Крозетти согласился, это и впрямь было бы прекрасно, и ответил цитатой из Хемингуэя — о том, что хорошо так думать.
Они шли по Мэдисон, и он втянул ее в игру, будто они действительно богаты, не только на сегодняшний день, и могут выбрать все, что пожелают, в витринах шикарных бутиков. Когда они устали, Крозетти свернул в боковую улочку и повел Кэролайн в первый попавшийся ресторан. Он не сомневался, что, куда бы они ни попали, все будет прекрасно. Так и вышло. Это был крошечный boite[31] с провинциальной французской кухней. Хозяин проникся симпатией к симпатичной молодой паре, посылал им пробы изысканных блюд, порекомендовал вино, а потом, сияя, смотрел, как они едят. Единственный недостаток заключался в том, что хозяин без остановки напевал с сильным акцентом некий мотив, очень похожий, по мнению Крозетти, на мелодию из «Леди и бродяга».[32]
Кэролайн, как выяснилось, видела этот фильм. Они долго разговаривали о других диснеевских фильмах, и о любимых фильмах Крозетти, и о тех, что он собирался снять; до сих пор он никому об этом не рассказывал. А она говорила о красоте книг, об их эстетике и структуре, о таинственной, неуловимой красоте бумаги, шрифта и переплета, о том, как ей хочется делать вещи, которые люди с удовольствием будут держать в руках и тысячу лет спустя.
Ему пришлось помахать стодолларовой купюрой, чтобы таксист смилостивился и отвез их в Ред-Хук; Крозетти в жизни подобного не делал и даже не помышлял о таком. Когда они приехали на темную улицу и таксист с ревом умчался прочь, увозя свои денежки, Крозетти обнял Кэролайн Ролли, развернул ее к себе и поцеловал в губы, хранившие вкус вина и кофе, и она ответила на его поцелуй. Прямо как в кино.
Правда, в отличие от кино они не стали срывать с себя одежду, поднимаясь по лестнице. Крозетти всегда казалось, что это нереалистично, что это пустое клише. Такого в жизни ни с кем не происходит, и в его фильме тоже не будет. Вместо этого он глубоко вздохнул, и Ролли тоже. Пока они медленно поднимались по лестнице, он держал ее за руку осторожно, словно какой-то засохший цветок. Они вошли в лофт и снова поцеловались. Она отодвинулась и принялась рыться в выдвижном ящике. Хочет зажечь свечу, подумал Крозетти, и именно так она и сделала — достала простую восковую свечу, осторожно закрепила ее на блюдце и поставила рядом с постелью. Крозетти не двигался. Потом, подняв к нему прекрасное серьезное лицо, Кэролайн молча, медленно сняла с себя новую одежду и аккуратно сложила ее. Он в точности так все и снял бы в своем фильме, может, лишь чуть-чуть добавил льющегося из окна голубоватого света. Поймав себя на этой мысли, он рассмеялся.
Она спросила, что его рассмешило. Он объяснил, и она предложила, чтобы он тоже разделся. Обычно в кино эту часть не показывают. Когда они легли в постель, он подумал об ужасном дяде, почувствовал смущение и напряженность; ей пришлось пустить в ход пальцы и кое-какие грубоватые методы, чтобы разбудить в нем зверя. Они не предохранялись, что показалось ему немного странным; и это была последняя мысль перед тем, как все мысли исчезли.
После этого кинорежиссер куда-то ушел, и надолго. Когда он вернулся, Крозетти лежал на спине, чувствуя, как по коже стекают пот и другие жидкости, глядя в жестяной потолок. От свечи остался лишь дюйм. Его разум был совершенно пуст: мертвое пространство, белый экран. В их «фильме» присутствовала завязка, развитие, первый сюжетный поворот (обнаружение рукописи), второй сюжетный поворот (этот удивительный вечер); и что теперь? Он понятия не имел, каков будет третий акт, но начинал испытывать страх. Никогда в жизни с ним не происходило ничего похожего, даже во сне. Он снова потянулся к Кэролайн, но она перехватила его руку и поцеловала ее. И сказала:
— Ты не можешь остаться.
— Почему? Ты превратишься в летучую мышь?
— Нет, но ты не можешь остаться. Я не готова к… утру. И всему такому. Понимаешь?
