Увидела Диму.
Лицо у него было, как у мертвого.
— Эй! — старшая медсестра посмотрела на Джессику. — Да ты же ничего не умеешь!
— Я… я буду стараться, — пообещала она.
— Отнеси, — старшая кинула ей в руки узел, в котором было белье, заскорузлое от крови.
— Куда отнести?
— На помойку, дура!
Рассвет. Каждый человек хоть однажды, да видел рассвет. Во всяком случае тот, кто рано встает, соответственно — лучше одевается. И с тапками у него полный порядок.
Рассвет. Хотя бы один рассвет каждый человек помнит всю оставшуюся жизнь.
(опрошено сто респондентов — жители городов):
7% — Рано утром, когда было еще темно, я открыл (ла) глаза, а в окне было видно, что летит снег. Значит, днем можно поиграть в снежки (кататься на санках, играть в хоккей, лепить снежную бабу). (от 7 до 14 лет) 27 % — «Я всю ночь готовился (ась) к экзамену (контрольной), а когда вдруг взлянул (ла) в окно, увидел (ла) свой знакомый с детства двор, и как тополя бросают тени на припаркованные машины, еще не просохшие после ночного дождя лужи на асфальте, а дворники все равно метут тротуары. И тут я захотел (ла)» жить долго и счастливо». (от 15 до 20 лет) 16 % — Мне приснился кошмар. Наверное, оттого, что лето было жаркое и досаждали комары. Мне кажется, я даже кричал(ла) во сне и проснулся(лась) от собственного крика. По улице прогремел по рельсам первый трамвай. Лучик восходящего солнца пробился сквозь тюлевые занавеси и трепетал на обоях. В квартире еще было тихо — все спали. Как хорошо, подумал(ла) я, что это был лишь сон, а в жизни у меня все получится. (от 20 до 30 лет) 14 % — Главное — успеть… (до 40 лет) 18 % — Утро. На улице пусто, на душе пусто, а во рту — кисло. (40 лет) 9 % — «Как нормальные пацаны на рассвете мы чисто отдыхаем…» (возраст и пол не поддается определению) 7 % — Проснулся — и вдруг ничего не болит. То ли еще не проснулся, то ли умер (после 40 лет).
Другие ответы (2 %)
Они проснулись одновременно.
Дима застонал, почувствовав, как адским огнем жжет простреленное плечо. Повязка пахла отвратительным септическим запахом. И еще он понял, что обрит наголо.
— Как? — простонал он, ерзая голым затылком по подушке. — За что?
И в то же время в другой палате застонал Семен, увидев белый, кое-где с отвалившейся штукатуркой потолок.
— Больница… — прошепелявил он непослушными губами. — Конец…
— Папашка, миленький! — казалось глубоко спавшая до этого медсестра встрепенулась и кинулась к нему, — Папашка, миленький, ты не умер?
Медсестрой оказалась Джессика.
— Может, попить хочешь? — предложила она.
— Не называй меня «папашкой», — и Семен покраснел.
— А, дело житейское, — догадалась она, прилаживая эмалированную «утку». — Давай, облегчись…
— Почему?! Почему меня обрили?! — почти беззвучно вопил Дима, вглядываясь в лицо старшей медсестры, похожее на корень можжевельника. — Законов таких нету, чтобы людей наголо стричь.
— Отрастут, поверь мне, — ухмыльнулась «старшая». — Тоже мне — Горец. А раз базаришь — значит — на выписку.
Она уже как два часа могла уйти домой. Дежурство закончилось. И она ушла бы — в любом другом случае. Но никто не напомнил ей, что дежурство закончилось, никто не зашел в палату, где она сидела у постели раненого. Все знали, что у старшей медсестры «пунктик» по поводу огнестрельных ранений. Потому что в каждом раненом ей чудился ее сын.
Война, что ж ты сделала, подлая? Или война — слишком неконкретно?
Даже древние, начиная войну, прежде всего приносили в жертву то, что им всего дороже. Будь то собственных детей, будь то любимых жен или овечек.
А эти, кто кричит — до победного конца? Но только не до собственного конца, уверены они. Война — можно хорошо подзаработать, бормочут они себе под нос.
Ошибочка. Рано или поздно кто-то приставит ствол к их пьяному (или спящему) лицу.
Тю-тю…
— Но зачем, зачем мне сбрили волосы? — причитал Дима, забыв на это время про жуткую боль в плече.
— Тебя среди бомжей нашли, — пояснила «старшая». — Чтобы вшей не было.
— А, дератизация… — понимающим взглядом ответил Дима.
— Дератизация — когда крыс травят, — поправила «старшая», — с тебя же достаточно санобработки.
Она сделала ему укол, боль отступила, и Дима заснул.
А в другой палате, Джессика держала за руку Семена.
— Это очень дорогая операция, — рассказывал ей Семен. — Всего лучше ее сделать в Америке или Израиле. После, как его, шунтирования, можно прожить, сколько захочешь лет. Но в том-то вся проблема…
— Разве проблема, чтобы прожить долго? — удивилась Джессика.
— Проблема, — вздохнул Семен. — Проблема заключается в том, что моя семья не должна знать про болезнь, и, соответственно, как меня можно вылечить.
— Как это?! Они тебя что — не любят?
— В том-то и дело, что очень любят! И, чтобы оплатить операцию, продадут все, не задумываясь, даже квартиру… Я уже посчитал — только так удастся набрать нужную сумму. Понимаешь? Если бы этот Трупин не «кинул» меня с вложением капиталов… будь они неладны… Теперь я не имею права лишить семью оставшегося.
— Нет, — Джессика покачала головой. — Если семья тебя любит, то это они всего лишатся, когда потеряют тебя, а не какой-то там ресторан или квартиру.
— Вот именно, вот именно! — Семен попытался сделать резкое движение, но поморщился от тянущей боли в груди. — И они тоже так посчитают. А зачем, зачем тогда я жил? — глаза у него были на мокром месте. — Зачем я работал, изворачивался? Чтобы им было хорошо, понимаешь? И зачем мне тогда жить, если они потеряют все, что я для них сделал? Как мне тогда оправдать свое существование?
— Папашка, ты эгоист, — определила Джессика.
— Эгоист? Почему?
— Ты болен. Твою жизнь может спасти операция, которая дорого стоит. Так?
— Так.
— Но ты не хочешь, чтобы твои родные об этом узнали, потому что операция их разорит. Так?
— Так, — подтвердил Семен.