Мингуилло Фазан
Меня вновь занимал вопрос о том, как раз и навсегда избавиться от своей сестрицы. Вот уже второй раз мне пришло в голову что мне должен помочь сам Господь или по крайней мере его монахини. Наполеон с грохотом захлопнул двери перед моими первоначальными намерениями. Но в Арекипе, заморской колонии Перу, постепенно все дальше отходившей от метрополии, по слухам, существовал женский монастырь ордена доминиканцев, который принимал только чистокровных испанок.
А что, звучит совсем неплохо: чистокровная испанка. Кровь нашей семьи обладала необходимым благородством и богатством, не говоря уже о том, что она была щедро разбавлена испанскими предками. А примесь венецианской крови могла лишь усилить limpieza de sangre, чистоту родословной, на которой буквально помешались испанцы в Новом Свете, ибо им угрожало расовое кровосмешение чуть ли не в каждой постели.
Доминиканцы, думал я, вполне подойдут для моих целей, поскольку обладают связями и в Старом, и в Новом Свете. Domini Cani — Псы Господа, как они себя именовали. Умалишенная святая Роза из Лимы была творением их ордена. «Слезы святой Розы», которым вскоре предстоял выход на «бис» на исстрадавшийся рынок, позволят мне заплатить приданое за свою сестру. Методичный читатель должен признать безупречную симметрию моих умозаключений и возрадоваться.
В любом случае, мне уже давно пора было разобраться с отцовскими делами в Арекипе. Через несколько месяцев после его смерти я получил истрепанный документ, который гласил что он скончался ab intestato,[109] отчего я лишь криво улыбнулся. Моего отца никак нельзя было назвать человеком, не оставившим после себя завещания. Нет, у него их было по меньшей мере целых два. Мне пришло в голову, что в Арекипе остался особняк и оптовый склад-магазин, на которые я вполне могу предъявить права и которые можно обратить в средства, необходимые для приобретения новых книг из человеческой кожи и прочих милых моему сердцу безделушек.
Незначительный вопрос о том, как добиться разрешения для родившейся в Венеции девушки быть принятой в испанский монастырь, я разрешил с легкостью. В братстве библиофилов, ценителей книг в переплете из человеческой кожи, состоял и некий влиятельный римский кардинал, настоящий эпикуреец во всем, что касалось его необычного хобби. Всего через несколько дней после того, как я сделал ему чрезвычайно выгодное предложение, на моем столе лежал документ с большой папской печатью, готовый к отправке в монастырь Святой Каталины и способный привести тамошних колониальных чиновников в полуобморочное состояние.
Тем временем я убедил Fatebenefratelli в том, что не будет ничего дурного, если они подержат Марчеллу у себя еще некоторое время, пока я не изыщу способ устроить ее так, чтобы не нарушать жизненного уклада моей дорогой жены и обожаемых малюток. Я напомнил падре Порталупи о том, что мои женщины привыкли считать Марчеллу опасной сумасшедшей и что они не видели ее несколько лет. Я не мог требовать от них, чтобы они безоговорочно приняли Марчеллу в свои объятия без моей посреднической помощи. Проблема, как я изящно выразился, заключалась в том, что в данный момент мне предстояла деловая поездка, отложить или отменить которую не было никакой возможности. Я не стал посвящать их в свои планы, связанные с Южной Америкой, и ограничился упоминанием о том, что направляюсь в Кадис,[110] что было правдой, поскольку он находился на пути к месту моего назначения.
Порталупи ответил, что, естественно, Марчелла может оставаться у них до тех пор, пока я лично не буду готов с распростертыми объятиями принять ее в лоно семьи. Тон его письма показался мне ироничным, так что я устроил ему несколько вызовов в Magistrate alla Sanita для нелицеприятного разговора в мое отсутствие.
Я поднялся на борт «Звезды» 3 января 1813 года. По пути в Чили мы должны были зайти в порты Кадиса, Фальмута, Монтевидео и Буэнос-Айреса. При мне находился Biglietto di Sanita.[111] Он со всей очевидностью гласил, что я — fuori d'ogni sospette di peste, свободен от любых подозрений в нездоровье. Ну и, разумеется, за пределами Венеции я был свободен от любых подозрений в дурном и злонамеренном нраве. Я путешествовал налегке и в прекрасном расположении духа.
По крайней мере так было до тех пор, пока мы не вышли в открытое море. Мой первый вояж в Новый Свет был скучен и лишен каких бы то ни было приключений. Но на этот раз ветры дули по-настоящему, и вскоре они сдули с моего лица улыбку и разметали мои волосы, уложенные синьором Фауно в искусную прическу. Любезный читатель избавит нас обоих от ненужных подробностей, если обратится к своей памяти за описаниями утомительных морских путешествий, оставленных господами Смоллеттом, Поло и им подобными. А если добавить к ним скрип корабельной обшивки, неудержимую тошноту и рвоту, а потом все это хорошенько перемешать, то можно получить некоторое представление о поездке, которая выпала на мою долю и вскоре предстояла моей младшей сестре.
Когда мы приблизились к суше, штормы умчались прочь, трепать и мучить менее достойных путешественников. У меня до сих пор желудок то и дело подкатывал к горлу: скалистые берега Аргентины ничуть меня не прельщали, но, когда мы обогнули нижнюю точку этого дикого континента, я вновь начал получать от поездки нечто вроде удовольствия. Чилийский архипелаг, нежащиеся на солнце морские львы и обрывающиеся в океан глетчеры: теперь они остались в моей памяти. Вдыхая хрусткий морской воздух и глядя, как тает в лазурной воде за кормой кильватерный след нашего корабля, я понял, за что мой отец любил это путешествие и почему проводил в этих краях так много времени.
Пронзительно-свежий воздух пьянил меня. Высокое небо над головой переворачивало мне душу. Я начал верить в Новый Свет так, как никогда не верил в Бога. Кожа Тупака Амару, казалось, расцветала под моими пальцами, как будто и он был счастлив вернуться на родной континент, где опять разгулялся непокорный дух новой революции.
Когда над водой вытянули шеи портовые краны Вальпараисо, вновь приветствуя меня, я ощутил себя владыкой двух миров, один из которых, новый, был более велик, и я произнес вслух:
— Да, именно здесь я оставлю ее, если она переживет путешествие.
Сестра Лорета
После того как сестра София покинула этот печальный и унылый мир, все награждали Меня ненавидящими взглядами.
Сестра Арабелла и сестра Нарцисса, которых допрашивала сама priora на предмет нашего местонахождения, поклялись, что мы молились вместе в то время, когда сестра София, должно быть, захлебнулась в ванне. Это была правда. Мы действительно молились всю ночь. И ни разу не прервали свои молитвы.
Смеха больше не было слышно. Я видела лишь исполненные печали или искаженные страхом лица. Мои сестры несправедливо избрали Меня жертвой боли, которую испытывали из-за утраты своей любимицы, сестры Софии. На тарелке в трапезной Мне подавали экскременты. Войдя однажды вечером к себе в келью, Я обнаружила, что она вся залита дурно пахнущей жидкостью, а Мои синие очки безжалостно раздавлены на мелкие осколки. Вместо того чтобы отыскать виновниц, мать настоятельница стала упрекать Меня в небрежности, поскольку теперь монастырю придется оплатить для Меня новую пару.
Тем временем язычники Перу вновь заваривали кашу больших беспорядков. Новые восстания грозили Святой Матери Церкви со всех сторон. Монахини укрылись за стенами Святой Каталины, где иногда искали прибежища даже женщины с детьми из города.
Господь посылает несчастья истинно верующим, дабы могли они ощутить всю глубину Его любви, изыскивая новые способы исполнить Его волю. Как раз в это самое время Он явил Мне новый знак своего расположения. Знак, который Он послал, был безошибочным: еретичка. Перспектива начать священную войну против этого врага вдохнула в Меня новые силы.
Выяснилось, что монастырь Святой Каталины должен был оказать милосердие и принять девушку из Венеции! Отец этой венецианской девчонки, купец, уже запятнал белый город Аре-кипу своим внебрачным семенем. Все эти долгие годы его любовница, Беатриса Виллафуэрте, и ее незаконнорожденный ребенок имели наглость каждое воскресенье посещать монастырскую церковь вместе с остальными добрыми христианами. А теперь покойный Фернандо Фазан посылал нам очередное гнилое порождение своих чресел. Предполагалось, что его Дочь окажется целомудренной девственницей с непорочной кровью, но разве могут венецианцы быть крепкими в вере?
Уж в таких-то вещах, по Божьей воле, Я отлично разбиралась.
Среди венецианцев встречаются и такие, кто по девять лет не бывал на исповеди. Их церкви превратились в прибежища для воров. Так что Наполеон по праву разрушил их. Ханжество не позволяет венецианцам построить храм Божий. Содом и Гоморра по сравнению с Венецией были благодетельными городами. Это подтверждается тем, что венецианцы предпочитают жить на клочках земли, окруженных водой, пренебрегая несокрушимым монолитом нашей Святейшей Матери Церкви.
Когда Я высказала свои соображения на Совете, поднялся такой шум, что постороннему наблюдателю могло показаться, будто сестры кромсают друг дружку на куски острыми краями своих Библий. Но наибольшее возмущение вызвало Мое предложение возвести новую стену, которая отгородила бы участок, в котором будет жить венецианская девчонка, от остальной части монастыря, где монахини Арекипы могли бы прогуливаться невозбранно, не боясь заразиться скверной.
Мне пришлось возвысить свой голос, дабы заглушить их выкрики:
— Всем известно, что для отпущения грехов венецианским церковникам доброй сотне исповедников понадобился бы целый год! Их церкви превратились в бальные залы и бордели! В монастырях Венеции процветает чувственная распущенность. Разве не знаете вы историю abate[112] Галогето, который вручил каждой монахине в своем монастыре дубликат ключей?
Кто-то прошипел мне в лицо:
— Сестра Лорета, никто не желает ни слышать вашего голоса, ни видеть вас.
— Особенно видеть, — злобно добавил кто-то еще.
Вот так волки убедили агнцев впустить венецианскую волчицу в Дом Божий. Оказалось, что брат этой волчицы уже направляется в Перу: он был настолько самоуверен, что с самого начала не сомневался в положительном ответе. Со дня на день в монастыре Святой Каталины ожидали его прибытия.
Разумеется, priora Моника весьма гордилась тем, что ей удалось залучить к нам итальянскую монахиню, да еще из самой Венеции. Вместо того чтобы думать о своем Женихе Небесном, priora забивала свою голову постановкой ничтожных драматических спектаклей и организацией маленьких эксклюзивных салонов в ее покоях для самых легковесных и легкомысленных монахинь, где музыка Россини звучала до тех пор, пока они не впадали в чувственный транс. Естественно, Меня никогда не приглашали на подобные сборища, хотя Я непременно бы заклеймила позором бесстыдную bacchanalia, случись мне присутствовать на ней.
Я истязала свою плоть за них, поскольку Божий замысел в том и состоял, чтобы Я страдала за всех и каждого. Только сестра Нарцисса и сестра Арабелла присоединились ко Мне в Моем покаянии. Но обе не слишком усердствовали в самобичевании, за что Я неоднократно упрекала их, быть может, чрезмерно.
Мингуилло Фазан
В Вальпараисо я с особенным удовольствием вновь посетил свои излюбленные притоны, потому что ностальгические воспоминания разожгли во мне прежние неугасимые аппетиты. Мой новый гардероб из переливчатого шелка и атласные жилеты привлекали завистливые взоры, в которых сквозило восхищение. В Венеции было немало тех, кто свысока относился к моей манере одеваться, но в Чили-Перу я всегда оставался законодателем мод. Попутно я совершил несколько сделок с чилийской ляпис-лазурью, поскольку мне пришло в голову изготовить пробки для флаконов со «Слезами святой Розы» из этого камня, когда они вновь появятся на рынке.
Далее я отправился по пенным соленым водам на север, пока скалистый мыс не увлек нас в улыбающийся белый залив Ислея. На пристани я нанял самого незаметного arriero. Его пеоны навьючили осликов моим багажом, усадили меня самого, и целых три дня я трясся в седле, направляясь через горы и долины в Арекипу. Всю дорогу Эль-Мисти важно помахивал нам своей белой снеговой шляпой. В косых солнечных лучах гора вдруг напомнила мне берет старого дожа.
Шляпы и горы, головы и холмы. Здешние перуанцы, мужчины и женщины, предпочитали черные шляпы, в которых они выглядели так, будто носят на головах миниатюрные горы. Мой arriero сообщил мне, что подобный головной убор и впрямь был данью уважения и поклонения Эль-Мисти. И одними шляпами дело не ограничивалось. Мы ненадолго остановились в усыпальнице, где я увидел мумифицированные головы индейских предков — их черепа с самого детства подвергали особой обработке с помощью веревок и камней, так что лицевые кости у них стали вытянутыми, подобно оливкам, а лбы походили на снежные пики.
— Глупость человеческая границ не имеет, — заметил я своему arriero.
И мысль о глупости навела меня на приятные воспоминания о святой Каталине, героине монастыря, который я намеревался почтить своим визитом. Эта благословенная дама измыслила многочисленные и разнообразные пытки, дабы изуродовать собственное тело, рядом с которыми проделки туземцев с черепами казались детской шалостью.
Слишком поздно я заметил, что arriero мои слова не понравились. Он резко отвернулся. Я уже слышал, что эти arriero не отличаются мирным и покорным нравом. Лишиться его услуг в столь отдаленном месте — значит навлечь на себя нешуточные неприятности. Он с упреком заявил:
— Я знал вашего отца, конт Фазан. Я работал на него на рудниках в Кайломе. Он был великим человеком.
— Действительно, — согласился я. — Милый добрый папочка. Как мне его не хватает!
После этого я понял, что arriero будет верно служить мне. Он приступил к делу незамедлительно, снабдив меня ворохом полезных сведений о «жене» моего отца, проживающей в Аре-кипе, некоей Беатрисе Виллафуэрте. Эта женщина по-прежнему обитала в доме моего отца, то есть в моем доме, так как власти удовлетворили ее иск гражданской жены. Из рассказа моего arriero я заключил, что эта Беатриса была местной красавицей и рьяной католичкой к тому же. Когда отец умер, она заказала по нему роскошную поминальную мессу в монастыре Святой Каталины. И она по-прежнему орошала его могилу обильными слезами.
В Венеции мой отец именовал это создание не иначе как «экономка». Я сделал вид, что мне известно все об этой праведной Беатрисе и что в космополитической Венеции подобным вещам не придают особого значения.
Однако же известие о том, что у нее есть сын, застало меня врасплох, да так, что я едва не задохнулся от неожиданности.
Арекипа встретила меня ослепительной белизной, как сверкающий на солнце бриллиант чистой воды, ограненный в предгорьях Эль-Мисти.
— Sillar,[113] — пояснил мой arriero, — здесь белый. Как и люди. Здесь больше испанцев, чем где-либо. Белая кожа.
Он растолковал мне, что здешний sillar — это разновидность вулканического туфа, который горы стряхивают с себя во время конвульсивных припадков, изрядно прореживая поголовье населения. Город отстроился практически заново после ужасающего землетрясения в 1784 году, так что сейчас, по словам моего проводника, он стал еще краше, чем прежде.
— Сколько человек погибло, — восторженно затаив дыхание, осведомился я, хотя прекрасно знал ответ, — в 1784 году?
Мы подъезжали к городу со стороны Пуэнте-Реал, где наш отряд остановил солдат и потребовал, чтобы мы представились. Когда я назвался Мингуилло Фазаном, сыном Фернандо Фазана, у него отвисла челюсть. Он поспешно нацарапал что-то на клочке бумаги:
— Это для Intendencia,[114] благородный сэр. Примите мои извинения. — И взмахом руки пригласил нас въехать в город.
Мы поднялись на небольшой холм в самом центре метрополии. И тут я понял, почему мой отец проникся столь сентиментальной привязанностью к этому городу. Арекипа являла собой выбеленную разновидность Венеции, жемчужину, не испорченную неудачами и поражениями. Главная площадь, Плаза-де-Армас, являла собой почти точную копию Сан-Марко, с трех сторон окруженную открытыми каменными галереями и собором, пропорции которого выглядели намного благороднее той постройки, которая притворялась нашей базиликой в Венеции. В середине площади выбрасывал в воздух мощные струи изящный фонтан.
— Tuturutu.[115] — Мой arriero показал на бронзовую статую мужчины в пенном центре фонтана.
Вокруг разбили свои лавки рыночные торговцы, шумные и громкоголосые, как в Риалто. Под галереями площади, совсем как на Сан-Марко, дешевые лавчонки поблескивали стеклянными глазами своих товаров.
Церкви отличались бросающейся в глаза экстравагантностью: их фасады сплошь покрывала россыпь языческих символов — змеи, пумы и странные создания в головных уборах из перьев. Впрочем, мне они понравились. В конце концов, каждый венецианец всего лишь чуточку христианин. А я лично — еще меньше остальных. Кроме того, здесь, так же, как и в Венеции, почти не было экипажей. Люди или ходили пешком, или передвигались в паланкинах. Мулы перевозили тяжелые грузы, альпаки, известные своим горячим норовом, — вьюки полегче. Кое-где попадались грохочущие двуколки и повозки.
Мы миновали мертвых собак, выложенных ровными рядами.
— Губернатор приказал умертвить их из-за бешенства, — пояснил мой arriero. — У нас есть вакцина и против черной оспы. Вам следует…
Я небрежно отмахнулся от его советов, прекрасно помня, чем обернулось для отца увлечение новомодными методами вакцинации.
Переночевать я остановился в шумной гостинице на окруженной пальмами Плаза-де-Армас. «Экономке» в доме своего отца я послал записку, уведомлявшую ее о моем прибытии в Арекипу. До сего момента я держал прекрасную Беатрису Виллафуэрте в неведении относительного своего скорого приезда. Я не хотел давать ей слишком много времени. Я написал, что прибуду ближе к вечеру на следующий день и что ожидаю не увидеть в доме ничего, что могло бы показаться нежелательным и оскорбительным для законного сына и наследника конта Фердинандо Фазана. Именно так я и выразился. Мне показалось, что вышло у меня это очень изящно. Я рассчитывал, что всю ночь она будет судорожно паковать свои вещи. Как будто это может ей помочь.
Я не преминул зарегистрировать завещание своего отца, то есть отредактированную мной версию, в городской ратуше и поручил клерку сделать для меня копию. Я благоразумно прихватил с собой перевод на испанский, в котором его первенец Мингуилло провозглашался законным и единственным наследником всех владений Фернандо Фазана в Старом и Новом Свете.
Когда жители зажгли лампы на смоляном масле над дверями своих домов, я отправился обратно в tambo,[116] где и заключил маленькую выгодную сделку во плоти. Заснул я, сжав кулаки, вполне готовый к предстоящей войне с любовницей моего отца и ее незаконнорожденным выродком.
Утром мне пришлось взять несколько уроков у своей ночной шлюхи. Мой arriero похвалялся, что «белый город Арекипа» славен своей limpieza de sangre, чистой европейской кровью. Тем не менее на улицах гордые ряды белых горожан изрядно разбавляли индейцы всех цветов и оттенков кожи. Более половины жителей, прошествовавших под моими окнами, могли быть богатыми венецианцами или жителями Мадрида, если судить по их светлой коже. Здесь были чистокровные испанцы, родившиеся в самой Испании. Но были здесь и те, чей цвет лица отливал безупречной белизной, но в чьей крови присутствовала капелька Нового Света — эти люди, родившиеся уже здесь от родителей-испанцев, как я узнал, именовались criollas.[117] Далее шли желтовато-коричневые mestizos,[118] потомки испанских отцов, развлекавшихся с местными женщинами. Но самыми привлекательными выглядели чистокровные индейцы, восхитительно изваянные из богатой терракоты. Ну, и оставались рабы всевозможных оттенков, начиная с mulatas[119] и moriscas[120] с их кожей цвета кофе с молоком, считавших своими отцами белых, до sambas, потомков браков индейцев и выходцев из Африки, и заканчивая черными как смоль неграми и негритянками.
— Кто это? — допытывался я у своей шлюхи, как только внизу появлялась девушка с другим оттенком кожи. Та окидывала ее опытным взглядом, и ее ответы приводили меня в восторг.
— Media asambada, — отвечала она, что означало «наполовину samba», показывая на служанку, похожую на имбирный пряник. Или «cuarterona», то есть на четверть черную. Или «mestiza media chola», или «india acholada».[122]
У белых тоже были свои оттенки и градации, самым любимым из которых стал «de color trigueno» — золотистый оттенок пшеницы.
Я с вожделением потер руки и шлепком отправил шлюху обратно в постель. Да, в книге из человеческой кожи в Арекипе было много страниц, и предвкушающий читатель может не сомневаться, что я планировал перелистать их все до единой. И если я рассчитывал обзавестись кусочком этой обогретой солнечными лучами оболочки, обработать ее сумахом, выгладить, позолотить и сделать из нее обложку, то какой читатель-книголюб посмеет упрекнуть меня в этом?
Место действия — Casa[123] Fasan. Я позаботился о том, чтобы прибыть в особняк не после обеда, как обещал, а в одиннадцать часов утра, и успел как раз вовремя, чтобы лицезреть заплаканную любовницу моего отца, которая усаживалась в паланкин. Она и впрямь оказалась красавицей, пусть даже лицо ее опухло и утратило все краски от слез. Мальчишки нигде не было видно. Целый караван мулов, нагруженных мебелью и коврами, ждал на улице. Я сообщил погонщику:
— Позвольте, я помогу вам избежать обвинений в пособничестве краже. Разгрузите эти краденые вещи и отнесите их обратно в дом, где им самое место.
В это мгновение во двор выскочила другая женщина, очевидно настоящая экономка. Ее лицо тоже исказилось от рыданий.
— Конт Фазан! — запричитала она. — Все совсем не так, как вы думаете. Эти вещи были подарены…
— И у вас имеются нотариально заверенные документы, подтверждающие факт дарения?
— Для даров любви не требуются документы, господин. Умоляю вас, госпоже придется сносить ужасные лишения.
— Эта госпожа, как вы любезно именуете ее, достаточно долго паразитировала на нашей семье.
Я протянул свой кошель погонщику. Тот неохотно принялся развязывать узлы на первом животном, и остальные подручные последовали его примеру, так что вскоре сокровища отправились обратно в дом. В мой дом.
Я окинул его оценивающим взором. Здание являло собой великолепный образчик колониальной роскоши и величия — три внутренних дворика, окруженных невысокими постройками, все из белого камня sillar, богато украшенные архитравами и фризами в жизнерадостном смешении дорического, ионийского и коринфского стилей. Стены первого дворика были выкрашены в приятный желтый цвет. Второй радовал глаз яркими красками синего кобальта, а третий поражал богатыми оттенками красновато-коричневого, подобного которому я не видел в Венеции. Эти кричащие тона разительно оттеняли снежную белизну водосточных труб, украшенных горгульями, свесов и пилястров. Ничто не могло доставить большего удовольствия, чем декоративная крупная галька, увитые зеленью беседки и буйство цветов на фоне резкого контраста между яркими красками и камнем. Разумеется, Casa Fasan не выдерживала сравнения с Палаццо Эспаньол, но и убогой хижиной ее никак назвать было нельзя. Я вдруг ощутил прилив жаркой ненависти к герани в горшках, долгие годы услаждавшей взор любовницы моего отца и ее бастарда, а не мой собственный. Почему я ждал так долго, чтобы предъявить права на то, что принадлежало мне и мне одному? Кстати, я вполне мог потребовать возместить арендную плату, которую задолжала мне Беатриса Виллафуэрте с того самого дня, как перестала обслуживать отца в постели.
— Моя спальня готова? — осведомился я у экономки.
Она провела меня в комнату, где отец столь экстравагантно изменял мне и моей матери. В ней до сих пор ощущался аромат духов его любовницы, а кровать слегка провисала в том месте, где Беатриса Виллафуэрте возлежала с ним все эти преступные годы. Я прилег на кровать, вслушиваясь в доносящиеся снизу всхлипы, зубовный скрежет и собственное имя, выкрикиваемое с презрением и гневом. Я уже успел почувствовать себя дома.
Я не стал спешить с визитом в монастырь Святой Каталины. Много поездивший читатель наверняка поймет меня. Такая славная штучка, как господин из Венеции, просто не может прибыть в Арекипу и не привлечь к себе внимания. Я позаботился о том, чтобы слухи о моем величии достигли монастыря раньше меня самого, для чего достаточно оказалось несколько раз прогуляться по площади при полном параде. Я остановил свой выбор на небесно-голубом пикейном жилете и яблочно-зеленом сюртуке, дабы посетить бой быков на ферме за городом, поскольку событие сие почтили своим присутствием многочисленные элегантные дамы и господа Арекипы. Все они разглядывали меня с большим любопытством. Со своей обычной непринужденностью я дал понять, что прибыл сюда для того, чтобы пристроить сестру к монашескому делу.
Епископ Хосе Себастьян де Гойенече-и-Барреда принял меня в знак уважения к моему отцу, который был его другом. Письмо от моего библиофила-кардинала из Рима лежало у него на столе, и папская печать отчетливо бросалась в глаза. После часовой беседы со мной я увидел на его лице выражение удивления и сомнения, но епископ не отказал мне в просьбе отправить коротенькую записку priora в монастырь Святой Каталины с рекомендацией принять мою сестру в качестве послушницы. Он намекнул, что придется прибегнуть к некоторым плутням и интригам, но все возражения по поводу происхождения моей сестры будут опровергнуты тем фактом, что мой отец долгие годы оставался гражданином Арекипы.
— Где я должен расписаться, illustrissime?[124] — осведомился я. — И сколько это будет стоить?
Он окинул меня взглядом, исполненным презрения.
— Чиновник в городской ратуше подготовит для вас все необходимые бумаги, после чего они будут заверены sindico[125] и procurador[126] Святой Каталины. Они будут ждать вас в oficina[127] монастыря, когда вы прибудете туда.
По совету своей шлюхи я затем прогулялся по тавернам на Калле Гуанамарка, вечернее веселье которых подчеркивали мрачные и строгие силуэты монастырей Святой Розы и Святой Терезы, о которых я слышал столько восхитительных историй. Рассказывали, что тамошним монахиням приходится спать в гробах с черными занавесями, что наказания там жестоки, а рацион питания скуден. Отведав chicha[128] в дюжине заведений, включая «El Inferno», «Ад», и «El Mundo al Reves», «Мир вверх тормашками», я неторопливо направился на восток и север, любуясь индейскими кварталами Санта-Марта и Мирафлорес. Затем, вслед за толпой, исполненной радужных надежд, я побывал в игорных салонах Каллехон де Лоредо, где мимоходом лишил нескольких детишек их наследства и удалился с запахом их слез в волосах.
Наконец, отыскав chicheria[129] под названием «El Veneno» — «Яд», я выпил столько кукурузной отравы, что ею можно было засеять целое поле в моих внутренностях. Ночь я достойно завершил в объятиях своей проститутки, заставив ее сдержать обещание и проводить меня пылкими утренними поцелуями, после чего, уже поздним утром, с трудом добрел до Casa Fasan, чтобы освежиться перед визитом в канцелярию монастыря.
Я надел парусиновые брюки, галстук из тафты и сюртук с аксельбантами, лихо сдвинув набекрень свой берет фиолетового бархата. Перед зеркалом я попрактиковался в придании своему лицу соболезнующего выражения. Затем я двинулся в путь вдоль стен Святой Каталины, которые золотыми полукружьями высились над улицей, словно вырезанные из сарацинского песка. Над воротами была изображена сама святая Каталина, прижимающая к груди распятого Христа, как детскую куклу. Дверь была щедро утыкана мавританскими звездочками. Я резко постучал тросточкой по металлическому соску.
И только когда я запоздало потянул за шнурок, появился привратник без ливреи и отворил дверь в скромный дворик. Я вытянул шею, но не заметил никаких примечательных особенностей монашеской жизни. В дальнем конце двора виднелось колесо, двухъярусное хитроумное приспособление, с помощью которого происходил обмен товаров на деньги так, что монахини оставались невидимыми. Там, где я стоял, находилась спорная ничейная земля, пусть и на территории монастыря, куда могли заходить мужчины, чтобы доставить товары или переговорить с priora. Я выругался себе под нос: эти роскошные показные ворота на самом деле были ненастоящими. Подлинный же вход в замкнутый мирок монастыря находился в дальнем конце двора. Так что удовлетворение от подробного осмотра мрачного бастиона, в котором вскоре будет заживо погребена моя сестра, мне не грозило. Об этом можно было только сожалеть, и не один раз, потому как я надеялся увезти с собой греющие душу воспоминания о темных стенах и мрачных крытых галереях с унылыми кельями; словом, что-нибудь такое, что приятно щекотало бы мое воображение, когда впоследствии я вспоминал бы о Марчелле и о том, каких трудов мне стоило от нее избавиться.
— Господин. — Холодный женский голос вывел меня из раздумья.
Меня провели в каменный кабинет без окон, принадлежавший priora, в котором ощущался приятный аромат воска и мыла. Позади стола я разглядел locutorio,[130] разделенную решеткой, через которую семейства Арекипы могли перекинуться словечком со своими дочерьми и сестрами, заключенными в монастыре.
Рядом с priora восседала ее заместительница, самый уродливый образчик женщины, когда-либо появлявшийся на свет из материнской утробы. На ней были синие очки, которые она сняла после того, как дверь закрылась за мной и комната погрузилась в мягкий полумрак. Я пожалел, что она так поступила, потому что теперь мне пришлось смотреть ей в глаза, один из которых оказался заклеен плотными складками обожженной кожи. При взгляде на нее я ощутил, что кожа моя съежилась от неприятного зрелища. Когда я вновь поднял на нее глаза, то готов был поклясться, что на лбу у меня выступил пот.
Кабинет был великолепно меблирован. Я улыбнулся, заприметив вазу с синими аконитами на небольшом столике в углу. Вне всякого сомнения, глупые женщины и понятия не имели о том, что цветок этот таил в себе смертельную опасность. Скорее всего, они наивно полагали, что его темно-синяя окраска напоминает платье Девы Марии или еще какую-нибудь чушь в этом роде!
Priora, однако же, не замедлила продемонстрировать, что обладает острым умом, а это, на мой взгляд, вовсе не украшает женщину. Зато я с превеликим удовольствием обнаружил, что ее отвратительная помощница — всего лишь тупая религиозная фанатичка. Из-под ее платья выступали края всевозможных орудий самоистязания, которые она таскала на себе. Кожа у нее на шее покраснела. На правой лодыжке виднелась кровь: должно быть, она носила еще и власяницу. Пожалуй, учитывая все ее страдания, она наверняка считала себя выдающейся представительницей небесной знати. Я почему-то решил, что и лицо ее, похожее на сморщенный и выжатый апельсин, тоже стало таковым в результате ее собственных трудов.
Vicaria нахмурилась, когда priora уведомила меня, что Совет монахинь и собрание монастыря одобрили мое ходатайство от имени Марчеллы.
— Ваша сестра говорит на испанском? — пожелала узнать Уродина. Запах ее гнилостного голодного дыхания омерзительной волной долетел до меня через стол.
Испанский Марчеллы, заверил я обеих, был столь же беглым, как и мой собственный. С образовательными требованиями, предъявляемыми монастырями в Перу, тоже не возникло никаких проблем. Я упомянул кризис, приведший к недавней изоляции в месте, которое я деликатно назвал «особым прибежищем». Я не стал употреблять термин «сумасшедший дом», дабы не позволить им повысить расценки и не вызвать ненужного беспокойства.
— Всю свою жизнь Марчелла мечтала о том, чтобы стать монахиней, — поведал я им. — Так что вы легко можете представить ее разочарование и даже шок, когда Бонапарт закрыл в Венеции все монастыри, и как раз в тот самый момент, когда она уже собралась отдаться своему призванию! Для нее это стало болезненным потрясением. Я, пожалуй, позволю себе предположить, что оно оказалось чрезмерным. Как любящий брат, я понял, что не смогу отказать ей в исполнении ее самого сокровенного желания: замкнутой жизни в доме Божьем. — Почему вы не выбрали монастырь в Мадриде или Севилье? — Трескучий голос Уродины вполне соответствовал обезображенному рту, из которого вылетал. — Учитывая связи вашей семьи в Испании?