— Немного. Ну, оказаться в Ред-Хуке в… где мои часы?.. в три десять утра, с пачкой денег, при этом благоухая, словно только что из борделя… Это забавно.
— Нет, — сказала она. — Я вымою тебя.
Она взяла его за руку, повела к раковине позади экрана, зажгла две свечи в настенных подсвечниках из тонкой жести и наполнила раковину горячей водой, от которой шел пар. Поставила Крозетти на толстый соломенный коврик и медленно, с помощью мыла цвета слоновой кости и мочалки, омыла каждый дюйм тела. Осушила мыльную пену и сполоснула его чистой водой, становясь на одно колено, словно придворный перед принцем. У нее были маленькие груди с большими розовыми сосками. Несмотря на многосерийные труды этой ночи, такое обращение заставило его плоть болезненно отвердеть. Это выглядело немного неестественно, словно один из переплетных инструментов Кэролайн, предназначенный для полировки кожи до ослепительного блеска.
Кэролайн посмотрела на него и сказала: — Ты не сможешь расхаживать по Ред-Хуку в три часа утра в таком состоянии.
— Да, это не слишком разумно.
— Ну, тогда…
Она взяла его член за основание двумя пальцами, отставив три другие — словно герцогиня чашку чая. Ее темная маленькая голова медленно задвигалась туда и обратно. Как они научаются этому, подумал он? И еще: кто ты? Что делаешь со мной? Что будет дальше?
Так я начал свою жизнь как артиллерист Тауэра, с помесячной ученической платой меньше, чем выклянчивают нищие. Мы поселились в двух убогих комнатах при церкви, жили очень бедно, хорошо хоть форму давали в Тауэре. Так прошел год, зимой на второй год наступил сильный холод, моя мать заболела, а угля, чтобы согреть ее, у нас не было. Я думаю, кроме того, ее доконали горести. Она не виновата в том, что все так кончилось, она очень добрая, здравомыслящая, добродетельная женщина, никакая не папистка. Я расспрашивал ее об этом, и она сказала, на мне нет греха, но я молилась за души своих умерших младенцев, за души родителей, как старая религия учила нас, а это великий грех, и я знаю, что буду гореть за него в аду, хотя и молю Бога пощадить меня. Она умерла 2 февраля 1606 и похоронена на кладбище при церкви Святой Катерины. Сейчас ты знаешь, моя Нэн, что это ты успокоила меня в моей печали, и я захотел жениться на тебе, но твой отец сказал, нет-нет, нельзя жениться на ученическую зарплату, как ты будешь содержать мою дочь? Ответа у меня не было, и я ушел и пребывал в печали много дней.
Потом подходит ко мне Томас Кин и говорит: эй, Дик, как насчет Фландрии? Завтра утром я отбываю, нужно доставить в Голландию четыре королевские пушки, чтобы стрелять по испанцам. Иди моим помощником: будем есть сыр, пить джин и взрывать папистских псов, чтобы они горели в аду. Я ответил ему: да, вот тебе моя рука — и все уладилось. Нам пришлось отправиться из Тауэра ночью, потому что королевское величество только что заключил мир с Испанией и посчитал, что было бы плохо открыто вооружать ее врагов. Но кое-кто при дворе (думаю, принц Генри, который вскоре безвременно умер) думал, что это позор Англии — трусливо уклоняться от войны против подлого короля Филиппа, так злобно преследовавшего протестантов. Кроме того, голландцы еще раньше заплатили за пушки, так что это было и по справедливости, ведь король ни пенни не вернул бы им, так что мы отбыли еще и за честь Англии.
Мы доставили пушки, хотя телеги развалились на куски и вместе с ними все необходимое, как то: 500 ядер, шомпола, змеевики и прочее, к гавани, где матросы погрузили все в трюм корабля «Гроен Дрейк» с шестью пушками, принадлежащий капитану Виллему ван Брилле. Путешествие длилось три дня, море для зимнего времени было хорошее, только слишком холодное. Мы ели и пили все свежее: хлеб, сыр, селедку, эль. Слайс — плоское мрачное место, на мой взгляд: все дома кирпичные, коричневые или красные. Очень хорошее дело мы сделали, поскольку, с тех пор как несколько месяцев назад испанцы захватили Остенде, это остался единственный порт в западной Фландрии. Мы выгрузили пушки, установили их на телегах.
