E. W. N.
Окончен праздник. В этом представленье
Актерами, сказал я, были духи.
И в воздухе, и в воздухе прозрачном,
Свершив свой труд, растаяли они.
Вот так, подобно призракам без плоти,
Когда-нибудь растают, словно дым,
И тучами увенчанные горы,
И горделивые дворцы и храмы,
И даже весь — о да, весь шар земной.
И как от этих бестелесных масок,
От них не сохранится и следа.
Мы созданы из вещества того же,
Что наши сны. И сном окружена
Вся наша маленькая жизнь…
Автор хотел бы поблагодарить господина Томаса Д. Зельца из франкфуртской фирмы «Кляйн и Зельц» за помощь в разъяснении таинств закона об интеллектуальной собственности и за вид из окон его офиса — не похожий на тот, который видел юрист по интеллектуальной собственности в этом романе.
Стук-стук по клавишам, и на маленьком экране возникают слова. Кто прочтет их? Мне неведомо. К тому времени, когда кто-то сможет их прочитать, я, скорей всего, уже умру — как умерли, к примеру, Толстой или Шекспир. Когда вы читаете, имеет ли для вас значение тот факт, что автор книги еще жив? Я полагаю, это имеет значение. Живому писателю вы можете — по крайней мере, теоретически — набросать письмо, можете даже встретиться с ним. По-моему, о таком думают многие из читателей. Некоторые переписываются и с вымышленными персонажами, что, по-моему, довольно зловеще.
Но я пока еще со всей очевидностью жив, хотя в любой момент ситуация может измениться — потому я и пишу. Это неоспоримые факты: пишущий никогда не знает судьбы текста, который вымучивает, бумага годится на многое помимо того, чтобы выстраивать на ней слова в определенном порядке, а крошечные электромагнитные заряды моего лэптопа, без сомнений, восприимчивы к воздействию времени.
Брейсгедл, безусловно, мертв, стал жертвой многочисленных ран, полученных в сражении при Эджхилле во время гражданской войны в Англии, в конце октября 1642 года. Тем не менее перед смертью он сочинил рукопись на сорока четырех страницах, которая исковеркала мою жизнь и готова уничтожить меня — к чему точно сведется дело, я пока не знаю.
Или, возможно, в моих бедах следует винить маленького профессора Эндрю Булстроуда, подбросившего эту вещь мне, а потом позволившего себя убить. Или Микки Хааса, моего старого друга еще по колледжу: именно он направил ко мне Булстроуда. Микки все еще жив, насколько мне известно. Или некую девушку, а лучше сказать, женщину; я всерьез сомневаюсь, что погрузился бы в это дело, если бы в читальном зале Нью-Йоркской публичной библиотеки не смотрел завороженно на ее длинную белую шею, поднимавшуюся из воротника, и не мечтал страстно поцеловать ее.
Или Альберта Крозетти с его странной мамашей и еще более странной подружкой Кэролайн (если она действительно его подружка).
В общем, всех, кто открыл Брейсгедла, пытался расшифровать его и истолковать; вот оно, мое наказание, без них я бы…
Я не забыл и о настоящих злодеях, но не могу всерьез обвинять их. Злодеи просто существуют, они подобны ржавчине — тупые и элементарные в своей жадности или гордыне. Удивительно, как легко их избежать и как часто мы не справляемся с этим. Не забудем и о Марии, королеве Шотландской[2] (раз уж речь зашла о тупости); прибавим еще один заговор на ее счет, даже если участие королевы в данном деле ограничивается тем, что она просто когда-то жила на свете.
Естественно, я виню и своего отца, старого мошенника. А почему бы нет? Я виню его абсолютно во всем.
