Как-то раз, в воскресенье, Майкла повели на лекцию. (В институте устраивались иногда лекции для студентов, на которых демонстрировали больных. Для тех, кого туда брали, это было хорошим знаком, говорящим о признании больным.) Майкл растерялся, захлопотал.
- Майкл, ты апельсин с собой возьми, - сказал Игорь.
- За-чем а-пель-син?
- Ну, будешь его у груди держать. Вот так. Для красоты и впечатления. У Серова есть "Девочка с персиками", а ты будешь "мальчик с апельсином".
Пришла сестра: "Быстрей, быстрей!" Повели Майкла. Он от дверей вырвался и опрометью - назад. "Куда ты?" - сестра за ним. Оказывается, за апельсином. "Да идем быстрей, там люди ждут!" Плачет: "С апельси-и-ном!" Настоял на своем. Так и демонстрировался.
И последнее воспоминание, грустное. Врачи назначили почему-то Майклу инъекции аминазина. Думаю сейчас: а имели ли право? Ведь он еще не был на принудительном лечении, оно же только по суду, как гласит наш т.н. закон, а мы все находились на экспертизе...
Так или иначе, Майкл отказался, не дался сестре. Убежал в палату. И тогда... до сих пор стоит в глазах эта сцена. В отделение вошли несколько прапорщиков. Мордастых, сильных. Из-под кургузых белых халатов - сапоги в гармошку. Всех растолкали по палатам, но мы выглядывали сквозь окошечки в дверях. Они шли по коридору - плечистые, рослые эсэсовцы. Двое скрылись в палате. Потом оттуда выскочил Майкл... бросился к другой палате, но там стояли стеной остальные. Он рванулся обратно, затем опять повернул... Впервые на его лице не было улыбки. А в голубых, сразу потускневших глазах, стоял страх - дремучий, звериный. Они надвинулись с улыбкой, с двух сторон, сжимая, и уже похлопывали по плечу, и теснили к двери процедурной:
- Ну давай, давай!
А потом раздался крик. И тут же оборвался. Одна нота всего. Но лучше не слышать ее никогда.
Где-то сейчас наш добрый, тихий повелитель трав?..
"В ЧИСТОТЕ И ЧЕСТНОСТИ..." ВРАЧИ ОТДЕЛЕНИЯ. Д.Р.ЛУНЦ
"Мою жизнь и мое искусство я буду всегда сохранять чистоте и честности..."
"Я буду всегда применять мои знания только на пользу и для излечения больных, но никогда не во вред или во зло для них..."
Я не знаю, произносили ли когда-нибудь эти гордые слова из знаменитой врачебной присяги, называемой клятвой Гиппократа, врачи института им. Сербского. Наверное, да, особенно молодые, ведь сейчас в советских вузах будто бы вновь возрожден этот обычай. Да и старшие, конечно, тоже ощущают себя этой гиппократовой ветвью, гуманистами, людьми чистейшей идеи и прекраснейшей заповеди: "Не вреди".
Вот они идут цепочкой по коридору - подтянутые, чистые, белые. Вот сидят рядком или стоят у окон на комиссии в "актовой" комнате... Я пытаюсь представить их лица - в тот момент, когда они произносят торжественные слова клятвы.
"В чистоте и честности..." - шепчет Любовь Иосифовна и, почитав на сон грядущий Фолкнера, - утром берется наманикюренной рукой за тюремный ключ.
Любовь Иосифовна! Вы хоть прислушиваетесь к тому, как он поворачивается в замке? Интересно, что вы думаете в эту бегучую минуту?
"В чистоте и честности..." - вторит ей волоокая Мария Сергеевна и выписывает ничего не подозревающему Бучкину, человеку, годящемуся ей в отцы, десять уколов аминазина.
А вы хоть измерили ему перед этим кровяное давление, Мария Сергеевна? Вы уверены, что его после первой инъекции не хватит какой-нибудь удар?
"В чистоте и честности..." Вот они идут по коридору, выстраиваясь на ходу по рангу, опрятные, улыбающиеся - врачи 4-го отделения института имени Сербского. Так же - по рангу, по служебному ранжиру - я и представлю их вам.
Первым не идет - летит, его движения быстры, резки, полы халата развеваются, невысокий плотный человек лет 60-ти (выглядит он моложе) с пышной седой шевелюрой и отвислыми бульдожьими щечками, в массивных, утяжеляющих угластые черты лица очках. Это - генерал-аншеф советской заплечной психиатрии, знаменитый профессор Даниил Романович Лунц. Он доктор медицинских наук, в институте много лет руководит 4-м отделением. Все до одного случаи признания невменяемыми советских инакомыслящих прошли через его "чистые и честные" руки.
Не знаю, как в отношениях с другими врачами, но с зеками Лунц резок, прямолинеен, груб и нагл. Любит огорошить каким-нибудь неожиданным, часто бестактным вопросом, при разговоре буравит собеседника злыми, холодными глазами, буквально гипнотизирует, давит.
Конечно, в опыте распознавания болезни, в определенной проницательности, ему не откажешь. Вот такой случай, например.