Я позволил priora ответить вместо себя и заметил, что со своей коллегой она заговорила преувеличенно терпеливым тоном.
— Завоевания Наполеона и закрытие монастырей коснулись и этих городов, сестра Лорета. Положение дел в Европе по-прежнему остается весьма неопределенным для тех, кто ищет возможности вести религиозный образ жизнь. Или вы не удовлетворены тем, что личный кардинал Папы в Риме прислал письмо в поддержку ее просьбы?
И тогда я впервые заметил признаки лютой ненависти между двумя женщинами, по крайней мере со стороны vicaria по отношению к своей начальнице. Priora между тем продолжала жирным от самодовольства голосом:
— Да и конта Фазана нельзя счесть совершеннейшим незнакомцем. Ну и, разумеется, для отца конта Фазана… Арекипа стала вторым домом.
Итак, скандал со второй семьей моего родителя не прошел мимо их внимания. Я улыбнулся.
— Я очистил дом моего отца. Он снова стал уважаемой резиденцией.
Собственно говоря, сегодня утром я переселил в него свою шлюху, к вящему восторгу последней. Я оставил ее поглощать завтрак с чесноком в постели моего отца.
Единственный глаз vicaria встретился с моими глазами на несколько весьма неприятных мгновений. Святые угодники, но до чего же уродливая женщина! Питаю надежду, что брезгливому читателю никогда не придется иметь дело с кем-нибудь вроде нее. Я вытер пот со лба и перешел к цели моего визита.
— Какие меры предосторожности вы принимаете, чтобы не позволить мужчинам попасть сюда?
На лице priora отразился ужас, но я не купился на эту уловку. От меня они получили твердое обещание, что я заплачу им деньги, — в качестве ответной услуги мне требовались сведения.
— Полноте, всем известно, как обстоят дела в Венеции — стены монастырей сделаны из вуали и так далее. А здесь? Беременности? Любовные интрижки? Побеги с возлюбленными?
На покоробленных губах Уродины заиграла торжествующая улыбка.
— Здесь у нас нет ничего подобного. — Теперь уже priora пристально взглянула мне в глаза.
— Вы можете доказать, что такие вещи действительно не случаются?
— Мне никогда не задавали подобных вопросов. В этом не было необходимости. Но в любом случае ответ — нет.
— Значит, все ваши монахини настолько уродливы, что их никто не домогается? Ваши доктрины настолько строги и неумолимы, что их разум отказывается воспринимать искушение?
— Наши монахини — красивы, благородны и умны, и здесь они пребывают в полной безопасности. Мужчины города — наши братья, отцы и кузены, о чьих душах монахини молятся каждый день. Наши монахини внушают не похоть, а благоговение. Что касается чужеземцев, то нога смазливого и испорченного незнакомца редко ступает по эту сторону гор.
Я пристально вглядывался в ее лицо, чтобы понять, не флиртует ли она со мной. Нет, не флиртует. Vtcaria же смотрела на меня так, словно я был змеей в бутылке. Что ж, вполне очевидно, что она не допустила бы ни одно существо мужского пола в свою келью. Я решил сменить тему. Тщедушный бывший любовник Марчеллы вряд ли сумеет переплыть океан, пересечь горы Ислея и спуститься к подножию Эль-Мисти.
Vicaria тем временем протягивала мне на подпись пресловутый документ. Он был выведен красивым почерком на плотной бумаге. Солнечный свет, льющийся в окно, высветил чудесные водяные знаки производства компании «Алмиралл». От моего имени сочли уместным заявить: «Настоящим покорнейше прошу Ваше преосвященство разрешить моей сестре быть принятой в монастырь, поскольку поступок сей доставит ей несказанную радость, а мне явит милосердие и благословение…»
Я пробежал глазами помпезное пустословие, пока не дошел до той части, где речь шла о приданом. Их жадность неприятно поразила и даже ошеломила меня до такой степени, что я испытал нечто вроде восхищения. Выходило, что «я, брат вышеозначенной сестры, обязуюсь передать, выплатить и после подсчета уступить 2400 серебряных монет, причем одна четверть выплачивается авансом, а остаток — после того, как она перейдет из послушницы в статус принявшей постриг монахини…».
Меня все еще грызло воспоминание о том, что я полностью выплатил всю сумму ордену доминиканцев, причем авансом, но так ничего и не получил за свою тысячу дукатов, когда Наполеон прикрыл монастырскую лавочку. Мне в голову пришла сладкая мысль: если уж я продаю непорочность своей сестры Богу во второй раз, то теперь я уступаю Ему потенциально испорченную вещь. И, хотя я был совершенно уверен в том, что маленький докторишка Санто не коснулся ее и пальцем, падре Порталупи наотрез отказался сообщить мне, что именно досточтимый Фланжини сделал с Марчеллой на Сан-Серволо. Но она точно не осталась нетронутой.
Наряду с вполне предсказуемым перечнем наплечников,[131] апостольников и свечей я наткнулся на совершенно дикие требования: накидка с капюшоном, две туники из грубого материала, два дублета, две пары сандалий, деревянная кровать без матраса, полог, два матраса, четыре простыни, две подушки, два одеяла, покрывало, маленький столик, стул, небольшой кофр, таз для умывания, ночной горшок, подсвечник, табуретка, четыре пары башмаков и десять ярдов хлопчатобумажной ткани.
Следующий параграф гласил: «Особые дополнительные требования для монахини, прибывающей из Венеции…»
Марчелле следовало предоставить двадцать пять предметов роскоши, включая картину ее святого покровителя, его же статуэтку, шесть подушек венецианского бархата с разрезным ворсом, дюжину позолоченных бокалов муранского стекла, три персидских ковра, полный комплект кухонной посуды, позолоченный кофейный сервиз, обеденный сервиз декоративного серебра, шелковые занавеси, участок площадью в десять акров за пределами Арекипы (похоже, им в точности был известен размер состояния моего отца) и венецианскую антикварную церковную лампу в возрасте не менее двухсот лет. И еще по меньшей мере одну рабыню или служанку. Предметы венецианского происхождения следовало отправить вместе с моей сестрой, чтобы ни одно не прибыло без другого.
На отдельной странице был приведен список запрещенных предметов, который я пробежал глазами с большим интересом.
Человеческую часть приданого следовало приобрести на месте. Priora пояснила:
— Мы подготовим рабыню или служанку в нашей общине когда ваша сестра примет монашеский обет. Я предполагаю передать ей samba по имени Жозефа. Это сильная и работящая девушка; кроме того, она умна и легко обучается разным языкам.
При этих словах vicaria громко фыркнула. Как ни в чем не бывало, priora продолжала:
— Сколько еще служанок потребуется вашей сестре? Вы должны понимать, что служанки остаются в собственности монастыря даже в случае кончины монахини.
— Одной будет более чем достаточно, — отозвался я.
Priora выразительно приподняла бровь.
— Многие наши девушки имеют по четыре служанки и больше.
Я ответил:
— Я полагаю, венецианские предметы не подлежат возвращению в том случае, если моя сестра не переживет путешествия или своего пребывания в вашем обществе?
Vicaria провозгласила нараспев:
— Точно так же, как супруга передает domino[132] над своим имуществом своему мужу, так и каждая невеста Христа жертвует приданое Жениху Небесному.
У priora достало такта напустить на себя смущенный вид, после чего она мягко попросила:
— А теперь расскажите нам о своей сестре, конт Фазан.
Вдали от Венеции мое воображение не знало удержу. Я устроился поудобнее на стуле и начал:
— Не стану вводить вас в заблуждение, — легко солгал я, — она очень хрупкое создание. Я всегда полагал, что ее слабое здоровье проистекает из чрезмерной приверженности нашей матери к табаку: она частенько позволяла себе выкурить трубочку в уединении. Недееспособность моей сестры, как подтвердили доктора, объясняется тем, что она вдыхала дым еще в материнской утробе.
Я с радостью отметил про себя, что priora виновато отвела глаза.
Vicaria грубо потребовала:
— О какой недееспособности идет речь?
— Она калека от рождения, — быстро сымпровизировал я, — со всеми сопутствующими таким случаям умственными расстройствами.
Лицо priora с великой готовностью моментально смягчилось. Vicaria выглядела погруженной в свои мысли.
— Помимо этого моя сестра сумела воспользоваться своим слабым здоровьем как прикрытием для… некоторых неблаговидных деяний. Истинная христианка смиренно приняла бы свои болезни и даже обрела бы с их помощью еще большую безгрешность и праведность. Моя же сестра воспользовалась своей недееспособностью как завесой для… двойного проступка, поскольку она старательно вызывала у нас сострадание, вдохновляя нас на жалость и снисходительность в то самое время, когда заслуживала самого жесткого контроля с нашей стороны. Каким-то чудом я успел вмешаться до того, как стало слишком поздно. Брату иногда приходится сражаться на дуэли, дабы защитить доброе имя своей сестры. Я позаботился о том, чтобы по крайней мере ее имя и тело остались незапятнанными, в противном случае я никогда бы не осмелился привезти ее сюда.
Столь пространная и таинственная речь, похоже, привела обеих перуанских монахинь в замешательство и уж во всяком случае отбила у них охоту и далее задавать вопросы. А потом я отвлек их внимание блестящим описанием позолоченного кофейного сервиза, который в самом скором времени отправится в путь к горе Эль-Мисти.
Следующий визит я нанес в скромную обитель любовницы моего отца, чтобы взглянуть на своего сводного брата. Проблема заключалась в следующем: если мальчишка появился на свет позже меня и раньше Марчеллы, то по условиям настоящего завещания он вполне может считаться «следующим по старшинству ребенком». Вдобавок он был ребенком мужского пол.
Некогда гордая Беатриса Виллафуэрте удалилась в съемные комнаты в доме, который мог похвастаться общей купальней и туалетом. Когда я говорю, что пришел взглянуть на своего сводного брата, то имею в виду, что пришел взглянуть на него тайком, для чего пришлось подкупить конюха, который позволил мне воспользоваться потайным глазком, выходившим из конюшни в купальню.
Первый же брошенный на него взгляд заставил меня выругаться сквозь зубы: мальчишка и впрямь был лет на десять младше меня; он был моложе даже Марчеллы. На вид я бы дал ему лет пятнадцать, не больше. Я увидел, что он действительно был сыном моего отца, что означало появление еще одного возможного соперника в том случае, если проклятое подлинное завещание всплывет уже после того, как я благополучно упрячу Марчеллу в монастырь Святой Каталины. Он оказался чертовски привлекательным, стройным, с большими выразительными глазами, если вам нравится такой типаж.
— Как его зовут? — прошипел я, обращаясь к конюху, который караулил снаружи.
— Фернандо. Он хороший мальчик…
Фернандо! Мой отец нарек перуанского бастарда собственным именем, отказав в этом мне, его законному наследнику! Или же соблазнительная прелестница Беатриса Виллафуэрте попросту украла имя, намереваясь…
Впрочем, более вероятно следующее: мой отец, испытывая ко мне холодность, сам предложил имя своему исчадию из Арекипы. Этого сына он не стыдился. Внутри купальни мои сводный брат вынырнул из воды. Движения его сильного тела были ловкими и грациозными. В голове моей теснились столь уродливые мысли, что рот мой наполнился ядовитой горечью.
Слюна моя не становилась слаще до тех пор, пока я не пришел к могиле отца на небольшом кладбище позади монастыря Святой Каталины и не вылил яд на землю под большим букетом свежих цветов, который я там обнаружил. Я хотел, чтобы этот яд добрался до его гроба, пропитал его и иссушил тело внутри. Затем я вкусно и обильно пообедал, словно пытался сожрать всю Арекипу. Пресытившись Арекипой, я поспешил прочь из города, преследуемый тошнотворными и прихотливыми ощущениями. Я вернулся на побережье, чтобы успеть на следующий корабль.
Я отплыл вовремя. Не успели мы покинуть страну, как в Перу разразилась новая маленькая революция, которая потрясла государство даже сильнее, чем землетрясение в 1784 году, когда я появился на свет. Индейские повстанцы под предводительством своего лидера, который называл себя Пумакахуа, подняли знамя восстания, и бандиты из Куско оккупировали Арекипу, провозгласив независимость. Женщины благородного происхождения и мужчины-трусы укрылись за стенами монастыря.
К тому времени, как я вернулся в Венецию, маленькая революция закончилась, а ее сторонники справедливо получили по заслугам. Монастырь не пострадал совершенно, в нем даже не было разбито ни одного окна. Так что я не видел никаких причин, способных помешать немедленному отплытию Марчеллы в Арекипу.
В Палаццо Эспаньол, как я и рассчитывал, меня ожидало письмо от падре Порталупи. Марчелла получила бумаги, которые гласили, что она готова вернуться в большой мир. Святоша посчитал своим долгом напомнить мне: «Нет абсолютно никакой необходимости доходить до крайности и использовать те ограничивающие подвижность приспособления, что вы показывали мне. В сущности, было бы преступлением применить подобные устройства к вашей сестре, когда она официально объявлена risanata».
Готова вернуться в большой мир? С улыбкой на устах я принялся собирать ее приданое. Все увеличивающуюся груду вещей я держал на складе в доке. Предусмотрительный читатель, без сомнения, поймет, что я не хотел, дабы кто-нибудь раньше времени пронюхал о моих планах вплоть до момента их осуществления.
Пока я проглядывал подписанные мной документы, от моего внимания не укрылось, что изображение святого Себастьяна запрещено в монастыре Святой Каталины, чтобы его почти обнаженное тело не возбудило ненужных плотских мыслей у невест Божьих. И мне пришло в голову, что Марчелла наверняка отыщет в своей душе сочувствие к беспомощному человеку, пронзенному сотней стрел.[133] Итак, в качестве ее святого я приобрел прекрасную статуэтку мужественного и красивого Себастьяна, раздетого более обыкновенного, но в достаточной мере утыканного стрелами. Поразмышляв еще немного, я добавил нашу семейную реликвию кисти Мантеньи,[134] изображавшую того же святого. Мне никогда не нравилась эта картина — Себастьян на ней получился слишком уж спокойным и невозмутимым. Человек, испытывающий подобные страдания, должен намного сильнее демонстрировать свою боль, чтобы зритель наслаждался ею и получал удовольствие.
Я купил Марчелле место на торговом пакетботе. Заботливый, как всегда, я подумал даже о том, как обеспечить ей возможность омовения. Марчелла всегда была изрядной чистюлей, особенно учитывая ее маленькую проблему.
— Ночной горшок выносят каждую неделю, — заверил меня корабельный казначей. — Каждый горшок рассчитан не более чем на трех пассажиров, даже в кормовых каютах. Впрочем… — многозначительно добавил он и потер большим пальцем указательный.
— Моей сестре решительно не требуются особые условия, — заявил я шустрому малому, который удивленно вытаращился на меня в ответ.
Насвистывая, я развернулся на каблуках и оставил его прожигать мне спину взглядом. В таверне «У святого Антонина» меня ждал книготорговец, пообещавший мне достать книгу в переплете из кожи молоденькой девушки, которую, по слухам, содрали с нее живьем. Я был уверен, что пойму, так ли это, всего лишь прикоснувшись к ней. Книготорговец клялся, что эта маленькая эротическая штучка была переплетена в кожу с груди и что, открывая книгу, читатель брался за сосок.
Несколько сотен моих лучших франков, и этот деликатес стал моим. Он обошелся мне дороже, чем путешествие моей сестры на край света. Я почти не отрывал пальцев от этой книги, ожидая, пока будут готовы документы для отправки Марчеллы за тридевять земель.
Когда все приготовления были закончены, нотариально заверены и оплачены, расписки получены, а моя мать и жена — кратко проинформированы, я отправился к Марчелле на Сан-Серволо и сообщил ей о том, что ее ожидает. Я швырнул ей на колени развеселый томик «Жития святой Каталины», содержащий все славные подробности того, как эта досточтимая особа постилась, уродовала собственную плоть, отсасывала гной у больных женщин, пила кровь из раны в боку Христа и вышла за Него замуж, а Он в ответ подарил ей обручальное кольцо из обрезанной крайней плоти. Ничто так не располагает к приятному чтению, как долгое путешествие.
Сметливый читатель не удивится, узнав, как я начал этот разговор.
— Разумеется, — сказал я, — тебе будет немножко больно. И неприятно.
Марчелла Фазан
Долгое отсутствие Мингуилло, пребывавшего за границей, — мы не знали, где именно, и нам было все равно, — дало нам возможность лучше узнать друг друга, мягко и нежно. Мой дневник превратился в иллюстрированное любовное послание. Я выпрямилась и расправила плечи, чтобы видеть Санто издалека. Я стала лучше видеть, потому что в любую минуту в поле моего зрения мог оказаться Санто. Слух мой обострился настолько, что я слышала, как он улыбается на другой стороне острова.
У нас было мало радостей, но мы думали, что у нас есть время.
А потом вернулся Мингуилло и привез с собой новый шедевр на тему того, как разрушить мое счастье.
— Мингуилло планирует медленное убийство, — сказала я падре Порталупи, и у того вытянулось и побледнело лицо, — но руками других, естественно.
Это была наша первая по-настоящему откровенная беседа, когда без слез и причитаний я рассказала ему обо всех обидах и несчастьях, которые Мингуилло причинил мне с самого детства, о покушении на жизнь Ривы и Пьеро и о том, как он изувечил мне ногу.
— Но почему же ты молчала все это время? — спросил падре Порталупи. Он был совершенно разбит и уничтожен. В одно мгновение на него обрушилась вся тяжесть невольного пособничества. Я вспомнила слова Сесилии и поняла, что дурно обошлась с этим человеком, который с радостью согласился бы помочь мне. И теперь наконец я вознаградила его своим доверием, которое он давно заслужил.
— Я не молчала. Не могли бы вы сохранить для меня вот это? Я протянула ему страницы дневника, который продолжала вести на острове. Он открыл первую страницу, начал читать и заплакал. Перевернув ее, он обнаружил собственный портрет, очень похожий на оригинал. Перевернув следующую страницу, он наткнулся на портрет Санто.
Он мягко поинтересовался у меня:
— Наш доктор Спирито и есть твой Санто?
Я кивнула.
— Но Санто ни разу не оставался со мной наедине здесь, на острове.
— Этого можно было не говорить. Честь молодого человека не позволила бы ему поступить таким образом. В отличие от твоего брата. Я намерен положить этому конец, — заявил он.
Я сказала ему, что он ничем не сможет мне помочь.
— Мингуилло уничтожит вас, если вы хотя бы попытаетесь. К чему еще и вам приносить себя в жертву?
Я объяснила падре, что Мингуилло уже и так играет с ним, как кошка с мышкой. Если он захочет устроить Мингуилло неприятности, то рискует лишиться места.
— Вы стоите здесь между бедными пациентами и всеми модными теориями Парижа, которые поддерживают хирурги. Да вы и сами это прекрасно понимаете. Марта, Фабриция, все мои друзья — они нуждаются в том, чтобы вы защитили их. Кроме того, вам следует подумать о собственном положении. Нищий изгнанник никому не сможет помочь.
Потому что падре Порталупи походил на монахиню, обреченный на бедность своей профессией. Если Мингуилло добьется его отставки, воспользовавшись каким-нибудь искусственно раздутым скандалом в качестве предлога, то никто не возьмет опозоренного монаха на работу врачом и не позволит ему прикасаться запачканными руками к больной плоти пациентов.
— Неужели более некому помочь тебе, Марчелла? — упорствовал он.
— Дело сделано. Я еще несовершеннолетняя. У меня нет денег на адвоката. Мой брат уже договорился с монахинями Арекипы о том, что они возьмут меня к себе. Он сказал, что даже мои сундуки уже уложены и готовы к отплытию.
— А твоя подруга-художница, та самая… упрямица? Се… Се… Сесилия Корнаро? — запинаясь, выговорил он. Одно только ее имя приводило его в состояние тревожного беспокойства.
— Сесилия Корнаро сейчас в Вене. Полагаю, Мингуилло учел этот факт в своих расчетах. Мой брат сказал, что я отплываю завтра на рассвете. И что сюда, на Сан-Серволо, за мной придет лодка, которая отвезет меня прямо на корабль, направляющийся в Южную Америку.
Падре Порталупи встал с кресла, нетвердой походкой вышел из-за стола, и лицо его исказилось от боли. Он принялся слепо шарить на полках, что-то бормоча себе под нос. Он всунул мне в руки пучок трав.
— Это тебе на дорогу. Мята болотная — от морской болезни, и еще она годится для снятия болей в пояснице, ягодиц и бедрах. Ее хорошо принимать после долгой езды верхом. — А потом он взглянул мне прямо в глаза. — Но, Марчелла, это ведь не то лекарство, которое тебе нужно, верно? Прошу тебя подожди здесь, в моем кабинете. Я пришлю Спирито поговорить с тобой. Приватный разговор в такой момент не принесет вреда. Полагаю, он сможет помочь тебе лучше меня. А я позабочусь, чтобы вам никто не помешал, правда, недолго.
Доктор Санто Альдобрандини
Первый поцелуй или последний — кто может сказать, что это было на самом деле?
Джанни дель Бокколе
Наконец-то это случилось. Но в какое же неподходящее время, боже ж ты мой!
Санто все-таки признался в любви. И Марчелла не оттолкнула его. Из того, что я понял, благослови нас Господь, они поцеловались.
— Bas obo fa buso, та хе scala per andar suso, — сказал я, потому как мое собственное сердце пело и плясало от счастья. — Поцелуй не прожигает дыру, а служит лестницей, по которой ты поднимешься туда, куда хочешь, как говорится.
Но я тут же пожалел о своих словах, ведь Санто покраснел, как августовский закат. А потом он рассказал мне, что когда все стало вроде бы налаживаться, пришли дурные вести, и не просто дурные, а очень дурные. Вот тебе и лестница. Этот поцелуй, как выяснилось, ни к чему не привел. Марчелла поцеловала его, но ее саму вот-вот умыкнут в какую-то крепость на горе в Перу. Она уже плыла на корабле в тот момент, когда Санто вбежал в ostaria, чтобы поделиться со мной своими новостями, страсть Господня!
Ей даже не позволили переночевать дома, чтобы проститься с матерью или с теми, кто по-настоящему любил ее. По своему обыкновению, Мингуилло оставил нас в дураках.
А Санто загорелся идеей наняться корабельным врачом на следующий бриг, идущий из Венеции в Перу, и тем самым отработать проезд.
Мне не хотелось расстраивать его, но он должен был прислушаться к голосу разума:
— Но что вы предпримете там? Она будет заперта в монастыре, а вас не пустят туда ни под каким предлогом. Вы ведь не член ее семьи, и вы даже не умеете говорить по-испански.
Марчелла Фазан
Всю дорогу в Южную Америку я вспоминала этот поцелуй.
Я чувствовала губы Санто на своих губах, и его прикосновение было для меня якорем, тянущим меня назад, через океан, который мы сейчас пересекали.
Я не думала о штормах, игривых дельфинах или пумах, которые будут поджидать меня в засаде на горных тропах. Не думала я и о том, что ждет меня за стенами монастыря Святой Каталины. Я думала о Санто. Глядя в мутное зеркало в своей каюте, я видела его лицо. Закрывая глаза и прижимая ладонь ко рту, я чувствовала прикосновение его губ к своим.
Путешествие выдалось бурным. Ураганы налетали один за другим. Теперь, когда меня поцеловал Санто, я боялась умереть раньше, чем сполна изведаю всю благодать, которую таил в себе его поцелуй. Это было единственное, чего я боялась, когда океан вздымал увенчанные шапками пены огромные зеленые валы и швырял ими в наше судно.
Я ни с кем не разговаривала. Мне не хотелось отвлекаться от наслаждения поцелуем. Но вдруг я с изумлением узнала среди прочих пассажиров своего старого знакомого Хэмиша Гилфитера, однако удивление мое было мимолетным, поскольку все мои мысли и чувства по-прежнему занимал поцелуй Санто.
Мое отчужденное молчание ничуть не обескуражило Хэмиша Гилфитера. Он поддерживал со мной оживленную беседу до тех пор, пока я не начала отвечать, сначала односложно, а потом все более пространно. Стоило ему заставить меня разговориться, как он уже не оставлял меня своим вниманием. Своей добротой и мягкостью он напоминал мне Пьеро, чью смерть мы по обоюдному молчаливому согласию избегали упоминать в первые дни. Физически между ними не было ничего общего. Пьеро отличался хрупкостью и деликатностью насекомого, тогда как Хэмиш Гилфитер походил на крепкого и выносливого боевого скакуна. Мистер Гилфитер с изрядной сноровкой управлялся с инвалидным креслом, в котором я предпочитала появляться на палубе, когда погода оставляла желать лучшего, и точно знал, когда следовало поддержать меня под руку, если я не успевала опереться на костыль.
Наш капитан сообщил мистеру Гилфитеру, у которого обнаружились деловые интересы в Монтевидео, что я направляюсь в монастырь в Перу, чтобы стать монахиней. Придя в ярость от услышанного, он почел своим долгом рассказать мне о девушках-инках, которых оставляли замерзать в горных святилищах или забивали насмерть ударами по голове, притом, что их специально отнимали у родных и откармливали мясом и маисом.
— Испанским девушкам, несмотря на всю чистоту их крови, уготована ничуть не лучшая судьба, — разглагольствовал он. — Разумеется, монахини в своих отгороженных от всего света монастырях живут дольше, но все равно — это не жизнь, — с жалостью заключил он. Затем широко распахнул свои глаза цвета дождя и осведомился: — Разве что вы вдруг ощутили в себе подобное призвание, мисс Марчелла? Но что-то я не припоминаю за вами подобных наклонностей.
Я отрицательно покачала головой.
— Я не хотел бы показаться бестактным, — продолжал он, — но мне приходится много путешествовать. На своем веку я повидал немало жестокости, но такое варварство заставляет меня стискивать зубы и оплакивать их. Бедняжки! Я видел в музее «Сэвил» в Лондоне перуанскую девушку, умершую от голода в Андах пятьсот лет назад. Так вот, она настолько хорошо сохранилась во льду, совсем как живая, что хочется предложить ей чашечку горячего шоколада, чтобы согреть ее и оживить… Монашество представляется мне столь же печальным уделом, вы уж простите меня за прямоту.
Я заметила, что глаза его увлажнились, и протянула ему свой носовой платок, который он принял с благодарностью и поцеловал мне руку. Этот нежный поцелуй вернул меня к окружающей действительности. И теперь уже меня нельзя было заставить замолчать, и я была готова болтать с ним дни и ночи напролет. Я поведала ему свою историю, не опуская мерзких подробностей о Мингуилло, и о бедном Пьеро, которого он любил всем сердцем. После того как я объяснила ему причину столь внезапной смерти Пьеро, он резко вскочил и в одиночестве принялся мерить шагами палубу, пока не успокоился немного. Когда он вернулся, я рассказала ему о Сесилии и о сумасшедшем доме. Три вечера подряд я донимала его своими рассказами о поцелуе Санто.
Хэмиш Гилфитер слушал меня в молчании, время от времени пожимая мне руку или бормоча себе под нос нечто нелицеприятное по-гэльски в адрес моего брата. Наконец я опомнилась настолько, что спросила:
— А как поживает ваша жена, синьор Гилфитер? Она была не совсем здорова, когда мы виделись с вами в последний раз.
Болезнь его супруги лишь усугубилась, сообщил он мне. По-научному это называется «синдром атрофии», вызывающий истощение, пояснил он. Очевидно, этим объяснялись его ловкость и такт, с которыми он помогал мне справиться с собственными слабостями. Я ощутила угрызения совести, поскольку все эти дни мы говорили лишь о постигшей меня трагедии. После этого я старалась при первой же возможности заставить его рассказывать мне о своей обожаемой Саре.
— Вам удалось убедить Сесилию Корнаро написать ее портрет? — спросила я.
— Пока нет. Хотя именно ради этого я и приезжал последний раз в Венецию. Я был крайне разочарован, узнав, что она отбыла в Вену. Только Сесилия Корнаро знает, как сделать так чтобы моя дорогая Сара осталась жить…
Я молча закончила предложение вместо него: «Даже после того, как умрет».
До сих пор мне не приходилось видеть мужчину, влюбленного в собственную жену, посему мне было о чем поразмыслить на досуге.
Доктор Санто Альдобрандини
Я покинул Сан-Серволо почти одновременно с Марчеллой. Оставаться здесь без нее мне было невыносимо, особенно учитывая, что падре Порталупи был буквально сражен случившимся. Он немедленно простил мне вымышленную личину, заявив:
— Под каким бы именем ты здесь ни работал, Санто, ты вершил богоугодное дело. Об одном жалею, что…
Я вернулся в Венецию, чтобы быть поближе к Джанни и поскорее узнавать те обрывки новостей о Марчелле и ее путешествии, которые доходили до меня. А заодно и посмотреть, не подкинет ли мне Наполеон возможность последовать за Марчеллой в Южную Америку.
Уничтоженный своей кампанией в России, Наполеон сейчас был пленником на Эльбе. Испания оказалась потеряна. Австрийцы вернулись обратно в Вену. Но его по-прежнему окружал некий таинственный ореол. Никто не верил в то, что с Бонапартом действительно покончено навсегда. Мы все ждали, когда же он начнет чесаться снова.
Я не знал, по-прежнему ли громилы Мингуилло ищут некоего Санто Альдобрандини. Поэтому я оставил себе имя Спирито, а квартиру для себя подыскал как можно дальше от Палаццо Эспаньол. Следующим моим шагом стали переговоры с Испанской мадам в Каннареджио, которая давала мне уроки своего родного языка в обмен на лечение ее проституток от всех болезней, которые могла навлечь на них профессия.
Синьора Сасия предложила мне постоянную работу и твердый оклад. Я согласился при условии, что Мингуилло Фазану будет воспрещен доступ в ее заведение. Она горько улыбнулась:
— Это уже сделано. Ведь он прислал нам «Слезы». Мы все здесь падшие женщины, доктор, но нам не нравится, когда нас унижают или убивают. Вы — враг конта Фазана? Тогда вы станете нашим другом.
Она обняла меня и выплатила аванс за первый месяц работы, а это означало, что в кои-то веки я смогу угостить Джанни обедом в ostaria.
Итак, пока корабль увозил Марчеллу в Перу, я также приближался к своей цели — стать заслуживающим доверия врачом, говорящим по-испански.
Марчелла Фазан
Сорок пять дней пути от Фальмута до Рио-де-Жанейро. Здесь таможенники и чиновники карантинной службы обыскали корабль, когда мы сошли на берег, чтобы подышать свежим воздухом. Возле гостиницы О'Брайена я впервые увидела рабов, скованных вместе тяжелыми цепями и направлявшихся в лавки для торговли живым товаром. У дверей одного из таких заведений я остановилась, чтобы взглянуть на сотни чернокожих детишек, одетых в сине-белые клетчатые длинные рубахи до колен. Погруженные в собственные несчастья, они смотрели на меня и мой костыль без всякого любопытства.
В монастыре Святой Каталины есть рабыни. Мингуилло жаловался, что и ему пришлось купить одну в качестве приданого, хотя она станет служить мне лишь после того, как я принесу монашеский обет. Мне была ненавистна мысль о том, что мне будет принадлежать человеческое существо. И как, думала я, может моя рабыня не питать ко мне искренней ненависти?
Корабль отплыл в Монтевидео, и здесь мы попали в сезон штормов. Все пассажиры, за исключением закаленного Хэмиша Гилфитера и, по какой-то необъяснимой причине, меня самой, слегли с приступами морской болезни. Мы же наслаждались одиночеством на палубе, и я почувствовала, как сильный ветер вдыхает в меня новые силы. К тому времени, как остальные пассажиры выползли из своих кают и кроватей, мы вновь приближались к суше.
Всю свою жизнь я видела одних лишь венецианцев либо тех, в чьих жилах, подобно мне самой, текла капелька испанской крови. В Монтевидео я была поражена видимым смешением всех рас Южной Америки, от чистокровных испанцев до аборигенов инков и черно-синих рабов, пойманных в Африке и привезенных сюда на продажу.