Кажется, у меня плохо получается. Ладно, попробую собраться и, по меньшей мере, придерживаться фактов. Начну с личности автора, то есть с себя: я Джейк Мишкин, профессиональный юрист, специалист по интеллектуальной собственности. Полагаю, что в ближайшем будущем некие бандиты могут предпринять попытку убить меня. К разряду юристов, чья деятельность дает основания опасаться физической расправы, я не принадлежу — и сознательно. В юности я был близко знаком с такого типа юристами, и кое-кто из них действительно пострадал. Поэтому, выбирая себе стезю на ниве закона, я предпочел ту, где опасность оказаться поджаренным сведена к минимуму.
Люди, занятые проблемами интеллектуальной собственности, порой производят впечатление буйно помешанных (может быть, не так уж редко); но когда они выкрикивают непристойности и грозятся убить вас и вашего клиента, их угрозы по большей части являются фигурами речи.
К тому же этот их яд обычно предназначен для участников судебного процесса, а я никогда не участвовал в судах. У меня не тот характер. Я человек мирный. Я убежден, что почти все тяжбы — в особенности по поводу интеллектуальной собственности — глупы, а подчас и нелепы; разногласия, лежащие в их основе, разумные люди способны уладить в течение двадцатиминутной беседы. У тех, кто выигрывает суды, голова устроена иначе. Эд Геллер, наш старший партнер, — вот он умеет судиться. Это агрессивный, речистый, несносный маленький человек, отличная мишень для непристойной адвокатской остроты. Тем не менее он (заслуживающий, по-моему, величайшего уважения как профессионал) никогда не слышал свиста выпущенной в него пули и не дрался с бандитами, пытавшимися его ограбить; и то и другое стало теперь частью моей жизни.
Должен сказать, что законодательство по интеллектуальной собственности состоит из раздела об индустрии, куда относятся торговые марки и патенты (компьютерные программы, по всей видимости, тоже), и раздела об авторском праве, охватывающего любые виды искусств — музыку, литературное творчество, фильмы, всевозможные изображения, Микки-Мауса и так далее. Кстати, я только что инстинктивно нажал соответствующую клавишу и добавил священный знак © к имени этого мелкого грызуна, но потом убрал его; это произошло потому, что писать на компьютере для меня внове.
Моя фирма «Геллер, Линц, Гроссбат и Мишкин» занимается проблемами авторского права, и, хотя каждый партнер владеет всем спектром знаний в области копирайта, специализация у нас разная. Марти Линц занимается ТВ и фильмами, Шелли Гроссбат — музыкой, Эд Геллер, как я уже сказал, выступает в судах. Моя специальность — литература, и я много времени провожу с писателями. Этого времени достаточно, чтобы понять: я не принадлежу и никогда не буду принадлежать к их числу.
Многие клиенты говорили мне — подчас покровительственным тоном и с разнообразными цитатами, — что юрист душит в себе поэта. Я никогда с ними не спорил; ведь они беспомощны, точно котята, в любой реальности, кроме собственного воображения. Мне ничего не стоит пресечь иронические замечания в свой адрес, но я редко так поступаю, потому что, по правде говоря, восхищаюсь этими людьми. Только представьте — придумать историю и записать ее так, чтобы другой, совершенно посторонний человек прочел ваши слова, понял и испытал настоящие чувства к выдуманным персонажам!
Приходилось ли вам, к вашему несчастью, оказываться в самолете или поезде рядом с парой идиотов, рассказывающих анекдоты? Какое желание у вас возникало — от скуки перерезать себе горло, правильно? Или убить их. Рискуя повториться, скажу: это чертовски трудно — изложить связную законченную историю. Один клиент как-то говорил мне, что писать книгу нужно так: сначала вспомнить все, что когда-либо случалась с героем, а потом выбросить куски, не имеющие отношения к делу. Конечно же, он шутил. Однако я, похоже, занимаюсь сейчас чем-то подобным.
Возможно, я слишком скромничаю: профессия юриста предполагает определенную долю творчества. Нам приходится много писать; правда, почти все наши бумаги интересны лишь коллегам юристам. Кроме того, нужно уметь изложить суть дела, подготовить сцену, распределить факты и предположения. Молодой Чарльз Диккенс начинал в качестве судебного репортера, и исследователи полагают, что именно этот опыт сформировал присущую его произведениям атмосферу человеческих драм. Кроме того, почти все романы Диккенса повествуют о преступлениях, совершаемых, главным образом, в среде служащих. Так утверждает Микки Хаас, а он знает, что говорит, поскольку преподает английскую литературу в Колумбийском университете.
