– Да, конечно. Простите…
Призывая к вниманию, министр полиции слегка постучал по столу костяшками пальцев. Окруженные красными ободками глаза на его длинной, внешне выражающей сочувствие физиономии пе отрывались от лица гостьи.
Возраст Мадлен – двадцать шесть лет – был ему известен, так же как и многие другие сведения о ней, из содержимого папки с зелеными шнурками, лежащей справа от него.
Молодая женщина обладала незаурядной красотой, ее стройная фигура не страдала ни излишней плотностью, ни чрезмерной воздушностью, пламя свечей подчеркивало ощущение теплоты, исходящей от ее розовых губ и голубых глаз с темными ресницами.
Густые, вьющиеся светлые волосы были собраны в маленький пучок на макушке – их не украшали никакие перья и драгоценности, к которым в наши дни женщины считают необходимым прибегать в качестве компонентов вечернего туалета. Выражение лица, слегка разрумянившегося в душной комнате, сочетало в себе чувственность и невинность. Белоснежные пальчики с розовыми ногтями, прекратив сжимать подлокотники кресла, теребили бахрому легкой шелковой шали, небрежно наброшенной на плечи. Бахрома в виде серебряных желудей дополняла скромный орнамент шали. Платье с завышенной талией из еще более тонкого шелка серым цветом напоминало колорит полотен, на которых французские художники изображают лондонские туманы.
– Следовательно, – продолжал Жозеф Фуше, – этот капитан Перережь-Горло должен быть пойман и расстрелян. Любой другой результат был бы хуже, чем преступление, – он был бы ошибкой.
Мадлен внезапно рассмеялась:
– По-моему, я уже слышала эти слова раньше.
– Несомненно. Я сам произнес их по поводу убий… по поводу суда и казни герцога Ангьенского[17]в Венсене. Я часто употребляю их.
– Но, дорогой месье Фуше, у вас так мало времени!
– Нет, моя милая, – улыбнулся министр полиции. – Это у вас мало времени.
Его насмешливый взгляд оставался доброжелательным. Но Мадлен почувствовала, как будто крепкие холодные пальцы сжали ее сердце.
– Я должна арестовать убийцу в военном лагере? Да это просто смешно!
– Разумеется, было бы смешно, если бы я этого пожелал.
– Чего же вы желаете?
– Давайте поглядим на ваше досье.
Тонкая рука в черном рукаве скользнула вправо. Подобрав папку с зелеными шнурками, министр положил ее перед собой и раскрыл.
– Я не хочу пугать вас, – мягко заговорил он. – Испуганная, вы не принесете мне никакой пользы. Сожалею, что мой человек был вынужден разыскать вас в Пале-Рояле.
Краска бросилась в лицо Мадлен.
– Возможно, – начала она, – вы удивились…
– Я никогда не удивляюсь.
– Нет-нет, я имею в виду, найдя меня в таком отвратительном…
– Право, не стоит презирать Пале-Рояль.
– Не стоит? А я презираю и ненавижу это гнусное место!
– Напротив, дорогая, для богатых там есть все и на все вкусы. Портные, ювелиры, парфюмеры, игорные дома, бордели… Последнее слово коробит вас – я забыл, что вы воспитывались в Англии.
– Пожалуйста, не насмехайтесь надо мной!
– Это никак не входит в мои намерения. Перейдем к вашему досье. – Он аккуратно перевернул страницу в папке и начал читать: – Мари Мадлен Ленорман. Родилась в Париже 8 июля 1779 года. Покойный отец, француз, был владельцем школы для юных английских леди. Мать, англичанка, еще жива, посвятила себя какой-то скучной благотворительной деятельности.
– Честное слово, месье Фуше, я абсолютно лояльна по отношению к своей родине! Конечно, моя лояльность, так сказать, раздвоенная – я наполовину англичанка и ничего не могу с этим поделать. Но клянусь, что я не совершала никаких поступков, направленных против императора!