Группа индейских детишек сопровождала мистера Гилфитера и меня по улицам, безостановочно щебеча на чистом испанском, лишенном шепелявого акцента Старого Света. Мистер Гилфитер угостил их миндальными засахаренными орехами и дал им яркие ленты, длинные отрезки которых, к их неописуемому восторгу, он вытаскивал прямо из карманов. Взамен я получила в подарок длиннохвостого попугайчика, зашитого в кожаный мешок с маленьким круглым отверстием посередине, достаточно большим для того, чтобы птичка просовывала в него голову и отчаянно щебетала, требуя корма.
— А как я же смогу убирать в его маленьком домике? — спросила я, сопровождая свои слова понятными жестами, и они звонко рассмеялись в ответ, отчасти из-за моего непривычного акцента, а отчасти из-за моей непонятливости.
— Нет уборка. Умрет, новый домик, новый попугай.
Когда детвора скрылась из виду, мы с мистером Гилфитером открыли клетку и выпустили птичку на волю. Она полетела, сначала неуверенно, а потом все быстрее и быстрее, щебеча что-то веселое.
Мы молча смотрели ей вслед, думая об очевидном сравнении.
Нам с мистером Гилфитером предстояло вскоре расстаться, поскольку Мингуилло распорядился, чтобы я по суше переправилась через Анды вместо того, чтобы спокойно проделать остаток пути по морю.
— Это невероятно, — провозгласил Хэмиш Гилфитер. — Сильный мужчина может отважиться на подобную авантюру лишь в сопровождении крепких друзей, а ваш брат…
Хотя я ни разу даже не заикнулась об этом, мне очень хотелось, чтобы мистер Гилфитер отложил свою поездку и составил мне компанию в путешествии через горы. Но он не мог бесконечно оставаться вдали от своей любимой Сары. В Монтевидео его догнало письмо от врача, заставившее его сердце болезненно сжаться. Жена его слабела на глазах, и ему следовало поторопиться с возвращением домой, если он хотел застать ее в живых.
— С какой радостью я бы взял вас с собой! — сказал он мне. — И не думайте, что эта мысль только сейчас пришла мне в голову. Но ваш брат подписал соглашение с монахинями. Меня объявят в розыск на двух континентах, если я вырву вас из их лап. Я более не смогу заниматься торговлей, а значит, не смогу содержать ни вас, ни Сару… если она останется жива.
— Мне довольно того, что вы были так добры и хотя бы подумали об этом, — солгала я. — Давайте более не будем говорить на эту тему.
— Я могу предложить вам одно, — сказал он мне за день до отплытия его корабля. — Все письма, что вы напишете сегодня ночью, я клянусь тайно и безопасно доставить в собственные руки ваших друзей. А если состояние моей супруги окажется лучше, чем я думаю, тогда я незамедлительно отправлюсь в Венецию, чтобы встретиться с ними и посмотреть, что можно для вас сделать, моя дорогая.
С этими словами он протянул мне стопку чистой сухой писчей бумаги.
Утром, когда мы в последний раз завтракали вместе, я протянула ему несколько писем, запечатанных и адресованных падре Порталупи, Джанни, Сесилии Корнаро и Санто. В последнее я вложила свой носовой платок, в который завернула отрезанную ночью прядку волос. Это было все, что я могла дать Санто в качестве обещания. А мой поцелуй у него уже был.
Хэмиш Гилфитер подтолкнул ко мне по столу коробку сигар.
— Я не курю и никогда не…
— Это для ваших пеонов,[135] девочка моя. Сигара, поднесенная с церемонной вежливостью, завоюет их расположение скорее, чем любые чаевые. Сигары — это ходовой товар для мужчин и для женщин. Раздавайте их с умом, и вы будете процветать среди людей, чья помощь вам потребуется.
Он поцеловал мне руку и крепко пожал ее, в качестве последнего подарка презентовав мне баночку огуречной помады.
— Прощайте, дорогая моя. Втирайте ее в кожу лица, когда наступят холода, остригите ногти и не суйте пальцы в рот, чтобы согреть их. Ни в коем случае не засыпайте, если почувствуете, что замерзаете, и тогда я буду спокоен, девочка моя.
Джанни дель Бокколе
Через девять недель я получил целых пять писем, завернутых в мягкий пакет и отправленных аж из самой Шотландии. Они пришли от человека по имени Хэмиш Гилфитер, благословен будь он тысячу раз, потому что он проводил нашу Марчеллу живой и здоровой через океан, а потом передал в руки крепких мужчин, которым он сунул кое-что, дабы они благополучно переправили ее через горы.
Он видел нашу девочку, писал он, в бодром расположении духа и добром здравии. Морское путешествие пошло ей на пользу и укрепило ее. Она ласково отзывалась обо мне и хотела дать мне знать, что с ней все в порядке.
Там была еще чудесная маленькая записочка лично для меня, в которой она описывала смешные случаи из своего путешествия, и даже несколько рисунков, дабы показать, что она пребывает в хорошем настроении.
Мягкая ткань, в которую были завернуты письма, оказалась шотландским пледом, который я отдал Анне, и она пришла в полный восторг. Цвета, на мой вкус, были чересчур уж яркими, но она заверила меня, что это — последний писк моды.
Письмо Санто я лично доставил в его берлогу в Каннареджио. Для меня это был еще один подарок, когда я увидел, как засветилось его лицо, едва он взял в руки пакет. Я заметил, как из него выскользнул локон волос и намотался ему на палец.
Теперь, благодаря мистеру Гилфитеру, у нас было кое-что, не то чтобы надежда, но по крайней мере свеча, которую можно было зажечь и посмотреть, не идет ли к нам надежда.
Доктор Санто Альдобрандини
Я приобрел карту Южной Америки. Я в ужасе смотрел на ледяные поля и убийственные горные пики.
Против моей воли эта карта навеяла на меня мрачные воспоминания о гибели наших венецианских солдат, которых я не смог спасти в безжалостных снежных заносах России.
Перед смертью многие из этих обреченных проявляли признаки помешательства и снежной слепоты. Они теряли способность говорить. Они продолжали шагать вперед, подталкиваемые своими товарищами. Но если они выбивались из общего строя, то постепенно отставали и падали в снег, где и умирали.
А если они попадали в тепло, то их ждала еще худшая участь. Отмороженные конечности оттаивали только для того, чтобы пасть жертвой скоротечной гангрены, которая жадно пожирала все тело, иногда придавая матовое свечение, смертельно красивое, их коже. А потом человек задыхался и умирал от гнилостного воспаления легких. Другие же, чья кровь превратилась в лед, просто падали перед огнем, чтобы больше уже не подняться.
Синьора Сасия, сострадательно хмурясь, учила меня испанским словам: los pulmones, el hielo, la gangrena, piel luminosa, la muerte — легкие, лед, гангрена, светящаяся кожа, смерть.
Марчелла Фазан
В путешествии через горы меня должны были сопровождать arriro, трое пеонов и шесть мулов, нагруженных моим приданым и съестными припасами.
Сигары Хэмиша Гилфитера и впрямь обеспечили мне максимально возможный комфорт и удобства. Я с улыбкой раздала их в первый же день. После этого пеоны обращались со мной очень по-доброму и даже пытались говорить на сносном испанском в моем присутствии.
Вскоре после того, как мы выехали из города, дорога стала тяжелой и крутой. В первый же день я заметила хищную птицу, вырывавшую клочья мяса из спины хромой, но еще живой лошади, а бедное животное отвечало лишь жалобным ржанием. Пеон по имени Арсе милосердно оборвал муки лошади выстрелом из мушкета. Поднявшись еще выше, мы наткнулись на мумифицированные трупы мулов. Арсе показал мне как солнце и пронизывающий ветер превратили их в бумажные макеты самих себя: спрыгнув со своего вьючного животного, он приподнял скелет одного из мертвых мулов одной рукой. Затем он заставил спешиться и меня, чтобы я убедилась сама, какой он сухой и легкий. Часом позже Арсе указал на труп человека, которому тоже предстояло превратиться в такое же невесомое существо.
Ночевали мы на полуразрушенных почтовых станциях, где спать приходилось прямо на земляном полу в комнатах без дверей, а ели в pulperias[136] в окружении пьяных местных жителей. Менять белье удавалось только раз в четыре дня. Мы ели оливки в липком масле, жареную баранину без соли и сушеную говядину, которая на вкус и запах была похожа на полоски кожи, оторванные от седла.
Зеленые поля, аккуратные, как лужайки перед виллами, чередовались с горными перевалами, где один неверный шаг мог привести к падению с огромной высоты на скалы внизу. И с каждым шагом путь становился все труднее, а холод — все сильнее.
— Грейтесь! Грейтесь вот так! — настоятельно призывал меня один из пеонов, когда мы остановились, чтобы передохнуть.
Они скакали и размахивали руками, как дервиши, выкрикивая:
— Alalau! Alalau!
Казалось, это слово способно согреть само по себе, и я изо всех сил старалась следовать их примеру, вертясь в каком-то подобии танца вокруг своего костыля.
Холод сначала замедлил кровообращение. Кровь, казалось, застревала у меня в сердце, не желая двигаться к границам моего тела, а уши, нос и пальцы обрели синевато-багровый оттенок. Я ощутила слабость и апатию, преодолеть которые у меня уже не оставалось сил. Руки и ноги перестали повиноваться моей ослабевшей воле. Естественные потребности организма исчезли почти полностью. Кожа на голове у корней волос съежилась. Лицо покрылось морщинами и складками и стало походить на печеное яблоко. Мои онемевшие пальцы утратили чувствительность — они бы не ощутили разницы между лезвием ножа и шелковой подушкой. Язык мой забыл, как различать вкус.
Наконец, меня стала одолевать сонливость. Мне хотелось заснуть любой ценой, просто прилечь на снег, хотя бы на четверть часика. Я умоляла, чтобы мне позволили сделать это. Но пеоны отвечали, что если я засну, то уже не проснусь никогда.
— А для чего ей вообще просыпаться? — услышала я бормотание одного из них. — Бедная девочка.
«Потому что этого хотел бы Санто, — подумала я. — Чтобы Санто мог поцеловать меня снова».
Сестра Лорета
Мы получили известие о том, что Венецианская Калека сошла на берег в Монтевидео. Когда Я представила себе, как она будет перебираться через горы, то сразу же подумала о холоде и морозе, которые ей придется терпеть, о том, как ветер будет впиваться в ее плоть и как высота отравит ее желудок. Но подобные мысли не мешали Мне истязать себя с особенной суровостью, дабы подготовиться к великому деянию приобщения венецианского дьявола к лику Господа.
Все легковесные и легкомысленные монахини только и делали, что шепотом обсуждали Венецианскую Калеку: какие одежды она привезет с собой и какой красавицей окажется. Но чаще всего они задавались вопросом, почему брат отправил сестру через Анды в самое суровое время года? И сумеет ли она пережить путешествие?
Я сказала себе:
— Если она дьявол во плоти, то она выживет.
Марчелла Фазан
Помню, как на меня навалились приятное безразличие и апатия. Потом мне рассказывали, что мужчины увидели, как я падаю с лошади, в тот самый момент, когда мы подъехали к горной гостинице.
Впоследствии Арсе объяснил мне все сугубо медицинским языком. Они внесли меня в холодную комнату и раздели до нижнего белья. Затем по очереди принялись растирать меня снегом и шерстяной одеждой, смоченной ледяной водой. Однако я по-прежнему не подавала признаков жизни.
— Но мы отказались позволить тебе умереть, девочка! — с гордостью сообщил мне Арсе. — Мы сказали смерти: «Нет! Нет!»
Когда я застонала, они принесли в комнату все ароматические вещества, какие только были у них с собой, начиная от жареного мяса ламы, которое пахло очень хорошо, и заканчивая прелым сеном, вонявшим просто омерзительно. Они осторожно уложили меня в железную ванну, наполненную ледяной водой, стараясь не повредить мои замерзшие конечности, а после того как я зашевелилась, они вынули меня из ванны и перенесли на деревянный стол, где поднесли к носу нюхательные соли. Затем они стали вдувать мне теплый воздух в легкие через рот.
Они щекотали мне пятки и подмышки птичьим пером. Когда примочки из горячего вина не дали никакого эффекта, они стали мехами вдувать табачный дым мне в прямую кишку. Они вновь принялись растирать меня, на сей раз тряпками, смоченными бренди и камфарным спиртом. Когда они смогли приподнять мне голову, то влили в меня целое ведро чая, а потом чайник глинтвейна, после чего перенесли в маленькую комнату, где уже горел костер. Спустя час я начала потеть и закричала от стреляющей боли в руках и ногах.
— Вот тогда, — улыбнулся Арсе, — мы поняли, что ты будешь жить, девочка.
Мне не хотелось открывать глаза, даже когда я пребывала в полном сознании. Но как только я почувствовала, как грубая одежда укутывает мое достоинство, я неохотно разлепила веки. И не увидела ничего. Перед моими глазами стояла белая пелена; дымка, даже более непроницаемая, чем самый густой caligo[137] в Венеции, — мне показалось, что к лицу моему прижали белую простыню.
— Я ослепла! — заплакала я. — И больше никогда не увижу Санто.
Ко мне подошли мужчины и спросили, из-за чего я так убиваюсь. Мне пришлось прибегнуть к венецианскому диалекту, чтобы объяснить им, что к моим прежним увечьям добавилась новая беда, превратив меня в совершенно беспомощное создание.
— Разве может Санто полюбить меня такой? — всхлипывала я.
— Ваш santo, святой покровитель? — спросил меня кто-то. — Сдается мне, что монахиням в Святой Каталине полагается иметь покровителей только женского пола.
— Это всего лишь снежная слепота, — объяснил мне другой, мягкий и добрый голос. — Она пройдет.
Тут раздался рык arriero:
— А если даже и не пройдет, это не имеет никакого значения. Бедняжка направляется в монастырь Святой Каталины. Ей там не на что смотреть, не говоря уже о каком-то святом. И на свою Библию тоже незачем. Скорее всего, она и так знает все нужные молитвы наизусть.
— Почему это она не должна ничего видеть? — Упоминание монастыря Святой Каталины вызвало у пеонов живой интерес.
Я вновь узнала исполненный превосходства голос arriera:
— А вам известно, чем там целыми днями занимаются девушки? И все ночи напролет тоже?
— Чем?
— Остаток жизни они замаливают грехи своих семей. Они могут ничего больше не делать, кроме как молиться за их души в чистилище, чтобы сократить то время, в течение которого их родных и близких будут поджаривать на медленном огне. Этих девушек хоронят в монастыре заживо, чтобы их братья, отцы и дяди могли совершать все семь смертных грехов с утра до вечера, и при этом их душам ничего не грозит. Маленькая сестренка будет молиться за них, чтобы они поскорее попали в рай. Одна монахиня может спасти целую семью, если будет молиться усердно.
— Что ты говоришь! И монахини больше ничего не делают? Разве они не навещают бедных? Не шьют? Не выращивают цветы? И не развлекаются?
Уши у меня горели.
— Нет, конечно. У каждой девушки по двенадцать рабынь, и именно они живут вместо нее, готовят ей, стирают, ходят за покупками — так, чтобы ей не нужно было больше заниматься ничем, только стоять на коленях и бормотать молитвы. Для внешнего мира она все равно что умерла. Вот почему все они ходят в черном. Они носят траур по своей жизни. В монастыре имеется все — мельница, вода, еда. Душе монахини нельзя отвлекаться, так что все необходимое находится рядом с ней, за крепкими высокими стенами, в живой могиле. Я слыхал, что им даже не разрешают смотреть на гору, чтобы она не внушала им неподобающих мыслей, поскольку выглядит так сурово и по-мужски!
Я услышала, как пеоны захихикали, хлопая друг друга по плечам.
Arriero продолжал:
— Монахиня живет в монастыре, как крыса в клетке. Пока не сойдет с ума или не умрет, или пока не случится и то, и другое. А это бывает постоянно. Женщинам не полагается жить взаперти без удовлетворения их естественных потребностей, верно? Поэтому, когда одна слетает с катушек, на ее место приходит другая.
— И мы сохранили жизнь малышке только для этого? — Судя по голосу, Арсе был потрясен до глубины души.
Другой пеон грубовато заявил:
— Было, бы лучше, если бы мы уберегли это создание от несчастий.
Их прервал чей-то хриплый голос:
— Тогда давайте потеряем девчонку, а вместе с ней «случайно» потеряем и все ее приданое. Это ж какое сокровище! Можно зарыть его в снег, а потом вернуться, когда уляжется шум. Для нее так выйдет милосерднее. А для нас — такой шанс выпадает раз в жизни!
Последовало одобрительное ворчание пеонов, протестовал один лишь Арсе.
Другой грубый голос предложил:
— Мы уже спасли ей жизнь один раз, а ведь мы еще даже не подошли к Арекипе. Давайте скажем ей так: мы сбросим ее сокровища в пропасть, если она не поклянется жизнью своего брата, что будет молиться за каждого из нас. Шотландец сказал, что, кроме брата, у нее никого нет, а ее отец умер. Мы скажем ей, что иначе выследим ее брата и убьем, если она не будет молиться за нас.
Arriero с сомнением осведомился:
— А как мы узнаем, что она сдержала слово?
— Если с кем-либо из нас что-нибудь случится, мы будем знать, что она нарушила обещание. Она должна молиться за нас каждый день.
— Нет! Каждый час!
— Христианские молитвы! — презрительно пробормотал один из пеонов.
— Ну, ты же не станешь ожидать, что она будет молиться духу Пачакамака,[138] а? Да и какая разница, какие слова буду, вылетать у девчонки изо рта, — я думаю, что правильный бог услышит правильные молитвы.
После горячих дебатов пеоны сошлись на молитве о каждом из них каждые два часа в будние дни и каждый час — по воскресеньям. Они долго спорили об особой молитве святой Гертруде, которая наверняка спасает тысячу душ всякий раз, как ее произносят.
Арсе воскликнул:
— И святой Агуэде, чтобы остановила землетрясения!
— Значит, она останется жить. А как насчет ее сокровищ?
Arriero закричал:
— Да вы ничего не понимаете! Если она прибудет без сокровищ, эти продажные коровы в монастыре попросту не примут ее. Они сдадут ее в ближайший бордель. И тогда нам от нее не будет никакого толку. Господь не слышит молитв шлюх, потому что ангелы заглушают их своим пением. Так мы запросто можем сгореть в аду. Что вы предпочтете, несколько золотых монет или вечное спасение, вы, жалкие собаки? Да и в любом случае, вам никогда не продать золото или статуэтки так, чтобы не навлечь на себя подозрения. Или вы хотите сказать, что в Перу полным-полно венецианских древностей? Стоит ли однодневное богатство того, чтобы быть повешенным?
Вот так и вышло, что доброта Арсе и благоразумие arriero спасли мне жизнь.
Я хранила на лице непроницаемую маску и кивнула в знак согласия, когда они принялись перечислять все страшные последствия, которые обрушатся на моего брата, если я не соглашусь молиться за них каждый день. Им даже не пришло в голову, что у меня могут быть причины усомниться в милосердии Господа, как и в том, что он станет меня слушать. Или что вне зависимости от того, сколько лет мне предстоит провести на коленях, я предпочла бы молиться за души их мулов, чем за душу Мингуилло.
К этому времени поспел обед: жилистая курица, дуэль с которой мои зубы проиграли заранее. Пеоны принялись спорить о том, в каком же году родилась эта курица, и обо мне благополучно забыли.
— Кинь что-нибудь в желудок, девочка, — посоветовал Арсе, протягивая мне мою порцию. — Завтра мы пойдем еще выше. Может, это последнее, что тебе удастся проглотить.
Доктор Санто Альдобрандини
Хотя Библия благосклонно отзывается о подобных предприятиях, путешествия по горам разрушают человеческое тело. Если Марчелла переживет холод, ей предстоит справиться еще и с горной болезнью.
Я проконсультировался с Джоном Арбетнотом, точнее, с его «Очерками о воздействии воздуха на человеческое тело», изданными в 1733 году. Он повествовал о путешествии Джозефа д'Акосты на горные вершины Перу, где его и его товарищей терзала желчная рвота, вызванная разреженной атмосферой и холодом. Они хватали воздух широко раскрытыми ртами, подобно рыбам, выброшенным приливом на берег. Каждый шаг давался им с величайшим трудом: ноги как будто налились свинцом.
А Марчелле каждый шаг давался в два раза труднее, чем любому другому человеку.
Марчелла Фазан
С наступлением утра туман, застилавший мне глаза, рассеялся. Когда мы снова двинулись в путь, Арсе поехал рядом со мной и рассказал о том, что они сделали, дабы не дать мне замерзнуть до смерти накануне. После этого я легла вниз лицом на повозке. Я не могла заставить себя взглянуть этим людям в глаза. Ведь каждый из них видел — и даже трогал — мое обнаженное тело. Они рассмотрели меня лучше врача, даже лучше Санто.
А потом меня свалила puna.[139] Всю свою жизнь я прожила на равнине, на уровне моря. Горы забрали весь воздух у меня из легких, и мир в моих глазах подернулся стеклянной дымкой. Я вновь соскользнула в состояние тупого оцепенения, из которого вышла тогда, когда мы опустились ниже, но тут взбунтовался мой желудок. Меня вырвало мясом, водой и слизью, приступы тошноты накатывали один за другим, пока не осталась одна только слюна.
— Aqui hay mucha puna,[140] — согласился Арсе, отступая в сторону, чтобы не попасть под струи жидкости, извергавшиеся из моего желудка. — Но видела бы ты Париакаку! — воскликнул он. — Тогда бы тебя вообще вывернуло наизнанку, до самых коленок! Здесь еще хорошая puna. А там — очень плохая.
— Мы будем идти через Париакаку? — с тревогой поинтересовалась я.
— Нет. Но если госпожа хочет взглянуть… — пошутил arriera. Когда мы достигли высшей точки своего путешествия, пеоны принялись издавать совершенно дикие звуки, очень похожие на ржание мулов. Я решила, что таким образом они выражают облегчение и радость. В суматохе сундук свалился со спины одного из животных, и до моего слуха донесся зловещий звон разбитого стекла.
С вершины этой горы я впервые увидела белый город, который лежал впереди, словно игрушка на ладони какого-нибудь святого. По мере того как мы спускались все ниже, ко мне возвращались силы. Пальцами в меховых рукавичках я рисовала портреты каждого из пеонов, которые принимали их с многочисленными изъявлениями благодарности и поклонами.
Этой ночью, когда храп пеонов возвестил, что я наконец осталась одна, я нарисовала карандашом портрет Санто и заснула, подложив его под щеку.
— Твой брат? — разбудил меня вопросом Арсе, протягивая кружку с чаем из листьев коки. — Не брат, — прочел он ответ по моему лицу. Он бережно взял из моих рук рисунок. — Я сохраню его для тебя, девочка. Тебе нельзя брать его с собой в монастырь.
Через три дня мы въехали в Арекипу по мосту, который они называли Болоньези.[141] Под ним с ревом мчался бурный поток, в ярости бросаясь на берег и оставляя на огромных щербатых камнях клочья пены.
Я услышала, как Арсе прошептал своим друзьям:
— Что скажете? Покажем бедняжке город, прежде чем ее навсегда запрут в монастыре? Пусть увидит, что церкви есть не только в Венеции.
Они резко свернули направо, и передо мной предстало поразительное зрелище. Я увидела площадь, элегантностью не уступавшую Сан-Марко, но только в два раза больше по размеру. Меня вдруг охватила безумная тоска по дому. Совсем как в Венеции, здешнюю площадь с трех сторон окружали аркады, а с четвертой высился гигантский собор. В одном углу притаилось здание, языческое и столь чуждое всему христианскому, что мне показалось, будто оно сошло со страниц какой-нибудь старинной книги. По нему ползали ящерицы, леопарды и тропические насекомые, вырезанные из розового камня, который казался живым, как человеческая плоть.
— Вот что мы называем храмом в Арекипе, — сообщил мне Арсе.
Джанни дель Бокколе
Если Марчелла выжила после путешествия по горам, то сейчас она уже должна была находиться в монастыре Святой Каталины где перуанские монахини наверняка силой вливали ей в рот святую воду и обвиняли во всех смертных грехах, измываясь над ней только потому, что она была чужестранкой и не принадлежала к их племени. Бедная девочка, в такой глуши у нее не было ни одной знакомой души! Если только она выжила.
Я не мог составить ей компанию. Вместо этого я отважился на самую трудную для меня вещь в мире. Я написал письмо. Письмо priora монастыря Святой Каталины. Я рассчитывал, что она сумеет разобраться в итальянском после всех своих литургий на латыни.
Я поведал ей обо всем, что Мингуилло сделал со своей сестрой, с самого начала, не утаивая ничего. Я не силен в грамоте, но все равно у меня вышел список длиной от чердака до подвала. И если теперь priora сочтет меня полоумным, тут уж я ничего не смогу поделать.
Закончил я свое письмо словами: «Насколько мне известно, хотя знаю я самую малость, ваш монастырь — хорошее место. Думаю, Богу было бы угодно, если бы вы присматривали за Марчеллой, потому что, Господь свидетель, в Венеции ей оставаться небезопасно».
А подписался я просто: Друг.
Марчелла Фазан
После того как я проехалась на муле по площади, меня передали с рук на руки монахиням.
Полуденное солнце палило так, словно намеревалось прожечь в небе дыру, когда мы остановились у дверей. Монастырь казался вылепленным из золотого песка, игрушечной крепостью, выстроенной ребенком на морском берегу. У меня за спиной вся Арекипа свистела, топала ногами и обменивалась сплетнями. Я знала, что наступил тот самый прощальный миг, когда я оказалась меж двух миров, и что вскоре я буду потеряна для мира живых, перейдя в торжественную тишину за стенами монастыря. Я вытянула шею, в последний раз глядя на улицу с домами из светлого камня, с решетчатыми воротами и вычурными балконами. На белом камне ярко-алыми брызгами выделялись бугенвиллеи, которые у нас в Венеции отличались пурпурным цветом. Мимо прошла крестьянка, и на ее темно-синей длинной юбке пестрели алые маки. Я с жадностью уставилась на это буйство красок. «А для меня, — с жалостью думала я, — отныне вся жизнь будет окрашена в черно-белые монастырские тона».
Когда я с трудом вылезала из двуколки, мне в голову пришла пронзительная мысль: «А ведь это последняя повозка, на которой я ездила, если не считать той, на которой мой бездыханный труп повлекут в братскую могилу».
«Прощай, повозка», — подумала я. А потом прощания обрушились на меня подобно сети, которой ловят львов в джунглях. Я прощалась со всем, чего могла больше никогда не увидеть: отражениями на воде, вихрящейся вокруг опор моста, бальным платьем, маленьким мальчиком, лавкой, торжественным приемом, кроликом, стогом сена, регатой, серебристой рыбкой, мелькнувшей под водой, молодым врачом, бросившим на меня такой взгляд, что он проник мне в самую душу и приласкал ее.
Я прощалась со всем, чего больше никогда не услышу: венецианской народной песней, колыбельной, менуэтом, криками торговцев рыбой, руганью гондольеров, жаркой уличной ссорой, топотом бегущих ног, собственным смехом (потому что я знала — изрекать легкомысленные вещи в монастыре считается порочным и безнравственным), голосом молодого человека, который говорил, что любит меня.
А потом arriero потянул за шнурок звонка, и под аркой тут же приоткрылась дверь с профилем самой святой Каталины, изображенным выцветшими на солнце красками. В щелочку на нас сквозь синие очки уставилась одетая в черное монахиня. Лицо ее было обезображено, нос с одной стороны прикипел к щеке. Я опустила глаза, каким-то шестым чувством ощутив, что не стоит разглядывать ее столь пристально. Выражение ее собственных глаз за синими стеклами прочесть было невозможно.
— Венецианская Калека? — осведомилась она, и на нижней части ее лица, способной хоть как-то проявлять чувства, отразилось злобное торжество.
Сердце затрепетало у меня в груди, и не столько от ее гнилостного дыхания и грубых слов, сколько от того тона, каким они были сказаны. Лоб мой покрылся липким потом.
— Нам удалось спасти ее для вас, — с гордостью заявил arriero, — хотя она дважды чуть не погибла от холода, puna и собственной слабости. Однако же, благодаря нашей неутомимости, мы имеем возможность благополучно передать ее вам.
— Сам Господь оберегал ее вплоть до этого момента, — невозмутимо ответствовала монахиня. — И ваше вмешательство, каким бы важным оно вам ни представлялось, не имело решительно никакого значения. Мы не платим за доставку, если вы намекаете на это.
При слове «доставка» меня пробрала дрожь.
Я стояла, опустив глаза долу. Мне очень хотелось в туалет, но я была намерена сделать все от меня зависящее, чтобы мои первые слова в новом доме стали более возвышенными, чем вопрос: «Donde estan Iqs…»[142]
— Vicaria, почему вы держите бедную девочку на пороге? Ждете, пока она упадет в обморок? — Из-за дверей послышался новый голос, негромкий и интеллигентный.
И рука в черной сутане втащила меня внутрь и прижала к чьей-то груди.
— Добро пожаловать, Марчелла Фазан, — по-итальянски приветствовал меня мягкий и добрый голос. Еще через мгновение я переступила порог сводчатой приемной, уютной комнаты с коврами и цветами, залитой ярким светом ламп.
Vicaria недовольно пробурчала что-то и повернулась ко мне спиной. Свое раздражение она сорвала на мужчинах, заносивших мой багаж во двор монастыря. Она нетерпеливо подхватила здоровенный короб с повозки и поволокла его внутрь. Мужчины ошеломленно уставились ей вслед: изнуренная и миниатюрная женщина оказалась сильнее любого из них.
Arriero приветливо кивнул мне, чтобы подбодрить, а остальные мужчины заулыбались и замахали руками на прощание. Но я заметила, как Арсе перекрестился.
Сестра Лорета
Все оказалось намного труднее, чем Я ожидала. В неизреченной мудрости своей Господь послал Мне дьявола в женском обличье с милым личиком и достойной жалости хромотой. Ее внешний облик был искусно подобран с тем, чтобы вызывать сострадание и нежность у слабовольных созданий.
И только Я одна безошибочно различала дьявола во всех его обличьях и не поддалась на его ухищрения.
Я содрогнулась, представив, на какие уловки пустилась Венецианская Калека в своем отношении к arriero и его людям. Я заметила влюбленные взгляды, которыми они одаривали ее, и поняла, что она в полной мере воспользовалась искусством соблазнения, чтобы распалить обуревавшие их желания. А теперь priora Моника пала жертвой ее чар.
Вспомнив молочную белизну сестры Андреолы и похожее на распустившийся цветок лицо сестры Софии, Я догадалась, что Венецианская Калека вступит на сатанинский путь, рядясь в одежды скромности и незаметности. Как и те, она будет искусно притворяться, изображая благочестие.
Как же Мне победить дьявола в душе такого коварного врага?
Марчелла Фазан
Priora оказалась мягкой и доброй, как пуховая перина. Все ее первые помыслы и поступки были направлены на то, чтобы я как можно скорее ощутила себя как дома: мне показали туалетную комнату, а потом угостили освежающими напитками и теплыми объятиями. По-итальянски мать настоятельница говорила с сильным акцентом, но без ошибок. Она сказала, что уже любит меня, потому что я приехала из страны, давшей миру великого Россини. Настоятельница промурлыкала:
— Я знаю, что наш дорогой Россини питает искреннюю привязанность к Венеции. Потому что именно венецианцы первыми распознали в нем гения. — А потом дрогнувшим голосом она поинтересовалась: — Разве не видели вы великолепного Россини на сцене театра Сан-Суазе в Венеции? Только представьте себе, маэстро было всего восемнадцать, когда в 1810 году в вашем благословенном городе впервые исполнили его «Cambiale di Matrimonio».[143]
Я с грустью покачала головой, и она ответила мне тем же, словно стараясь стряхнуть с себя разочарование. Я решила не говорить ей о том, что девушкам, запертым в своих комнатах или в сумасшедшем доме на острове, не разрешалось слушать гениального Россини. Скорее всего, она ничего не знала о том, что я находилась в заключении на Сан-Серволо; пожалуй, будет лучше, если она и не узнает об этом.
