Там, дескать, круглосуточно дежурят врачи-ветеринары — не ниже доцентов и докторов наук, и он, Митя, не имеет права оставить меня сейчас без врачебного присмотра после всех тех нервных стрессов, которые свалились на мою голову в первый же день пребывания в Петербурге. На этом он настаивает и как Друг, и как Человек, отвечающий за каждый мой волосок своей собственной головой.
Тем более что на дворе уже почти ночь, а завтра у Кыси, как он понимает, очень и очень нелегкий день...
Мы вернулись в Пилипенковский пансион. Митя зарегистрировал наше возвращение и немедленно потребовал врача для «господина Кыси фон Тифенбаха».
Тут же появился доктор в шуршащем крахмальном халате с очень изящной повозочкой, которую он катил перед собой, держа за длинную ручку.
Меня положили в эту повозочку и покатили в медицинскую часть пансиона. Везли меня через общий Котово-Кошачий салон (у Собак был свой салон, — во избежание всяких недоразумений...), где с десяток Котов и Кошек смотрели по большому телевизору американские мультяшки из серии «Том и Джерри».
Когда меня провозили мимо них, многие проводили меня совершенно равнодушным взглядом, а одна Кошка — из породы персидских длинношерстных — бросила на меня такой взгляд, что я уж подумал, а не отменить ли мне визит к доктору?..
Во врачебном кабинете Митя с тревогой пересказал доктору весь мой сегодняшний день — от удара ботинком того идиота мне в бок до моей потери сознания на руках у Водилы.
Доктор встревожился, осмотрел меня, с радостью сообщил, что ребра мои целы, хотя имеет место сильный ушиб, а потом стал выслушивать мое сердце. Он извинился, что не может воспользоваться новым японским кардиографом для Собак и Котов, ибо господин Пилипенко купил эту установку для своих клиентов и забыл попросить у фирмы инструкцию для нее хотя бы на английском языке. Не говоря уже о русском! Японцы же прислали описание прибора только лишь ихними иероглифами, и тут доктор развел руками...
Однако он считает, что все, что со мной произошло, в порядке вещей. Перелет, нервы, усталость, смена климата... Доктор привел еще с десяток причин, от которых я мог бы свободно окочуриться, но всего лишь потерял сознание. Ибо, как сказал доктор ветеринарных наук, профессор и лауреат Государственной премии, «у господина Кыси фон Тифенбаха» — поразительный запас жизненных сил, которых хватило бы не на одного Кота, но и еще на несколько Человек!
— Вот это точно! — с удовольствием подтвердил Митя и подмигнул мне.
Все же доктор дал мне очень вкусную успокоительную пилюлю и посоветовал выспаться.
Митя проводил меня в мою голубую комнатку и распрощался со мной, сказав, что приедет за мной часам к восьми утра. И чтобы я наметил дальнейший план действий. А он, со своей стороны, узнает, как Коты попадают в Америку...
Не успела закрыться за Митей дверь, как в мою комнатку тихо вползла та самая Длинношерстная Персианка — узнать, как я себя чувствую.
Отрекомендовалась она как личная Кошка нового губернатора острова Борнео, который хочет организовать в Санкт-Петербурге свое представительство. При этом она все время ерзала задом и недвусмысленно задирала и отворачивала вбок свой роскошный пушистый хвост.
А у меня, надо признаться, слипались глаза и жутко хотелось только спать и спать... Тут меня, наверное, еще и эта докторская пилюля доконала.
Короче, к великому неудовольствию этой губернаторихи, трахнул я ее крайне некачественно и единожды. После чего уже вообще ни хрена не помню — ни как она уходила, ни как я засыпал...
Я будто провалился в какую-то черную яму и продрых до тех пор, пока не стал лопаться мой мочевой пузырь. А это начало происходить уже тогда, когда свежевыбритый Митя стоял на пороге моей комнаты и говорил мне:
— Кончай ночевать, господин-товарищ Кыся! Подъем!.. «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля...» Мать его за ногу... Вставай, вставай, Кыся!
На завтрак всем Котам и Кошкам давали разные специальные заграничные витаминизированные концентраты, от одного вида которых мне становилось худо еще в Германии. Но так как в пансионе были только «иностранцы», то они лопали это за милую душу.
