Как бы то ни было, мы приехали, и Омар отбыл.
Однако не успели его задние огни исчезнуть за поворотом, как мы услышали громкий шум шин по влажной мостовой. Огромный черный внедорожник вынесся из-за угла Гринвич-стрит, резко затормозил перед нами, оттуда выскочили трое, все в черных куртках с капюшонами и кожаных перчатках, и рванули в нашу сторону с самым угрожающим видом. Один из них схватил Миранду, и я ударил его в лицо (боюсь, без особого эффекта) наконечником зонта. Самый крупный из двух других тут же вырвал у меня зонт, а его товарищ забежал сзади и обхватил меня за руки. Здоровяк сделал выпад, намереваясь ударить меня в живот; скорее всего, он не собирался этим ограничиваться, вознаграждая себя за удар зонтом.
Я не драчун, но я достаточно времени провел в салунах и знаю: существует тип храбрых мелких парней, которые, набравшись, не могут противиться желанию затеять драку с более крупным парнем. Особенно если этот последний внешне не потрясает воображение и не похож на Шварценеггера, что в полной мере относится ко мне. Люди моей профессии обычно имеют небольшой опыт физического насилия. Тяжелоатлеты на каждом шагу не попадаются, и нападающие понятия не имели, что я из их числа.
Первым делом я согнул руки и вырвался из хватки того, что стоял сзади. В следующее мгновение я присел на корточки и развернулся на пятках так, что мое лицо оказалось на уровне его бедер. Я обхватил обе его ноги под коленями. Руки у меня большие и очень, очень сильные. Здоровяк за моей спиной попытался вцепиться мне в шею, но теперь я уже снова встал, подняв над головой обе руки. Тот, кого я схватил, весил около ста восьмидесяти, и поднять его мне не составило труда. Я отступил на шаг, снова развернулся и ударил громилу по голове его же дружком. Человеческое тело — не слишком удобная дубинка, но как демонстрация силы и способ устрашения противника не знает себе равных. Здоровяк зашатался, поскользнулся на влажной мостовой и рухнул на задницу. Я раскрутил свою «дубинку» над головой и швырнул вдоль улицы.
К сожалению, чтобы совершить эти подвиги, мне пришлось выронить портфель, и тип, что удерживал Миранду, грубо отпихнул ее к стене здания, схватил портфель, выкрикнул что-то на незнакомом языке и помчался к внедорожнику. Двое других поднялись и тоже побежали, выкрикивая проклятия. Машина рванула с места так быстро, что я не успел разглядеть номер. Я подошел к Миранде. Она была цела; лишь синяки остались на запястье, куда вцепился этот головорез, да царапины на руке и на коленях.
Она нетерпеливо отмахнулась от моих забот.
— Они унесли ваш портфель?
— Боюсь, да, и это очень жаль. Он у меня с тех пор, как я стал юристом.
— Но рукопись… — простонала она.
— Рукопись цела и невредима. Она во внутреннем кармане моего плаща.
Я хотел добавить, что особо ценные вещи всегда ношу при себе с тех самых пор, когда, учась в университете, забыл в метро свою старую сумку с единственным экземпляром важных юридических бумаг, отнявших несколько сот часов каторжного труда. Но тут Миранда внезапно обхватила мое лицо руками и поцеловала в губы.
Прошло несколько недель, как мы прибыли, и настал день, когда мистера Кина убило огромное ядро. В один момент я разговаривал с ним, а в другой он уже стоял без головы и упал. И где я оказался? Пушки были переданы другому мастеру, и с ними управлялись его люди. Так стоял я посреди Слайса с несколькими монетами в кошельке, а на голландском не умею ни слова. Но однажды бродил я в печали по пристани и увидел, как в порт входит «Гроен Дрейк». Я сказал капитану, что могу обслуживать пушки не хуже любого другого. Он сказал, хорошо, я понимаю, парень, но знаешь ли ты, чем я занимаюсь? Он хорошо говорил по-английски, и я сказал ему, нет, сэр. Он сказал, я пират, контрабандист. Это было слово, которого я не знал. Он объяснил мне его смысл: это тот, кто обманывает его величество, не платит корабельный сбор и пошлину. Ну, ты готов служить моим пушкарем в этом деле, кровавом и жестоком, но мы заработаем золото? И я сказал, да, сэр, потому что совсем изголодался. И еще мне очень хотелось иметь много золота. Я сказал себе, тебе повезло, какая разница, как убивать испанцев.