Она сняла бархатное покрывало со сверкающего угольно-черного предмета. Это оказалось английское пианино, привезенное из Лондона, стоимостью 4000 франков, как с ликованием сообщила мне она.
— Чтобы мы могли исполнять музыку Россини.
— Вы прекрасно говорите по-итальянски, Madre Priora, — запинаясь, проговорила я.
— Естественно, я должна разговаривать на языке нашего дорогого Россини! Но вы, должно быть, очень устали. Мы должны побыстрее отвести вас в вашу комнату, пока остальные монахини не примчались, узнав о вашем приезде! Венецианка здесь, среди нас! Для них это сказка, ставшая явью.
В дверь постучали. Я с удивлением увидела мужчину средних лет, который вошел в комнату. Priora приветствовала его теплой улыбкой.
— Не бойтесь, дитя мое, — обратилась она ко мне. — Доктор Сардон должен осмотреть вас перед тем, как мы позволим вам общаться с другими монахинями, дабы убедиться, что вы не привезли с собой какую-либо заразную болезнь. А потом он сделает вам прививку против черной оспы. Мы гордимся тем, что избавили Арекипу от этого бедствия с помощью чуда современной медицины, которое явил нам Господь.
Врачебный осмотр оказался недолгим и тактичным. В завершение доктор попросил меня пройтись без костыля, после чего сделал мне прививку, введя вакцину из маленькой бутылочки, снабженной длинной иглой.
— Вы вполне здоровы, чтобы служить Господу, — улыбнулся он. — Хотя некоторое время будете чувствовать себя неважно из-за прививки.
Он с улыбкой предупредил priora:
— Пусть она отдыхает сегодня. И никаких излишеств.
Priora вызвала velo blanco — дежурную монахиню — и распорядилась отвести меня в мою келью.
— Вам принесут что-нибудь поесть прямо туда, — сказала она мне. — Что до ваших вещей, их тоже перенесут к вам в комнату, правда, немного погодя, а сундуки с приданым вскроют в вашем присутствии, прежде чем ценные вещи будут переданы на хранение в несгораемый сейф монастыря.
С забинтованной рукой я последовала за velo blanco по коридору мимо приемных кабинетов. Мое прощание с цветом оказалось преждевременным. Мы прошли по оранжевому дворику, заросшему красным олеандром, сверкающим под ослепительно-синим небом. Оранжевый цвет оказался своеобразной прелюдией для киновари, шафранового желтого и крапп-марены, каждый из которых стремился занять доминирующее положение в цветовой палитре. Подобного сочетания ярких цветов я не видела с самого детства, когда с балкона для менестрелей смотрела вниз на роскошный десерт из конфет на палочках, который подавали на балу в Палаццо Эспаньол. Мы вышли в очередной ярко-оранжевый дворик, тон в котором задавали искристые фиговые деревья и герань.
Я упрекнула себя за удивление. Цвет не принадлежит одним только жителям Венеции, хотя иногда мы склонны думать именно так.
«Сесилия Корнаро пришла бы в экстаз, — подумала я. — Тем не менее Сесилия Корнаро, окажись она здесь, сумела бы выйти отсюда».
Velo blanco указала на жилые помещения послушниц, где располагалась и моя келья.
— Но сначала позвольте мне показать вам наши клуатры![144] Вообще-то я не должна делать этого, — она хихикнула, — но в противном случае вы не увидите их до тех пор, пока… не примете монашеский обет. Пойдемте быстрее!
Она провела меня во двор, в котором лиловые гиацинты и радужный кобальт ляписа сливались в мелодичную интенсивность синевы. Жаркое синее королевство было сплошь засажено апельсиновыми деревьями, ветки которых гнулись под тяжестью плодов. Верхняя часть стен была украшена фресками со сценами божественной любви. Изображения были очаровательно плохи, но при этом исполнены яркого и глубокого смысла: море выглядело угловатым и злобным одновременно, каким его могут нарисовать только люди, никогда не покидавшие суши; у пьяного шута из наплечной сумы загадочно выглядывал черно-белый кот; ангелы с повязками на глазах устроили шумную возню; душа ковыляла к Господу, невероятным образом заключенная в детские ходунки на колесиках.
Дуновение холодного ветра заставило меня вздрогнуть. Подобно ране на молодой коже, в освещенной солнечными лучами стене неожиданно открылся проход. Он вел в таинственный темный зал, в котором стояла пара гробов, похожих на колыбельки, в одном из которых лежало высохшее тело монахини в полном облачении и с пастырским посохом в руках. Я невольно вскрикнула от испуга.
Velo blanco пояснила, что монахиня мирно скончалась от старости. Она пролежит так целый день, пока монахини будут праздновать ее вознесение в рай. На стенах висели портреты других умерших монахинь с закрытыми глазами и ввалившимися ртами. Все они сжимали в руках пастырские посохи, похожие на древки копий. У некоторых на бледных лицах отросли настоящие усы; у других брови были густыми настолько, что казались сросшимися на переносице. На головах у них были свадебные венки, а прически отличались торжественной праздничностью. Я подошла поближе, чтобы внимательнее рассмотреть картины. Раз они оказались в этом монастыре, все эти женщины должны были быть чистокровными испанками, тем не менее художники ухитрились придать их внешности колорит Южной Америки. Интересно, как им это удалось? Сесилия наверняка с легкостью распознала бы нужный оттенок…
Velo blanco поспешно вывела меня из синего дворика обратно к помещениям послушниц. Когда мы приблизились, я увидела еще одну монахиню: с подносом в руках она подошла к дверям моей новой кельи. Она приостановилась у дверей и заглянула в темноту. Должно быть, внутри она увидела нечто такое, что напутало ее: опустив поднос на скамеечку подле двери, она поморщилась и убежала прочь, не сказав ни слова. Когда я повернулась к velo blanco, чтобы спросить у нее, что же так напугало ее сестру, оказалось, что и та уже исчезла.
Сестра Лорета
Дьявол, которым были одержимы Иуда и Иезавель, вселился в эту девчонку из Венеции, сделав ее сильнее всех слабых сестер Святой Каталины.
И только одна Я могла сохранять бдительность. Мой долг в том и состоял, чтобы уберечь наших бестолковых девственниц от скверны, потому что они все время ступали по краю бездны.
Быть может, Я сумею отразить нападение Венецианской Калеки до того, как оно состоится? Таковы были одолевавшие Меня мысли, пока Я спешила по двору к новициату,[145] где должна была председательствовать на открытии сундуков с приданым Венецианской Калеки. Мои ангелы взволнованно порхали вдоль стен.
— Да, да, — сказала Я им. — Я передам эту дочь сатаны в руки Господа нашего.
Брат дочери сатаны, как Я уже поняла, снабдил Меня всеми необходимыми инструментами. Вот так Божий замысел всегда открывается истинно Просветленным.
Марчелла Фазан
На пороге я заколебалась. Рука болела в том месте, где доктор сделал мне укол. Голова стала тяжелой. Из моей кельи доносились звуки бурной деятельности, словно там носились и дрались венецианские крысы. Заглянув в окно, я увидела, что крышка одного из моих сундуков с приданым открыта и над ним склонилось чье-то лицо под вуалью. Я вспомнила неловкость, с которой priora пояснила мне:
— Мы должны проверить ваше приданое, дорогая моя. Это неприятное занятие, но таково распоряжение нашего капеллана.
И занималась этим делом весьма неприятная на вид монахиня. Это была vicaria, та самая, которая столь неприветливо встретила меня у ворот. И вот сейчас она переворачивала вверх дном содержимое моих сундуков.
Она сняла свои синие очки, и я увидела, что один глаз у нее плотно закрыт слипшимися складками кожи. Лицо у нее было изрыто ямочками и обожжено. Впоследствии я узнала, что, будучи еще ребенком, она сунула голову в котел с кипящей водой в надежде, что полученные шрамы отпугнут потенциальных мужей. Но пожалуй, черты ее лица были уродливыми изначально. Глазки у нее были чересчур маленькими и чересчур близко посаженными, остренький двойной подбородок выдавался вперед, а крючковатый нос никак не мог быть результатом самобичевания.
Она глубоко засунула свои мужские руки в один из моих сундуков с приданым, а потом вдруг резко отдернула их. С пальцев у нее закапала кровь — должно быть, она порезалась об осколки бокалов муранского стекла, которые разбились на горе. Да и лодыжка ее тоже сочилась кровью — похоже, на бедре она носила власяницу.
Как только я вошла в свою келью, она выпрямилась и с силой отвесила мне пощечину. Я почувствовала, как крошечные осколки стекла вспороли мне щеку, и на воротник мне потекла кровь.
— Так я и думала. Венецианка здесь среди нас! Я возражала против твоего приезда с самого начала. Но они не стали меня слушать во время голосования. Им, видите ли, было любопытно взглянуть, что ты из себя представляешь. Ты немедленно отправишься в купальню и будешь сидеть в воде два часа, дабы остудить твой calor.[146] Видела бы ты вульгарный пот у себя на лице!
Calor? В Венеции мы говорим «in calore», когда кошке нужен супруг.
Я проводила взглядом ее окровавленный указующий палец и обнаружила, естественно, что именно мое приданое навлекло на меня обвинение в непристойности. Мой брат выбрал святого Себастьяна в качестве моего личного покровителя. Vicaria с ненавистью испепеляла взглядом симпатичную статуэтку и потрясающе безмятежный образ, написанный Мантеньей.
— Это непристойность! Бесстыдство! — прошипела она. — Я оказалась права, когда предупреждала их, что ты пришла совратить наших молодых сестер. Но они не пожелали меня слушать.
А Мингуилло, должно быть, каким-то образом пронюхал, что здесь, в монастыре Святой Каталины, святой Себастьян пользуется исключительно дурной славой. Я совершенно не задумывалась о том, какие вещи были уложены в моих сундуках, точно так же, как раба мало интересует предлагаемая за нег цена. Мне и в голову не пришло заподозрить, что даже в моем приданом Мингуилло отыщет способ уязвить меня.
— Мой брат… — запинаясь, начала было я, но потом умолкла.
Мингуилло был здесь и встречался с ними. В лице vicaria он наверняка нашел родственную душу. И неужели priora, которая явно симпатизирует мне, тоже играет некую роль в его махинациях? И вот тут-то на меня вдруг обрушился весь ужас моего одиночества. Я с тоской вспоминала об Анне и Джанни, как они смотрели на меня с бесконечной любовью во взоре. И Сан-то в саду Сан-Серволо, ищущий мой взгляд.
— Что мы поставим в твою hornacina? — требовательно вопросила vicaria, снова ударив меня по лицу и указав на арочный альков, явно игравший роль маленького алтаря в моей комнате. Он был украшен наивными изображениями цветов и листьев.
— Это святотатственная мерзость, — она с отвращением указала на святого Себастьяна, — отправится прямиком в сейф, чтобы более никогда не оскорблять взор приличных женщин. Будь моя воля, я бы предала его огню. Но Божий замысел состоит в том, чтобы ты хорошенько усвоила урок, который не забудешь никогда.
Она схватила меня за ухо и выволокла из кельи, попутно опрокинув на землю поднос с едой. Vicaria тащила меня за собой по бесконечным улочкам — мы не встретили ни единой живой души, — пока мы не ввалились в комнату с низким потолком, где стояла каменная ванна размером с большой экипаж, наполненная до краев водой; она выглядела так, словно никогда не знала дыхания огня.
— Ступай за ширму, — коротко приказала она. — И снимай одежду.
Я буквально физически ощущала, как вакцина против черной оспы пульсирует в моем теле, навевая на меня тоску и отупение. Я возилась со шнурками и завязками своего дорожного платья, пока оно не упало к моим ногам. Я медлила, стоя за деревянной ширмой, потому что мне не хотелось представать обнаженной перед ее ненавидящим взором.
— Что ты там делаешь? — с подозрением осведомилась она. — Выходи сейчас же.
Я робко вышла из-за ширмы. На щекочущем холоде каменной комнаты, от которого у меня по коже побежали мурашки, шрамы на моей ноге выделялись синевато-багровыми зигзагами, как будто я бичевала себя там, где это было больнее всего. Поймав суровый взгляд Иоанна Крестителя с алтаря над ванной, я решила, что монахини относятся к купанию в ванне как к своего рода крещению. Пока я уныло разглядывала святого, vicaria подскочила к краю ванны и вновь ударила меня по лицу с такой силой, что я отлетела к самому бортику бассейна, еле удержавшись на самом краю и нелепо взмахнув руками, чтобы не упасть.
— Где твоя сорочка, распутница? — завизжала она мне в лицо, с жадностью пожирая взглядом рубцы от ран на моем теле и обдавая меня своим жарким зловонным дыханием.
— Вы сказали… — Я попыталась прикрыться неловкими руками.
Покачнувшись от очередного удара по лицу, я укрылась за ширмой и вновь натянула на себя сорочку.
— А теперь лезь туда!
Vicaria толкнула меня с такой силой, что я полетела в ледяную воду, ударившись головой о каменный бортик. Я погрузилась до самого дна, которое оказалось скользким и противным на ощупь, а потом, оттолкнувшись от него руками, устремилась вверх в пузырьках воздуха и нижней рубашке, облепившей мне лицо. По замерзшей щеке потекла теплая струйка крови.
Но она еще не закончила со мной.
Vicaria наступила мне на руку ногой в тяжелом башмаке. Я мельком увидела ее лицо. В нем не осталось ничего человеческого. Ее уродливые черты застыли в экстазе. Она выглядела так, словно не понимала, что делает.
А потом она наклонилась надо мной и сунула мою голову под воду, удерживая ее там.
Доктор Санто Альдобрандини
Мне нужны были деньги, поскольку я хотел оказаться рядом с той, кого любил.
Деньги. Жалкий и презренный металл, неспособный купить любящее сердце. Но они стали едва не самым главным в моей нынешней жизни, поскольку у меня их не было.
Раньше я презирал их, считая себя неизмеримо выше благородных господ, которые предавались стяжательству, вызывавшему во мне одно только отвращение.
На Сан-Серволо я зарабатывал немного, потому что предложил свои услуги чуть ли не даром только ради того, чтобы быть рядом с Марчеллой. И хотя я питался скудно, а одевался бедно, мне не удалось отложить ни гроша.
В Венеции мое имя было запятнано Мингуилло, посему я не мог зарабатывать на жизнь в качестве хирурга у состоятельных клиентов. (Разумеется, чтобы добраться до Марчеллы, я готов был лечить даже испорченных патрициев.) Я практиковался на городской бедноте и проститутках, потому что Испанская мадам рекламировала мои услуги своим друзьям. С бедных пациентов я брал немного. Да и разве мог я поступить иначе? Но понемногу я начал копить деньги.
Их было недостаточно, и мне казалось, что я задыхаюсь, потому что нетерпение гнало меня вперед, заставляя изыскивать все новые способы заработка. Я стал меркантильным и расчетливым. Я нанялся в помощники к аптекарю и составлял для него лекарственные кашки. Я научился смело требовать свою долю прибыли. Но при этом искал и другие возможности заработать. Я подрядился портняжить. Скроить рубашку для меня было не труднее, чем зашить рану. В доках я разгружал деревянные ящики.
Деньги, деньги. Похоже, они не питали ко мне привязанности, но я час за часом терпеливо заманивал их к себе в карман. И звон монет радостно ласкал мой напряженный слух.
А потом ко мне пришел Джанни и сообщил, что Марчелла благополучно прибыла в Арекипу.
— Слава богу, — обнял я его. — Но откуда ты узнал, что она уже там, живая и здоровая? — вдруг требовательно спросил я, снедаемый подозрением и беспокойством.
— Сегодня утром Мингуилло столкнул повара с лестницы сразу после того, как получил письмо от priora из Перу, вот откуда.
Я поспешил за своей сумкой с мазями и примочками, чтобы подлечить беднягу повара. Но Джанни выставил перед собой руку.
— Санто, вы погибнете, если появитесь в Палаццо Эспаньол, и ваша смерть станет концом Марчеллы.
Я молча протянул ему лосьон из бараньей травы, достав его из кармана.
Монеты в нем негромко звякнули. Музыка денег, даже негромкая и жесткая, всегда внушает оптимизм: наконец-то я в этом убедился.
Марчелла Фазан
Когда я пришла в себя, то обнаружила, что лежу в своей комнате, a vicaria нигде не видно. Рядом с моей кроватью стояли откупоренный флакон с нюхательной солью и коробочка с нюхательным табаком. Моя дрожащая рука нащупала на лбу чистую льняную повязку. Шерстяной бурдюк с горячей водой покоился у меня на груди, которая отзывалась болью при каждом вздохе, словно ее долго и грубо растирали чем-то жестким. Рядом сидела дружелюбная priora, держа меня за руку. Она поднесла чайную ложечку с бренди, разбавленным водой, к моим губам и ловко протолкнула его мне в рот.
— Добро пожаловать обратно, — улыбнулась она. — Наконец-то нам удалось оживить вас. Вдобавок действие вакцины против черной оспы подвело вас к самому краю.
Я испуганно вскрикнула, когда обезображенное лицо вдруг появилось в поле моего зрения, за спиной priora. Она проследила за моим взглядом и увидела, что я смотрю на алтарь в дальнем конце комнаты.
— А, Марчелла, не бойся. Это твоя новая святая покровительница.
То, что я увидела, было не лицом vicaria, a грубой статуэткой святой, чье изможденное, осунувшееся лицо усеивали красные точки. Святая Роза из Лимы, поняла я. Моих портрета и статуэтки святого Себастьяна нигде не было видно.
— Чем я провинилась, матушка? — Зубы у меня выбивали дробь.
Priora объяснила мне, что в монастыре изображение святого Себастьяна находилось под особым запретом.
— Был издан какой-то ханжеский эдикт под тем предлогом, что его симпатичная внешность и обнаженный торс могут вызвать похотливые мечты и colore у монахинь.
— Мы в Венеции так говорим только о кошках, — сказала я ей.
— И поэтому кошки тоже запрещены здесь, — мягко продолжала она. — Тем не менее они пробираются сюда только им известными способами и живут среди нас. Синьор Россини даже написал дуэт для этих славных созданий, поэтому я не могу считать их сугубыми посланцами зла. И, раз уж мы заговорили об этом, я не виню тебя за твоих святых Себастьянов, дитя мое. Вероятно, твой брат невнимательно прочел условия нашего соглашения о твоем приданом.
«Напротив, он прочел их очень внимательно», — подумала я.
— Полагаю, что в Венеции женщины могу любоваться святым Себастьяном без каких-либо ограничений?
Я кивнула. Она окинула меня проницательным взглядом.
— Может ли быть так, что твой брат хотел поставить тебя в неловкое положение с самого начала? — Настоятельница взяла меня за плечи и заглянула мне в глаза. — Ты давно носишь эту тяжесть, дитя мое? Я имею в виду намерения твоего брата.
Ее интуиция поразила меня и привела в замешательство. Я вдруг отчетливо представила, как припаду к ее груди и расскажу ей обо всем. Но я боялась, что ее воображение упрется в стену цинизма и она сочтет, что я преувеличиваю. А мне будет очень трудно отказаться от ее нежности даже после столь краткого знакомства. Я укрылась за своим обычным отсутствующим и непонимающим взглядом, тем самым, что сослужил мне добрую службу в сумасшедшем доме на Сан-Серволо перед тем, как туда ко мне приехал Санто.
— Мы побеседуем на эту тему в другой раз, когда ты увидишь, что можешь доверять мне. Я понимаю, что vicaria могла подорвать твою веру в гуманность нашего режима в Святой Каталине. Пожалуйста, поверь мне — сестра Лорета не олицетворяет собой всех нас. Ее следует скорее жалеть, чем бояться. Ее вера с самого начала приобрела истерический надрыв. Обычно ее излишества нас лишь забавляют. Это помогает нам терпеть ее.
Настоятельница вздохнула:
— Возможно, нам следовало быть не такими терпимыми и снисходительными в отношении нее… Но давай больше не будем говорить об этом. Твои новые сестры с нетерпением ждут встречи с тобой. — Priora взмахом руки указала на монахиню, охранявшую вход в мою келью.
Лица моего коснулся порыв теплого ветерка, как будто развернулись летние паруса. Меня окружили улыбающиеся девушки. Они опускались на колени рядом с моей кроватью, заглядывали друг другу через плечо, наклонялись, стараясь оказаться поближе ко мне.
— Какая красивая и хрупкая! — выдохнула одна из них. — Она похожа на стекло!
— Она говорит по-испански?
— Да! Да, ты знаешь, что говорит! Нам сказали…
— Венецианская Калека! — захихикала другая, но ее сурово оборвала priora.
— Ее душа прекрасна в глазах Господа, — невозмутимо напомнила она им, — значит, и в наших тоже.
Дюжина нежных рук приподняла мои простыни, чтобы открыть нижнюю рубашку, а потом пробежалась пальчиками кружевам и атласной ленте на вороте. Монахини с восхищенными восклицаниями рассматривали мое белье, уже разложенное по полкам, а потом набросились на мое дорожное платье, кучкой лежавшее на полу. Одна из них подхватила мои панталоны и, пританцовывая, принялась напевать арию Россини. Мне стало понятно: мои новые подруги прекрасно знали, что priora снисходительно отнесется к любым легкомысленным излишествам, если только их будет сопровождать соответствующий музыкальный аккомпанемент.
— Раздельные панталоны!
Похоже, девушки еще никогда не видели ничего подобного Другая подхватила с пола мою шелковую юбку и приложила ее к себе, и все восторженно затаили дыхание.
— Венецианская мода, — благоговейно прошептал кто-то.
Я угрюмо подумала: «Да, венецианская мода, только десятилетней давности. Мингуилло не спешил тратить деньги на то, чтобы моя одежда хотя бы не слишком отставала от времени».
Priora, вместо того чтобы упрекнуть монахинь, предоставила полную свободу их игривому любопытству. У меня появилось странное чувство, что она хотела позволить им поближе познакомиться со мной, чтобы они видели во мне не только калеку с изувеченной ногой. И действительно, они быстро позабыли о моих увечьях, и теперь засыпали меня вопросами о Карнавале в Венеции, о манерах благородных господ и о том, как выглядят гондольеры.
В комнату скользнула мрачная тень, и резкий голос vicaria произнес:
— Это создание явно было выбрано для того, что испытать на себе всю полноту Божьей кары. Завидуйте ей, сестры, потому что наказание уже начертано на ее плоти.
Внезапно моя увечная нога вновь стала самой большой частью моего тела. Девушки, рассматривавшие мое нижнее белье, уронили его на пол. Какая-то темноглазая послушница сочувственно погладила мою ногу. Все остальные замерли на месте.
— Это совсем не значит, — продолжала vicaria, подходя к моей кровати, — что она должна претендовать на малую толику жалости по отношению к себе. Она этого не заслуживает. Правда, сестра Хуана Франсиска дель Сантиссимо Сакраменто? Правда, сестра Мануэла де Нуэстра Мадре Санта-Каталина? Правда, сестра Жозефа дель Коразон де Хесус? Правда, сестра Рафаэла дель Дульче? Правда, сестра Мария Роза дель Костадо де Кристо?
Заслышав свое имя, каждая из девушек бледнела и отступала на шаг. Наконец, голос vicaria разогнал молоденьких монахинь по их кельям: топот легких ног, похожий на шум дождя, стих вдали, и в воздухе осталось висеть лишь тревожное ожидание.
Priora холодно смотрела на vicaria с другого конца комнаты.
— Разве это было так уж необходимо, сестра Лорета?
— Венецианской скверне нельзя позволить запачкать наш монастырь. Я удивлена, что вы позволили им предаваться бездумным фантазиям и непристойно обращаться с нижним бельем Венецианской Калеки.
— А вы, по своему обыкновению, подслушивали снаружи? Это очень недостойная привычка, сестра Лорета. Я хотела создать атмосферу неформального радушного приема для нашей новой сестры. Ледяная ванна — это не то приветствие, на которое я рассчитывала. Однако же я вовсе не обязана оправдываться перед вами. Я все еще priora этого монастыря, и меня уже дважды избирали на эту должность по желанию наших сестер, в отличие от вас.
Единственный глаз vicaria яростно сверкнул и погас.
После того как я пришла в себя, моей первой обязанностью стало посещение церкви. Должно быть, мой отец пользовался нешуточным влиянием в городе, потому как в первый же день моей службы церковь Святой Каталины до отказа заполнили люди, жаждущие собственными глазами увидеть la Veneciana.[147] Об этом я узнала от самой vicaria. Она уставилась на толпу злобно бормоча что-то себе под нос.
Из-за ширмы я разглядывала экзотическое столпотворение — женщин в цветастых платьях и черных кружевных мантильях и офицеров перуанской армии с золотыми серьгами в ушах.
Мы, монахини, заполнили свою часть церкви, сооруженной в виде тоннеля — «чтобы уберечься от землетрясений», как прошептал мне на ухо кто-то, — и разукрашенной в цвета золота и топленого молока. Чудесные голоса монахинь воспаряли под своды церкви и проникали сквозь решетку. По лицам горожан я видела, что пение согревало их сердца и наполняло души мягкой и созерцательной мечтательностью.
С нашей стороны решетка была деревянной, а с обратной — железной, словно намекая на то, что мы избрали заточение по собственной воле и желанию.
Priora рассказала мне о том, что моего отца буквально боготворили в Арекипе. Я сама вспоминала о нем с любовью, хотя по большей части воспоминания эти были смутными и немногочисленными. Что бы он почувствовал, если бы увидел меня здесь? Каковы были его планы в отношении меня, если он вообще задумывался об этом? Я украдкой наблюдала за мужчинами Арекипы, поместившими своих дочерей и сестер в монастырь. По меньшей мере один раз в неделю они вынуждены были приходить в эту церковь, чтобы взглянуть на дело рук своих. «Когда они смотрят на своих женщин за деревянными брусьями решетки, — думала я, — вспоминают ли они доверчивые детские личики, глядевшие на них снизу вверх из колыбелек?»
Мингуилло Фазан
Совесть похожа на щекотку. Одни восприимчивы к ней, другие — нет.
Совестливый читатель, к своему вящему разочарованию, обнаружит, что в современной литературе прослеживается тенденция к выхолащиванию этого нежного органа — совести. Возьмем, к примеру, нынешнее повествование о неисправимом герое, все преступления которого приносят ему пользу, и немалую. И, если бы мой отчет оборвался на этом месте, можно было бы подумать, что мир погряз в бесчестьях и подлости, которые всегда остаются безнаказанными.
О да, в это время все, к чему я прикладывал руку, процветало! Мой старый враг Наполеон потерпел полное и сокрушительное поражение. Деньги рекой текли ко мне благодаря моим новациям в знахарстве. Моя маленькая коллекция книг из человеческой кожи занимала уже три полки в моем кабинете. Я каждый день переставлял своих любимиц, тасуя мужские и женские книги с той сноровкой, с какой хозяйка публичного дома меняет девушек у регулярных посетителей, дабы удовольствие не приедалось.
Когда на рынке трудно было сыскать книги из человеческой кожи, я прибегал к другим развлечениям, пополняя библиотеку собственными творениями. Я приобрел книгу об искусстве охоты в переплете из лисьей шкуры, естественную историю певчих птиц в обложке из кожи жаворонков и трактат о больших кошках, обтянутый стриженой шкуркой одной из домашних мурлык Палаццо Эспаньол, чье отсутствие вызвало массу горестных стенаний у обожавших ее служанок и дикий восторг у местных крыс. А если кто-нибудь переходил мне дорогу, я с удовольствием представлял, какой текст будет лучше всего смотреться в переплете из его кожи.
Пожалуй, как раз в это счастливое и изобильное время я излишне погряз в самодовольстве. Да и разве могло быть иначе? Моя сестрица наконец оказалась вне пределов досягаемости своего честолюбивого возлюбленного, даже если он и догадывался, куда она подевалась. Что до его стремления взять Марчеллу в жены, то я спокойно думал: «Скорее свиньи полетят по небу клином, чем это случится, а я что-то не слышал о том, чтобы в свинарнике кто-нибудь расправил крылья».
Никакого уважения к снисходительному читателю, но нуждается ли он в нем?
Марчелла Фазан
Несмотря на мой проступок со святым Себастьяном, priora сообщила мне, что я должна буду сделать первый шаг на пути к тому, чтобы стать нареченной Господа Бога нашего и обрести статус послушницы.
— Твое путешествие оказалось чересчур долгим, — ласково сказала она, — поэтому мы немного ускорим твое посвящение.
Я подумала о той битве, которую priora должна была выдержать с vicaria, чтобы добиться для меня этой привилегии. Я по-прежнему ломала голову над тем, какую ложь преподнес им Мингуилло о моей прошлой жизни. Здесь у него были развязаны руки. Я смотрела и слушала. Судя по тому, как со мной обращались остальные, все они явно полагали, что мое бытие и, следовательно, мой характер были столь же трогательно незамысловатыми и простыми, как и моя изувеченная нога, и что я, Марчелла, и впрямь появилась на свет с этим врожденным дефектом, пагубные последствия которого отразились на моем теле, разуме и душе.
По случаю посвящения в послушницы меня переодели в старую одежду и привели в церковь в сопровождении монахинь в черно-белых платьях. В самый кульминационный момент решетку на мгновение закрыли занавесом. В меня со всех сторон вцепились руки, срывавшие с меня платье и облачавшие в хрустящее нижнее белье и шерстяную накидку. Я делала то, что мне говорили, держала руки над головой, поворачиваясь то влево, то вправо, как шепотом командовали мне старшие подруги. Когда занавес вновь открылся, я предстала перед аудиторией в белом наряде послушницы, стоя на коленях со свечой в руке и растерянным выражением на лице, которое все желающие могли принять за блаженство. Отведенные послушницам помещения состояли из наших собственных комнат, отдельной прелестной часовни, общей комнаты и небольшой библиотеки с книгами на религиозные темы. Я была по меньше мере на пять лет старше остальных девушек и чувствовала себя на сто лет мудрее и опытнее. Здесь были маленькие принцессы из благородных семейств Арекипы, которых баловали и оберегали от ужасов внешнего мира с самого рождения. Но они приняли меня всем сердцем, делясь со мной своими детскими сплетнями и секретами, как если бы я была одной из них.
Нами руководила наставница послушниц, заклятый враг сестры Лореты, которая, соответственно, была мягкой и ласковой, как лучи весеннего солнца. Но в ее обязанности входило побуждать и воспитывать молодых девушек, вверенных ее попечению, так, чтобы они без протеста и сожаления посвящали себя Господу. А другая ее роль, с которой она справлялась блестяще, состояла в том, чтобы исправно просвещать послушниц насчет ужасов внешнего мира.
Едва где-нибудь в Перу, а также в любом другом испанском доминионе, случалось убийство, или муж избивал жену, или ребенок умирал во время родов, детали происшедшего становились нам известны немедленно. Если уж на то пошло, наша наставница нередко переходила границы, рисуя окружающий мир исключительно в черных и зловещих тонах. Послушать ее, так все до единой молоденькие девушки, не спешащие укрыться в монастыре, вскоре превращались в старух благодаря каждодневным тяготам замужества. Их жизнь напоминала бесконечную череду обязанностей — им приходилось ходить за покупками, убирать, рожать и воспитывать детей, подставляя другую щеку, пока они не умирали гораздо раньше монахинь. Перед сном мы выслушивали жуткие истории о женах, для которых супружество превращалось в невыносимую муку, и они совершали самоубийства, зачастую прихватывая с собой в ад новорожденных детей, потому что малыши нередко умирали до того, как успевали исповедаться и получить отпущение грехов! Далее шли мужья, протыкавшие рапирами шелковые платья своих жен, нимало не заботясь о том, находились ли внутри супруги или нет, и воровавшие их драгоценности и тратившие их на шлюх. Подобные истории всегда заканчивались спонтанными горячими благодарственными молитвами Богу за то, что Он уберег своих маленьких монахинь от столь неприглядной и ужасной судьбы.