Я же быстренько смотался к Мите и сказал ему, чтобы он попросил для меня кусок нормального оттаявшего хека, по которому я тосковал уже несколько месяцев.
Пилипенко подозрительно посмотрел на Митю и спросил:
— Ты-то откуда знаешь, что Они хека хотят?
— С Мюнхеном согласовано, — не моргнув глазом ответил Митя.
— Где ж я им оттаявшего хека сейчас достану? — задумался Пилипенко. — Интересно, а свежую осетрину Они жрать будут?..
— Будут! — уверенно сказал Митя — Только сырую.
И я получил замечательный шмат сырой осетрины.
После завтрака, как только мы с Митей оказались в нашей черной «Волге» вдвоем, я сразу признался ему, что никакого плана действий выработать не успел — с вечера меня сломала докторская таблетка, но вот утренняя осетрина навела на одну забавную мысль...
— Погоди, — прервал меня Митя. — Потом выскажешься. А счас послушай, чего я разнюхал. Я тут по утрянке одному знакомому мужику из транспортного отдела милиции позвонил. Он наш аэропорт обслуживает. Так он сказал, что Коты без сопровождающих лиц ни за какие бабки на борт самолета не допускаются! Или Кот летит с Хозяином, и тогда его нужно оформлять честь по чести — прививки разные, хуе-мое с бандурой, и тогда — пожалуйста. Нет Хозяина — сосите лапу. Ищите другой вид транспорта... Правда, есть еще один способ попасть в Америку — морем. Но в порту у меня никого знакомых нет и посоветоваться не с кем...
— Зато у меня есть! — сказал я Мите. — Если он, конечно, сейчас не в плавании, а на берегу.
Когда я говорил, что осетрина навела меня на одну мысль, я имел в виду Барменского Кота — толстого, ленивого, вальяжного Рудольфа с того теплохода, на котором мы с Водилой плыли тогда в Германию.
У меня Рудольф все время ассоциировался то со страсбургским паштетом, то с куском осетрины... Хотя под конец пути я обнаружил в нем массу других достоинств. Он мне тогда так помог своей информацией!..
— Давай, Митя, в порт, — сказал я. — Поищем одного моего приятеля. Не найдем — созвонимся с Мюнхеном, чего-нибудь да придумаем.
Я вспомнил бесхвостого Кота-Бродягу и сказал его любимую фразочку:
— Безвыходных положений, Митя, на свете не бывает!
— Уважаю, — сказал Митя, и мы поехали в порт.
В порту у причала не было ни одного русского судна. Стоял какой-то пароход, но Митя сказал, что это «чухонец». Так у нас в Питере называют финнов.
— Наверное, Рудик в море, — расстроился я. — Плывет, наверное, сейчас, толстожопый, и страсбургский паштет трескает со своим подонком Барменом!..
Митя почувствовал мое состояние и так успокоительно говорит:
— Что, на твоем Рудике свет клином сошелся? Во-первых, я могу кое-чего совершенно официально узнать, а во-вторых, сам оглянись, пошуруй глазками — нет ли какого другого местного Кота или Кошки? Их порасспрашивай...
И я оглянулся вокруг. И точно! Смотрю, так деловито и безбоязненно какая-то жутко грязная, тощая и клочкастая Кошка чешет! Явно — местная, портовая. Но уж такая замызганная!.. Прямо какая-то АнтиКошка! Я б такую даже на необитаемом острове не стал бы...
Ну как можно так не следить за собой?! Поразительно! Тем более в таком месте, как пассажирский порт Санкт-Петербурга. Морские ворота России, можно сказать! Вот по такой Кошке-грязнуле любой вшивый иностранец будет судить обо всей нашей стране...
Но я превозмог свою брезгливость, догнал ее, а она, дура, сразу спину выгнула, уши прижала и свои грязные клыки мне показывает! Будто я собираюсь ее насиловать...
— Ладно тебе, — говорю. — Не скалься. Ты местная?
— А что? — говорит, но уши не поднимает и спину не выпрямляет.
— Ты здесь такого кота — Рудольфа — не знаешь? Толстый такой, пушистый... В Германию со своим Барменом плавает. Может, встречала?
— Может, и встречала, — говорит эта портовая курва. — А тебе зачем?
— Друг я его, — говорю, — повидать хотел, покалякать...
Она посмотрела на меня так подозрительно и спрашивает:
— Ты — Кыся, что ли?