Что еще вам следует знать о Микки? Ну, самое главное вы уже знаете, поскольку только люди вполне определенного типа, будучи взрослыми, позволяют называть себя мальчишеским уменьшительным именем. (Я не думаю, что «Джейк» — уменьшительное того же рода.) Микки, конечно, мой старинный друг, но он человек несерьезный. Возможно, будь он серьезнее, он бы лучше понял, что представляет собой маленький профессор, и ничего не произошло бы. Но все вышло иначе, и в итоге я оказался в доме Микки, точнее — в его хижине на берегу озера Генри, в глубине парка Адирондак, где в данный момент и нахожусь… или скрываюсь, хотя мне претит столь драматический термин. Пребываю в уединении, скажем так. В вооруженном уединении.
Я знаю Микки (или Мелвилла С. Хааса, как обозначено на корешках его многочисленных книг) с юности. С того времени, когда мы оба были студентами-второкурсниками Колумбийского университета и я откликнулся на его объявление: он искал человека для совместного проживания в квартире четырехэтажного дома без лифта на пересечении Сто тринадцатой улицы и Амстердам-авеню. Очень характерно для Микки то, что объявление было выставлено в окне китайской прачечной на Амстердам-авеню, а не в студенческом клубе или университетском офисе. Позже он объяснил мне, что хотел найти сожителя среди тех, кто носит хорошо выстиранные и отглаженные рубашки. Достаточно странно то, что я как раз к их числу не относился. У меня была единственная приличная белая рубашка (ее оставил, за ненадобностью, мой отец), и я пришел в эту маленькую прачечную, чтобы ее там отгладили перед собеседованием для устройства на работу.
В то время я только что сбежал из дома и снимал грязную комнату. Мне было восемнадцать, денег едва хватало, а жилье обходилось в пятнадцать баксов в день, с общей кухней и ванной в коридоре. На кухне и в ванной воняло — по-разному, но одинаково противно, — и вонь распространялась по жилым комнатам. Из-за всего этого я впал в некоторое отчаяние, а квартира Микки была очень приятной, с двумя спальнями и видом на кафедральный собор. Она казалась темноватой — так часто выглядят городские квартиры с длинными коридорами, — но довольно чистой, и Микки производил впечатление славного парня. Я и раньше видел его на территории университета: парень заметный, крупный, почти как я, рыжеволосый, с пухлыми губами, нависающими бровями и выпуклыми глазами кого-нибудь из Габсбургов. Он носил твидовые пиджаки и фланелевые штаны, а в холодную погоду — самую настоящую военно-морскую шинель из верблюжьей шерсти. Говорил Микки с явным, очаровательно спотыкающимся акцентом англофила, какой можно услышать из уст знаменитых колумбийских профессоров английской литературы, имевших несчастье родиться в США.
Несмотря на склонность к эффектам, Микки был, подобно большинству нью-йоркских интеллектуалов и в отличие от меня, типичным провинциалом. Он родился… нет, даже под страхом смерти мне не вспомнить названия этого места. Не Пеория, но что-то вроде. Кеноша. Аштабьюла. Молайн, может быть? Один из индустриальных городов Среднего Запада и среднего размера. Так или иначе, но Микки сообщил мне при первой нашей встрече, что являлся «отпрыском маленькой бизнес-империи», занимающейся изготовлением промышленных заглушек. Помню, я спросил его, что это такое, а он рассмеялся и сказал, что, мол, понятия не имеет, но всегда представлял себе эти штуковины в виде гигантской «молнии» на штанах размером с товарный поезд.