– Погодите, – остановил ее министр. Мадлен умолкла.
– В 1793 году, – невозмутимо продолжал Фуше, – семейство Ленорман эмигрировало в Англию, спасаясь от того, что ныне известно как (ха-ха!) террор. Ваш отец скончался, а мать без особой прибыли для себя занялась благотворительностью в обществе тюремных реформ, лондонской школе доктора Брейдвуда для глухонемых и Вифлеемской больнице для умалишенных[18]. Вы помогали ей с достойной похвалы дочерней преданностью. В апреле 1803 года, во время Амьенского мира[19], вы вернулись во Францию.
– Но объясните, в чем мое преступление?
Фуше поднял палец:
– Прошу вас отметить, что вы сами с академической точностью охарактеризовали то, что я имею в виду. Вы умны, дорогая моя. Очень умны!
– Благодарю вас.
– Поэтому прошу вас, ради вашего же блага, быть искренней со мной. Когда вы вернулись во Францию в апреле 1803 года, почему вы не сообщили полиции, что вы замужем?
– Я…
– Я повторяю вопрос, мадам, чтобы вы могли перевести дыхание. Когда вы более двух лет назад вернулись во Францию, почему вы назвались девичьей фамилией и не сообщили о вашем браке с англичанином?
– Потому что я была оскорблена… унижена и хотела только одного – спрятаться! Поэтому вы и нашли меня в Пале-Рояле. Это никак не связано с…
– С чем?
– С какой-либо нелояльностью в отношении страны, где я родилась. Верьте мне!
Жозеф Фуше провел рукой по странице досье.
– 12 июня 1802 года в церкви Святой Анны в Сохо вы обвенчались с молодым человеком по имени Алан Хепберн. Радуюсь вашей удаче! Месье Хепберн был состоятельным и образованным старшим сыном благородного шотландского семейства. А вас постигла судьба Золушки, мадам. В Мельбурн-Хаус, в Девоншир-Хаус, в Карлтон-Хаус вы танцевали кадриль в весьма избранном обществе. Этот брак, заключенный по любви и даже неистовой страсти…
– Умоляю вас!..
– …Этот брак никогда не был расторгнут официально. Но в марте 1803 года вы и ваш муж разошлись. Почему?
Судорожным жестом Мадлен подняла руки, словно желая поправить прическу, и прижала пальцы к щекам.
Она ощутила удушье и боль во всем теле, как после падения. Сейчас Мадлен не испытывала ненависти к Алану Хепберну. Уже давно она уверила себя, что чувствует к нему всего лишь снисходительное равнодушие, и никак не могла представить, что одно упоминание его имени способно вызвать у нее дрожь в сердце, ком в горле и прежнее ощущение Невыносимой боли.
Это было несправедливо, ужасно, но Мадлен ничего не могла с собой поделать.
На момент пыльный кабинет с потертым ковром и зелеными с тусклой позолотой панелями вытеснился из поля зрения воспоминаниями о просторных комнатах и ясном небе. Скрипки пели под узорчатыми сводами, кареты подъезжали по утопающей в зелени Пикадилли[20] к высокой каменной ограде Девоншир-Хаус. И она сама, неловкая и неуверенная в себе, среди аромата духов, причудливо разрисованных вееров и щебетания сплетниц, изо всех сил старавшаяся вести себя естественно в этом обществе вигов, еще более аристократичных, чем тори[21].
В итоге перед ее мысленным взором предстало мучительное видение Алана Хепберна. Алана, придерживавшегося доктрины, согласно которой мужчине следует быть эксцентричным и обладать яркой индивидуальностью. Алана с его очарованием и капризным, но блестящим умом, который, как она часто сердито заявляла, он никогда не употреблял с пользой. Алана, который мог своими насмешками довести ее до…
– В марте 1803 года вы и ваш муж разошлись. Почему?
Мадлен с трудом отогнала видение.