…Утро было свежим, блестящим, но немного рассеянным и меланхоличным. Прозрачный осенний туман, прошитый редкими лучами солнца, висел над городом сказочным парашютным куполом, и ленивый, не вполне проснувшийся ветер качал его из стороны в сторону, таскал по крышам домов, по верхушкам облетающих кленов и лип, рвал острыми шпилями соборов, катал по земле причудливо закрученными раковинами, заставляя невесомую воздушную ткань неожиданно вспыхивать то голубыми, то бирюзовыми, то розовыми огнями…
Маленькая круглая площадь была в этот ранний час практически безлюдной. Две торговые палатки с обувью, продуктовая машина, развал дешевой чайной посуды да старый еврей Абрамыч со своим патефоном и коллекцией никому не нужных сегодня старых пластинок.
Вадим сидел, как обычно, на скамейке под липой возле здания бывшего магистрата, слушал бриллиантовый голос Изабеллы Юрьевой и тоскливо смотрел на свои картины, сиротливо выстроившиеся вдоль чугунной решетки, отделяющей двор магистрата от рыночной площади. Унылые пейзажи, чахоточно-изломанные цветы, налитые тусклым восковым румянцем виноградные гроздья… «Может быть, и мне, как мальчику Каю из сказки Андерсена, попал в глаз осколок злого зеркала троллей, и теперь я все вокруг вижу уродливым и печальным?» — подумал Вадим и невесело усмехнулся. Он знал, что это не так. Знал, потому что чуть поодаль, отдельно ото всех, стояла его единственная настоящая картина. Он чуть повернул голову, чтобы было лучше видно, и, как всегда, волосы на его голове шевельнулись, а по телу брызнули мурашки восхищения и восторга. Из узкого вертикального пространства, ограниченного простенькой деревянной рамой, тесня друг друга, прямо вываливались на зрителя ярко-зеленые ажурные листья папоротника. Дрожали, блестели тяжелой росой, дышали свежестью и упругой молодой жизнью. А над этим буйным веселым кружевом поднимался на мерцающем невысоком стебле изысканный золотой цветок. Он был похож на лилию и колокольчик одновременно, имел шесть заостренных лепестков и длинные усики-тычинки с блестящими шариками на концах. Нежное свечение ласковых лепестков завораживало, кружило голову, наполняло сердце сладкой болью и чистой светлой печалью… Золотой Цветок. Цветок папоротника. Несбыточная мечта кладоискателей всех времен…
Вадим с трудом отвел глаза от картины, сделал глубокий вдох и быстрый, резкий выдох, восстанавливая сбившееся дыхание, достал сигареты. Посмотрел на свои дрожащие пальцы и опять невесело усмехнулся. А ведь еще совсем недавно все было по-другому…
То утро тоже было заспанным и туманным, но безветренным и почти без солнца. Вадим привычно бежал на речку через старый деревенский парк, заросший, заглохший и почти непроходимый. Единственная узенькая тропинка вилась между елями, ныряла в заросли орешника, петляла вокруг березовых куртин, ловко обходя мертвые поваленные деревья. Катился к закату июнь, отпуск у Вадима закончился, бабушка пекла пироги ему на дорогу, а сам Вадим, отлично потрудившийся на этюдах, был полон энергии, творческих планов и невероятных, фантастических проектов. Он был уверен, что впереди — совсем не за горами — его ждут слава, почет и невиданное богатство…
Отвлекшись на мгновение и перестав следить за тропинкой, Вадим запнулся о невесть откуда взявшийся здесь обломок старинного красного кирпича, пробежал, согнувшись и стараясь сохранить равновесие, несколько метров и упал на четвереньки во влажные от росы и тумана заросли папоротника. Чертыхаясь и жалея испачканное, затоптанное полотенце и порванные брюки, он поднялся на ноги — и застыл как вкопанный. Прямо перед его носом чуть покачивался на мерцающем стебле Золотой Цветок… Вадим сразу узнал его. И не потому, что много о нем читал и слышал, а потому, что именно таким его себе и представлял, не раз рисовал и страстно мечтал о встрече…
Что случилось потом, он почти не помнил. Перепачканный с ног до головы землей, травяным соком и раздавленными грибами, он медленно приходил в себя на краю черной огромной ямы. Вырванный с корнем Золотой Цветок валялся на тропинке. А вот сундучка, глиняного горшочка или, на худой конец, какой-нибудь металлической коробочки с драгоценными камнями и золотыми монетами не было и в помине. Все, что удалось найти Вадиму, — это медная позеленевшая бусина, размером с ягоду крыжовника, на которой выпукло темнел рисунок Золотого Цветка.
