Сестра Лорета
В один прекрасный день стало очевидно, что priora Моника более не может управлять монастырем из-за недомогания, которое подкрадывалось к ней на протяжении последних недель, вызванное, без сомнения, ее чувственными излишествами. У нее пропал аппетит к жирной пище и табаку, которые она некогда обожала. Естественно, Я старательно избегала власти и славы в этой преходящей жизни, но в этот момент Господь поручил Мне, несмотря на все Мое смирение, взять на себя единоличное руководство монастырем Святой Каталины.
Наши святые отцы за воротами не стали вмешиваться. Когда Я лично изложила им в письме состояние дел в монастыре, они похвалили Меня за бдительность и согласились с тем, что их непредвиденное появление в нашей обители вызовет ненужный ажиотаж в нелегкое время болезни priora.
«Продолжайте Ваше богоугодное дело, сестра Лорета, — написали они Мне. — И не забывайте ставить нас в известность о происходящих событиях».
Я не сочла необходимым беспокоить святых отцов некоторыми вопросами, которые могли показаться им незначительными. Монахини умирают, подобно всем остальным. Я просто попросила священников прислать кого-либо из своих собратьев для совершения богослужения на похоронах монахини, скончавшейся в тот же самый день от скоротечной лихорадки после купания в ледяной ванне для усмирения ее calores.
Марчелла Фазан
Прихрамывая, я изо всех сил спешила к фонтану Зокодобер, минуя группки напряженно переговаривающихся монахинь.
Эрменгильда и Хавьера уже укладывали Рафаэлу на стол, и руки их дрожали от невыразимой нежности. Я обняла их обеих. Потом я поцеловала подругу в холодную щеку, в закрытые глаза, в мокрые волосы, в сломанный нос, в почерневшие мочки ушей и кончики пальцев.
В комнату тихонько вошли Розита и Маргарита. Они погладили Рафаэлу по голове, а потом взяли ее неподвижные руки в свои.
— Ты слышала? Priora опасно больна, — пробормотала Маргарита.
Слишком поздно на нас снизошло озарение, и мы в ужасе переглянулись. Здоровье priora ухудшалось постепенно, и никто из нас ничего не заметил. Мы даже не задумывались, почему она вдруг стала такой бледной, почти совсем перестала есть и так часто лишалась чувств.
Мы с Маргаритой, Розитой и Рафаэлой очень подружились и казались себе такими остроумными, когда высмеивали фанатизм vicaria. Мы были слишком заняты, насмехаясь и издеваясь над ней, чтобы увидеть реальную опасность в ее прогрессирующем помешательстве.
— Это все рисунок распятого языка, — провозгласила Жозефа, входя в келью с огромным букетом роз и трав. — Вот что стало причиной. Вы смеялись, Рафаэла смеялась, мы все смеялись. А теперь мы сожалеем.
Мингуилло Фазан
Я знаю, кто вы такой! Вы — насмешливый читатель, который презрительно и старательно держится в стороне от меня.
Что? Что такое? Вы говорите себе, что миритесь с моей безнравственностью в надежде стать свидетелем моего падения? Но пока что нет никаких признаков подобного развития событий, вы не находите? Вы говорите и даже можете думать, что сохраняете определенную дистанцию, но я-то вижу, что вы по-прежнему рядом со мной, когда до конца этого повествования осталось совсем немного, а все идет так, как мне того хочется, — за исключением разве что одной вещи. Или двух. Поразмыслите над этим.
Что же, насмешливый читатель может торжествовать. Надо мной начали сгущаться тучи.
Амалия никак не желала умирать. Я видел в этом лишь досадную задержку, а никак не крушение своих матримониальных планов, но это все равно изрядно раздражало меня.
А потом еще и этот шотландский купец Хэмиш Гилфитер совершенно не оправдал моих надежд. Какой неискренний столп высокой нравственности! Пятидесяти лет от роду, а прикинулся блюстителем строгих нравов, да еще и пуританином в придачу. Его супруга умерла, на что я и рассчитывал, а дочерей не оказалось. Сомневаюсь, что он предоставил бы их в мое распоряжение, не обладая широтой души и будучи скупым по натуре.
Его жена умерла совсем недавно, и он еще не избавился от тенет излишней сентиментальности по этому поводу. Столп возвышался передо мной, отбрасывая длинную тонкую тень на мой письменный стол, когда я предложил ему поднять настроение, воспользовавшись услугами первоклассных венецианских шлюх.
Он был точен и немногословен в выражениях во время нашей первой и единственной встречи, бросая на меня такие взгляды, словно видел меня насквозь, отчего я чувствовал себя очень неуютно. Сначала он рассмотрел портрет Амалии на каминной полке, после чего перевел взгляд на меня и довольно громко пробормотал какую-то оскорбительную китайскую пословицу, которую подхватил в одном из своих странствий.
К моему разочарованию, в Перу он преследовал лишь собственные цели, уточнить которые не пожелал, хотя я приложил все усилия, чтобы заставить его разговориться. Ни уговорами, ни соблазнами, ни угрозами мне не удалось склонить его к сотрудничеству со мной.
— Теперь, когда моей любимой Сары более нет со мной, — пробормотал он, как будто мне было до этого какое-то дело, — меня ничто не привязывает к родным берегам.