Нэн, я слишком долго болтал о своей глупой юности и боюсь, у меня мало времени. Рана болит сильнее прежнего, и доктор говорит, она загноилась, и дает мне не больше двух дней.
Да, нелепо. Не создалось ли впечатление, будто я самый знаменитый распутник в городе? Все не так. Я часто влюбляюсь, но это другое. Да, доктор Фрейд, я компенсирую отсутствие материнской любви; да, доктор Юнг, я не способен заключить мир со своим отрицательным «эго»; да, отец, я грешен и сам виноват в том, что делал, и в том, чего не сумел сделать. Тем не менее я настаиваю: это не просто секс. У меня никогда ни с кем не было лучших сексуальных отношений, чем с Амалией, но их оказалось недостаточно. С самого начала нашего брака я привычно имел кого-то на стороне. Как уже сказано, в Нью-Йорке с этим проблем нет.
Ингрид, моя нынешняя приятельница, — хороший тому пример. Умный или нетерпеливый читатель, возможно, подумает: о, он нарочно тянет, не желая говорить о Миранде. Это правда — и в то же время полная чушь. Я в смертельной опасности, но я пока не умираю, как бедняга Брейсгедл; возможно, в моем распоряжении все время мира.
Ингрид почти двенадцать лет была счастлива в браке с Гаем, успешным телевизионным деятелем и, по общим отзывам, настоящим принцем по сравнению со многими другими мужчинами в этом бизнесе. Однако однажды, на пятьдесят втором году жизни, он встал с постели, пошел в ванную, начал бриться — и тут что-то лопнуло у него в мозгу, и он умер на месте. Никаких угрожающих симптомов, прекрасное здоровье, хорошее кровяное давление, низкий холестерин — но он умер. Три последующих года Ингрид провела, погрузившись в глубокую скорбь. Потом естественные природные потребности снова взяли верх, она решила примириться с потерей и вернуться к жизни. Целых три траурных года она ни с кем не встречалась, но теперь приняла приглашение на одну из благотворительных вечеринок, где люди богатые встречаются с людьми творческими, чтобы добавить хоть чуть-чуть божественного вдохновения в свою иссушающуюся жизнь. Она пошла в спа-салон и в самую модную парикмахерскую, остригла волосы, купила новый наряд и вышла в свет.
Выглядела она очень мило: чуть больше сорока, довольно высокая и, возможно, слегка тяжеловатая для танцев — по этой причине она рано занялась хореографией. Светло-каштановые волосы, стрижка «под мальчика», удлиненные серые глаза, похожие на волчьи. Большой рот с неправильным прикусом, что лично мне кажется очень привлекательным. И тело танцовщицы. Я тоже был на этом празднестве — в качестве состоятельного человека, жаждущего дуновения настоящей жизни. Едва увидев эту женщину, я схватил за руку своего партнера Шелли Гроссбата, знакомого со всеми в музыкальном бизнесе, и спросил, кто она. Задумавшись на мгновение, он ответил:
— Боже, кажется, это Ингрид Кеннеди! А я-то думал, она умерла.
Он нас познакомил. Мы поболтали о танцах и интеллектуальной собственности; получилась весьма увлекательная беседа о том, в какой степени танцы защищены законом об авторском праве. Я нашел ее умной и забавной; полагаю, у нее осталось похожее мнение обо мне.
Позже, тем же вечером, мы вдвоем прикончили две бутылки вина. Она вперила в меня взгляд своих удлиненных серых очей и поинтересовалась, можно ли задать личный вопрос. Я кивнул, и она спросила:
— Вам нравится трахаться с женщинами?
Я ответил, что, в общем-то, нравится.
— Ну, — сказала она, — у меня три года не было секса, после того как умер мой муж, а вы, похоже, милый человек. В последнее время меня снова разбирает охота, а от мастурбации никакого толку…
Я ответил, что мне она тоже не помогает.
— Тогда, если вы не страдаете никакими венерическими заболеваниями…
Я заверил ее, что нет, и она продолжала:
— Я живу в Территауне и всегда снимаю номер, когда иду на подобные мероприятия, чтобы не садиться за руль в пьяном виде. Сегодня вечером, надеюсь, мне попался приличный человек, которого я могу пригласить к себе.