Скорее всего, разговор Мингуилло с priora состоялся в ее oficina, расположенной сразу за воротами. Невзрачный внешний двор не позволял составить должное впечатление о внутреннем мирке монастыря. Должно быть, монастырь Святой Каталины представлялся ему серым и мрачным, как могила. Ведь знай Мингуилло о том, какой была жизнь внутри монастыря, он бы никогда не отправил меня сюда. Если судьбой мне было уготовано стать пожизненной заключенной по воле своего брата, то я могла хотя бы утешаться тем, что моя последняя тюрьма располагалась в столь безукоризненно прекрасном месте.
Монастырь Святой Каталины напоминал царство из арабских сказок. Свежий ветер с гор ласково перебирал головки цветов во внутренних двориках, бесшумно скользя по извилистым улочкам и брызгаясь водой из фонтанов. Вместо того чтобы запретить чувственные удовольствия, монастырь наслаждался ими. Из канцелярии priora доносилась музыка маэстро Россини. У алтаря щебетали певчие птицы в клетках, придавая голосам хора небесное звучание. Отрада и утешение крылись в запахе роз, нежной мякоти созревающих плодов, длинных пальцах солнечных лучей, каждое утро нежно касавшихся наших лиц.
Но более всего в монастыре наслаждались вкусной пищей. В апартаментах каждой из принявших постриг монахинь имелась собственная кухня. Вечерний воздух был напоен ароматами тушеного мяса и жареных морских свинок. На следующее утро над дворами витали сводящие с ума запахи кондитерской выпечки и горячего шоколада, которые в полдень сменялись ароматами марципана, а после обеда — хлеба с пряностями. Наклоняясь понюхать цветок в саду, вы неизбежно обнаруживали, что от него пахнет сахаром и ванилью из восхитительных polvorones.[148]
Быть монахиней здесь означало жить в игрушечном кукольном домике. Цвета были слишком простыми для реального мира. У нас напрочь отсутствовали оттенки и полутона, властвовали яркие, чистые краски.
Ну и, конечно, здесь был Эль-Мисти. В Арекипе я не могла избавиться от ощущения, что лишь тонкая вуаль отделяет землю от рая. Вершина горы настолько возвышалась над ползущим над долинами туманом, настолько далека была от надежной тверди под ногами, что казалась неким сверкающим королевством в облаках, настоящим мифом или древней легендой. Vicaria пыталась запретить монахиням смотреть на вулкан, однако же сестра Лорета не могла уничтожить его по своему хотению. Даже если вы не смотрели на него, Эль-Мисти смотрел на вас. Я лично ощущала присутствие горы так, как ощущают манто из белого горностая на плечах — легкое, невесомое и нежное, но, что еще более важно, способное защитить. Мингуилло находился по другую сторону горы, а вдобавок еще и за океаном с двумя морями.
В столь теплой атмосфере я и впрямь могла проникнуться искренней верой. Утешение, обретенное в ней, поглотило бы мои печали и потери; я могла бы даже окончательно похоронить надежды Мингуилло на вечное страдание для меня тем, что открыла бы в себе настоящее призвание, доставляющее мне одну только радость. Но было нечто такое, что удерживало меня от подобного шага.
Все в монастыре полагали, что, раз я была калекой, то никогда не знала любви. Но воспоминания о поцелуе Санто и о том молчаливом обещании, которое прошептали мне его губы на Сан-Серволо, подрывали веру, которой в противном случае я бы наверняка прониклась в монастыре. Когда с моих губ «невинной и чистой невесты Христа» слетали слова молитвы, сердце мое разрывалось от боли, ибо мне казалось, что Господь участвует в тайном сговоре. И что же это за Бог, которому я должна была вверить себя? Который принимал пустые клятвы послушниц, не желающих становиться Его невестами, который позволял братьям запирать неудобных сестер в том, что Сесилия Корнаро однажды назвала «Его гаремом»?
Кроме того, я не могла забыть и о том, что этот самый Бог был идолом и для такого сумасшедшего существа, как сестра Лорета, которая собственными руками и своим устрашающим примером делала больше для распространения среди нас кощунственных мыслей, чем сам дьявол.
Вновь отстранившись от своей сути, я искала прибежища в рисунках, как всегда поступала с детства. Мой дневник, состоящий из отдельных листочков, обрел надежное укрытие в дальнем углу моего шкафчика для свечей.
Сестра Лорета
Каждый день Я отправляла сестру Нарциссу и сестру Арабеллу собирать сведения о Венецианской Калеке. Эти девушки ступали так, словно не весили ничего.
Сама же Я ходила по ночам, смотрела и слушала. В трапезной начали перешептываться, что в монастыре завелось привидение, которое бродит в предрассветную пору по узким аллеям. Глупые девчонки в новициате уверяли, что видели, как глухой ночью домовой прижимается лицом к стеклам их комнат.
Марчелла Фазан
Но ночь разительно отличалась от дня! Монастырь Святой Каталины превращался в осколок древнего, первобытного прошлого. Во мраке слышался шорох крыльев летучих мышей, в темных комнатах тускло тлели огоньки свечей или очагов, и на фоне бархатно-синего неба вырисовывались фантасмагорические силуэты мавританских куполов и арок.
Именно по ночам оживала темная и страшная история монастыря. Даже роса казалась пропитанной мрачными тенями прошлого. Я вдруг осознала, что множество вещей, к которым я прикасалась, даже моя собственная кровать, некогда принадлежали женщинам, которые умерли для внешнего мира; будучи совсем еще молодыми девушками. Они были недолговечными фантомами в этом месте, полном торжества жизни, и скончались в безвестности.
Ночь уводила нас все дальше и дальше во времени. После наступления темноты монастырь Святой Каталины приводил меня в ужас. Такое впечатление, что наше женское общество переносилось назад, в первобытную эпоху, превращаясь в стойбище какого-нибудь древнего племени, и огоньки очагов напоминали маленькие красные костры ада, горящие в вечном мраке.
Граница между «внутри» и «снаружи» стиралась. Цвета исчезали, и через порог в комнату вползали жутковатые тени. Монастырь вдруг терял всю свою величественную неприступность и казался неглубокой раной на теле земли, ничтожным и беззащитным поселением в глуши мироздания, вокруг которого рыскали злобные и могучие чудовища.
В своем дневнике я написала: «В Святой Каталине что-то не так. Приближается нечто страшное. По ночам я чувствую это».
Мингуилло Фазан
Насмешливый читатель обманывает себя, принимая мое молчание по поводу исчезнувшего завещания за проявление слабости или признание поражения. Совсем напротив.
Избавившись от Марчеллы, я предпринял новую попытку установить личность того, кто похитил завещание. Много лет прошло с тех пор, как я нашел на его месте отрубленную голову цыпленка. Устав жить в напряженном ожидании, в тени реальной угрозы разоблачения, я захотел найти и покарать вора.
Я принялся расспрашивать всех, кто жил в Палаццо Эспаньол, начиная с того времени, как я впервые увидел подлинное завещание, и до того момента, когда оно пропало. Слуги, священники, пансионеры-прихлебатели, лодочники и садовники покидали мой кабинет в страхе и растерянности: разумеется, я не мог напрямую задать им тот единственный вопрос, который меня интересовал, поэтому приходилось мучить их туманными обвинениями и намеками, внимательно следя за выражением их лиц в надежде узреть чувство вины.
В самых своих сокровенных мечтах я надеялся, что вор мертв. Но даже у самых радужных надежд имеются острые углы. Если вор отправился в мир иной, где же он спрятал документ?
Но, быть может, тот, кто похитил завещание, предпочел медленно свести меня с ума? Напрасная надежда! Что за дьявольски изобретательная личность перешла мне дорогу? Но на каждом шагу меня подстерегали ненормальные.
Раз уж мы заговорили о них… Я как-то обратился к своему камердинеру Джанни с вопросом:
— Мы знаем кого-либо, кто желал бы мне зла? Еще с тех прежних времен, когда мой отец был жив?
Если бы малый понял, о чем идет речь, то наверняка бы выпрямился и окинул бы меня подозрительным взглядом, а так он лишь тупо уставился на меня, как рыба со сковородки. Он был единственным из слуг, кому я доверял уборку своего кабинета. В нем я безо всякой опаски оставлял свои личные бумаги валяться где попало. Потому что Джанни, голова которого походила на ствол пальмы с клочком волос на макушке, был неграмотен и нелюбопытен, как монах-отшельник.
Марчелла Фазан
Ослепленная великолепием цветов и солнечными лучами, я безропотно выполняла свои обязанности послушницы. Я учила библейские истории, сюжеты которых были изображены на стенах. По-испански я стала говорить с акцентом Арекипы, обогатив свой лексикон словами, которые олицетворяли местный колорит: sillar, белый камень, что окружал нас со всех сторон; mestiza, полукровка; criada, служанка; esclava, рабыня.
У меня появилось и новое имя — сестра Констанция. А заодно и новая прическа: несколько прядей, ниспадающих на щеки из-под белой вуали.
Но, несмотря на это, я сумела сохранить блестящее очарование Венеции. Послушницы при первой же возможности по-прежнему засыпали меня вопросами о венецианской моде и скандалах в обществе. Им хотелось думать, что я принадлежала к сливкам общества, поскольку присутствие важной венецианской дамы отбрасывало тень ее величия и на них самих. Они никак не могли понять, почему я приехала в Арекипу, когда могла просто жить на площади Сан-Марко, любуясь на Гранд-канал. И на венецианского благородного господина — своего возлюбленного.
Марчелла Фазан хранила упорное молчание. А сестра Констанция улыбалась и спрашивала:
— Разве может быть на свете что-либо прекраснее нашего монастыря?
Наставница послушниц согласно мурлыкала и целовала меня в лицемерную щеку.
Сестра Лорета
Венецианская Калека старалась держаться от Меня подальше, но Я не позволяла ей ускользнуть от Моего бдительного ока. Я не считала свои ежедневные обязанности исполненными до тех пор, пока Мне не удавалось хотя бы один раз встретиться с ней и заглянуть ей глубоко в глаза. Я надеялась распознать истинную природу ее греха.
Priora заметила, что Я уделяю Венецианской Калеке особое внимание. Она принялась обличать Меня подобно фарисею:
— Неужели вы были посланы нам только для того, чтобы нарушить мир в нашем монастыре? Я горько сожалею о том дне, когда Отцы оказались настолько слепы, что согласились принять вас. Вас следовало бы поместить в сумасшедший дом, дабы не позволить вам сводить других женщин с ума! Не смейте превращать сестру Констанцию в очередную сестру Софию. Вы должны научиться оставлять младших монахинь в покое.
— Я делаю то, что делаю, из любви к Господу нашему, и мои усилия вскоре принесут свои плоды.
Priora прибегла к вкрадчивому тону, словно разговаривала с несмышленым ребенком:
— Сестра Констанция боится вас до дрожи в коленках, поскольку вы едва не утопили ее в тот день, когда она прибыла сюда. Она ведет себя безупречно, и, боюсь, даже слишком безупречно. Вам не приходило в голову, что вы отвращаете мысли бедной девочки от Бога? Что она поглощена не благочестием, а страхом ожидания того, что вы сделаете с ней в следующий раз?
— Ее совесть нечиста, ибо она скрывает грех за своей смиренной кротостью; поэтому, естественно, она страшится неподкупной и нетленной души. Разве может быть иначе?
Priora вздохнула и попыталась прогнать Меня. Я обратила к ней свое глухое правое ухо и позволила оскорблениям вливаться в него, оставляя их без ответа. Я осталась, потому что над ее левым плечом кружил ангел, призывая Меня задержаться в ее присутствии до тех пор, пока она не выпьет горячий шоколад, который Я принесла ей.
Джанни дель Бокколе
Марчеллы не было с нами вот уже целый год, и мы почти не получали от нее известий. А уж я бы знал о них, можете не сомневаться. Потому как я читал все до единого письма Мингуилло, надеясь получить ответ на свое собственное, которое я отослал анонимно, с купцом и сотней монет, которые мы наскребли с остальными слугами. Адресовано оно было priora монастыря Святой Каталины. Я надеялся, что priora напишет Мингуилло и задаст ему несколько неприятных вопросов. Но этого не случилось.
А Мингуилло был доволен, как слон, и процветал. Ему больше не было нужды таиться и втихаря пакостить своей бедной сестре. Но со змеи нельзя снять шкуру. Он по-прежнему не находил себе места. Все ломал голову над тем, куда подевалось старое завещание, и подозревал всех.
Ирония заключалась в том, что он полагал меня своими глазами и ушами, заставляя шпионить за остальными слугами. Ну, я и рассказывал ему сотни ничего не значащих подробностей, скармливая невинную ложь, чтобы он ничего не заподозрил. А под прикрытием его расследования я проводил свое собственное. Всякий раз, когда Мингуилло допрашивал очередного подозреваемого, я неподвижно торчал у него за спиной, смотрел, слушал и вычеркивал следующего кандидата из моего списка возможных похитителей завещания.
Марчелла Фазан
Через год меня сочли готовой принять обет. Я не могла найти веских доводов, которые позволили бы отсрочить мой переход и статус полноправной монахини, velo negro, под черной вуалью, что давало право принимать участие в голосовании, проходившем каждые три года. Как давшей обет монахине мне полагалась более просторная комната, слуги и — единственное, что меня волновало по-настоящему, — большая независимость и уединение. Я не вынашивала никаких амбиций, но знала, что могу вызвать скандал, если откажусь принять вуаль, а у меня не было ни малейшего желания привлекать к себе внимание.
Я боялась, что, стоит кому-нибудь взглянуть на меня попристальнее, он увидит Марчеллу Фазан под маской сестры Констанции. Покорная и смиренная сестра Констанция не проявляла никакого интереса к жизни за стенами монастыря Святой Каталины. Но на бумаге яркое существование Марчеллы Фазан продолжалось. За связками свечей в моем шкафчике лежали страницы, на которых я жила по-настоящему. А еще на этих листах бумаги в моем сердце жил Санто, неотделимый от меня. Я не тревожилась о том, любит ли он меня по-прежнему. Я знала, что любит.
Поэтому, принимая обет невесты Христа, я исходила из того, что это обязательство носит временный характер, до тех пор, пока я не выйду замуж за Санто, хотя сейчас, казалось бы, у нас с ним не было ни малейшего шанса когда-либо увидеться вновь.
В кульминационный момент мессы я легла на пол, раскинув u стороны руки, словно бы распятая на кресте, и шепотом принесла клятву, которая связывала меня с монашеским орденом. Затем я опустилась на колени перед улыбающейся priora и произнесла неубедительные слова своего обещания. Через окошко на хорах священник протянул мне черную вуаль. Другие монахини помогли мне надеть ее и расправить, чтобы все выглядело безупречно. Невеста должна быть красивой и достойной своего мужа.
И только когда мне на палец надевали обручальное кольцо, я невольно отпрянула в сторону от священника, отчего публика, наблюдавшая за церемонией, изумленно ахнула.
Я протянула ему руку, говоря себе: «Это всего лишь репетиция перед моей настоящей свадьбой».
Затем мне на голову водрузили венок из роз и торжественно отвели обратно в клуатр, где состоялось празднество, которое едва ли можно было назвать духовным, учитывая количество съеденных нами пирожных и печенья; за исключением vicaria, естественно, у которой шел десятый день ее очередного исключительно длительного поста.
Я покрутила кольцо на пальце. Направляясь к себе в комнату, я сорвала травинку и просунула ее под золотой ободок на пальце так, чтобы кольцо не соприкасалось с кожей.
Доктор Санто Альдобрандини
На письменном столе Мингуилло Джанни нашел письмо от priora монастыря Святой Каталины. Она напоминала ему о том, что он должен прислать последнюю часть приданого Марчеллы, поскольку она уже принесла монашеский обет.
Я, как слепой, спотыкаясь, вышел из ostaria, ничего не видя перед собой. Привалившись к стене, я почувствовал, как монеты у меня в заднем кармане впились в мою плоть, словно ножи. Обвенчалась с Господом? Это означало, что она вышла замуж за другого, не за меня.
Почему она не захотела оставаться послушницей или стать терциарией, келейницей?
Следом за мной вышел Джанни, мысли которого были заняты совсем другим.
— Мингуилло говорит, — мрачно пробормотал он, — что у нее будет своя рабыня. Ему придется платить. Но разве эти перуанские слуги смогут угадывать все ее желания так, как это делали мы с Анной?
— Почему она так поступила? — терзался я. — Как она могла принять вуаль, когда знала, что я…
Джанни хлопнул меня по спине:
— Может, она скрестила пальцы, когда приносила обет? Может, все это лишь большое надувательство? Может, — лицо его помрачнело, — они одурманили ее?
«Может быть, ее избили, — подумали мы одновременно. — Может быть, они держали ее взаперти, чтобы она сошла с ума». Тогда у нас не было причин полагать, что режим в монастыре Святой Каталины окажется мягче, нем в самом строгом монастыре Венеции. В конце концов, Мингуилло сам выбрал его.
Я никогда не видел. Марчеллу в черном. Должно быть, по контрасту ее кожа выглядит сейчас очень бледной. Врачи, пользующие монахинь, замечали, что черный цвет их облачения вызывал постоянные проблемы с кожей, поскольку темные платья поглощали солнечные лучи, затрудняя выделение тепла телом. Темное одеяние с готовностью впитывает болезнетворные частицы и накапливает в себе вредные соединения. Эта метафора вполне применима ко всем функциям организма: быть монахиней — то же самое, что медленно умирать. Мертвое для внешнего мира, тело монахини постепенно распадается, недоступное для любящих глаз.
А вот в том, что касается Наполеона, я оказался прав: его чесотку оказалось не так-то легко утихомирить. Мой старый пациент восстал из собственного пепла и с триумфом покинул Эльбу. Вскоре он прибыл в Париж, намереваясь вернуть все, что потерял, кроме молодости и здоровья, которые оказались утрачены безвозвратно.
Марчелла Фазан
Через неделю после того, как я обвенчалась с Господом, меня перевели из прежней кельи в новую. Коренастая velo blanco несла мои пожитки, за исключением тонкой стопки страничек моего дневника, которые я спрятала в накидку и настояла на том, что отнесу ее сама. Velo blanco шла впереди, показывая дорогу, потому что отныне мне предстояло жить в той части монастыря, куда послушниц не допускали.
Мы по диагонали пересекли синий дворик и подошли к группе зданий, отдаленно напоминавших старинную деревню. Мы миновали Калле Кордоба с ее белыми стенами, увитыми красной геранью. В конце она сужалась, переходя в Калле Толедо, настоящий каньон из терракотовых построек, плоских и примитивных. По правую руку тянулись полуразрушенные и осыпавшиеся стены, похожие на торчащие из земли обломки гнилых зубов.
— Землетрясение 1784 года, — коротко пояснила velo blanco. — В этот день к нам прибыла сестра Лорета. Мы так и не смогли оправиться от этой катастрофы.
Мы резко повернули направо, на Калле Севилья, обнесенную кроваво-красными стенами и поднимавшуюся по белым ступеням ко входу в старинную церковь, увенчанную колокольней.
— Сюда. — Монахиня слегка подтолкнула меня к первой слева двери. — Вот здесь вы теперь будете жить, сестра Констанция.
Я вошла в свой дворик сквозь низенькие двустворчатые деревянные двери, обе половинки которых были вытесаны целиком из мореного дуба цвета топленого масла. Над притолокой было начертано имя прежней обитательницы, Марии Доминги Сомокурсио.
— Что случилось с сестрой Домингой?
— Она пребывает вместе с нашим Отцом и Супругом, — ответила монахиня. — Черная оспа. Она боялась уколов и отказалась от прививки. Ее родители распорядились продать келью, а на вырученные средства заказать мессы за упокой ее души. Теперь ваш брат выкупил ее для вас.
Мой вымощенный булыжником дворик был выкрашен в ярко-синий цвет. Вдоль стен тянулись три длинные каменные скамьи, а в центре раскинулась небольшая цветочная клумба. Слева находилась кухня, а прямо впереди открывался вход в мою спальню, по обе стороны которого в горшках пенилась герань. «Как же мне повезло, — подумала я, — что теперь у меня есть собственный, такой красивый дворик». Впоследствии я узнала, что все принесшие обет монахини могли похвастаться личными садами, причем некоторые были намного роскошнее моего.
Дворик казался украшенным отнюдь не символами христианства; в нем явно преобладали традиции Востока: изящная арка над дверью, неглубокие ниши и скамьи из золотистого камня, впитывающего солнечный свет.
Вслед за velo blanco я вошла в большую, просторную комнату. Ее терракотовый пол выскоблили, подготавливая для шелкового ковра из моего приданого. Под куполообразным потолком с тщательно проработанным архитравом кремового цвета в стенах были проделаны небольшие оконца и альковы. А посреди комнаты стояла невысокая чернокожая девчушка, которая приветствовала меня реверансом.
— Как тебя зовут? — спросила я.
— Жозефа, — ответила она и вновь присела в реверансе. — Я — ваша рабыня, повариха и служанка.
— У вас она всего одна, — снисходительно заметила velo blanco. — У большинства принесших обет монахинь — не меньше трех. А у Маргариты, аптекарши, их целых двенадцать!
Жозефа упрямо возразила:
— Я могу делать всего-всего понемногу для своей госпожи.
— В таком случае покажи ей новое жилье, — распорядилась velo blanco. Сложив мои пожитки на оттоманку, дежурная монахиня удалилась.
Жозефа не мигая уставилась на меня.
— Итак, — провозгласила она, — это ваш новый дом. Здесь есть это, это и вот это. — Она по очереди показала на камин, дымовую трубу и кровать с нарочитой официальностью.
Но потом, когда шаги velo blanco замерли вдали, лицо Жозефы расплылось в радостной улыбке. Уперев руки в бока, она сообщила:
— Другие слуги говорят. Они говорят, вы будете хорошей госпожой. В этом случае я буду хорошей служанкой, а быть может, понемножку полюблю вас. Думаю, это вполне возможно.
— Очень надеюсь на это, — улыбнулась я. — Ты мне уже успела понравиться.
— Вот и славно, — откликнулась Жозефа. — Вы выглядите ничего-ничего. Я складывать ваши вещи в порядок.
В моей новой hornacina уже стояла неприятная статуэтка святой Розы. Ее глаза на изможденном и изрезанном морщинами красном лице с отвращением глядели на свое роскошное новое обиталище, словно говоря: «Я живу ради мира, который выше этого».
— Уродливая корова, вот она кто, — непочтительно заметила Жозефа.
— И зловещая к тому же, — согласилась я. Моя рабыня взвизгнула от восторга.
Под святой Розой разместился шкафчик для свечей, уже набитый всеми необходимыми принадлежностями. Мой дневник окажется в полной безопасности за этой стеной воска. Напротив расположился большой встроенный шкаф с четырьмя дверцами и двумя глубокими полками. Его вместительность привела меня в изумление — это сколько же вещей должно быть у монахини, чтобы заполнить все это пространство? За занавесками у противоположной стены я обнаружила свою кровать. Как и в кельях послушниц, она стояла в арочном алькове, дабы защитить меня от дрожи земной. Над изголовьем висел простой деревянный крест. Здесь было много свободного места, и я решила, что его вполне хватит для моего стола и кресла. Оттоманка была сплошь обложена подушечками. В большую кухню можно было попасть как из моей спальни, так и со двора. В огромной печи жарко пылал огонь, и Жозефа уже помешивала на ней какое-то ароматное блюдо.
— Пахнет хорошо, да? — поинтересовалась она.
Я кивнула.
— А где будешь спать ты?
Она показала на соломенный тюфяк рядом с печью.
— Жарко-жарко, как Африка.
Я положительно могла заблудиться в своих новых апартаментах. Это была даже не келья, а скорее миниатюрный деревенский дом. Заметив дверь рядом с hornacina, я просунула туда голову и обнаружила еще одну комнату, почти такую большую, как моя гостиная-спальня.
Я окликнула Жозефу:
— А для чего эта комната?
— Для чего хотите, мадам, — был ответ.
И перед моим внутренним взором сразу же возник образ Санто, работающего здесь за письменным столом, поднимающего на меня глаза и улыбающегося, а потом и протягивающего мне руку.
Солнечный свет струился со двора и сквозь зарешеченное высокое окно, выходившее на бесчисленные маленькие улочки. Стекол в нем не было, одни лишь деревянные жалюзи.
Значит, вот какое оно, мое новое королевство и клетка. Тем не менее клетка эта выглядела огромной, как целый мир, и полной приятных возможностей.
В ней даже была целая комната «для чего хотите».
Доктор Санто Альдобрандини
Я воображал, как Марчелла смотрит поверх стен монастыря Святой Каталины на увенчанные снежными шапками горные вершины. Я чувствовал, как она дрожит в разреженном воздухе высокогорья Анд. Она дала обет обвенчаться с этими стенами, пообещала, что более никогда не покинет этих мест. И такое обещание не нарушит даже ее смерть, ибо я знал, что монахинь хоронят на внутреннем кладбище монастыря.
Меня постоянно преследовал один и тот же образ: Марчелла, с обручальным кольцом Господа на тоненьком пальчике, сидит в каменной клетке высоко в небесах и смотрит оттуда на Новый Свет.
Думает ли она обо мне? О кольце, которое я не подарил ей перед тем, как она уехала?
С кем она общается? Не наложили ли монахини на нее суровое покаяние? Не станут ли они ненавидеть чужестранку и презирать из-за физических увечий?
А слуги? Быть может, беспокойство Джанни на этот счет было вполне оправданным. С чего бы это слугам в Арекипе любить Марчеллу? Слуги отравили намного больше своих хозяев и хозяек, чем об этом знают люди, далекие от медицинской профессии. Я видел, как тучные дамы благородного происхождения превращались в живые скелеты из-за того, что в пищу им регулярно добавляли небольшие дозы мышьяка, или же от них быстро избавлялись с помощью аконита.
Испанская мадам выразила восхищение моими успехами в овладении ее родным языком. Уже не было такой части тела, которую я не мог бы назвать по-испански, не существовало сыпи или пятнышка, для которых я затруднился бы подобрать соответствующий испанский термин. Но вот доведется ли мне когда-нибудь воспользоваться своими знаниями?
Марчелла — или сестра Констанция, как сообщил мне Джанни, — обвенчалась с Господом. Согласится ли она на двоебрачие?
Марчелла Фазан
Поначалу каждодневное существование принявшей постриг монахини мало чем отличалось от моей жизни в новициате. Нас будили звуками деревянной колотушки около пяти часов утра, и мы поспешно собирались вокруг центрального фонтана на площади Зокодобер, перебирая неизменные четки. Мы соблюдали канонические утренние часы и присутствовали на главной мессе. После этого мы расходились по своим комнатам, чтобы отдохнуть и читать псалмы, отсчитывая годовщины важных святых, а также поминая по псалтырю недавно умерших сестер. В половине двенадцатого мы обыкновенно обедали в трапезной, после чего вновь возвращались в свои кельи.
После обеда мы возвращались в алтарную часть храма на visperas,[149] совместное хоровое пение и молчаливое вознесение молитв по четкам. Остаток дня проходил в попеременном молении, чтении Библии и жизнеописаний святых. Отчасти пеоны оказались правы. Мы должны были молиться за души наших родных и близких, спасая их от нескончаемых мучений в чистилище. Я бормотала свои молитвы вслух, потому что о vicaria говорили, будто она рыщет по улицам, подслушивая под нашими окнами.
В своих молитвах я ни разу не вспомнила о Мингуилло. Пьеро — да; все свои молитвенные часы я посвящала ему. Я часто молилась о спасении душ Джанни, Анны, даже матери и своих племянниц. Не забывала я и о своем обещании возносить нужные молитвы за пеонов, особенно Арсе.
Что же касается Санто, то мысли о нем превратились для меня в молитву особого рода.
Пока губы мои шептали молитву, я рисовала: Жозефу, занятую на кухне; монахинь, склонившихся над своими сборниками церковных гимнов в храме; свой очаровательный садик. Мне страшно хотелось поработать с пастельными и масляными красками. Но я не осмеливалась просить об этом.
Пища, обильная или скудная, отмечала наши часы и дни. В отличие от жен, обвенчавшихся со смертными мужьями, мы совершенно не занимались покупкой продуктов, приготовлением пищи, сервировкой стола или мытьем посуды. Нас обслуживали точно так же, как мужчин. Таким образом, наши взаимоотношения с пищей можно было назвать духовными — так, во всяком случае, говорили проповеди.
Мы «постились» каждую пятницу. Это означало, что мы ели только картошку, кашу или рыбу. Но для сестры Лореты и этого было слишком много, и она без устали попрекала нас за подобные излишества, часто напоминая нам о том, что «новорожденная Кэтрин Шведская соглашалась сосать грудь матери только в те дни, когда ее родители не поддерживали супружеских отношений». Еще одним ее любимчиком был святой Николай. Еще ребенком он проявлял такую святость, что брал только одну грудь, и то по пятницам.
— Пока вы набиваете свою утробу, — скрипела vicaria, — я буду наслаждаться только Телом и Кровью Христовой во время причастия.
— Принцесса каннибалов! — заметил кто-то, и я вытянула шею, пытаясь разглядеть, кто же осмелился произнести эти слова, но лица всех монахинь оставались невозмутимыми и невинными.
Каждый день нам полагалось бывать в одной из исповедален, что располагались рядом с главным клуатром. Мы поднимались по четырем ступенькам в крошечный шкаф, за нами закрывалась дверь, и мы сидели в душной темноте, исповедуясь в своих грехах. Решетки были врезаны непосредственно в стену общей части церкви: сквозь отверстия наши голоса попадали туда, куда был запрещен доступ нашим телам. После каждой исповеди — во время которой Марчелла Фазан изобретала для сестры Констанции мелкие прегрешения, — я выходила, моргая, из полутьмы в клуатр с его выкрашенными красной охрой арками и пунцовой геранью.
Нам разрешалось ухаживать за собственными садиками и выращивать цветы для своей hornacina. Наши слуги могли выходить за пределы монастыря, чтобы покупать для нас семена и съестные припасы. Разумеется, они возвращались, переполненные городскими сплетнями, мельчайшие подробности которых разыгрывались в игре с очень высокими ставками.
Подобно многим моим сестрам, я завела себе домашнего любимца — блоху в бутылке зеленого стекла. И в самом деле, ее проделки скрашивали мое одиночество во время долгих часов молитвы. Монастырским блохам, похоже, доставляла большое наслаждение limpieza de sangre, чистота крови, которую они высасывали из монахинь Святой Каталины.
Жозефа железными щипцами вылавливала их из моих простыней и выкладывала трупы в ряд в hornacina в качестве подношения моей уродливой святой Розе, приговаривая при этом. — Какой позор, что они не могут укусить ее. Ей бы это понравилось, верно?
Доктор Санто Альдобрандини
Когда после поражения при Ватерлоо Наполеона отвезли на остров Святой Елены в южной части Атлантического океана, на меня снизошло очень странное озарение. Оказывается, теперь Марчелла физически находилась ближе к Наполеону, чем ко мне.
Отмечая каждый день своей утраты, я вдруг понял, что ощущаю некое духовное родство с ним. Быть может, он, как и я, так и не сумел отказаться от надежды, что когда-нибудь прежняя жизнь вернется к нему? Интересно, мечтал ли он об освобождении так, как я мечтал о том, чтобы спасти Марчеллу? Уносился ли он мыслями вслед волнам, прокатывавшимся под днищем его корабля, возвращаясь к моменту своего наивысшего торжества на поле боя, как я с трепетом вспоминал тот миг, когда мои губы соприкоснулись с губами Марчеллы?
Генералы, сражавшиеся против него и боявшиеся его, и не подозревали о том, что все это время Наполеон носил в животе врага, который и станет для него Немезидой.[150] Препилорическая язва уже прогрызла в нем глубокую дыру, где со временем разовьется злокачественная опухоль.
К тому времени, когда Наполеон угодил в заточение на остров Святой Елены, опухоль уже продвигалась ускоренным маршем на север, юг, восток и запад внутри него. Чтобы ослабить его желудочные спазмы, доктора принялись медленно убивать его орошением толстой кишки и рвотой, вызываемой сурьмяным виннокислым калием. Все возрастающие дозы снадобья привели к тому, что кровь стала поступать в его мозг с перебоями, вызванными неожиданными приступами сердцебиения, подобными перестрелке на поле боя.
