, да Господь наказал за что-то, — томно откликнулась она.
Женщина не была ни соблазнительной, ни желанной и он вяло качался вместе с качанием вагона. Внезапная мысль обожгла его и вызвала приступ ярости: «Ещё вчера она не подпустила бы меня к подножке вагона, а сегодня легла под меня… А ведь и вчера и сегодня это Я, Я, Я!» Это «Я, Я, Я» он прокричал в голос и женщина, по-своему истолковав его ярость, теснее прижалась и зашептала:
— Ты, ты, конечно ты!
Их плоти содрогнулись одновременно, но Глеб не испытал ни радости, ни наслаждения, и только чувство какого-то опустошения наполнило его. Он сделал шаг назад и упёрся спиной в пульт управления. Женщина так и осталась сидеть на стопке одеял с закрытыми глазами и широко раздвинутыми некрасивыми, изрезанными вздутыми венами ногами и Глебу показалось, что она вслушивается в себя, пытаясь уловить миг вожделенного зачатия. Ему стало стыдно за своё подглядывание, но женщина выручила его, произнеся, не открывая глаз и не разжимая губ: «Уходи».
Он пробрался на своё место и уснул спокойным безмятежным сном.
Пробудился он поздно, когда пришла проводница, не та, другая, должно быть, сменщица, и мрачно пробубнила:
— Поднимайтесь, пассажир, сдавайте бельё. Через полчаса туалеты закрываю.
До прибытия оставалось минут сорок, и Глеб снова внимательно изучил свой паспорт. Глеб Серафимович Марков родился в Москве 17 марта 1962 года, был холост, бездетен и проживал на Криворожской улице. Название улицы выдавило из Глеба кривую ухмылку. Он убрал паспорт, достал бумажник, снова пересчитал деньги, которых всё ещё оставалось много, и принялся изучать маленькую карточку со странным названием «Единый проездной билет». Назначение её было понятно, но использование оставалось загадкой.
— Куда я деревенщина лезу, — тоскливо думал он, — во что играю? И говор у меня не московский и самых простых вещей не знаю, а ведь тридцать с лишним лет в Москве живу.
В «загон» вбежал ребёнок и залез на противоположную полку, следом появилась измученная дорогой женщина.
— Пойдём, пойдём, не мешай дяде.
— Пускай сидит, он не мешает, да и вы присядьте.
— Устали мы, — пожаловалась женщина, — третьи сутки в дороге. Вам хорошо — у вас «единый», — кивнула она на карточку, — а нам ещё в очереди минут пятнадцать стоять.
— А как этой штуковиной пользоваться? У меня сослуживец на днях из командировки вернулся, узнал, что я тоже еду, сунул в руки, а как пользоваться, не объяснил, — самозабвенно врал Глеб.
— Первый раз, значит, в Москву выбрались? — Глеб кивнул. — Просто им пользоваться: в метро — при входе покажете, а в наземном, если контролёр спросит.
— Вот спасибочко, объяснили! А я сижу, голову ломаю: может, совать её куда нужно? А вы москвичка, значит? — Женщина устало качнула головой. — А где Криворожская улица, не знаете случайно?
— Случайно знаю, — улыбнулась женщина, — у меня подружка там жила. Это метро «Нагорная», на серой ветке.
«Ну вот, — снова затосковал Глеб, — какая-то ветка, да ещё и серая». Можно было бы уточнить, но ребёнок заёрзал, явно собираясь снова убежать, и Глеб поспешил задать следующий вопрос:
— А рынка вещевого тут поблизости нет, не знаете? Я вот шарф впопыхах забыл, а горло слабое — вмиг ангину подхвачу.