Да, она была пьяна, но не сильно. Без дальнейших обсуждений мы выскользнули из зала и поднялись на лифте. Во время оргазма она издавала редчайшие в моей практике звуки — смех. Не долгий хохот, каким заливаются на шоу комиков, но журчащее глиссандо, нечто среднее между стоном, который издают, стукнув внутренний мыщелок плечевой кости, и радостной истерикой маленькой девочки, когда ее щекочут. Понадобилось время, чтобы привыкнуть, но это звучало поистине восхитительно — как будто вы были с настоящим другом, а не вовлекались в очередную мрачную схватку полов.
Так это началось. У нас с Ингрид мало общего. В основном мы разговариваем о своих прежних супругах, и нередко наши встречи заканчиваются слезами. У меня бывали и другие женщины, но теперь нет. По моему мнению, это признак не столько верности, сколько сильной усталости. Я знаю, что некоторые мужчины (Микки Хаас, кажется, относится к такому типу) находят удовольствие в том, чтобы плести сети и сталкивать одну женщину с другой, провоцировать трагические сцены и так далее; но я не из их числа. Меня нельзя назвать даже скромным распутником. У меня просто нет сил сопротивляться искушению. Расхожее мнение состоит в том, что мужчина преследует женщину и добивается своего, но ко мне это не относится. Моя история с Ингрид вовсе не уникальна, такое случается достаточно часто. Они смотрят на вас, они отпускают замечания, они определенным образом говорят на языке тела и, возможно, испускают некие загадочные феромоны; в любом случае, они сообщают о своей доступности, и мужчина отвечает: ох, почему бы и нет? По крайней мере, я так делаю.
Единственной женщиной, которую я когда-либо сознательно и предприимчиво обольстил, стала моя жена Амалия, в девичестве Пфаненстилер. Я должен рассказать об этом, прежде чем вернуться к Миранде.
(Представьте, что время остановилось, и мы с Мирандой все еще стоим в библиотечном зале, наши руки соприкасаются, электричество перетекает от нее ко мне и обратно, феромоны проступают на всех гладких поверхностях…)
Итак… после окончания юридического факультета я работал в «Собел, Теннис и Керри» на Бивер-стрит, в финансовом районе. Эта скромная фирма занималась торговыми марками и авторским правом, но уже тогда, больше двадцати лет назад, было ясно, что проблемы с интеллектуальной собственностью растут, точно снежный ком. Я вкалывал как безумный, со всем энтузиазмом молодости. Тогда нас как раз захлестнула первая высокая волна сексуальной революции, и благополучный молодой мужчина мог иметь сколько угодно секса с женщинами, которые не были шлюхами. В предвкушении этого я почти каждый вечер отправлялся в один из салунов («мясные» рынки, так их остроумно называли) Ист-Виллиджа и продолжал охоту на девушек.
Однажды субботним утром, страдая от похмелья и других последствий вчерашних действий на «мясном» рынке, я зашел в офис. Я хотел завершить кое-какую работу, отложенную в связи с пятничным вечером и предстоящими ночными эскападами. Я был в библиотеке фирмы совершенно один, когда услышал отдаленный стук — как я понял, от запертой входной двери офиса. Я отправился туда и обнаружил в пустом коридоре молодую женщину. Она работала на финансовую компанию «Беррон и Шмидт», тоже расположенную на нашем четырнадцатом этаже. Мы часто поднимались вместе в лифте, я — отупевший после ночных излишеств, она — внешне спокойная и сдержанная, но с тем выражением лица, какое успешно отталкивает мужские взгляды.
Она представилась и сказала, что нечаянно захлопнула дверь своего кабинета. Она сильно смущалась — в особенности потому, что все произошло из-за ее похода в туалет. Пока она все это объяснила, на ее щеках расцвели очаровательные алые маки. У нее были очень светлые волосы, заплетенные в маленькие, согнутые колечками и охватывающие уши косички, почти как у Пеппи Длинныйчулок, белые джинсы и черная майка. Белую надпись на майке очаровательно искажали прелестные остроконечные груди. Этот субботний наряд абсолютно не походил на строгие, скрывающие соски костюмы, которые она всегда носила на работу. Неестественно большие глаза и маленький розовый бутон рта. На вид я дал бы ей лет семнадцать, хотя (как выяснилось позже) на самом деле оказалось почти двадцать шесть. Высокая — всего на пять дюймов ниже меня — девушка с телом спортсменки (зимние виды спорта, как тоже выяснилось позже; она родилась в Швейцарии), с тонкой талией и ногами от подбородка.