Мы отплыли из Слайса и стали карать испанские суда от Северного моря до Бискайского залива, захватили много кораблей, убили много испанцев и некоторых французов, а потом ночью приплыли в Англию и под носом у береговой охраны выгрузили груз шелка, пряностей, вина, спиртных напитков. Пока мы были в порту, я сделал себе квадрант для определения расстояния, один человек в Роттердаме изготовил мне его из латуни и вдобавок сделал прорези на четвертях и установил на них маленькие зеркала, так что можно смотреть в обе стороны одним взглядом. С ним на борту мы могли точно рассчитать, сколько пороха надо сыпать, чтобы ядро долетело на, скажем, восемьсот ярдов. Загрузив порох и установив инструмент под заранее рассчитанным углом, я ждал, пока цель появится в обоих зеркалах, тогда, значит, судно точно, где нужно, и я давал приказ стрелять, все ядра попадали в цель сразу же, без предупреждающих выстрелов и не тратя заряды впустую. Они очень удивлялись, что мы без труда справлялись с ними и брали на абордаж.
Так за два года на море я скопил 80 соверенов золотом, которые хранил у одного еврея в Слайсе. Матросы тратили все деньги на пьянку и шлюх, а я нет. В год девятый, как все знают, между королем Испании и Голландией было подписано соглашение, чтобы больше не грабить испанские корабли. Но Ван Брилле сказал, что Голландия нам не указ, как занимались контрабандой, так и будем. Мы продолжали это дело, но мне было тревожно, и однажды я пошел к своему еврею, тот выписал мне вексель и сказал, что любой еврей от Португалии до Московии, которому я покажу бумагу, даст мне всю сумму в золоте. Мы поплыли в Англию и, пока мы были на берегу, продавали наши товары нужным людям в Плимуте, я сошел с корабля во тьму и покончил с контрабандой, или, по крайней мере, так я считал.
В Плимуте я прожил несколько дней в гостинице «Якорь», думая, что мне делать, куда пойти. И тут пришел человек, набиравший матросов для путешествия адмирала сэра Сомерса в Вирджинию, в Новый Свет. Я подумал, это мне знак, что делать. Я сказал ему, что я пушкарь, могу стрелять и на суше и на море, умею определять путь по звездам и пользоваться алидадой,[35] чтобы находить широту, могу делать съемку, если потребуется. Он спросил: может, ты и по воде ходить умеешь или тебе для того нужно судно? Все, кто там был, засмеялись: но он велел мне пойти с ним к мистеру Толливеру, командиру флагмандского корабля «Морское приключение». Тот встретил меня по-доброму. Я показал ему, что умею. Он был удовлетворен, и я подписал бумагу как начальник пушки, за 15 в день, с кормежкой.
Мы отплыли второго июня девятого года. После Гроен Дрейка тот корабль показался мне почти дворцом знатного лорда, такой просторный, так хорошо обустроенный, еда гораздо лучше, никакого голландского сыра, рыбы, рейнвейна, но доброе пиво, английская говядина: я был очень даже доволен. Я подружился с мистером Толливером, научился у него искусству работы с компасом, как определять долготу по звездам, а это вещь очень трудная. Он был очень странный человек, я таких прежде никогда не встречал. Он не верил в Божью благодать и думал, что нет разницы между папистскими суевериями и протестантской верой: он считал, что Бог создал мир, а потом оставил его быть, как он сам сможет, подобно как жена выставляет пироги в прохладное место, не заботясь больше о нас, своих созданиях. Мы спорили по этим вопросам во время ночной вахты до самого рассвета, но без толку, мы никогда не могли договориться, поскольку он не принимал авторитет Священного Писания. Ты что, там был, когда все это писали? Нет? Тогда откуда ты знаешь, что Божье слово не написано такими же дураками, как ты сам? Он не боялся адского огня, говоря, что никогда не видел ни дьявола, ни ангела и не встречал никого, кто бы их видел, за исключением немногих безумцев. Он думал, что большинству людей церковь не причиняет вреда, и ходил на воскресную службу, но про что сама служба или проповедь, ему было все равно: если его королевская милость скажет, что нужно поклоняться простому камню или папе, он и тогда будет доволен. Я изумлялся, как это все в нем помещается, как он мог так относиться к вещам, к которым все в мире относятся очень серьезно, а он нет, и притом быть хорошим добрым человеком, со всей его мудростью?
Мать Крозетти, Мэри Маргарет Крозетти (Мэри Пег, как все ее называли), обладала многими качествами, весьма полезными ей и в качестве старшего научного сотрудника библиотеки, и в качестве матери. К их числу относились изумительная память, приверженность истине, невероятное внимание к деталям и внутренний детектор лжи, по мощи не уступающий настоящему. Она старалась обеспечить сыну приватность частной жизни, соответственно его статусу взрослого человека, однако совместное существование в крошечном бунгало создавало достаточно точек соприкосновения, позволявших ей практически всегда знать о его душевном состоянии. Десять дней назад это состояние было прекрасным. Ал хоть и испытывал склонность к меланхолии, но пару последних дней он пел, принимая душ, и весь светился изнутри.