Вадим долго не хотел верить, что клада нет. Он снова и снова спускался в яму, перебирал руками землю, выброшенную им на тропинку, ползал под деревьями — безрезультатно. И только когда в парке потемнело и начался дождь, он отряхнулся, прицепил найденную бусину, как брелок, на связку ключей (странно, как он их только не потерял) и тракторной подошвой кроссовки раздавил и тщательно размазал Золотой Цветок по тропинке. Потом бросил в яму свои разбитые, испорченные часы и медленно пошел назад, домой, не замечая тяжелых капель холодного густого дождя.
В город Вадим не поехал ни в этот день, ни на следующий, так как заболел и неделю метался в жару и бреду, и перепуганная бабушка лечила его по-своему — травами и молитвой, потому что всю неделю лил дождь, единственную дорогу размыло, и вызванная «неотложка» застряла у реки и проехать в Лугино не смогла.
А потом… Потом Вадим поправился и вернулся на свою работу в городской драматический театр, где совмещал две должности: художника-декоратора и осветителя, и почти забыл про Золотой Цветок, как вдруг все его фантастические замыслы стали осуществляться.
Персональная выставка, имевшая оглушительный успех, австралийский миллионер, купивший для своей коллекции полтора десятка работ Вадима, поездки во Францию и Голландию, новенький «Lexus»… Потом появился двухэтажный загородный дом, за ним — собственная мастерская. Удобная, просторная, светлая, оборудованная всем, о чем только может мечтать художник. Однако писать Вадиму было недосуг (новые друзья и всевозможные рауты и казино отнимали слишком много времени), да и само желание писать тихо и незаметно куда-то ушло… Он продал и раздарил все свои картины, написанные за последние пять лет, поэтому, когда из Голландии пришел большой заказ на серию русских городских пейзажей, Вадиму волей-неволей пришлось доставать краски и кисти. И тут выяснилось, что писать он совершенно разучился. Краски, чистые и звонкие на палитре, на холсте жухли и съеживались, кисть не слушалась, отчего умелые и, как казалось Вадиму, уверенно проведенные линии, ломались и таяли, контуры предметов начинали плыть, а ясный день, перенесенный на холст, вдруг затягивался серой сумрачной паутиной, и все изображение приобретало вид унылый и безжизненный. С большим трудом написал Вадим десяток пейзажей, но все их заказчик вернул с вежливыми извинениями…
Как-то вечером, выезжая с парковки возле театра, Вадим зацепил жемчужный «Мерседес», вылетевший, как на грех, из темного соседнего переулка. Мотаясь, как тряпичная кукла, в крепких руках молодого хозяина «Мерседеса», Вадим уже прощался с жизнью, как вдруг дверца жемчужной машины открылась, и рядом с собой он увидел ослепительной красоты женщину в длинном старомодном платье и шляпке с вуалью… Через пять минут он уже ничего не помнил, кроме двух вещей: незнакомка попросила написать для нее цветок папоротника (и даже вручила Вадиму более чем солидный аванс), а уродливую царапину на жемчужной дверце соглашалась забыть за пустяк — круглую медную бусину, висевшую у Вадима на связке ключей. Не говоря ни слова, дрожащими, плохо гнущимися пальцами Вадим снял бусину с колечка и осторожно положил ее в теплую душистую ладонь…
«Цветок папоротника» он написал этой же ночью, а на заре, ставя свою летящую подпись в левом нижнем углу холста, уже знал, что написал шедевр и что за ним никто не придет. Ни сегодня, ни завтра, ни через месяц…
А через полгода он оказался на окраине города в грязной вонючей коммуналке в соседстве со старым алкоголиком и только что вернувшимся из заключения вором, так как его дом и мастерская сгорели в одночасье дождливой октябрьской ночью, «Lexus» угнали среди бела дня, и милиция так и не смогла его найти, а банк, которому Вадим доверил все свои деньги, обанкротился.