На Святой Елене у Наполеона не было друзей. При сложившихся обстоятельствах врач, пусть даже пребывающий рядом с ним, не мог стать другом. Врач — это человек, который соответствующим образом фиксирует в документах вашу кончину, приступ за приступом, боль за болью, удушье удушьем.
Марчелла, наверное, тоже хватала разреженный горный воздух широко раскрытым ртом? Или же, напротив, его чистота добавляла ей сил? Ей позволили иметь бумагу, чтобы вести дневник? Рисовать? У нее есть врач? Я вдруг обнаружил что страшно ревную к неизвестному хирургу из Арекипы которому будет дарована привилегия прикасаться к ноге Марчеллы и находиться в такой близости от ее светящейся кожи что его ошеломленное лицо будет купаться в лучах исходящего от нее света.
Марчелла Фазан
Жозефа дала мне понять, что будет следить за моим поведением в течение некоего периода времени, своеобразного испытательного срока, прежде чем позволить себе какую-либо фамильярность в общении со мной.
— Благородные девушки странные, — сообщила мне она. — Кажутся хорошими, а потом вдруг становятся злыми и высокомерными.
— Со мной такого никогда… — запротестовала я.
— Надеюсь, что нет, — согласилась она. — Но я все равно подожду, немножко-немножко.
Жозефа по-прежнему оставалась единственным человеком, с которым я разговаривала, не считая моего духовника. Веселая болтовня на улицах мгновенно замирала при появлении vicaria, которая казалась вездесущей, неожиданно выныривая из-за угла или выходя из тени крутого каменного откоса. Поймав какую-нибудь монахиню в одиночестве, она подвергала ее жестокой и сокрушительной критике. Мне самой неоднократно приходилось сносить подобные унижения, а за окном я слышала их еще больше. Сестра Лорета была столь неутомима в изыскании все новых наших пороков, что мы казались себе пустыми сосудами из тыквы, поднесенными к свету. Но как же она была не права, обвиняя тихих и молчаливых девушек в болтливости, а худеньких — в тщеславии! Vicaria твердо уверовала в то, что моя хромота — несомненное доказательство моих смертных грехов, и понуждала других монахинь имитировать наложенное на меня покаяние, подкладывая острые камешки в свою обувь. Но и здесь, как и всегда, сестра Лорета заблуждалась, поскольку в моем увечье был виноват вовсе не Господь Бог, а мой брат.
Вернувшись с исповеди в первый день Великого поста, я с ужасом увидела, что ко мне направляется vicaria в сопровождении двух своих верных приспешниц, сестры Арабеллы и сестры Нарциссы, в чьем присутствии она очень любила унижать других монахинь. Она еще не заметила меня, так что у меня было время проскользнуть в ближайший дверной проем. Но я слышала, как с каждым шагом становится ближе ее скрипучий пронзительный голос, поэтому шагнула еще дальше в незнакомую комнату и попятилась вдоль стены, пока не нашла нишу, в которой и укрылась.
Я в ужасе зажмурилась и сделала еще один шаг назад. Занавески за моей спиной разошлись, и я оказалась в комнате, в которой восхитительно пахло сигарным дымом, вином, цветами и льняной олифой. На мгновение мне показалось, что я перенеслась в мастерскую Сесилии Корнаро в Венеции.
Открыв глаза, я увидела девушку, небрежно раскинувшуюся на элегантной оттоманке. Ее лицо было мне знакомо. Несколько раз я встречалась с ней в трапезной. В противном случае я никогда бы не подумала, что она может быть монахиней. Она курила сигару с выражением сосредоточенного блаженства на лице. Вместо монашеского облачения на ней было небрежно запахнутое утреннее платье, из-под которого виднелась не слишком чистая нижняя юбка. На плечи она набросила шелковую шаль. Волосы ее ниспадали на спину двумя пышными косами, а ноги обтягивали восхитительно грязные шелковые чулки, один из которых спустился почти до самой лодыжки. Мое неожиданное появление ничуть не смутило девушку, и она лишь широко улыбнулась:
— A, la Veneciana! Будь так любезна, закрой дверь.
Я просунула руку сквозь занавески, ухватилась за дверную ручку и потянула ее на себя. Не успела я вновь повернуться к ней, как она поинтересовалась, лениво растягивая слова:
— Ну что, хочешь полюбоваться на пошлые картинки?
И она собрала в колоду рассыпанные по ее груди маленькие карты, на каждой из которых был изображен почти полностью обнаженный святой Себастьян.
Мингуилло Фазан
Мое безупречное с методической точки зрения расследование не помогло мне обнаружить похитителя завещания. Но, покончив с тягостными расспросами, я испытал нечто вроде облегчения. Я обрушил на своих домашних целый океан страха, но ничто не всплыло на поверхность. И я смог в очередной раз хотя бы попытаться убедить себя в том, что вора более нет в живых и что возможность навредить мне похоронена вместе с ним.
Тем не менее чувство неудовлетворенности не покидало меня. Новым объектом поругания стала моя супруга Амалия. Она никак не могла родить мне сына.
Это становилось уже неприятным. Я хотел мальчика, чтобы он сидел у меня на коленях, хотел одевать его так, чтобы он выглядел моей миниатюрной копией, хотел научить его стрелять так же хорошо, как я сам, хотел познакомить его со всеми закоулками Палаццо Эспаньол. Отчаянное желание иметь сына охватывало меня всякий раз, стоило мне увидеть на улице хнычущего малыша. У меня начинался жар, я чувствовал себя временным постояльцем в собственном доме, так что вынужден был бросаться в ближайшую таверну и прижимать к пылающему лбу прохладную бутылку.
Подобно Адаму, я во всем винил свою супругу.
Раздражительный читатель вправе поинтересоваться, к чему я все это рассказываю?
Читатель должен успокоиться и отбросить всяческие подозрения.
Если и есть что-либо такое, чего автор делать никак не должен и за что его следует подвергнуть уничижительной критике, так это за попытку отвлечь внимание и увести повествование и сторону от главной темы. Такой автор рискует лишиться своих читателей.
Доктор Санто Альдобрандини
Единственное, что я наотрез отказался делать для Испанской мадам, — это убивать детей в утробе ее девушек. Я наблюдал беременных до самых родов и принимал новорожденных так ласково, как только мог. Затем я пытался найти для них новый дом среди своих пациентов, тех, кто хотел, но не мог обзавестись собственными детьми. Я просто не мог позволить ни одному малышу отправиться в приют, которым руководили бывшие монахини. Скорее я согласился бы ходить по улицам с ребенком на руках до тех пор, пока не найду кого-нибудь, кто вызвался бы взять его просто из чувства любви и сострадания.
Большие и состоятельные семейства чаще страдают от стерильности и разочарования в своих отпрысках, если те оказываются женского пола. Так что вряд ли можно найти преуспевающую повитуху-акушерку, которая не хвасталась бы тем, что способна предсказать, мальчик родится или девочка. Гиппократ утверждает, что женщина, вынашивающая мальчика, обладает здоровым цветом кожи и сохраняет веселое расположение духа в течение всего периода беременности. Плод мужского пола, добавляет он, предпочитает лежать в правой стороне утробы, тогда как женский склоняется к левой стороне. Поэтому у матери, ждущей сына, правая грудь обыкновенно тяжелее, и правая нога у нее сильнее. Другие знатоки уверяют, что пол будущего ребенка можно предсказать по тому, какие продукты во время беременности предпочитает мать. Английская акушерка, мистрис Джейн Шарп, заключает, что «некоторые беременные женщины мечтают о том, чтобы укусить своего мужа за ягодицы», а это является верным признаком того, что в материнской утробе развивается мальчик.
Я делаю все от меня зависящее, дабы пресечь подобные разговоры среди своих пациентов. Эти глупости таят в себе опасность как для матери, так и для ребенка. Есть такие отцы, которые согласны иметь только сына и которые готовы зайти настолько далеко, чтобы умертвить нерожденного малыша насилием либо ядом, если эти выдуманные признаки указывают на приближающееся появление на свет нежеланной дочери.
Постоянный приток монет отныне вызывал у меня улыбку. Я отправился в доки, чтобы разузнать насчет стоимости проезда в Перу. Еще несколько месяцев работы на износ и жесткой экономии, и это путешествие станет для меня реальностью.
Марчелла Фазан
Эта девушка с изображениями святого Себастьяна была знаменитой Рафаэлей, которую обожали и которой восхищались как самой нечестивой и озорной монахиней в монастыре.
— Откуда у вас… Кто разрешил вам…
— Нет, милочка. Никто мне ничего не разрешал.
— Но откуда у вас…
— Я их не купила, а нарисовала.
— Вы нарисовали их сами?
— И мне бы очень хотелось услышать мнение бывшей гражданки Города Искусств о моем умении владеть кистью, так что прошу тебя, не стесняйся.
Я оглянулась через плечо, дрожа при этом. Можно было не сомневаться, что один только разговор с этой девицей, пользующейся скандальной репутацией, может принести мне нешуточные неприятности. А смотреть на ее святых Себастьянов — вообще тяжкое преступление. Vicaria могла унюхать меня в любой момент. Эта келья располагалась в опасной близости от купальни, где, возможно, прямо сейчас она называла какую-нибудь бедную послушницу.
Девушка, кажется, с легкостью прочла мои мысли.
— Ведьма не посмеет сунуть сюда ту штуку, которую она называет своим лицом. Мы с ней понимаем друг друга.
Когда она произносила эти слова, на ее лице появилось выражение невыносимой горечи. Но потом она встряхнулась, как кошка, улыбнулась и потребовала:
— А теперь серьезно, скажи-ка мне, что ты думаешь о моей мазне.
Она разложила их на столе перед hornacina. Ее келья была обставлена с невиданной роскошью, на полу лежал великолепный персидский ковер, а на подоконнике благоухала целая гора пирожных из лучшей в городе пекарни, все еще завернутых в промасленную бумагу.
Ее скрещенные на груди руки и твердо сомкнутые губы не оставили мне выбора. Впрочем, мне не хотелось хромая выйти отсюда и угодить прямо в лапы vicaria. Поэтому я принялась перебирать маленькие карты на столе.
Они были нарисованы мастерски, в них чувствовалась опытная рука, и я не преминула сказать ей об этом.
— Но… вам позволяют рисовать? — спросила я.
Рафаэла показала на мольберт. Там был изображен святой с мертвенно-бледным лицом, на котором отражалось столь жестокое страдание, что vicaria наверняка осталась бы довольна. Детали были выписаны тщательно и реалистично, с соблюдением необходимого баланса chiaroscuro.[151] Sfumatura[152] лица была безупречной, и я подумала, что лучше не смогла бы нарисовать и сама Сесилия Корнаро.
— А теперь переверни его, — приказала она, — и подними первый слой холста. Все мои картины имеют двойное дно.
На обороте был изображен святой Себастьян, прекрасный, как восходящее солнце. Жалкий обрывок фигового листочка скорее привлекал внимание к его бедрам, нежели скрывал их.
— Святой Боже! — прошептала я.
— Я работаю на заказ, — с гордостью заявила Рафаэла. — Остальные монахини желают иметь у себя исключительно святых Себастьянов. Или младенцев. Ты и представить себе не можешь, сколько бледно-розовой краски мы здесь тратим!
И она показала на особенно страшное изображение святой Розы из Лимы, сохнущее на подоконнике. Я подняла ее и осторожно перевернула, чтобы взглянуть на рисунок на обороте. Там красовался прелестный ребенок, настоящий херувим, тянущий к зрителю ручонки. Я буквально слышала, как он пускает пузыри своим розовым ротиком.
Учитывая свое физическое состояние, я и не мечтала о том, чтобы стать матерью, даже когда меня поцеловал Санто; ну, впрочем, разве что на мгновение. Но, глядя на нарисованного Рафаэлой малыша, я вдруг поняла, чего лишены здешние монахини, да и вообще любые монахини. Судьба жестоко подшутила над бедными девушками! Их призвание состояло в том, чтобы обожествлять образ ребенка, олицетворяющего собой желание, радость и спасение для всего человечества: маленький, розовый, симпатичный малыш с пухленькими ручками и мудрыми глазенками. Тем не менее настоящий, живой ребенок был тем единственным, что им не позволяли иметь или хотя бы держать на руках.
Рафаэла опять безошибочно угадала, о чем я думаю.
— Жестоко, не правда ли? А ведь монахиням не полагается завидовать Мадонне, они должны почитать ее и преклоняться перед ней. Стоит только удивляться тому, что в монастырях по всему свету изображения Девы Марии не уродуют регулярно. Чаще всего она выглядит самодовольной и ограниченной. «Смотрите, что у меня есть! Мой собственный маленький, пухленький, розовый Спаситель. И еще я могу оставаться собой, женщиной, с которой ни один муж не будет обращаться, как с рабыней, и заставлять меня рожать каждый год!»
Рафаэла сложила руки, словно бы держала в них воображаемого малыша Иисуса, смешно надувая щеки. А потом проворчала:
— У меня руки чешутся пририсовать усы или бороду парочке здешних помпезных девственниц!
Я хотела спросить у нее, кого она имеет в виду — нарисованных или всамделишных девственниц, но тут за дверью Рафаэлы раздались негромкие шаги и кровь отхлынула у меня от лица. Я поспешно перевернула рисунок.
Шаги проследовали мимо, и мы понимающе улыбнулись друг другу.
— Я… я тоже немного рисую, — сообщила я.
— В самом деле? — протянула Рафаэла. Похоже, я оскорбила ее. Или она решила, что я могу стать ей соперницей?
— Вы слышали о художнице Сесилии Корнаро из Венеции?
— Кто же о ней не слышал? Разве не у нее был роман с лордом Байроном и Казановой в придачу? Это ведь английский милорд разбил ей сердце… но какая выдающаяся художница!
— Так вот, она моя подруга. И даже научила меня кое-чему…
Услышав мои слова, монахиня одним прыжком вскочила на ноги.
— Сесилия Корнаро! Ах ты, дорогуша! Да ты — настоящее сокровище! Кошечка ты моя дорогая!
Она быстро опустила жалюзи на окне и отработанным движением поставила ведро с мутной зеленоватой слизью из фонтана перед дверью, так что любой, кто попробовал бы войти, неминуемо наткнулся бы на него. Рафаэла взяла меня за плечи — на меня пахнуло ароматом ветивера[153] — и усадила перед мольбертом. Она вложила мне в руки кисть и дала небольшой квадратный кусочек холста.
— Покажи мне, что ты умеешь.
Мне почудилось, что черенок кисточки ожил у меня в руке. Как же здорово было вновь окунуть меховой кончик в мягкий пигмент! Я быстро набросала лицо Рафаэлы, добавив ему цвета и оттенка.
Она выхватила холст у меня из рук и достала из-под матраса небольшое зеркальце, иметь которое в монастыре воспрещалось строго-настрого. Сравнив нарисованное со своим отражением, она пустилась в пляс по комнате, размахивая моим рисунком, так что брызги не успевшей высохнуть краски полетели на выбеленные стены.
— Значит, это правда! Мы сможем рисовать вместе! Сестра Констанция… ведь тебя по-настоящему зовут Марчелла?
— Да.
— Марчелла и Рафаэла. Мы теперь сестры.
Едва Рафаэла произнесла слово «сестры», как радостная улыбка исчезла с ее лица и губы ее сложились в горестную тонкую линию. Она негромко проговорила:
— Добро пожаловать в семейное дело.
Она вновь всунула мне в руку кисть. Обмакнув ее в черную краску, я нарисовала еще один образ Рафаэлы. Мое умение осталось со мной: я изобразила ее в виде забавного горного зайца, загорающего на солнце и озорно подмигивающего мне.
Сестра Лорета
В монастыре Святой Каталины появился свежий грех. Я ощущала его запах столь же отчетливо, как если бы кто-нибудь подбросил Мне дохлую мышь под кровать, что случалось со Мной уже неоднократно, поскольку замысел Божий в том и состоял, чтобы подвергать свою самую Благочестивую Дщерь испытаниям и насмешкам.
Произошло именно то, чего Я опасалась больше всего. Венецианская Калека сдружилась с порочной Рафаэлой, единственной монахиней, к которой Я не могла приблизиться, дабы научить ее почтению и дисциплине, по причинам, которые Господь не пожелал открыть Мне.
Эта самая Рафаэла могла безнаказанно насмехаться под Моим окном:
— Умоляю, не надо мешать сестре Лорете. Она прилегла вздремнуть. Хотя нет, прошу прощения, я клевещу на нее. Сестру Лорету, несомненно, уложила в постель невыносимая тяжесть ее святости и благочестия.
— Да отсохнет твой нечестивый язык за такие слова? — прошепелявил еще кто-то, безукоризненно подражая голосу сестры Арабеллы.
И приспешницы сестры Рафаэлы захихикали, как воробьи, весело чирикающие над украденной булочкой.
И теперь, когда Рафаэла и Венецианская Калека вместе работали над осуществлением замыслов сатаны, Я осознала, что вскоре настанет время, когда Я вновь должна буду исполнить Его волю.
А пока что Я искала утешение в своем маленьком садике, где с верой посадила особые семена, поливая их миропомазанной кровью в ожидании урожая. Аконит, несомненно, являлся священным растением, учитывая его название,[154] силу и прекрасный синий цвет.
В монастыре Святой Каталины бытовала поговорка: cada flor es una moja, каждый цветок олицетворяет собой монахиню. Подобно святому Франциску, Я разговаривала со своими немыми маленькими сестрами-цветами и рассказывала им о своих планах. Мои синие цветы росли, подобно одеянию Девы Марии, обретая цвет Царствия Небесного, похожие на сутану самого святого Франциска, окрашенную в благочестивый синий цвет.
Марчелла Фазан
Просторная келья Рафаэлы была рассчитана на двоих. Она как-то обмолвилась, что ранее делила ее со своей младшей сестрой, которая впоследствии умерла. Поначалу Рафаэла не желала распространяться об обстоятельствах ее смерти.
— Это совсем другая история, — говорила она. — Я еще не могу спокойно вспоминать о ней. Поэтому я позволила рабыням спать в комнате сестры. Мне приятно их общество.
Она улыбнулась и внезапно стала настолько похожа на Сесилию Корнаро, что меня пробрала дрожь.
Ее samba Эрменгильда и criada Хавьера обожали свою госпожу. Я поняла это по их сияющим улыбками лицам, когда Рафаэла познакомила их со мной. Я уверена, что в монастыре Святой Каталины у высокородных монахинь не было принято представлять своих рабынь, особенно по имени, да при этом еще и ласково обнимать их за плечи.
Задняя часть кельи Рафаэлы отличалась особой вычурностью. Ее синий дворик вел — подумать только! — в отдельную уборную, в которой лежали ее туалетные принадлежности. Кроме того, у нее имелась еще и кухня с большим количеством ведер для кипячения воды. Рафаэла сказала мне, что ее рабыни всегда держат горячую воду наготове, когда ей приходится принимать искупительную ванну.
— Моя сестра… — начала было Рафаэла, но голос девушки дрогнул и сорвался.
— Как она умерла? — мягко спросила я, поскольку мне показалось, что Рафаэла уже достаточно доверяла мне, чтобы ответить на этот вопрос.
Рафаэла взглянула мне прямо в глаза.
— Пожалуй, будет лучше, если я сама расскажу тебе все. И чем скорее, тем лучше. Если ты станешь моей помощницей и подругой, то должна разделить со мной и мои беды, и победы. Моя сестра Хуана — сестра София — умерла насильственной смертью, когда ее утопили в ванной. Я слыхала, что здесь тебя приняли подобным же образом.
— Холодная ванна? Твоя сестра в чем-то провинилась?
— Нет, она была ангелом. Полной моей противоположностью. У нее действительно было призвание. Тот день, когда наши родители привезли нас в монастырь, стал лучшим в ее жизни и худшим — в моей. Она даже меня просила называть ее сестрой Софией — она с радостью отреклась от своего настоящего имени. Мне пришлось смириться с этим. Она всегда уверяла меня в том, что нам очень повезло оказаться здесь, где нам не грозили ужасы внешнего мира. И в этом заключается горькая ирония. Самый страшный ужас мира обитает в монастыре Святой Каталины.
— Ты имеешь в виду vicaria?
Тому, кто смотрел на déshabillé Рафаэлы и сигару, которую она держала в пальцах, было нетрудно понять, почему vicaria избрала ее мишенью для своих нападок; но при чем здесь ее сестра-ангел?
Рафаэла со злостью пнула ногой ни в чем не повинную стену.
— Vicaria воспылала страстью к Софии. Моя сестра всегда говорила мне, что мы должны проявлять снисхождение к этой женщине. Но страсть vicaria к Софии отнюдь не была нежной. Она была ужасной, ненасытной и опасной! А когда ее пресекли — ведьме запретили видеться или разговаривать с моей сестрой, — ее страсть превратилась в ненависть.
Голос Рафаэлы дрогнул.
— В конце концов это стало причиной смерти моей сестры. Vicaria — кстати, именно я придумала ей прозвище Ведьма — дождалась, когда моя сестра сляжет с желудочным расстройством. Насколько я могу себе представить ход событий, той ночью София возвращалась из лазарета. Но сюда она так и не дошла. — Последние слова Рафаэла выкрикнула, уже захлебываясь слезами: — А я вела себя как бесчувственное чудовище!
Мне хотелось обнять ее, но я не знала, как она отнесется к такому жесту. Поэтому я ограничилась тем, что пробормотала:
— Уж если кто и чудовище, то только не ты.
Рафаэла смахнула слезы со щек, яростно встряхнув головой.
— Подожди! Ты еще не знаешь всего. Я никогда не прощу себе, что позволила этому случиться. Ко мне прибежала Эрменгильда и сообщила, что София с Ведьмой находятся в купальне. Весь ужас заключается в том, что в тот момент я подумала: «Хорошо!» Это означало, что Ведьма нарушила запрет не приближаться к моей сестре. Следовательно, у priora наконец-то появится достаточная причина изолировать ее от остальных и лишить занимаемой должности. Я подумала: «Что же, сейчас этому будет положен конец раз и навсегда». Потому что все эти годы сестра Лорета буквально преследовала Софию, поджидая ее за углом и устраивая якобы случайные встречи. А когда она не могла увидеться с Софией, то проводила все время в молитвах о ее душе, которой, как она утверждала, завладел дьявол. Моя сестра была мягким и добрым созданием, чувство мести было ей чуждо, и она даже не испытывала ненависти к сестре Лорете за подобные притеснения. Она всегда говорила: «Бедная женщина сошла с ума. Мы должны проявлять сострадание». Я раздумывала о помешательстве сестры Лореты, как называла его София, — хотя я относилась к этому как к порочности и неполноценности, — расхаживая взад и вперед по комнате и отсчитывая минуты, которые София провела с ней. И внезапно я сообразила, что ожидание мое слишком уж затянулось. Нам всем довелось испытать на себе крещение Ведьмы. Она заставляет нас распевать гимны, а потом насильно окунает в воду. Я открыла дверь и выглянула наружу. Я слышала, как поет София и как голос ее слабеет с каждой секундой. А потом мне показалось — о, я столько раз прокручивала случившееся в голове! — что я услышала громкий всплеск. Я снова начала считать, но терпение моя иссякло, и я выбежала из комнаты и помчалась к купальне. Почему я ждала так долго? Фактически я вступила в сговор…
Рафаэла отвернулась к стене, словно ей было невыносимо присутствие свидетеля в тот момент, когда она рассказывала заключительную часть этой истории. Мне было знакомо утешение, которое способен доставить взгляд в стену, поэтому я сидела и терпеливо ждала продолжения. Не глядя на меня, Рафаэла сказала:
— Было уже слишком поздно. София плавала лицом вниз в воде. Я прыгнула в ванну. Перевернув ее на спину, я увидела, что губы ее разбиты и кровоточат. Она не дышала. Глаза у нее были прикрыты, а между зубами виднелся кончик языка. Я подняла ее на руки и попыталась вдохнуть в нее жизнь, перевернула и попробовала освободить ее легкие от воды. А Ведьма смотрела на меня сверху и улыбалась. Она пребывала в экстазе, не понимая, где она и что с ней происходит. Она даже не походила на человека. Она не узнавала меня. И эта безумная, жестокая улыбка стала последним, что видела в своей жизни моя сестра.
— На поверхности воды плавала бутылочка с отбитым горлышком. Ходили слухи, что в нее Ведьма собирала свои слезы, которые проливала о душе Софии. Должно быть, она силой заставила Софию выпить их. Вот почему губы моей сестры были в крови.
Рафаэла умолкла, подавленная воспоминаниями. Когда я решила, что она в состоянии рассказывать далее, то спросила:
— Тогда почему Ведьма до сих пор остается среди нас? Разве не должна она сидеть в тюрьме?
— Именно так я и подумала сначала, разумеется, — продолжала Рафаэла, — но когда я стряхнула оцепенение и немного пришла в себя от горя, то задумалась, хотя мне следовало думать раньше. Это могло бы спасти Софию. Я чувствую свою вину, потому что больше всех приложила руку к тому, чтобы Ведьма сошла с ума. Я смеялась над ней и выставляла ее на смех перед другими. Думала, что она станет посмешищем ради моего личного удовольствия. Я ненавижу сидеть здесь взаперти, поэтому сделала ее козлом отпущения за свою досаду и отчаяние. И я недооценила степень ее помешательства, постоянно уязвляя ее чувства…
— Но даже если это правда, почему ты не рассказала priora о том, что случилось?
— Если бы ты видела лицо Ведьмы в ту ночь, то поняла бы почему. Душа ее покинула тело. Я совершенно уверена в том, что она не помнит ничего из того, что натворила: она похоронила содеянное в самой дальней части своего разума, который и так изуродован голодовками и самоистязаниями. Она могла бы положить руку на Библию и поклясться, что ничего не знает. Кроме того, свидетелей не было. София — не первая, кто умер здесь после холодной ванны. Зимой случались сердечные приступы и заболевания пневмонией. А у Софии всегда было слабое здоровье. И даже если бы priora поверила мне — возмутительнице спокойствия, известной своими насмешками над сестрой Лоретой, — сомневаюсь, что vicaria понесла бы должное наказание. Единственное наказание, которого она заслуживает за свое преступление, — петля. A priora не захочет отдавать монахиню — даже такую — на судебное разбирательство по обвинению в убийстве и публичную казнь. Репутация монастыря погибнет безвозвратно, если вся история выплывет наружу. Монсеньор Хосе Себастьян де Гойенече-и-Барреда закроет его и отправит нас всех в монастырь Святой Розы, где нам придется спать в гробах. И тогда каждая из нас будет так же мертва, как и моя сестра, которая останется неотомщенной. И только одна сестра Лорета будет счастлива, потому как перспектива насильственной смерти приведет ее в экстаз. На эшафоте она впадет в calores! И весь мир увидит, какая она изможденная и изувеченная! Почему я должна делать ей подарок, которого она желает более всего на свете? Я решила молчать и к собственной выгоде воспользоваться тем, что узнала. Первым делом нужно поставить Ведьму в тупик. Полагаю, тебя я тоже сбила с толку?
— Нет, я все прекрасно понимаю! — прошептала я. — Ты должна хранить молчание.
Точно так же я, будучи еще маленькой девочкой, совершенно определенно знала, что мои родители никогда не накажут Мингуилло так, как он того заслуживает, и посему решила хранить исполненное достоинства молчание, чтобы защитить тех, кто любил меня. Но что, если это только подтолкнуло Мингуилло к еще большим зверствам? А Сесилия Корнаро обвинила меня в жестокости, поскольку я утаила правду от тех, кто любил меня, потому что тщеславно и самонадеянно полагала, будто смогу справиться без их помощи.
Я спросила, как отреагировала vicaria на молчание самой Рафаэлы.
— Все то время, что София лежала в sala deprofundis,[155] я ощущала на себе ее взгляд, растерянный и недоумевающий. Она сумасшедшая — она ничего не понимает и не помнит. Но она инстинктивно ощущает, что мне известно о ней нечто неблаговидное. С момента смерти Софии она не обращает внимания на все мои проступки и нарушения, никогда не врывается ко мне в келью, чтобы обыскать ее, никогда не заговаривает со мной, не говоря уже о том, чтобы выбранить. Она оставила меня в покое и преследует остальных девушек, хотя теперь не осмеливается заходить слишком далеко. Я позаботилась о том, чтобы мои подруги Розита и Маргарита узнали правду о том, что случилось с моей сестрой, — поэтому, если vicaria попытается проделать нечто подобное со мной, они сразу же обратятся к priora. A теперь, Veneciana, ты тоже должна помочь мне.
— Да, — с горячностью подхватила я, — можешь на меня рассчитывать.
Я еще не чувствовала себя готовой довериться ей, но уже решила, что история Рафаэлы будет записана в иллюстрированном дневнике Марчеллы Фазан, вместе с хрониками Мингуилло.
В последующие дни, когда я потихоньку и застенчиво расспрашивала других монахинь о Рафаэле, они отвечали мне, что в каждой девичьей компании должна быть своя испорченная озорница, дабы становиться на защиту слабовольных созданий и пробуждать смелость и мужество в их сердцах. Худшее, что я услышала, — «такая пылкая натура неизбежно плохо кончит». Тем не менее даже в этих словах было больше сожаления и привязанности, нежели злорадства. И все монахини, как одна, выражали сочувствие Рафаэле по поводу ее горькой утраты — гибели сестры Софии.
После того как мы познакомились, я навещала Рафаэлу почти каждый день в послеобеденные часы, отведенные для размышлений и «духовной практики». Я сидела, набрасывая скетчи и рисунки, впитывая шум фонтана за окном, ведь мое венецианское ухо привыкло к музыке воды.
Моей новой студией стала комната Софии, где спали рабыни. Она была идеальным тайным убежищем. Одна из служанок Рафаэлы, обожающих свою хозяйку, всегда стояла на страже, готовая предоставить любые объяснения и задержать незваного гостя.
Рисование, как сказала Рафаэла, вовсе не было под запретом в монастыре. И только тайная сущность наших картин представляла для нас опасность. Предполагалось, что мы рисуем только и исключительно святых, и мы действительно нарисовали их великое множество в качестве прикрытия. Мы даже научились писать в стиле mestizo, размещая зеленых попугайчиков, фламинго и перуанские цветы kantu на заднем плане. Мы вплетали перья райских птиц и орнаменты инков в волосы женщин-святых, украшая их шеи ожерельями из чилийского малахита. У перуанского Иисуса была широкая переносица, темная кожа и темные же глаза, коричневые кривые ноги и кружевная юбка — традиционная нижняя одежда mestizo — вместо набедренной повязки.
Но под прикрытием этого официального искусства мы писали светские портреты на заказ. Позже я узнала, что некоторые из этих картин тайно вывозили в большой мир и продавали как творения «неизвестного художника». Для монахинь же мы писали в стиле mestizo младенца Христа, а также изображения суровых святых Роз и святых Терез, на обратной стороне которые, как языческие боги. Мы рисовали соблазнительных девиц-святых для тех, кто писал к ним страсть, причем так, чтобы они были похожи на их нынешних фавориток.
— Это самое греховное деяние, — тайно злорадствовала Рафаэла, — не только из-за лесбиянства, но и…
В свое время Сесилия Корнаро просветила меня на этот счет. Я закончила предложение:
— Потому что портрет монахини можно писать только после ее смерти.
Мингуилло Фазан
Снисходительный читатель простит меня за то, что я возвращаюсь к предмету, который не давал мне покоя все это время. Наблюдательный читатель уже догадался о том, что я, в своей невинности, только начал подозревать. Амалия просто не хотела рожать мне сына. Это была ее мелкая месть за то пренебрежение, которое я иногда выказывал ей. Несмотря на удивительно малое количество мозгов, их все-таки достало на то, чтобы настроить матку против меня.
— Усыпите ее, — предложил толстый знахарь, кивая на мой чудесный садик.
Если лоно склонно производить на свет одних только девочек, не случится большой беды, если оно вообще никого не сможет родить.
«Чтобы избить собаку, годится любая палка», — подумал я.