«Влюбился», — думала мать с той смесью радости и тревоги, какую подобное обстоятельство порождает в душах большинства родителей. Потом, совсем быстро, наступил разрыв.
«Она его бросила», — решила Мэри Пег.
Еще она думала, что радость поначалу была слишком уж бурной и все чересчур быстро закончилось.
— Я тревожусь о нем, — сказала она по телефону старшей дочери. — Это на него не похоже.
— Его всегда бросают, ма, — ответила Дженет Кин; она была не только соучастницей матери по семейным заговорам, но и профессиональным психиатром. — Он парень симпатичный, но не имеет подхода к женщинам. Это пройдет.
— Тебя здесь нет, Дженет. Он похож на зомби. Приходит с работы в таком состоянии, словно день гнул спину в соляных копях. Ничего не ест и спать ложится в половине девятого. Это неестественно.
— Ну, я могла бы взглянуть на него… — начала Дженет.
— Что, как на пациента?
— Нет, ма, это недопустимо, но если ты просто хочешь услышать мое мнение…
— Послушай, дорогая. Я знаю, когда мои дети сходят с ума, а когда нет. Он не сошел с ума. Ну, ты понимаешь, что я имею в виду. Я хочу сделать вот что. Приготовлю в субботу завтрак повкуснее, сяду рядом и все из него вытяну. Что скажешь?
Дженет и в самых буйных профессиональных фантазиях не мечтала о том, чтобы обладать способностью матери заставлять людей выбалтывать свои секреты, поэтому она сделала лишь несколько нечленораздельных одобрительных замечаний. Одобрительные замечания — именно то, что требовалось Мэри Пег, когда она просила совета, и Дженет выполнила свой долг. Сама она считала, что братцу нужны девушка, приличная работа и возможность жить самостоятельно, не под одной крышей с матерью — именно в таком порядке, по возрастанию важности. Но она решила не спорить. Дженет и обе ее сестры при первой же возможности покинули родной дом — и не потому, что не любили свою дорогую мамочку. Просто мать отбрасывала уж очень плотную тень. Бедняга Алли!
Мэри Пег, получив профессиональный совет Дженет, всегда чувствовала себя лучше и радовалась, что мнение дочери так хорошо соотносится с ее инстинктами. Она была одной из семи детей вагоновожатого подземки. В отличие от большинства людей своего класса и культуры, она поддалась соблазнам шестидесятых и прошла весь бунтарский путь — увлекалась рок-группами, жила в коммуне в Калифорнии, пробовала наркотики, имела случайный секс; потом, слегка пристыженная, она вернулась к реальной жизни, выучилась в колледже и стала работать научным сотрудником библиотеки. Буйная сторона истории осталась тайной для ее родителей, поскольку, в отличие от многих современников, Мэри Пег не была настолько испорчена, чтобы вопить об этом направо и налево; ей хватало испорченности как таковой. Воспитанная в католической традиции, она всегда страдала от чувства вины по поводу того, что обманывала родителей; когда у нее появились собственные дети, она твердо решила: в их семье лжи между родителями и детьми не будет. Порой она думала, что поэтому и вышла замуж за копа.
Все прошло по плану. Она приготовила вкусный завтрак, сын прошаркал к столу, отпил немного апельсинового сока, подцепил вилкой кусок французского тоста и сказал: спасибо, но на самом деле он не очень голоден. Тогда Мэри Пег постучала чайной ложкой по стакану, неплохо имитируя сигнал пожарной тревоги. Он вздрогнул и уставился на нее.
— Давай, парень, выкладывай, — сказала она, вперив в него взгляд своих глаз цвета газового пламени, в данный момент столь же обжигающих.
— Что?
— Он спрашивает, «что»! Ты две недели разыгрываешь сцену из «Ночи живых мертвецов».[36] Думаешь, я ничего не замечаю? Ты выглядишь как «Крушение "Геспера"».[37]
— Нет, ничего подобного, ма…
— Очень даже есть подобное. Это та девушка? Как там ее звать, Кэрол…
— Кэролайн. — Он испустил тяжкий вздох.
— Она самая. Теперь слушай. Ты знаешь, я никогда не лезу в личную жизнь своих детей…
— Ха!
— Не дерзи, Альберт! — И дальше, более сдержанным тоном: — Серьезно, я начинаю беспокоиться. Тебе и раньше случалось переживать разрыв с девушкой, но ты никогда не вел себя так странно.
— Это не разрыв, ма. Это… Я не знаю что. В том-то и проблема. В смысле, да, у нас было свидание, очень приятное, но потом она… ну, типа, пропала.