И вот теперь бывший известный художник и богач Вадим Веронин сидел на городском рынке и пытался продать работы, от которых раньше с возмущением бы отвернулся. Но рядом стоял «Цветок папоротника» (все, что осталось Вадиму от короткого фантастического периода его жизни), и он верил, что в один прекрасный день (или вечер) мастерство вернется. Иначе просто не могло быть.
Он закурил, походил немного возле скамейки, застегнул до подбородка «молнию» на куртке и достал из сумки термос с чаем.
В прозрачном тумане звенели колокольчики «Осеннего вальса», запущенного Абрамычем, старая липа плакала невесомыми танцующими слезами, такими же яркими и грустными, как канувшие в Лету, так любимые Вадимом золотые июньские закаты…
Мальчик появился неожиданно, словно из ниоткуда, и Вадим вздрогнул, увидев его перед собой. На вид ему было лет десять или двенадцать, он был худ и светловолос, на угловатых плечах мешковато висела застиранная добела штормовка. Скорее всего, он стоял здесь уже давно, просто Вадим, занятый своими мыслями, его не замечал.
— Тебе чего, пацан? — миролюбиво спросил Вадим, ловким щелчком отправляя в урну окурок сигареты. — Подарок выбираешь?
— Ага, подарок, — мальчик радостно закивал, — маме, на день рождения.
— Да? — Вадим улыбнулся, с удовольствием разглядывая загорелое, чуть обветренное лицо, освещенное прозрачными зелеными глазами. — И что же ты выбрал?
— «Цветок папоротника»! — выдохнул мальчик и широко белозубо улыбнулся.
— Ого! — от неожиданности Вадим засмеялся. — А деньги у тебя есть?
— Есть. — Мальчик сдвинул к переносице тонкие, красивого рисунка брови и полез за пазуху. — Вот, — сказал он через секунду, протягивая Вадиму тщательно разглаженную бумажку.
Вадим растерянно смотрел на тысячную купюру, зажатую в загорелых исцарапанных пальцах, и чувствовал, что настроение, и так далеко не радужное, портится окончательно и бесповоротно.
— Деньги мать дала? — хмуро спросил он только для того, чтобы что-нибудь спросить.
— Нет, — мальчик слегка побледнел и опустил руку. — Я заработал. Школу ремонтировал, скот пас, потом новый храм расписывал…
— Вот как? — удивился Вадим. — Так ты художник?
— Нет, — мальчик качнул головой, отчего прямые светлые волосы искристо вспыхнули летним погожим днем, — я краски смешивал — я цвета хорошо чувствую, а раскрашивал по трафарету, меня отец Никодим научил.
— А зачем тебе «Цветок папоротника»? — Вадим не знал, как сказать этому странному пацану, что картина не продается. Ни за тысячу, ни за пять, ни за десять тысяч.
— Маме. Очень красивый. Чтобы поверила! — сбивчивой скороговоркой выпалил мальчик и нетерпеливо переступил с ноги на ногу.
— Поверила? — Сердце у Вадима екнуло и забилось быстрее. — Поверила во что?
— Ну, в то, что папоротник цветет и не один я видел Золотой Цветок…
— Ты… — у Вадима внезапно сел голос, а глаза ни с того ни с сего заволокло слезами, — ты хочешь сказать, что видел Золотой Цветок?!
— Да, — мальчик спокойно кивнул. — Этим летом, у нас в Ольховке.
— Расскажи! — Вадим сгреб его в охапку и посадил рядом с собой на скамейку. — Пожалуйста!..
Мальчик поерзал немного, устраиваясь удобно и основательно, засунул руки глубоко в карманы штормовки, помолчал.