Собственно, деньги сделал прапрадедушка Микки, а отец и дяди просто заседали в совете, играли в гольф и были столпами общества. Похоже, в стране тысячи таких семей — наследники состояний, сколоченных до наступления эры налогов и глобализации. Они поддерживают фамильный капитал осторожными инвестициями и отказываются от расточительного образа жизни.
Потом разговор неизбежно перешел на меня. Вдохновленный искренностью Микки и ощущением, что он ждет от нового соседа какой-то городской экзотики, я рассказал ему о своем почтенном предке Исааке Мишкине. Федеральным следователям и представителям организованной преступности отсюда и до Вегаса он был известен как Иззи Бухгалтер, или Иззи Цифра, а широкой публике — как дипломированный бухгалтер высшей квалификации.
— Вот не знал, что бывают евреи-гангстеры, — выдал Микки стандартную в таких случаях фразу.
Тогда я сообщил ему про «Корпорацию убийств» Луи Лепке, Кида Рилса и Меира Лански. Последний из троих стал инструктором и покровителем моего папы.
Такое случилось со мной впервые — я изложил семейную историю едва знакомому человеку, тем самым покончив с чувством своеобразного стыда, терзавшего меня в школьные годы. Почему я открылся Микки? Потому что отчетливо ощутил: он понятия не имеет, что стоит за подобными вещами. Проще говоря, он воспринял мой рассказ так же, как если бы я родился в цирке или в цыганском таборе. Но, конечно, все это значило гораздо больше.
— Выходит, ты еврей?
Естественный вопрос со стороны Микки. Уверен, он удивился, когда я ответил, что нет, на самом деле я не еврей.
Я слышу звук лодочного мотора на озере — далекое гудение. Середина ночи. Никто не рыбачит ночью. Или рыбачит? Я не знаю, я не рыбак. Возможно, здесь водится рыба, которая клюет в темноте, как москиты; или бывает ночная рыбалка, раз есть зимняя — малопривлекательный вид спорта, широко практикуемый фанатами-мазохистами.
Или это они.
Вот — снова. Я отошел от письменного стола, сжимая оружие и прислушиваясь, но ничего не услышал. Может, в одной из хижин включили какой-то мотор? Хижин тут несколько дюжин. Они разбросаны далеко друг от друга и, по-видимому, пусты сейчас, в промежутке между летом и лыжным сезоном. А звук по воде распространяется поразительно далеко, особенно в такую тихую ночь. Я взял с собой фонарик и был настолько глуп, что включил его, превратившись в отличную мишень для любого, кто таится в темноте за окном.
Пусть они и не хотят просто застрелить меня, о нет; но нельзя же так облегчать им задачу. Небо сплошь затянули тучи, и, прежде чем до меня дошла нелепость собственного поведения, я с испугом увидел, как мрак над озером поглощает тонкий фонарный луч. Я почувствовал тоску и уныние, глядя на его слабый свет, теряющийся в непроглядной тьме. Может быть, тут чувствуешь нечто вроде «memento mori»? Или это лишнее напоминание о чрезвычайных обстоятельствах моего уединения.
Перечитав написанное, я понимаю, что застрял в отдаленном прошлом. Если так будет продолжаться, мой отчет превратится во второй вариант «Тристрама Шенди», так и не дойдя до сути.
Продолжаю, однако: итак, в тот день я подкормил склонность Микки Хааса к экзотике небольшой частью своей семейной истории. Нет, фактически я не еврей (по правилам, национальность наследуется по материнской линии), потому что моя мать была католичкой. В те дни католика, вступившего в брак с человеком иного вероисповедания, отлучали от церкви, если только супруги не заключали договор, главной частью которого являлось обещание воспитать детей в католической вере. Так нас и вырастили — меня, старшего брата Пола и младшую сестру Мириам. Все по полной программе: крещение, уроки Закона Божьего, первое причастие, служение при алтаре для нас, мальчиков. И, естественно, вероотступничество; за исключением Пола. Хотя Пол тоже грешил этим, точно последний ублюдок, пока не раскаялся и не обрел свое призвание.