Мэри Пег пила кофе, ожидая продолжения, и не прошло и нескольких минут, как запутанная история о Ролли, рукописи и Булстроуде выплыла наружу. Муж неоднократно рассказывал ей о своих расследованиях, он не относился к числу тех полицейских детективов, что считают своих жен слишком нежными для рассказов о работе копов; она такой и не была. Она знала, как следователи это делают: сочувственно слушают, время от времени вставляя подбадривающее слово. Ее вовсе не обрадовало сообщение о том, что ее сын, подстрекаемый той неприятной женщиной, оказался в положении уголовного преступника. Однако она воздержалась от комментариев. Теперь сын перешел к описанию их свидания, не вдаваясь, конечно, в интимные детали, но у нее хватало опыта и воображения домыслить их.
— Ну, как я сказал, мы приятно провели время, и я чувствовал себя прекрасно. На следующий день я пошел на работу, рассчитывая встретить ее, но она не появилась. Я спросил у Глейзера. Он ответил: она позвонила и сказала, что пару дней ее не будет в городе. Я подумал, это немного странно. В смысле, ведь между нами как-никак что-то было, и она могла бы позвонить мне... Но я уже говорил, она вообще человек необычный. Ну, поэтому я не слишком беспокоился, знаешь ли. Настал день, когда она должна была появиться, но… Кэролайн нет. Мистер Глейзер позвонил ей — телефон отключен. Мы немного заволновались, и я предложил: давайте я после работы заеду к ней и посмотрю, что там и как. Когда я добрался до ее улицы, там стоял большой самосвал и было полно рабочих, занимающихся сносом домов. Они уже заканчивали работу. Большой желоб, по которому спускают вниз обломки и все такое прочее, еще был на месте и шел прямо из ее окна на верхнем этаже. Я поговорил с начальником бригады, но он ничего не знал. Ему поступил вызов из управляющей компании, владевшей домом, — им срочно потребовалось разобрать здание до кирпичного каркаса, подготовив к переделке. Он сообщил мне название управляющей компании, но в дом пройти не разрешил. Я уже говорил, что Кэролайн всю мебель сделала сама из выброшенных досок. Прекрасная работа, и вот сейчас все пошло прахом, разбито и разломано, ее рабочий стол и прочее. Это было как смотреть на ее труп. — Крозетти вздрогнул, гоняя вилкой по тарелке кусок тоста. — В любом случае, там я ничего поделать не мог и был… ну, совершенно подавлен. Пошел прочь и тут заметил, что и эта улица, и боковые переулки усыпаны обрывками бумаги. День стоял ветреный, и я подумал, что бумагу выдуло из самосвала или когда она скользила по желобу. Ну, я, как последний идиот, шел по улице, подбирал клочки и думал: ох, ей же будет приятно сохранить что-нибудь из этого хлама — фотографию, почтовую открытку… Глупость, конечно. Ясное дело, она взяла с собой все, что хотела. — Он вытащил бумажник и показал матери сложенную почтовую открытку и фотографию. — Мелодраматично, да? Таскать это с собой? Мне кажется, если держать при себе что-то, принадлежащее ей, это будет вроде… ну, магического заклинания, что ли. Останется какая-то связь между нами, и она не исчезнет полностью, навсегда.
Он снова спрятал бумаги с таким несчастным видом, что Мэри Пег с трудом подавила атавистическое желание посадить его к себе на колени и поцеловать в лоб. Вместо этого она спросила:
— А что с теми знаменитыми томами? Думаешь, она взяла их с собой?
— Надеюсь, что да. Я их не видел. Хотя, может, они лежали на самом дне самосвала. Здесь ирония, типа золотой пыли в «Сокровище Сьерра-Мадре».[38]
Последнее замечание заставило Мэри Пег почувствовать себя немного лучше; если сын вспомнил о кино, значит, дела не так уж плохи.
— Ты, конечно, позвонил в управляющую компанию, — сказала она.
— Конечно. Я даже отправился в их офис в Бруклине. Там секретарь, который ничего не знает, и босс, которого никогда нет на месте. В конце концов я дозвонился, и босс сказал, что не знает никакой Кэролайн Ролли, что верхний этаж никогда не сдавался под жилое помещение, что дом официально значится непригодным для проживания и именно по этой причине его сносят. Я спросил, кто владелец здания, но он ответил, что это конфиденциальная информация. Консорциум, сказал он. Потом я позвонил профессору Булстроуду и узнал от секретаря, что вчера он уехал в Англию. Неизвестно, когда вернется. Приглашенные профессора вольны отправляться куда им вздумается, когда занятий нет. Его номер в Оксфорде мне отказались сообщить. — Он бросил на мать такой потерянный взгляд, что у нее заныло сердце. — Прямо не знаю, что делать, ма. Мне кажется, с ней что-то случилось, и в этом есть моя вина.
— Ну, вот уж полная чушь. Ты не прав только в одном — что с самого начала пошел у нее на поводу. Послушай, я понимаю: тебе нравится эта девушка. Но почему ты не допустишь, что она просто сбежала с крадеными книгами?