Хлопнула парадная дверь. Нет, шаги мужские. Так оно и есть. Мужчина поднимается неторопливо, на ходу стягивая перчатки. Лицо усталое, волосы с проседью и безучастный рыбий взгляд. Руки белые, ухоженные, с обручальным кольцом. Рыбий взгляд скользит, наталкивается на встречный, и мужчина отводит глаза. Что промелькнуло в его взгляде? Нерешительность, удивление, сочувствие? Теперь видна только спина. Широкая, сутулая, под черным кашемировым пальто.
Проходит полчаса. Сверху, будто скатываясь, проносится парень с собакой. Парень уже знаком. На секунду он останавливается:
— Все ждешь?
— Жду.
Парень неопределенно подмигивает и скатывается дальше.
Почти двенадцать. Ну где же ты, ну появись, появись сейчас! Дома, наверное, кошмар творится. Но появись сейчас, что тебе стоит? Появись, я без билета ездить не буду, холодной водой обтираться начну. Сто тысяч раз имя твое повторю. Что мать сейчас делает, страшно подумать. Ведь до ужина вышел, вроде как к однокласснику за учебником…
Где же ты, а? Я же не смогу, не смогу уйти. Я ведь дождусь, я убью себя, я убью всех подряд, черт, где же ты, а? Мне больше ничего не надо.
Вдруг здесь возник бы пожар? Ночью! Все в доме забегали бы, тот, сутулый, в пальто, начал бы истошно кричать, расталкивая всех, рваться к выходу. И вот среди крика, дыма и ужаса появляюсь — я. Ловко кидаюсь вверх по лестнице. Падает раскаленная балка, вопят женщины. Кажется, меня уже не спасти.
Но вот я возвращаюсь, словно сотканный из всполохов, одежда горит. Делаю несколько шагов по черной от расплавленного снега земле. Осторожно передаю женщину в руки пожарных. А сам падаю. Женщина открывает глаза. Надо мной склоняются люди. Потом седой, мужественный пожарный, с перемазанным сажей лицом, молча снимает каску. В полной тишине люди обнажают головы. В ее глазах стоят слезы. Глаза — крупным планом.
Снова хлопнула дверь. Приглушенные голоса. Все равно слышно. «Если бы ты так учился, как слышишь, говорит мама, давно бы был отличником».
Быстрый легкий цокот каблуков по ступенькам. Наконец-то, ОНА! Останавливается напротив. Глаза удивленные.
— Милый мальчик, ты ждал меня все время?
Неужели она не понимает?
— Да. Вы… ты пришла поздно.
— Это что, она хихикает, семейная сцена? Я ведь совершеннолетняя, ты не догадался? А тебя, наверное, дома ждут. с ума сходят.
Нет ответа.
— Просто я встретила товарища. Старинного товарища, он знал меня еще с бантиками и косичками. Понимаешь?
Нет ответа.
— Не смотри на меня такими глазами. Когда вырастешь, никогда не смотри на женщин такими глазами. Они с ума посходят. Какой же ты будешь, когда вырастешь? Обалдеть. Жаль, я старенькая буду. Стану сидеть на скамейке и шамкать своим товаркам — вон тот красавчик за мной ухаживал, и как ухаживал, как ухаживал, она засмеялась. Ты даже не представляешь, каким вырастешь.
— Я… это… тебя всегда любить буду.
— Ой ли? — она улыбнулась. — А теперь иди домой. Иди, иди. Дома знают, где ты пропадаешь? У тебя ведь, наверное, уйма дел? Верно? До утра я не сбегу, буду спать как убитая, и ничего со мной не случится. Ты мне веришь?
Шаги тонули в глубоком снегу, который, кружась, падал весь вечер. Возле фонарей, снежинки — словно летняя мошкара.
Прозвенев, скрылся за поворотом пустой трамвай. Город окутывал снежный туман, и как хорошо было в нем заблудиться. Город спал, и где-то за сугробами прятался его сон. Шаги тонули в тишине, и, как предчувствие лета, в темноте кружило счастье.
Оно тут, за спиной. Или за поворотом.
— Я люблю ее…
Потом, чуть громче:
— Я люблю ее.
И наконец, на всю улицу, чтобы залаяли бездомные собаки:
— Я люблю ее!
Теперь — наверняка. Теперь — на всю жизнь. А жизнь бесконечна!
А жизнь бесконечна. Зимний вечер. Прохожих мало, только скрипит под ногами снег. В окнах первых этажей звездочки елочных огоньков. Новый год уже прошел, а они еще на что-то надеются. Накатанные полоски льда под снегом. Только бы не навернуться. Прошлый раз: возле самого подъезда. И — лежу. Она смеялась, сам смеялся. А таксист, который ждал, потом спросил: «Как это тебя угораздило?» Таксист все понял — тут не до смеха.
Мудрые ребята, эти таксисты.
Тра-та-та там-та-та… — протрубил саксофонист.
Это тайный саксофонист, для личного, так сказать, пользования. Я часто слышу в уме разные мелодии, хотя с головой у меня все в порядке. Так бывает, когда мне здорово.
Два экзамена позади. До угла дойдем — поцелую. Губы у нее теплые — в любой мороз. От помады, наверное.
Когда такую обнимаешь, словно в ладонях держишь. Ну как без нее прожить? Если ты рядом, не нужно никакого плейера — музыка сама по себе изнурти прет.
Ту-ти-та-ту — выводит флейта.
И тут ударник врезал. Флейта и ударник. Вот это да!
Весь в дорогом, костюм белый, перекрестье прожекторов.
Толпа выпадает в осадок. Пиджак с плеч — и в толпу. Вопят. Спел — и за кулисы. Ты мне тут же лоб платком вытираешь. А у самой глаза — как звезды. Подруги завидуют. А ты им — он любит только кофе без сахара. Товарки рот открыли. Я ему сама завариваю, говоришь. Такой капризный… Что поделаешь — гений. А он автограф на диске может дать? Если я попрошу его, девочки, то конечно.
Любимая, хочешь на руках тебя понесу? Ты за шею обними. Нет, не тяжело. Я мужик здоровый. Не дохляк. У меня хук справа какой — знаешь? Почему хорошо, что не знаешь? Вечно ты высмеешь.
Вчера матанализ сдавал. Да ну тебя, не анализы, это экзамен такой. До меня половина группы — с пролетом. Староста побледнел — и бряк на пол. Переутомился. Ну, я захожу… Что значит — опять вру? Не хочешь, не надо. Нет, не обиделся.
Ночь, зима. И мороза не чувствуется. Вообще не чувствуется воздуха. Только снежинки щекочут нос. Неужели тебе холодно? Куда ты все время торопишься? Еще только двенадцать. Мальчик? Какой мальчик? Что значит — влюблен и каждый вечер ждет? Я в его годы уроки учил.
— Глупый, не смей меня ревновать.
— А я не ревную.
— Ах, не ревнуешь, короткий хохоток. Значит, не ревнуешь?
— Перестань, мы целоваться будем или кусаться, больно же!
— До свидания, милый. Не стой под окнами, ладно?
— Ладно.