— Моя голубка, — сказал я в тот же вечер, — выпей вот это.
Сестра Лорета
В монастыре ходили упорные слухи о мелких кражах, которые на самом деле были результатом того, что бестолковые монахини просто забывали о том, куда клали свои вещи. Тем временем из-за стен монастыря Святой Каталины до Меня доходили известия о том, что сатана продолжает свою деятельность в Арекипе. В городе произошел шокирующий инцидент. Две женщины поссорились, и одна из них заставила свою соперницу наклониться, задрала на ней юбки и пригрозила насыпать перца в ее стыдные места. Я часто размышляла об этом, что, в свою очередь, навело Меня на мысли о грешнице Рафаэле и Венецианской Калеке, равно как и об их непристойном поведении и сатанинских выходках. Мое собственное благочестие сделало Меня исключительно чувствительной к эманациям греха, и теперь Я отчетливо чувствовала, как они мощной волной исходят из кельи Рафаэлы.
Впервые за очень долгое время Я ощутила настоящую тревогу. Я вдруг осознала, что много месяцев вслепую блуждала по монастырю, вне себя от горя из-за сестры Софии. С момента ее смерти все Мои мысли о ней вселяли в Меня чувство горечи и одиночества. Но отныне Моя ненависть была направлена на должный объект: ее сестрицу и Венецианскую калеку.
Сестра Нарцисса и сестра Арабелла не могли утешить Меня в моем горе. Я разговаривала с ними грубо и резко, невольно настраивая их против себя, хотя все последствия этого Я осознала лишь много позже.
Марчелла Фазан
Я была не единственной последовательницей Рафаэлы.
Нередко в ее келье собиралась большая компания девушек, составлявших весь цвет интеллектуальной и жизненной силы монастыря.
Я с удивлением обнаружила среди них монахинь, которые, несмотря на молодость, уже занимали влиятельные посты в монастыре. К ним относилась Маргарита, аптекарша, которую с детства учили искусству врачевания. Маргарита была креолкой, родившейся в Боливии. Она жила в Святой Каталине с тех пор, как ей исполнилось два годика. Подобно Рафаэле, она поддерживала со своими рабынями дружеские отношения.
Розита, portera,[156] была gachupina,[157] родившейся в Каталонии испанкой. У нее хранились ключи от входа для торговцев и главных ворот. Кроме того, она обслуживала formeras, вращающие деревянные полки, с помощью которых товары попадали в монастырь без зрительного либо физического контакта монахинь с внешним миром.
Мы вчетвером собирались в келье Рафаэлы, вне пределов досягаемости vicaria, болтали ногами, сидя на кроватях, вспоминали свою прежнюю жизнь и обсуждали восхитительные сплетни, дошедшие до нас из Арекипы и даже из самой Лимы. В то время в монастыре разгорелся собственный скандал из-за пропажи нескольких вызывающих суеверный ужас реликвий — сердца брата Мариано Москозы, епископа Тукуманского, и языка Луиса Гонсалеса де ла Энчины, восемнадцатого епископа Арекипы. Говорили, что язык епископа был неутомим в чтении проповедей и наставлений, не зная устали в восхвалении Господа.
— Кому могли понадобиться эти ужасы? — осведомилась Розита.
— Садовник мог продать их благочестивому Тристану, — предположила Маргарита, пояснив, что сей благородный и состоятельный гражданин Арекипы не жалел денег на приобретение религиозных реликвий и статуэток.
— А как насчет справочника ядов, пропавшего из аптеки? — полюбопытствовала Маргарита.
Однажды я спросила Рафаэлу:
— Почему бы тебе самой не занять какую-нибудь должность? Это дало бы тебе привилегии и независимость, как Розите с Маргаритой. Все умные девушки здесь находят способ возвыситься. Неужели тебе не хочется когда-нибудь стать priora или хотя бы членом Совета?
Рафаэла скривилась:
— Мне не хочется думать, что я останусь здесь навсегда. Поэтому и не хочу привыкать.
Остальные девушки рассмеялись и стали обнимать ее, тем не менее в тот день в пропитанном запахами красок воздухе отчетливо ощущался привкус горечи. Я решила, что ее породило сочувствие к неугомонности Рафаэлы. Никто не мог себе представить, как она собирается покинуть монастырь. Ее отец заключил соглашение, согласно которому приданое дочери вернется к нему, если из нее не выйдет монахиня.
Именно в этой крепкой и любящей компании я рассказала историю своей жизни, о том, как Мингуилло покушался на мое счастье и здоровье, о своих различных злоключениях. Я даже призналась в том, что какое-то время провела в сумасшедшем доме.
Мне следовало обратить внимание на то, что никого из моих подруг особенно не удивила поведанная мною история, но в тот момент я думала только о том облегчении, которое испытала, рассказав им все.
Наконец, после шумных протестов и восхищенного свиста, я призналась им в своих чувствах к Санто.
А снаружи все шумел и плескался фонтан, но ничто не нарушало его ярко-зеленой поверхности. Как-то Рафаэла шепотом сообщила мне:
— Он готовит медленный яд, который поможет мне убить vicaria.
Убийство уже стояло на пороге, но совсем не то, которое предсказывала Рафаэла.
Мингуилло Фазан
Я с головой ушел в дела, дабы умножить наследство для своего мальчугана, который непременно должен был прийти в этот мир тем или иным путем.
Ne plus ultra[158] моего величия мне представлялась продажа наших перуанских снадобий в Англии и Шотландии, этой жемчужине Альбиона, чьи отважные солдаты наголову разбили Наполеона и чьи рынки процветали, в отличие от тех, что пострадали, уступив желаниям Бони. Обновленные «Слезы святой Розы» будут прекрасно смотреться с храброй клетчатой шотландской лентой, что только добавит флакону изящества, думал я.
До меня дошли слухи об умелом и удачливом шотландском торговце, обладавшем талантом к изучению чужеземных языков и крепким желудком, способным переносить любые тяготы путешествий. Вдобавок ко всему он располагал хорошими связями как в Новом, так и Старом Свете. О нем говорили, что он с необыкновенной легкостью вояжирует между Манчестером и Монтевидео. И вот этому Хэмишу Гилфитеру я предложил встретиться, пригласив его к себе письмом, дабы обсудить возможную честь назначения его моим международным агентом. Что? Что такое? Читатель спрашивает, почему именно шотландец?
Мне всегда нравились шотландцы. Их нельзя назвать писаными красавцами, зато они не лгут. Если обладающий музыкальным слухом читатель желает испытать миг наивысшего удовольствия, ему следует попросить шотландца произнести «pręgo».[159]
Кроме того, как оказалось, этот мистер Гилфитер был частым гостем в Венеции. Торговал шерстяными коврами самых диких расцветок и занимался темными делишками с нашими венецианскими шлюхами. Но о последнем я догадался сам.
Марчелла Фазан
— А почему, — однажды поинтересовалась у меня Рафаэла, — твой брат никогда не приходит навестить тебя, милочка? Даже родственники мужского пола имеют право раз в месяц являться в locutorio.
Я в смятении обернулась к ней.
— После всего, что я тебе рассказала, как ты можешь желать мне такого?
— Нет, я имею в виду не подлеца Мингуилло. Я говорю о твоем брате из Арекипы.
— Каком еще брате?
Во взгляде Рафаэлы, устремленном на меня, читались недоумение и изумление.
— Так ты ничего не знаешь, на самом деле не знаешь, верно? — А потом пробормотала: — Естественно, зачем бы мерзавцу Мингуилло рассказывать ей о том, что у нее есть еще одна семья, которая любит ее?
С несвойственной ей мягкостью Рафаэла поведала мне о любовнице отца — «славная женщина, не слишком умная, но преданная твоему родителю», и о том, что у нее есть сын, фактически мой ровесник. Мать и сын жили сейчас за чертой бедности в квартирке над chicheria в пользующемся дурной славой районе города. Мингуилло выгнал их из дома, который они некогда делили с моим отцом, подвергнув отвратительному унижению.
— Ты знаешь, что они приходили посмотреть на твое посвящение в послушницы, а потом и в монахини? Должно быть, им пришлось нелегко. Весь город наблюдал за ними, когда не смотрел на тебя! Но они держались очень достойно, Марчелла. Они смотрели на тебя с такой добротой… почти с любовью. Рискну предположить: они догадались о том, что ты — такая же жертва своего брата, как и они сами.
Сердце замерло у меня в груди при мысли о том, что кто-то еще может быть связан со мной кровными узами и что этот «кто-то» — не Мингуилло.
— Как он выглядит, мой сводный брат?
— Он не похож на тебя. Он пошел в мать, такой же смуглый и темноволосый. Довольно мил и по молодости симпатичен, а свалившиеся на него несчастья лишь придают ему очарования.
— Откуда ты все это знаешь, Рафаэла?
— Ну, во-первых, я сама видела их в церкви. Что до всего остального, то Эрменгильда часто бывает в городе и приносит мне местные новости. Но о твоем сводном брате и его матери мало что можно сказать. Теперь у них нет денег, чтобы выставлять себя напоказ или чтобы заставить других говорить о себе.
— Как зовут моего сводного брата? Ты не знаешь?
— Его зовут Фернандо, как и твоего отца.
— Значит, мой отец видел в нем настоящего сына.
— А в Беатрисе Виллафуэрте — настоящую жену. Он обожал ее. Нежность твоего отца к своей семье стала местной притчей во языцех. По правде говоря, город до сих пор гордится этим: знатный венецианский лорд взял себе вторую жену из числа наших женщин и зачал от нее сына, которого воспитал как настоящего джентльмена. А что, разве твоя семья в Венеции ни о чем не подозревала?
— Мы всегда удивлялись тому, почему мой отец проводит здесь так много времени, если не считать того, что Венеция… пришла в упадок в последние годы, особенно после захвата ее Наполеоном. Когда я увидела Плаза-де-Армас, то подумала, что она очень похожа на нашу Сан-Марко, только намного лучше. Венецию опозорили и разрушили — а здесь мой отец обрел новую, неиспорченную страну.
— Говорят, твой отец был здесь счастлив. Быть может, он был несчастлив с твоей матерью? Ты никогда не вспоминаешь о ней, милочка, а это говорит о многом, если хочешь знать. Как и вся твоя история, собственно. Словом, молодой Фернандо и его мать были видными фигурами местного высшего света, пока Мингуилло не изгнал их публично. Их любили и уважали. Беатриса не отличалась скупостью и своим счастьем одаривала весь город. Поэтому, когда явился Мингуилло и разорил их… словом, о нем стали отзываться весьма дурно. А теперь прекрасная Casa Fasan заперта, все слуги уволены. В результате многим пришлось влачить полуголодное существование.
— Мне очень жаль, — пробормотала я.
— Что мешало твоему брату позволить возлюбленной отца и его сыну жить достойно? А теперь они вынуждены снимать комнаты в доме Бенито дель Розарио Кондорпуса… одной из самых дрянных chicheritas.
— О нет, Мингуилло почувствовал бы себя оскорбленным. Но на что же живут мой брат и его мать?
— Фернандо нанялся в ученики к сапожных дел мастеру. Представляешь? Некогда он был маленьким лордом в этом городе. А теперь он чинит башмаки крестьянам. Но надо отдать ему должное — никто не слышал от него ни слова жалобы. Он быстро научился своему ремеслу и даже превзошел остальных сапожников в городе. Откровенно говоря, его обувь пользуется большим спросом.
— А priora знает об этом? Или Жозефа?
— Разумеется. Как и я, обе думали, что тебе все известно, но что это для тебя больная тема, иначе они уже заговорили бы с тобой о них! — воскликнула Рафаэла. — Вот так номер! Мы должны придумать, как сделать так, чтобы Фернандо пришел в locutorio. Я поговорю об этом с Эрменгильдой. Samba Беатрисы Виллафуэрте приходится ей двоюродной сестрой. Но ты сама можешь увидеть Фернандо на воскресном богослужении. Он всегда бывает там и всегда смотрит на тебя, Душечка. Разве ты ничего не почувствовала?
— Я стараюсь не поднимать глаз. Vicaria…
— В следующее воскресенье я покажу тебе его.
«Санто, — подумала я, — Санто, теперь у нас есть сводный брат».
Мингуилло Фазан
Мне пришло в голову, что ныне Марчелла обитает в достаточной близости от нашего ублюдочного сводного брата Фернандо, чтобы услышать его стоны. Временами мне казалось, что ничего хорошего из этого не выйдет. Но потом я немного поразмыслил и успокоился.
Читатель не понимает, чему я так рад? Минуточку внимания, в таком случае!
Обнищавший бастард Фернандо наверняка знает о том, что его сводная сестра заперта в монастыре вместе с другими благородными девственницами Арекипы. И наш мальчик, скорее всего, ненавидит ее за то, что она родилась на правильной стороне кровати. Все те деньги и земли в Арекипе, которыми заплачено за ее место в монастыре Святой Каталины, — ведь они могли достаться ему. Пожалуй, будучи завистливым и мстительным по натуре, как все бастарды, он распускает о ней всякие слухи и выдуманные истории, способные в маленьком городке, подобном Арекипе, повредить ее репутации больше, чем пуля, выпущенная из ружья. В конце концов я ощутил удовлетворение при мысли о том, что Марчелла пребывает в такой близости от своего сводного брата, который должен ненавидеть ее, поскольку сам я с такого расстояния не мог толком закончить начатое.
Мистер Гилфитер ответил на мое письмо. Он спрашивал, не тот ли я самый Мингуилло Фазан, который торгует корой хинного дерева, поставляемой из Перу. Как далеко, оказывается, распространилась моя слава! Он продемонстрировал свойственную его народу сдержанность, когда согласился увидеться со мной, как только дела приведут его в следующий раз в Венецию. Но никак не раньше. Малый не пожелал пойти ко мне на службу и написал, что согласен «встретиться для уточнения общих интересов, если таковые найдутся».
Я сказал себе, что Гилфитер осторожничает из-за тех революций и беспорядков, которые то и дело вспыхивают в Боливии. Мексике, Чили и Парагвае: это не место для честного торговца. Хитрый купец наверняка желал выяснить, готов ли я предложить ему защиту, рекомендательные письма к пользующимся авторитетом mestizos (на случай, если дела пойдут из рук вон плохо) и обещание достойного приема, если все пойдет, как надо.
И все-таки…
Чтоб его черти взяли! Но я решил, что это довольно забавно, и понадеялся позабавиться еще больше, когда встречусь с ним лично. В конце концов мы назначили дату, ровно через месяц после годовщины моей свадьбы.
Марчелла Фазан
Жозефа без конца поправляла мою вуаль.
— Мы сделаем вас сегодня красивой-красивой для вашего брата.
В церкви я окружила себя подругами в надежде, что они укроют меня от взгляда vicaria. И сквозь этот живой щит женской дружбы я смогу хоть одним глазком взглянуть на свою новую семью.
Я боялась, что не смогу сдержать чувств, если встречу его взгляд. Всю неделю в ожидании воскресной мессы сердце заходилось и сбивалось с ритма у меня в груди, а слезы наворачивались на глаза в самый неподходящий момент.
Мы с Розитой, Маргаритой и Рафаэлой пришли пораньше, чтобы занять места поближе к решетке, откуда лучше всего было видно собравшихся в церкви. Сразу же после нас явилась vicaria. Я с ужасом наблюдала, как она опустилась на стул прямо напротив меня. А мы-то рассчитывали, что она, как обычно, устроится в самом центре, так что Розита и Маргарита, придвинувшись ко мне поближе, укроют меня от ее глаз!
Но не все еще было потеряно: Рафаэла, изобретательная, как всегда, заранее придумала для нас язык жестов.
— Если я сожму правую руку в кулак, смотри направо от нефа. Если сожму левую руку — смотри налево. Фернандо всегда садится в первых рядах, чтобы хорошо тебя видеть. Если я покажу тебе восемь пальцев, он сидит в восьмом ряду. А там уже ищи его сама, душечка.
Я опустила глаза долу и старалась не выпускать из виду пальцы Рафаэлы. Пока церковь заполнялась прихожанами пришедшими на мессу, руки ее неестественно спокойно лежали на коленях. В животе у меня образовалась холодная тяжесть, а граждане Арекипы тоненьким ручейком все входили и входили в храм через боковую дверь, открытую прямо на улицу. В дверной проем ударил луч солнечного света, словно театральная рампа, подсвечивая лицо каждого входящего. Заслышав новые шаги на пороге, я на краткий миг осмеливалась бросить туда опасливый взгляд.
В церкви уже почти не осталось свободных мест, а Рафаэла по-прежнему держала руки на коленях. Учитывая, что раньше она всегда вертелась, как ужаленная, я начала опасаться, что ее неподвижность привлечет нежелательное внимание сестры Лореты. По напряженным лицам Розиты и Маргариты, которые тоже не сводили глаз с рук Рафаэлы, я поняла, что и их одолевает беспокойство.
— Смотрите куда-нибудь еще! — шепотом попросила я их, потому как до ужаса боялась, что их взгляды заставят vicaria обратить внимание туда, где оно было нужно меньше всего. И тут Рафаэла сжала правую руку в кулак. Когда она убедилась, что я заметила ее жест, она показала мне четыре пальца.
Джанни дель Бокколе
Слухи ходили, спаси нас Господь, куда же без них. Когда венецианский лорд проводит большую часть жизни и испускает последний вздох в чужой стране, должно быть, что-то тянуло его туда. И теперь я знал, что именно. Это была женщина и ее сын. Не такой, как Мингуилло, а настоящий сын, ребенок, которым можно гордиться и любить и которого без стеснения можно показать людям и всему миру.
Я наконец-то изловчился и забрался в железный ящик для драгоценностей, который нашел в каминной трубе в кабинет Мингуилло. Там лежали исчерканные листы бумаги, словно он собрался написать книгу о своей жизни. Можно подумать, кто-нибудь захотел бы прочесть ее! О том, что он вытворял в Венеции, я уже и так знал все или почти все, поэтому потратил драгоценные минуты на то, чтобы выяснить, как он провел время в Перу. Вот так я узнал о том, что в Арекипе у него есть сводный брат.
Естественно, первая моя мысль была о потерянном завещании. Могло случиться так, что следующий по старшинству ребенок уже родился на свет, когда мой старый хозяин, мастер Фернандо Фазан, написал завещание? Мог ли этот его сын из Арекипы быть законным наследником?
Сына звали Фернандо, а это говорило о многом. Как и тот факт, что Мингуилло вышвырнул мальчика и его мать на улицу. Бедняжки! Мингуилло пришел в восторг оттого, что теперь парнишке приходится тачать обувку, чтобы заработать себе на хлеб. Сын моего старого хозяина, мастера Фернандо Фазана, занимается починкой башмаков! Клянусь распятием, это никуда не годится!
Я прямо сразу подумал о том, что, если молодой Фернандо ненавидит Мингуилло, а по-другому просто не могло быть, то парнишка может стать другом Марчеллы. Вот, кстати, он даже может приходить к ней и составлять ей компанию, пусть даже через решетку переговорной гостиной.
Но вдруг он просто не знает о ее существовании? Мингуилло уже много раз хоронил сестру заживо. Вот и теперь она заперта в монастыре, а это то же самое, как если бы она лежала в гробу. И остались ли хоть какие-нибудь ее следы в Арекипе, по которым этот мальчик сумеет узнать ее?
Мингуилло признавался, что посторонним лицам нельзя писать монахиням Святой Каталины. Во всяком случае, так он сказал своей мамочке, и та вздохнула с облегчением.
И ответа на мое письмо priora тоже не было. Может, тот купец так и не доставил его? Зато теперь я могу написать молодому Фернандо! Интересно, а какую он взял себе фамилию?
Его матушку, как я вычитал, звали Беатрисой Виллафуэрте. Сколько женщин с такими именами живет в Арекипе? Все испанские имена звучали для моего уха странно. Да там наверняка целая сотня таких Беатрис Виллафуэрте, страсти Господни!
А тут еще контесса Амалия доставляла нам немало причин для беспокойства. Лицо у нее приобрело синеватый оттенок, а ногти почернели, и она почти не вставала с постели, бедная девочка, бледная и вялая, как лилия. Супруга ее чаще всего днем с огнем было не сыскать. Такое впечатление, что ему перестало нравиться, как от нее пахнет.
Провалиться мне на этом самом месте, но Мингуилло являлся только затем, чтобы проследить, что подают контессе на обед.
Марчелла Фазан
Рафаэла, как мы и договаривались, в этот самый момент отвлекла vicaria, уронив на пол свой сборник гимнов. Розита и Маргарита опомнились и взяли в руки себя и наш план. Пока граждане Арекипы выстраивались в очередь, чтобы получить причастие, обе девушки одновременно шепотом обратились к vicaria с вопросами по литургии, которые мы придумали заранее. Vicaria выглядела весьма польщенной тем, что от нее потребовалась консультация на столь возвышенную тему, и не стала грубо обрывать их. Вместо этого она подалась к Розите и принялась что-то с жаром втолковывать ей.
Я осмелилась на несколько секунд поднять глаза. Юноша оказался высоким и стройным, и у него были мои — точнее, нашего отца — лоб и губы. Наши взгляды встретились. Мои сводный брат понял, что мне стало известно, кто он такой. Лицо его побледнело, а потом залилось краской. Глаза наполнились слезами, но он по-прежнему не сводил их с моего лица. Мой же собственный взгляд быстро переместился на красивую пухленькую женщину, сидевшую рядом с ним. Мой отец любил ее, быть может, даже сильнее, чем мою мать. Он бросил нашу семью в Венеции ради того, чтобы быть с ними, отдав меня во власть Мингуилло. Тем не менее они тоже пострадали от рук Мингуилло, претерпели унижения, лишились дома и остались без гроша. Я вдруг поняла, что желаю им только добра. Я кивнула им, постаравшись сделать это как можно незаметнее, и они ответили мне тем же, исполненные радости и удивления. Мать стиснула руку сына, а он другой рукой обнял ее. Плечи ее затряслись.
Рафаэла толкнула меня ногой. Обмениваться взглядами дальше стало опасно.
Я вновь уставилась в пол, но сердце мое пело от восторга и радости.
Доктор Санто Альдобрандини
По-испански и по-итальянски цветок называется одинаково — aconito,[160] что никак не отражает его истинно дьявольской силы.
Говорят, что «монашеским капюшоном» Aconitum nepallus назвали английские фармацевты, потому что цветки его складываются наподобие капюшона монашеского облачения. Он известен и под другими именами, например «шлемоносец» или «солдатское кепи». Но есть и такие, кто называет цветок «волчьим корнем», потому что им пользуются для подманивания и умерщвления волков.
Действие и внешние признаки отравления аконитом хорошо известны тем, кто занимается расследованием случаев подозрительной смерти. Когда человека начинает тошнить, когда он сильно и обильно потеет, когда в уголках губ у него выступает пена, а перед глазами все двоится и плывет, можно смело предположить попадание в организм большой дозы аконита. Небольшие же дозы, но вводимые регулярно, ослабляют сердце, нервы и желудок, причем любой из этих органов может отказать спустя определенное время или после принятия заключительной дозы.
Джанни сообщил мне кое-что о контессе Амалии, что не на шутку встревожило меня, — но, учитывая скандал, который устроил Мингуилло, я был последним человеком, которому позволили бы навести справки о состоянии ее здоровья. А что если Марчелла узнает о моем вмешательстве? Я опасался, что Амалия навсегда останется яблоком раздора между нами.
Но чем больше я узнавал от Джанни, тем сильнее укреплялся во мнении, что мое невмешательство можно приравнять к соучастию в убийстве. И что же я за врач, если подозреваю преступление, но не препятствую его совершению, пока Мингуилло и его знахарь подбавляют сок аконита в пищу его супруги, которая и без того страдает отсутствием аппетита?
Я приготовил противоядия для любой отравы, к которой мог прибегнуть Мингуилло, а потом стал по очереди передавать их Джанни. А тот уже подговорил Анну, которая добавляла травяные отвары в воду и молоко.
Джанни просто не сообразил, а я не стал указывать ему на то, что, по иронии судьбы, оплачивая лечение из собственного кармана, я помимо воли откладывал свое путешествие в Перу.
Марчелла Фазан
На следующий день Фернандо явился в locutorio и попросил свидания со мной. Благодаря быстроногим criadas слух об этом распространился от locutorio через первый терракотовый двор до клуатра послушниц, отразился от тамошних стен и прокатился через апельсиновый дворик вниз по Калле Толедо и вверх по Калле Севилья, пока не попал прямо в мою комнату на пухлых и красивых губах Жозефы.
Я не осмелилась проследить слух до его источника, но и усидеть на одном месте тоже не могла, и потому отправилась к Рафаэле, которая уже лучилась самодовольством.
— Я же говорила тебе…
— Но разве может из этого выйти что-либо хорошее? А вдруг priora не позволит мне поговорить с ним? Она знает о том, что произошло в церкви?
— Это Арекипа. Здесь все знают друг о друге все.
За дверью послышались шаркающие шаги.
Criada настоятельницы знала, где меня искать. Наше с Рафаэлой художественное предприятие процветало, и сейчас мы открыто принимали заказы даже из-за стен монастыря. Десятая часть нашего официального заработка шла на благотворительные цели; остальное мы тратили на холсты, краски и сигары для Рафаэлы. Я заливалась краской смущения, слушая, как priora неоднократно хвалила нас в трапезной. Она часто повторяла, что «наши две монахини-художницы достойны всяческого восхищения и даже чуточку снисхождения за благочестие их картин».
Ведьма злобно скалилась и открыто вслух выражала свое недовольство, когда слышала эти слова.
Когда я вошла в кабинет priora, лицо ее осветилось добротой.
— Сестра Констанция, к вам посетитель.
Я попыталась изобразить недоумение, но она легко и благородно избавила меня от неприятной необходимости лгать ей.
— Я уверена, что в монастыре Святой Каталины уже известно о второй семье вашего отца и о том, что у вас есть сводный брат, дорогая моя. И сейчас меня больше занимает вопрос, как нам следует поступить далее.
Я кивнула.
— Разумеется, такое положение дел нельзя назвать иначе как аморальным, и на него не подобает смотреть сквозь пальцы. Естественно, было бы намного лучше, если бы ничего подобного в мире не происходило.
А затем, чтобы смягчить суровость своих слов, она лукаво подмигнула мне.
— Однако же синьор Россини сумел сочинить божественную музыку даже для таких актов супружеской неверности, так что нам следует смириться с тем, что время от времени они случаются, а несколько лишних лет в чистилище можно считать достаточным наказанием для тех, кто совершает подобный грех. Кто мы такие, чтобы и на земле подвергать их каре? Итак, вопрос стоит следующим образом: должны ли мы позволить вам увидеться с вашим сводным братом Фернандо?
— Если бы решение зависело от меня, я бы ответила «да», — храбро заявила я, — потому как он невиновен. Он не выбирал как и где ему появиться на свет.
— И я бы тоже от всего сердца сказала бы «да». Но я должна думать и о том, как будет судить нас окружающий мир. Поэтому ход моих мыслей таков: у этого юноши хорошая репутация. Он набожен, трудолюбив и поддерживает свою мать чем только может. Более того, обстоятельства его рождения не испортили его характер, что иногда случается.
При этом обе мы подумали, что характер второго брата иначе как крайне испорченным назвать нельзя.
— В подобных случаях, — продолжала priora, — когда горячая испанская кровь частенько становится причиной возникновения таких скандалов, я попрактиковалась в изучении общественного мнения на примере моей vicaria, поскольку более строгого цензора, нежели она, найти трудно.
— Она наверняка скажет «нет»! — запротестовала я.
— Разумеется, — невозмутимо ответствовала priora. — Вопрос заключается в том, как сделать так, чтобы ее «нет» выглядело ошибочным. Вы должны дать мне некоторое время на раздумья. А пока что я возьму на себя роль дружеского посредника по отношению к молодому мастеру Фернандо, чтобы не развеять окончательно его надежды на встречу с вами. У меня такое чувство, будто это много для него значит.
— Я слышала, что они очень бедны и живут исключительно на его заработок сапожника, — сказала я. — Я бы хотела что-нибудь сделать для них, проявить сострадание и оказать благотворительность.
— Вы имеете в виду ваше приданое?
— Там столько серебра! Было бы справедливо…
— Но теперь оно является собственностью монастыря. Оно было передано в монастырь Святой Каталины от вашего имени, и я не имею права распоряжаться им по своему усмотрению. Для пожертвований подобного рода существуют строги правила. А пока ступайте, дитя мое. И пожалуйста, пришлите мне сестру Розиту, чтобы она сыграла на пианино. Под музыку синьора Россини мне думается намного лучше.
Мингуилло Фазан
Чрезмерно любящий свою жену читатель поймет, в чем состояла главная трудность.
Мою вторую жену оказалось намного труднее загнать в нору, нежели первую. В Венеции нашлись и такие благородные семейства, которые наотрез отказывались даже выслушивать мои увертюры. Похоже, их тревожило то, что я пустился на поиски новой супруги еще до того, как умерла Амалия. Вдобавок ко всему чиновник Sanita, обеспокоенный кое-какими вздорными слухами, явился ко мне и потребовал разрешения осмотреть мою супругу.
Я отвел его в спальню Амалии, где он тщательно записал все симптомы ее довольно-таки апатичного состояния. Читатель вправе изумиться моему самообладанию, которое смело можно назвать историческим. И впрямь, в глубине души я чувствовал непоколебимое спокойствие. Я знал, что внешний осмотр моей супруги ничего не докажет.
Однако же, после того как чиновник убрался, я вдруг ощутил, что меня охватывает неудержимый гнев.
Страстно желая обзавестись супругой, способной родить мне сына, я уже начал некоторые приготовления по случаю моего нового бракосочетания, например запланировал изобильный стол, который повергнет моих гостей в шок своим богатством и изысканностью, а также заготовил горсть мелких монет и мешок сухарей для раздачи беднякам на ступенях Церкви. Свадьба обойдется мне почти в такую же сумму, как и приобретение книги из человеческой кожи!
Загадочный мистер Хэмиш Гилфитер должен был прибыть в Венецию в самое ближайшее время. Я даже начал подумывать, нет ли у него случаем парочки плодовитых дочерей, прижитых от какой-нибудь пребывающей в вечной меланхолии жены в скалистом шотландском замке. Если уж матерью моего сына не суждено стать уроженке Венеции, то для этой цели вполне подойдет и чужестранка. Преимуществами для меня станут ее невежество и изоляция от общества, в котором у нее нет знакомых и друзей.
Доктор Санто Альдобрандини
Sanita начала действовать по моему denuncia,[161] но ограничилась лишь официальным осмотром Амалии, прикованной болезнью к постели. Они даже не удосужились прислать к ней врача. У меня упало сердце, когда я сообразил, что только в случае смерти Амалии мой denuncia имел бы какие-либо последствия.
С помощью лекарств, которые так дорого обходились мне, мы день за днем поддерживали в Амалии жизнь. Иногда я страшился того, что мы лишь продлеваем ее агонию: смерть могла бы стать счастливым избавлением для несчастной девушки, связанной узами брака с Мингуилло Фазаном.
Тем временем все мысли Джанни занимал сводный брат, которого он обнаружил в Арекипе. Он был убежден в том, что мы должны написать юноше и рассказать ему о тех несчастьях, что выпали на долю его сестры. Добряк слуга разволновался не на шутку и все время бормотал что-то насчет «волос»,[162] но я никак не мог взять в толк, что он имеет в виду.
Порывистый и импульсивный Джанни также возлагал самые дикие надежды на шотландского торговца, который вскоре должен был прибыть в Венецию для встречи с Мингуилло. Этот торговец знавал Марчеллу еще в те времена, когда она занималась живописью вместе с Сесилией Корнаро. А потом само Провидение привело его в Венецию, откуда он благополучно сопроводил Марчеллу через океан в Южную Америку. Правдой было и то, что именно он передал нам с Джанни те единственные письма, которые мы получили от Марчеллы. Этот Хэмиш Гилфитер явно казался кем-то большим, чем просто услужливый курьер.
Но я не мог исполниться такого же энтузиазма, как Джанни. Проблема, на мой взгляд, заключалась в том, что этот Хэмиш Гилфитер вознамерился сотрудничать с Мингуилло Фазаном: уже за одно это я склонен был заранее счесть его недостойной и не заслуживающей доверия личностью.