Лежал у нас в затемненной палате некий Вартанян, москвич-армянин, арестованный по ст. 83 ("валютные спекуляции"). Вартанян "темнил", выдавая себя за ... гражданина США, кандидата на пост президента. Слышались ему еще какие-то голоса (политические противники?), и он с заткнутыми ватой ушами целыми днями, лежа или сидя на постели, писал какое-то "послание конгрессу", в котором излагал свою предвыборную программу. Между прочим, довольно оригинальную. Вартанян, например, обещал американцам избавить Америку, в случае его избрания президентом, от двух главнейших зол: от негров и от коммунистов. Жаль, не сблизился я с Вартаняном и не узнал подробнее его программу, в частности, мер по искоренению коммунизма. Но вот что он предлагал для избавления от негров, эти идеи Вартанян развивал однажды в курилке. Программа была ожесточенная: всех негров-мужчин свезти в концлагеря в Аризонскую пустыню, где они постепенно вымрут. Что касается женщин, то их Вартанян предлагал ... насильственно скрещивать с белыми мужчинами, получающееся потомство будет, как он выражался, "посветлей", уже не черным, а "кофейным"; в этом поколении нужно было провести аналогичную селекцию, т.е. мужчин опять уничтожить, а женщин - скрестить с белыми; третья популяция должна быть еще "посветлей"... и т.д. Путем многократного отбора Вартанян намеревался в конце концов свести на нет черную расу в Америке.
Такой вот головастый кандидат в президенты США жил рядом с нами. Высказывал он это все очень серьезно. Между прочим, наш отвергатель денег Володя Шумилин ходил к Вартаняну предлагать свои идеи, и тот пообещал ему (об этом тотчас же узнало все отделение) пост министра финансов в будущем своем правительстве!
Так вот, во время своего первого обхода отделения, 15 февраля, Лунц подошел к постели Вартаняна. Тот как всегда сосредоточенно писал что-то, сидя на кровати.
- Вы... э-э-э... азербайджанец? - спросил Лунц. - Или армянин?
- Я американец, - спокойно ответил Вартанян, продолжая писать.
- А-а! - Лунц скорчил кислую мину и досадливо махнул рукой, словно отмахиваясь от надоедливой мухи. И тотчас отошел от кровати.
Через несколько дней "президент", пролежавший до этого чуть ли не три месяца, поехал на Матросскую Тишину. Спас-таки Лунц американских негров от вырождения!
О своих встречах с этим человеком я рассказал выше. И наверное, я больше радуюсь, чем жалею, что они были недолгими. Скажу, обобщая свое мнение, что Лунц - законченный ублюдок от медицины, "кацетный врач" (так назывались врачи-преступники в нацистской Германии, работавшие в концлагерях и ставившие бесчеловечные опыты над заключенными), послушный и безжалостный советский опричник. Недаром голубой его мундир украшают две генеральские звезды войск МВД. Войск, воюющих с собственным народом!
ЖАНДАРМСКИЙ ПОЛКОВНИК ПОЛОТЕНЦЕВ...
В отделении появился новый больной, сразу привлекший всеобщее внимание. У него был почти совершенно лысый череп, а по груди текла длинная до колен черная как воронье крыло борода. Лицо с резкими, волевыми чертами, жесткое и красивое - холодной иудейской красотой. Этакий пророк Исайя, если бы не безумный, злой взгляд из-под густых бровей. Его поместили в палату к Игорю, и тот, конечно, прибежал поделиться с нами.
- А у нас святой в палате! Лежит вверх лицом и с Богом говорит!
Он и впрямь будто с Богом говорил. Ходил по коридору, устремив вперед и вверх невидящий взгляд и шевеля губами. Руки нес впереди, словно невидимую свечу. А голова - туго стянута вафельным больничным полотенцем.
Сестры называли его Семеном Петровичем, а Игорь окрестил Полотенцевым...
- Видели кино "Необыкновенное лето"? - спрашивал он. - По книге Федина. Помните, там сходка в лесу? И вдруг один ка-а-к дернет соседа за густую, длинную бороду: "Я узнал вас, жандармский полковник Полотенцев!" Борода и отвалилась! А что если нашего святого дернуть? У меня такое ощущение, что у него она тоже накладная.
Между тем, Семен Петрович стал захаживать в нашу палату. Войдет молча, не обращая ни на кого внимания, прошагает к столу и уставится в окно на 25-этажный дом напротив. Стоит так минут десять, беззвучно шевеля губами.
Мы обнаглели.
- Я узнал вас, жандармский полковник Полотенцев! - восклицал в эти минуты Игорь, и мы все хихикали.
Однажды, когда Полотенцев стоял так у окна, я вдруг заметил, что он вовсе не в окно смотрит, а читает лежащую на столе газету! Я не поверил своим глазам. Но Полотенцев, незаметно взглянув на нас через плечо и будучи уверен, что за ним никто не наблюдает, быстро, одним рывком передвинул газету, чтобы удобней было читать.
Вот так безумный святой!
Я сказал об этом Игорю, и мы уже вместе стали наблюдать.
- Я же говорил, что он не тот, за кого себя выдает!
Позже мы установили, что он и в большую палату заходит вовсе не бессистемно, а лишь в то время, когда по радио передают последние известия. Или когда хорошую симфоническую музыку.
Все в отделении смотрели на Семена Петровича как на настоящего и серьезного больного. Держался он особняком, настороженно и пугливо. В то же время ходил, никого перед собой не замечая, словно сквозь стены шел. Великий Немой. Правда, он не то, чтобы совсем не говорил. Ну, например, няньке:
- Свет... Сестрица! Свет!
- Что, Семен Петрович, что, милый? - всполашивалась нянька.
А у него лицо безумное, зрачки пляшут, борода торчком становится, рот полуоткрыт.