Я пригласил ее войти, и она позвонила в эксплуатационную службу здания. Они обещали прислать человека, но через какое-то время. Девушка растерялась, поскольку ее сумка с деньгами и документами осталась в запертой комнате. Она была личной секретаршей Шмидта и изучала международное финансовое дело. Нравится ей заниматься международными финансами? Нет, она считает это глупым занятием. Деньги не вызывают у нее восхищения. Правда, она нуждается в деньгах, ведь так противно быть бедной, но за пределами необходимых потребностей она видит лишь нездоровое желание иметь их все больше и больше. Это почти безнравственно, сказала она, очень мило наморщив нос. Она спросила, чем я занимаюсь. Я объяснил и добавил, что из меня никогда не выйдет хороший юрист по ИС, так как большинство дел я считаю глупыми и не имеющими отношения к закону об интеллектуальной собственности. Ведь смысл этого закона — гарантировать, чтобы акт творчества вознаграждался и большая часть денег доставалась подлинному творцу. К несчастью, сказал я, чаще происходит прямо противоположное. Ну, ответила она, вы должны это исправить.
Она говорила с такой уверенностью, что я был ошеломлен. Она допускала, во-первых, что это вообще возможно, а во-вторых — что я именно тот, кто годится для выполнения задачи. Возможно, я даже раскрыл от удивления рот. Она улыбнулась; свет озарил унылую комнату и унылую пустоту у меня в голове. Я испытал непривычный шок. Чтобы прийти в себя, я спросил, случалось ли ей самой быть безнравственной. Она ответила: да, она пробовала, ведь все говорят, что это так забавно, но все оказалось вовсе не забавно, а даже, пожалуй, противно, и она ненавидит, когда ее трахают незнакомые мужчины.
Трахают, переспросил я? Маленькая словесная неточность; она имела в виду «тискают». В любом случае, именно это притянуло ее в испорченный Нью-Йорк, заставив покинуть чванливый старый Цюрих. Она родом из набожной католической семьи и, как предполагалась, сама была такой же, но ей хотелось побольше живости в жизни. Это правильное слово — «живость»?
Правильное, заверил я. И сообщил, что сегодня ей на редкость повезло, потому что я — один из самых безнравственных людей в Нью-Йорке, и я буду счастлив повести ее в те злачные места, куда так любят ходить безнравственные люди. Я пообещал, что живость будет, а траханье — нет. Если она сама не пожелает, что, конечно, входило в мои безнравственные планы, но этого я озвучивать не стал. Ее глаза вспыхнули; и снова эта улыбка. Волны доброты хлынули на мое измученное чело.
Так началось мое первое свидание с Амалией. Смотрителю здания и впрямь понадобилось время, чтобы добраться сюда, за что я благословил его в сердце своем. Мы потратили это время, разговаривая о том, что нас объединяло, а именно: мы оба были олимпийцами. Она выступала за Швейцарию (горные лыжи) в Саппоро. И еще о наших семьях или, точнее, о ее семье. (Позже, получив доступ к своей сумке, она показала мне фотографии швейцарцев среднего класса в разноцветных куртках на склоне горы, поедающих фондю перед шале. Нет, вру — на снимках никто не ел фондю, хотя в принципе они обожали его, и я пресытился этим блюдом за время нашего брака.) Я всерьез не отдавал себе отчета в том, что они действительно швейцарцы-католики, поскольку эта крошечная горная республика ассоциируется у меня с мрачным старым Кальвином. Однако существуют швейцарские гвардейцы Папы Римского, и они настоящие швейцарцы, а брат матери Амалии — один из них. Эти Пфаненстилеры очень hoch[33] люди. А как насчет моей семьи?
Как, в самом деле? Мать к тому времени умерла, папа «путешествовал», брат учился в Европе (тут я немного прихвастнул), сестра… сначала я хотел солгать, но мне никогда это не удается (в личной жизни; как юрист, я, конечно, чрезвычайно умелый фальсификатор), и я сказал, что моя сестра — Мири де Лавью. В те времена в Нью-Йорке только слепой не знал, кто она такая, или человек, совершенно далекий от поп-культуры.
— Модель, — добавил я в ответ на непонимающий взгляд Амалии.