Марчелла Фазан
— Это то же самое, что «да»! — Рафаэла была вне себя от радости.
— То же самое, что и «пока нет».
На следующее воскресенье в церкви я смогла обменяться застенчивыми улыбками с Фернандо и его матерью. Судя по тому, что лица их лучились радостью, priora и в самом деле вселила в них надежду на благоприятный исход.
Призвав меня к себе в следующий раз, мать настоятельница заявила:
— Ваш брат находится в locutorio. Ступайте к нему. Я лично стану наблюдать за вашей встречей, но уши мои будут заняты Россини, так что можете считать это приватной встречей.
— А как же вы…
— Уладила вопрос с vicaria? Вам лучше не знать об этом, дитя мое. Мне бы не хотелось лишний раз унижать ее или усиливать ту неприязнь, которую она к вам испытывает.
От облегчения у меня едва не подкосились ноги. Я опустилась на колени и поцеловала ее кольцо. Мне не хотелось повторять с ней ту ошибку, что я совершила в отношении Джанни, Сесилии и падре Порталупи. Я хотела, чтобы она знала: мне нужна ее помощь и она заслужила мое безусловное доверие.
Мой новый брат знает о том, что я калека? Такой была моя первая мысль, когда я, хромая, вошла в узкую комнату, перегороженную решеткой, под аккомпанемент громкой музыки, доносившейся из канцелярии priora. Инстинктивно я попыталась скрыть тот факт, что подволакиваю правую ногу.
Фернандо уже стоял у решетки, вцепившись руками в железные прутья.
— Сестра? Марчелла? — Душившие его слезы тихо капали на металлическую преграду.
Я вглядывалась в лицо юноши, видя на нем полузабытое любящее выражение, с которым когда-то смотрел на меня отец. Говорить я не могла.
— Марчелла, — со священным трепетом в голосе прошептал он, — или я должен называть тебя сестра Констанция?
По-испански он говорил с акцентом Нового Света, но я уже научилась понимать местный диалект. Я ощутила на себе взгляд priora, которая смотрела на меня через решетку в дальнем конце комнаты. Фернандо с такой силой стиснул металлические прутья, что у него побелели костяшки пальцев.
— Меня зовут сестра Констанция, Фернандо. Я очень рада познакомиться с тобой.
При этих словах он громко разрыдался. Я стояла в шаге от решетки и смотрела, как содрогаются его плечи. Мне очень хотелось протянуть руку и коснуться его тонких изящных пальцев. Но я знала, как много зависит от моей выдержки.
— Должно быть, наш отец очень любил тебя, — успокаивающе проговорила я. — Он бы гордился тобой, если бы узнал, как ты заботишься о своей матери. Здесь, в монастыре, я слышу о тебе только хорошее.
Он всхлипнул:
— А там, в городе… все только и говорят о тех ужасных мучениях, которым подверг тебя этот cerdo.[163] Мингуилло…
— Ш-ш, тише. — Я склонила голову в сторону решетки, из-за которой в свете ламп поблескивали всепонимающие глаза priora.
— Я хотел сказать… Я имел в виду, сестра, что ты была та одинока в этом мире, и я хочу, мы с мамой хотим, чтобы ты знала — ты больше не одинока. Мы хотим, чтобы ты знала — мы уже полюбили тебя.
Вся моя решимость оставила меня, больное колено подогнулось, и я буквально повалилась на скамью, плача почти так же громко, как и юноша несколько минут назад.
Фернандо неверно истолковал причину моих слез.
— Для тебя, — простонал он, — это, наверное, ужасная и жестокая ссылка: быть вырванной из великолепной и роскошной Венеции только для того, чтобы отправиться на край света. Венеция! Но в Святой Каталине ты находишься в большей безопасности, чем в Венеции… Кроме того, здесь есть мы. Если ты согласна принять нашу защиту, мы станем твоими ангелами-хранителями за стенами этого монастыря. Пока я жив и могу защитить тебя, с тобой более не случится ничего плохого.
Жестокая ирония ситуации заставила меня воскликнуть:
— Это не твоя вина! Наш отец по своему выбору проводил больше времени в Арекипе, чем в Венеции. Но ты тоже лишился всего, что он хотел бы дать тебе. Я чувствую себя виноватой в том, — выпалила я, — что ты живешь в бедности, тогда как я здесь ни в чем не нуждаюсь.
— Каждый день я благодарен судьбе за то, что остаюсь сыном Фернандо Фазана. И мне не нужна плата за это.
— Ты так исхудал…
— Ох, Марчелла, даже под этой вуалью…
Я услышала, как предостерегающе зашуршали юбки priora. В этой комнате запрещалось упоминать телесные достоинства и недостатки.
— Брат Фернандо, если мы будем вести себя подобающим образом, чинно и достойно, я надеюсь, что добрая priora позволит нам увидеться вновь.
— Да, я тоже хочу этого более всего на свете.
Я услышала, как позади него отворилась дверь и из-за решетки долетел голос настоятельницы:
— Возвращайтесь в свою келью, сестра Констанция. Мы побеседуем позже.
Фернандо прошептал:
— В следующий раз принеси мне отпечатки своих ступней сестра. Встань на лист бумаги и обведи их.
Сестра Лорета
Priora Моника нарушила все правила приличия и благопристойности, когда позволила этому бастарду, сводному брату Фернандо Фазану, навестить Венецианскую Калеку в монастыре.
— Ничего хорошего из этого не выйдет, — предостерегла ее Я, перехватив настоятельницу в главном клуатре, где она чересчур уж чувственно наслаждалась солнечными лучами. В этот день Мои ангелы развили бурную деятельность, подталкивая Меня к тому, чтобы бросить ей вызов, хотя Я прекрасно знала, что priora терпеть не может подобного вмешательства.
— А что здесь плохого? — осведомилась она, напевая вульгарный мотивчик Россини.
Я думала, что она откажется от этой привычки после того, как Корсиканца разбили наголову и отправили догнивать свой век на остров в южной части Тихого океана.
— Юноша хочет изготовить для своей сестры особые башмаки, чтобы дать опору ее увечной ноге. Полагаю, даже ваш Господь одобрил бы такой благородный поступок, сестра Лорета.
Сестра Нарцисса и сестра Арабелла были уверены в том, что эти башмаки станут нечестивым орудием. Я приказала им не увлекаться конспирацией, а с удвоенным вниманием и бдительностью тайно наблюдать за Венецианской Калекой.
Priora Моника пришла ко Мне вне себя от ярости.
— Почему ваши шакалы неотступно следуют за бедной сестрой Констанцией, куда бы она ни пошла?
— Потому что она явит свою грешную сущность, рано или поздно, — невозмутимо ответствовала Я.
С настоятельницей едва не случился настоящий припадок. Совершенно выйдя из себя, она выкрикнула Мне в лицо:
— Сестра Лорета, меня тошнит от одного вашего вида! Вы делаете все, что в ваших силах, чтобы выставить остальных монахинь в дурном свете. Разве это по-христиански? У вас вздорный и завистливый нрав, как у мужчины. У порочного мужчины! Не говоря уже о вашей омерзительной внешности! Вы должны спросить себя: «Та ли я невеста, которую хотел бы выбрать для себя Господь?»
К этому богохульству priora Моника присоединила уже свое ставшее печально известным святотатство: пожелала Мне распять свой язык. Откровенно говоря, за прошедшие месяцы остальные легкомысленные и легковесные сестры не позволяли Мне забыть об этом оскорблении, поскольку день, в который они не напомнили мне о нем, считался для них потерянным. И сейчас оно вновь вспыхнуло у Меня в голове, обжигая чистым пламенем изнутри.
Марчелла Фазан
Когда я вернулась в покои Рафаэлы, шумная и громкоголосая компания подруг устроила мне настоящий допрос с пристрастием насчет того, как прошла наша встреча.
— Фернандо, наверное, затаив дыхание, расспрашивал тебя о Венеции, о том, как жил там твой отец, и о том, что сделал с тобой Мингуилло.
— Об этом он и так, кажется, кое-что знает. Кстати, это заставило меня задуматься, Рафаэла. Что ты знала обо мне до того, как мы встретились? Мой брат всегда присылал мою биографию заранее. Я думала, что он сообщил монахиням только то, что меня пришлось отправить в монастырь в Новом Свете, потому что Наполеон закрывал их в Старом.
Розита с живостью ответила:
— Мы уже знали о том, что он выстрелил в тебя и сделал калекой. Что он упрятал тебя в сумасшедший дом. И что там отказались держать тебя, поскольку ты не была помешанной, поэтому он прислал тебя сюда в надежде, что ты умрешь в пути. Но о твоем Санто мы не знали ничего, пока ты не рассказала нам сама.
— Но откуда…
— Пришло письмо. Анонимное, неграмотное и адресованное priora. Написано по-итальянски, но с грубыми ошибками.
Рафаэла напомнила мне:
— Розита знает итальянский из-за Россини.
Розита продолжила рассказ.
— Я ждала в oficina, чтобы сыграть на фортепиано. Priora задерживалась. Письмо лежало прямо передо мной. И куда я должна была девать свои глаза? Ты не догадываешься, кто мог написать его?
Я догадывалась.
— Отправитель — он не подумал о том, чтобы указать свой адрес или имя, чтобы priora могла ответить ему. Похоже, он очень милый и добрый человек, и еще он любит тебя как родную дочь. Но он был очень расстроен и излагал свои мысли весьма сумбурно. Или боялся, что его личность будет раскрыта?
— У него были на то причины.
— Но теперь Фернандо может написать ему!
Мне показалось, будто кто-то подвел меня к тоннелю, который пронизывал Землю насквозь и выходил на другом ее конце, там, где лежала сверкающая Венеция.
Я принесла отпечатки своих ног Фернандо, как он и просил. Priora позволила мне передать листы бумаги через решетку. Нарушая обычный регламент, она также разрешила моему брату вернуться два дня спустя. Из-за решетки он показал мне пару башмачков. У того, который будет держать мою деформированную стопу, как пояснил он, была приподнята пятка, чего было нельзя заметить снаружи благодаря искусной работе сапожника. А второй башмачок предназначался для моей увечной ноги.
— Я надеюсь, они помогут тебе ходить, — сказал Фернандо. — Поноси их несколько дней, а потом верни мне на доработку, если таковая понадобится. Обычно для каждой пары требуется несколько примерок.
Priora кивнула, и Фернандо по одному передал башмаки через torneras.[164] Вернувшись к себе в комнату, я обнаружила внутри них листы бумаги. Фернандо писал: «Очень надеюсь, что башмаки придутся тебе впору, дорогая сестра, но будет лучше, если они подойдут тебе не сразу. Потому что тогда ты сможешь вернуть их мне. Я же, в свою очередь, надеюсь найти внутри что-либо интересное…»
Я натянула башмаки и сделала первый шаг. Фернандо оказался настоящим гением! Моя хромота исчезла совершенно! Я пробежала через комнату и вышвырнула костыль во двор. Из кухни вышла Жозефа, вопросительно глядя на меня, но, когда я прочла ей письмо, она щелкнула пальцами от радости. Она побежала за костылем и принесла его мне.
— Теперь вы должны старательно изображать хромоту.
Три дня спустя я вновь оказалась в locutorio, зажав костыль под мышкой. Покачав головой, я вернула башмаки Фернандо в тусклом свете, падающем сквозь алебастровое окно.[165]
— Я хочу, чтобы ты заглянул внутрь, братец, — с деланной грустью произнесла я. — Там есть какой-то выступ, он больно впивается мне в свод подошвы. Я могу попросить тебя как-то сточить его?
Мои письма и рисунки, на которых я с любовью изобразила его самого и его мать, громко зашелестели, когда Фернандо с улыбкой взял башмак в руки.
— Передавай мою любовь своей маме, — негромко сказала я.
Джанни дель Бокколе
А потом я кое-что услышал. Мне пришло письмо — вы не поверите! — от сводного брата из Арекипы!
Он сам написал мне, этот мальчик Фернандо. Спаси нас Господь, но почерк у него был в точности такой же, как у его отца. Письмо его было добрым и ласковым. Его итальянский оказался очень хорош, и еще в нем было много словечек и оборотов речи, которые употреблял мой старый хозяин, мастер Фернандо Фазан.
«Я еще не встречался с вами, дорогой Джанни, но я уже чувствую, что вы — один из нас», — вот что написал этот новый Фернандо Фазан.
Должно быть, мой старый хозяин научил своего перуанского сына нашему языку. И уделил ему намного больше времени, чем когда-либо уделял Мингуилло. Я благословил здравый смысл моего старого хозяина. Он знал, что его венецианский сын окажется паршивой овцой в семье. И еще он знал, что должен вложить душу в своего хорошего сына в Перу.
Но я опять отбежал в сторону. Причина, по которой я получил весточку от молодого Фернандо, заключалась в том, что он видел Марчеллу и разговаривал с ней! И она с добротой и любовью отзывалась обо мне! Мое письмо priora было доставлено в целости и сохранности, и его прочли, и все узнали о нем, даже Марчелла. А сама priora сохранила его и даже дала прочитать Фернандо!
Марчелла попросила Фернандо написать мне, чтобы рассказать мне и Анне, что у нее все хорошо. Что монастырь Святой Каталины вовсе не был зловещим местом, что у нее там есть подруги и что она находится под защитой славной priora.
Фернандо писал: «Вы должны поверить, что Святая Каталина нисколько не похожа на венецианские монастыри. Марчелла не испытывает жестокого обращения со стороны сестер и суровых наказаний здесь тоже не практикуют. Здешние монахини — сама доброта, за исключением только одной сумасшедшей, так что с моей сестрой обращаются хорошо, и ей даже позволили развивать свой талант к рисованию. Она дружилась с одной девушкой по имени Рафаэла, с которой они вместе пишут картины. Рафаэла заботится о ней как о родной сестре. Что еще я могу сказать вам о Марчелле? Я понимаю, что вам очень хочется узнать о ней побольше. Ее физическое состояние остается хорошим. Она передает привет свои друзьям в Венеции, Джанни и Анне, и доктору Санто, и художнице Сесилии Корнаро».
Прочитав письмо, я подскочил на стуле. Сдается, пришло время повидаться с Сесилией Корнаро и рассказать ей о том, что происходит. Спустя некоторое время — проведенное, как говорят, в Шотландии, — она воротилась в Венецию и теперь работала над портретом своего возлюбленного, лорда Байрона. Такие, во всяком случае, ходили слухи. А еще лучше, решил я, если к ней пойдет Санто. Мне самому было как-то страшновато. Я слыхал, что она еще больше стала походить нравом на дикую кошку. Вдобавок язык у нее, если можно так сказать, был без костей, и ничто не могло остановить грубости, вылетающие у нее изо рта.
Фернандо закончил письмо названием улицы в Арекипе. «Вы можете написать мне сюда, и содержание письма будет в точности передано Марчелле. Мы придумали один способ… Она, в свою очередь, очень хочет узнать, как поживаете вы и все, кого она любит в Венеции».
Все, кого она любит. Клянусь, в тот день я готов был обнять весь мир. Мы с Анной пустились в пляс по кругу, как старые скрипучие игрушки, мой сладкий Господь!
Я помчался в Каннареджио и вытащил Санто из его комнаты.
— Она не одинока, — бессвязно бормотал я, крепко обнимая его. — Она в безопасности!
А вот в этом, помимо всего прочего, я здорово ошибался.
Марчелла Фазан
Рафаэла была вне себя от радости за меня, и, пожалуй, это приподнятое настроение, в котором она пребывала после моего приключения, заставило ее пойти на риск, чрезмерный даже для нее.
Все монахини в монастыре Святой Каталины в глубине души были согласны с жестоким упреком, который мать настоятельница бросила в лицо сестре Лорете:
— Почему бы вам не распять собственный язык?
Эта фраза как на крыльях разлетелась по всему монастырю, стала неотъемлемой частью пугающей истории сестры Лореты и частенько звучала у нее за спиной. И в тот день, когда я получила свои новые башмаки, Рафаэла нарисовала картину, при виде которой сердце замерло у меня в груди. Это был безошибочно узнаваемый портрет сестры Лореты, причем рот ее гротескно растягивало распятие, не давая ему закрыться Щеки vicaria отвисали, как у раскормленной домашней свиньи, а на шее красовался тройной подбородок. В отверстие образованное ее губами, она забрасывала жареных цыплят колбасы в соусе, polvorones и дикий батат.
— Уничтожь его! — взмолилась я, глядя на Рафаэлу. — Тебе несдобровать, если кто-нибудь увидит его. Или расскажет о нем сестре Лорете.
— Уже немного поздно, душечка. Иначе мне пришлось бы уничтожить и копию, которую я повесила в трапезной. И ту, которую я прикрепила в любимой исповедальне сестры Лореты. И еще одну, которую я просунула между ставнями в ее келье.
Доктор Санто Альдобрандини
Вспыльчивая женщина похожа на океан без берегов, как говорим мы в Венеции, и слава Сесилии Корнаро как язвительной насмешницы распространилась далеко за горизонт.
Но Джанни упрашивал меня:
— Ступайте к ней, прежде чем она вновь умчится куда-нибудь в дальние страны.
Когда я вошел в комнату, в меня полетела скомканная промасленная тряпка. В глаза мне бросились уложенные дородные сундуки с надписью «Кадис». Похоже, я застал художницу как раз вовремя.
— Я… друг… Марчеллы Фазан, — запинаясь, пробормотал я.
Но сначала мне пришлось выслушать длинную тираду Сесилии Корнаро, посвященную моему рождению (целиком справедливую), моей неуклюжести, бесполезности и несвоевременности моего визита. Потом она взглянула мне в лицо.
— В самом деле, — заметила художница, вытирая кисть о грязную тряпку и обходя меня кругом, словно я был жертвой, а она охотницей. — Ах да! — провозгласила она. — Я помню вас.
Рассказывая ей новости о Марчелле, я обратил внимание на обнаженную левую руку Сесилии Корнаро. Когда я видел ее в последний раз — тогда я привез ее на Сан-Серволо на свидание с Марчеллой, — она была скрыта черной перчаткой. А теперь я понял почему: тонкая синдактилия[166] соединила вместе два пальца.
— Вы должны помнить и то, что я врач, — сказал я.
— И каким же боком это меня касается? — язвительно поинтересовалась она.
— Думаю, что смогу сделать кое-что с вашей рукой.
Она вспыхнула и убрала руку за спину.
— Что заставляет вас думать, будто я нуждаюсь в ваших услугах?
— То, как вы скрываете свое увечье. Ваше лицо, когда вы говорите о нем.
— И что же вы можете сделать? — деланно небрежным тоном осведомилась она.
— Будет очень больно, но, полагаю, я смогу разъединить ваши пальцы, если вы позволите мне, конечно. Марчелла бы захотела, чтобы я предпринял такую попытку.
Воцарилось долгое молчание. Я боялся, что художница попросту выставит меня за дверь. Это выглядело бы вполне естественно. Она уже свыклась со своим увечьем, но очень немногие способны вытерпеть боль хирургической операции.
Наконец она заговорила:
— Сейчас у меня сеанс. Мне будут позировать для портрета. Приходите завтра в это же время со своими пыточными инструментами. Я приготовлю бренди и запас ругательств.
На следующий день я вернулся с небольшим чемоданчиком Сесилия Корнаро уже приняла изрядную дозу спиртного в качестве наркоза и покачиваясь развернулась ко мне с отсутствующим выражением лица. Я усадил ее за самый чистый из столов, стер краски с ее руки, после чего промыл пальцы карболовой кислотой и оливковым маслом. Чтобы заставить ее расслабиться, я попробовал заговорить с ней.
— Я слышал, в вашей мастерской случился пожар. Но как вы ухитрились обжечься? Или это произошло, пока вы спали?
Я указал на диван. Его желтая шелковая обивка порвалась и местами слегка обуглилась. На диване валялся небрежно брошенный шотландский плед, усеянный кошачьей шерстью. Само животное, вытянувшись, преспокойно почивало на нем.
— Иногда я ночую здесь, когда работаю допоздна и нет смысла возвращаться домой в Мираколи. Я спала, когда эти мужланы ворвались сюда.
— Значит, это правда, что пожар был устроен преднамеренно?
— Если считать, что они преднамеренно взломали мою дверь, преднамеренно связали меня, преднамеренно облили мои картины маслом и преднамеренно поднесли к ним горящую свечу, то да.
— И вам известно, кто это был и кто послал их?
— Неизвестные люди в штанах в обтяжку и масках. — Язык у нее уже заплетался, но в голосе явственно прозвучал сарказм. — Никаких особых примет. Они воображали, или, по крайней мере, их capo[167] так думал, что я погибну.
— Но вам удалось освободиться?
— Я привыкла работать руками. Я ловка и сообразительна. После того как эти мужланы ушли, я выпуталась из веревок.
— Тогда как же вы обгорели?
— Я ушла не сразу.
— А почему?
— Мне нужно было спасать людей. — Она кивнула на портреты и карандашные наброски, развешанные по стенам. На некоторых до сих пор были видны черные подпалины.
— Вместо собственной жизни вы спасали картины?
— Несколько картин мне удалось спасти. Но я задержалась слишком надолго. Я как раз пыталась сберечь лорда Понсонби для его супруги. У него был рак, а жена об этом не знала. Портрет должен был составить ей компанию после его смерти.
Удивление при виде такого сострадания, должно быть, отразилось на моем лице. Она проворчала:
— Я знаю, о чем вы думаете. И вы правы. Я не милая и добрая. Я мечтаю о мести.
Тут я сделал первый надрез, и она скорее вздохнула, а не закричала. Я провел скальпелем по синдактилии, разделяя ее на две части, до самой развилки пальцев. Кровь тоненькой струйкой потекла в миску, которую я заранее поставил на стол. Сесилия Корнаро взглянула на нее и пробормотала:
— Должно быть, во мне живут настоящие кошенилевые[168] тли — смотрите, какой цвет. Вот что я называю настоящим красным…
А потом она упала в обморок.
Я привел ее в чувство с помощью нюхательных солей, но не раньше, чем забинтовал и поместил в лубок ее пальцы, после чего вытер кровь с пола. Перепонка оказалась настолько тонкой, что должна была вскоре высохнуть и отвалиться. Я укутал ее шотландским пледом и пересадил на диван.
Сесилия Корнаро продолжила разговор так, словно мы ни на минуту не прерывали его.
— Я мечтаю отомстить, — сказала она, ни словом не обмолвившись об операции, которую только что перенесла. Здоровой рукой она подняла с пола альбом с рисунками и принялась перелистывать его. — Вот что я нарисовала в ту ночь, когда это случилось.
На странице в разных ракурсах было изображено лицо Мингуилло: в профиль, в три четверти, в полуобороте со спины. Сходство было поразительным, сумасшествие било из него фонтаном, и испорченность виднелась в каждой его черточке столь же отчетливо, как прыщи и ямки у него на коже.
— Если я когда-либо забуду, как сильно ненавижу его, то эти рисунки помогут мне вспомнить! — воскликнул я. — Вы точно подметили исходящую от него мерзость.
— Значит, вы тоже мечтаете о мести? — Сесилия Корнаро рассматривала свои забинтованные пальцы, ощупывая вновь образованную прореху между ними. Боль наверняка была ужасной, но она упрямо думала только о своем враге.
Я признался:
— Есть у меня одна мечта, которая успокаивает. Но ее довольно сложно осуществить.
— Я люблю сложности.
Взгляд ее зеленых глаз скрестился с моими, и я заговорил, словно помимо своей воли.
— Еще когда я учился на врача, моим наставником был хирург, у которого имелся один пунктик — он помешался на ведении войны средствами болезней. И тайных способах их распространения.
— Вы имеете в виду чуму?
— Бубонную чуму мы победили, но у нас еще осталась черная оспа. Видите ли, я специализируюсь на болезнях кожи. И меня интересует история их возникновения. Черная оспа помогла испанским конкистадорам покорить инков.
— Полагаю, в последнее время все, связанной с Южной Америкой, представляет для вас особенный интерес. — Она лениво улыбнулась, совсем так, как зевает кошка, но в улыбке ее сквозила несомненная теплота.
— Пристальный интерес, — подтвердил я, — так что я могу сообщить вам, что в Америке было две большие эпидемии черной оспы, в 1775 и 1782 годах. Зато в Арекипе сейчас проводится бесплатная вакцинация. По крайней мере эта болезнь Марчелле не грозит.
Сесилия Корнаро обладала несомненной интуицией. Она поинтересовалась:
— Но вы, я имею в виду ваше воображение, сохраняете интерес к черной оспе как средству отмщения? И как это можно осуществить?
— Черная оспа передается от человека к человеку с крошечными фрагментами отмершей кожи — то есть хлопьями струпьев, остающихся на месте язв, которые являются наиболее зримыми симптомами болезни. Мой бывший наставник, хирург Руджеро, буквально помешался на идее, высказанной сэром Джеффри Амхерстом, британским генералом. Пятьдесят лет тому Амхерст вознамерился истребить индейцев племени оттава в Пенсильвании. Он устроил у них небольшую эпидемию черной оспы, посыпав их запасы продовольствия измельченными в порошок струпьями, взятыми у нескольких жертв этой болезни.
— Так что для этого требуется совсем небольшое количество материала?
— Почти невидимо малое, если мы говорим о штамме Variola confuens, который считается наиболее смертоносным. Самое необычное в черной оспе — то, что она может переноситься с бумагой, между страницами письма например. Известны случаи, когда влюбленные помимо воли обрывали свой роман, запечатав несколько фрагментов черной оспы в своих любовных посланиях.
— Как невероятно интересно! — выдохнула Сесилия Корнаро. — Но как в цивилизованном мире можно заполучить в свои руки, — она задумчиво вытянула перед собой забинтованные пальцы, — невидимо малое количество черной оспы?
— У Руджеро была привычка сдирать струпья со своих пациентов, умерших от оспы. Он высушивал их в торфяном дыму, а полученные образцы хранил в камфаре в подвале. На всякий случай. Он отличался скверным нравом, да и собственных врагов у него было предостаточно…
— Я понимаю, в каком направлении движется ваша так называемая неудовлетворенная мечта. Для ее осуществления требуется мерзкий негодяй — Мингуилло Фазан, например, — который бы получил запыленное письмо… Ах, необязательно быть поэтом, чтобы полюбить поэтическое правосудие!
Мне показалось, что слово «поэт» она выговорила с горечью.
— Но я врач. Я дал клятву. Кроме того, чтобы реализовать эту идею… нужно быть таким же, как он.
— В некоторой степени мы все похожи на него.
— Но разница заключается в том, что мы не действуем под влиянием этого сходства.
Сесилия Корнаро дала мне понять, что я могу идти.
Но когда я повернулся, чтобы уходить, она небрежно поинтересовалась:
— Ваш старый наставник, хирург Руджеро… У него уже есть портрет?
Марчелла Фазан
Должно быть, priora догадалась о том, что происходит, потому что сапожных дел мастер с репутацией Фернандо просто не мог допустить в работе столько огрехов. Однако же она ни словом не выразила своего возмущения, несмотря на то что я получила уже восьмую, а потом и двенадцатую пару. Я по-прежнему опиралась на костыль, хотя он мне был уже не нужен, используя его как доказательство того, что мои башмаки все еще требуют усовершенствования.
Не исключено, что ее слепота не была преднамеренной, а всему виной стало пошатнувшееся здоровье, вследствие чего priora попросту не обратила должного внимания на наши проделки. С ней уже два раза случались обмороки прямо в трапезной. Она почти ничего не ела, и кожа ее утратила свои здоровый блеск. Мне было очень жалко видеть priora Монику нездоровой, но я была слишком увлечена собственными радостями.
Башмаки поведали мне, что Санто уже практически свободно изъяснялся на испанском и работал не покладая рук, чтобы оплатить свой проезд в Южную Америку. Оставалось неясным, чем он тут будет заниматься, но у меня кружилась от счастья голова при одной только мысли о том, что мы с ним будем дышать одним воздухом.
Во мне зародилась надежда: надежда, с которой я не успела свести знакомство за всю свою жизнь. Я подружилась с этой незнакомкой. Я начала лелеять смутные, но яркие мечты.
Так продолжалось вплоть до того утра, когда в мою келью вбежала Жозефа, гладкие черные щеки которой блестели от слез.
— Рафаэлы больше нет, — сообщила она мне.
Без завещания (лат.).
Кадис — город и порт на юго-западном побережье Испании.
Здесь: санитарный сертификат (итал.).
Аббат, настоятель монастыря (исп.).
Тесаный камень; каменный блок (исп.).
Комендатура; управление губернатора (исп.).
Ту-туру-ту, подражание звуку горна (ucn.).
Отдаленный поселок, район притонов и трущоб (ucn.).
Креол: рожденный в Америке (ucn.).
Метис, полукровка (ucn.).
Мулат, мулатка (исп.).
Мориск, крещеный мавр (потомок мулатки и европейца и наоборот) (исп.).
Ребенок от брака метиса с индианкой (и наоборот) (исп.).
Здесь: особняк (исп.).
Глубокоуважаемый (в обращении) (итал.).
Синдик, представитель муниципалитета в испанском парламенте (исп.).
Прокуратор, управляющий делами церкви (исп.).
Канцелярия (исп.).
Чича, кукурузная водка (исп.).
Таверна, где подают чичу (исп.).
Приемная для посетителей в монастыре (исп.).
Часть одеяния монахини (широкая полоса ткани с прорезью для шеи).
Право собственности, владения (исп.).
Святой Себастьян — римский легионер, христианский святой, почитаемый как мученик. Согласно жизнеописанию святого, Себастьян был начальником преторианской стражи при императорах Диоклетиане и Максимилиане. Он тайно исповедовал христианство. Себастьян был арестован и допрошен, после чего император Диоклетиан приказал отвести его за город и пронзить стрелами.
Андреа Мантенья (1431–1506) — итальянский художник, представитель падуанской школы живописи.
Пеон — батрак, поденный рабочий в Южной Америке.
Пульперия — продуктовая лавка, где продаются также товары первой необходимости и имеется распивочная (ucn.).
Туман, смог (итал.).
Пачакамак (Пача Камак) — буквально «Творец Вселенной», божество, которому поклонялись в городе Пачакамак (древнее государство Ичама). После завоевания государства Ичама инками последние приняли и культ Пача Камака.
Горная болезнь (исп.).
Здесь: сильная горная болезнь (искаж. исп.).
Болонский (итал.).
Где здесь находится… (ucn.).
«Брачный вексель», первая одноактная опера Россини (итал.).
Клуатр — типичная для романской и готической архитектуры крытая обходная галерея, обрамляющая закрытый прямоугольный двор или внутренний сад монастыря.
Новициат — дом послушничества; помещения, где живут послушницы.
Жар, рвение, пыл, страсть (исп.).
Венецианка (исп.).
Песочное рассыпчатое печенье (исп.).
Вечерня (исп.).
Немезида — богиня возмездия в греческой мифологии.
Светотень (итал.).
Цветовой тон, оттенок; нюанс (итал.).
Ветивер — растение семейства злаков, культивируемое в Индии Китае и некоторых других странах. Ветивер является классическим и популярным ингредиентом как мужских, так и женских духов.
Аконит — по-английски «monkshood», в дословном переводе означает «монашеский капюшон».
Комната перед входом в трапезную; молельня, подземное кладбище (исп.).
Привратница (исп.).
Испанка, переселившаяся в Латинскую Америку (исп.).
Здесь: высшая точка (фр.).
Пожалуйста (итал.).
Аконит, волчий корень (исп.).
Заявление, донос (итал.).
Игра слов: «hair» (волосы) и «heir» (наследник). Для неграмотного Джанни они звучали одинаково, а мы знаем, что он считал Фернандо возможным законным наследником.
Негодяй, мерзавец, свинья (исп.).
Монахиня, принимающая передачи (исп.).
Алебастровое стекло — стекло с включением алебастрового порошка молочно-белого цвета, имитирующее натуральный алебастр.
Синдактилия — сращение пальцев.
Вожак, главарь (итал.).
Кошениль — красная краска из высушенных щитковых тлей.