— Я хотел быть художником, — начал он медленно и как бы через силу, — настоящим, как Саврасов… Я много рисовал и очень старался, меня Борис Петрович, наш учитель рисования, хвалил, но у Мишки, приятеля моего, все равно получалось лучше. Лучше всех. Мишка что угодно может нарисовать — березку, собаку, рассвет над речкой… Только портреты у него пока не получаются. А этим летом Мишка конкурс в Москве выиграл и поездку в Италию. Я как узнал — всю ночь плакал. Нет, не от зависти к Мишке, а от того, что я бездарный и никогда не стать мне художником… Заснул я только под утро и увидел во сне Золотой Цветок. Потом вдруг проснулся, словно и не спал вовсе. Смотрю — за окнами только-только светать начинает, тихо так и туман над деревней… И решил я пойти и взглянуть на Золотой Цветок, так ли он хорош, как в моем сне. Место я запомнил, это на бывшей барской усадьбе, нужно только от развалин дома спуститься вниз, к Поющему ручью… В общем, вышел я из дома и пошел по Дороге, потому что усадьба от Ольховки далеко, нужно километра два пройти, а если по Дороге — пройдешь столько, сколько захочешь…
Мальчик умолк и молчал очень долго, глядя застывшим взглядом себе под ноги на черный асфальт и оранжевые листья на нем, а Вадим нетерпеливо ждал, боясь вздохнуть, шевельнуться, облизнуть пересохшие губы…
— Он был совсем-совсем один, опутанный туманом, осыпанный, словно инеем, холодным, колючим светом далеких рассветных звезд… — голос мальчика зазвенел, и он притушил его коротким полувздохом-полувсхлипом, — но он был прекрасен!.. И рад моему приходу. Я пробыл с ним до самого солнца. Любовался, дышал его сиянием, слушал его песню, предназначенную только мне. Даже ручей не мог ее заглушить… А когда встало солнце, я ушел. Тихо-тихо, не оглядываясь…
— А клад?! — не выдержал Вадим. — Разве ты не знаешь легенды?
— Знаю, — мальчик откинулся на спинку скамьи, улыбнулся. — Но я и так был счастлив.
— А потом?
— Потом я обнаружил в кармане рубашки маленький карандашик. Обыкновенный простой карандаш, аккуратно зачиненный, с золотым оттиском цветка на одной из граней…
— И ты… — выдохнул Вадим, — рисовал… этим карандашом?!..
— Рисовал. Золотой Цветок, наш дом, яблони в саду, красавицу Мурку, отца и маму… Мишкины рисунки рядом с моими выглядели просто каракулями. Все удивлялись, хвалили меня, а Борис Петрович даже расстроился, что в Италию еду не я, а Мишка… Мишка, конечно, очень переживал и однажды запил тушью мой альбом, и мы с ним из-за этого подрались. А на другой день я встретил его на улице с большой плетеной корзиной — он нес на речку троих щенков. Топить… И даже сотней похвастался, которую ему Генка Зиновьев дал. Генка уже взрослый, он на пилораме работает. У него собака есть, лайка. Альмой зовут. Она самая лучшая в деревне. А вот щенки уродились совсем не в нее — коротконогие. черномазые, лопоухие. Их брать никто не хотел, Генка даже сюда, в город, ездил, но и здесь на них охотников не нашлось. Вот Генка и попросил Мишку щенков куда-нибудь пристроить. А куда их пристроишь? И Мишка понес их на реку… В общем, мы опять подрались. А потом договорились: я отдал Мишке свой карандаш, а он мне — корзину со щенками. Мишка помчался домой, рисовать, а я понес щенков на хутор, к егерю дяде Жоре.
Я шел Дорогой, по холодку. Рыжика, бельчонка знакомого, сушкой угостил, с дятлом Жоржем в стукоталочку поиграл, и так мне радостно было, словно у меня день рождения. Я шел и думал: «Рисовать я не умею. А что же умею? Что я умею лучше других? Стал вспоминать, и оказалось — не так уж мало. Я травы знаю (меня бабушка учила), о зверях разных знаю больше других, по валежнику пройду — ни одна ветка не хрустнет, с любой собакой общий язык найду, а птицы у меня прямо из рук угощение берут… Раньше я всего этого как-то не замечал. В общем, вспомнил я все это и понял, что буду егерем, как дядя Жора.
— А Мишка? — тихо спросил Вадим.
— Мишка? — мальчик улыбнулся. — А что ему сделается? Карандаш мой он до дома не донес, обронил где-то по дороге. Да он ему и не нужен. Мишка с каждым днем рисует все лучше и лучше. Недавно из Италии вернулся. Подарок мне привез — альбом с репродукциями Джотто. А одного из тех щенков, что я дяде Жоре тогда отнес, самого лопоухого и смешного, Мишка себе взял. Назвал Персиком. И деньги Генке вернул.