После одной-единственной беседы мои надежды на покорение Британской империи развеялись как дым. К тому же он куда-то спешил, отчего вел себя безапелляционно и властно, отказавшись даже выпить со мной, хотя я приготовил для него особый бокал с жидкостью дружбы.
— Позвольте пожелать вам доброго утра, конт Фазан, — сказал он и резко поднялся с места, завидев бокал с розовой жидкостью.
— Вы должны взять с собой в Шотландию некоторое количество «Слез святой Розы», — пояснил я. — Первая партия полностью за мой счет. Вы увидите, что шотландским леди они понравятся, и тогда немедленно возвращайтесь за новыми.
— Полагаю, я не могу помешать вам отправить их? — осведомился он.
— Нет, не можете, — с тайным злорадством ответствовал я.
— И еще я полагаю, что немногие осмеливаются отклонять ваши предложения? — полюбопытствовал мой несостоявшийся агент с непроницаемым выражением лица. — Я слышал, что о вас отзываются подобным образом, но хотел убедиться в этом лично.
Марчелла Фазан
Пока тело Рафаэлы было выставлено для прощания в sala de profundis, priora балансировала между жизнью и смертью. Она впала в глубокую кому. Мать настоятельница реагировала только на болевые раздражители, на несколько мгновений приподнимая трепещущие веки. Затем она тревожно вздрагивала, словно боясь нападения, но вскоре вновь погружалась в беспамятство.
Служанки priora Моники ни на шаг не отпускали Маргариту от своей госпожи, устраивая приступы дикой истерики, если она изъявляла желание хотя бы ненадолго отлучиться в аптеку. Пока Маргарита находилась рядом с настоятельницей, у Ведьмы не было ни малейшей возможности закончить начатое. Сестра Лорета тем временем бродила вокруг покоев priora, с напряженным от волнения костистым лицом, потирая сухие руки. Она, как гиена, ожидала скорой смерти матери Моники, рассчитывая, что в этом случае святые отцы сделают ее priora, и тогда она сможет с дьявольской изобретательностью сумасшедшей скрыть следы своих преступлений.
Если монахини не находились на людях в церкви или трапезной, где чувствовали себя в относительной безопасности, то сидели по своим кельям, боясь в одиночку выходить на улицы. Во время встреч накоротке у фонтана criada и samba Рафаэлы рассказывали Жозефе о том, что происходит. А уж она пересказывала новости мне, не забывая информировать sambas Маргариты и Розиты.
Была организована тайная встреча. При этом мы отрядили Хавьеру отвлечь vicaria выдумкой об индейце, которого она якобы заметила в дальнем углу монастырского сада.
В мою келью проскользнула сначала Маргарита, а за ней — и Розита. За ними, одна за другой, последовали служанки. У нас просто не было времени, чтобы горевать о своей утрате или посыпать голову пеплом из-за того, что мы не сумели распознать исходящую от vicaria смертельную угрозу. Монахини, служанки и рабыни говорили прямо и решительно, как равные. Новые сведения передавались быстрым шепотом, как вспышки ружейной перестрелки.
От идеи направить к епископу criada или samba быстро отказались, сочтя ее нерациональной, как и предложение шепотом сообщить правду духовнику во время исповеди. Сестра Лорета пользовалась полным доверием клириков. Никто не поверит жутким россказням цветной служанки или анонимному доносу на исповеди, особенно если речь идет о столь нежелательных вещах, поскольку это выставит епископа и его священников в неблагоприятном свете. Получится, что они долгие годы пребывали в полном неведении относительно происходящего в монастыре, да еще и сделали непростительную ошибку в своем выборе vicaria.
— Разоблачить Ведьму должна будешь именно ты, Марчелла. Тебе известна вся история, от начала и до конца. Vicaria пыталась проделать то же самое с тобой. Ты — благородного происхождения. Тебе поверят, — пояснила свою точку зрения Розита. — Но не раньше, чем priora окажется в безопасности и сможет подтвердить твой рассказ. Сейчас положение Ведьмы очень прочное. И перед тем, как разоблачить ее, мы должны получить неопровержимые доказательства.
— А пока я пытаюсь установить, чем именно была отравлена Madre Моника, — подхватила Маргарита.
— Но если Madre Моника не…
Жозефа перебила Эрменгильду:
— А что все вы будете делать, чтобы защитить мою госпожу?
Моя samba посмотрела на меня круглыми от страха глазами.
— Ведь вы наверняка станете следующей жертвой, мадам, и сами знаете это, верно?
Доктор Санто Альдобрандини
Хэмиш Гилфитер оказался ангелом в обличье прожженного дельца. Под предлогом встречи с Мингуилло он дал надежду и повод для радости всем нам — Джанни, Анне и мне.
— После того как моя дорогая женушка умерла у меня на руках, я сразу же приехал сюда, чтобы своими глазами посмотреть, что можно сделать для Марчеллы, — пояснил он. — Об этом просила меня и моя Сара. Она готова была часами слушать мои рассказы об этой девочке. Она сказала: «Хэмиш, когда меня не станет, ты должен позаботиться о ком-нибудь еще». Это были ее собственные слова. — Лицо мистера Гилфитера помрачнело.
Мне не нужно было предупреждать его о том, кто такой Мингуилло. Марчелла рассказала ему обо всем, включая смерть Пьеро Зена. Хэмиш Гилфитер согласился на переговоры с Мингуилло только для того, чтобы самому взглянуть в глаза своему врагу и попытаться выудить у него полезные сведения. Что же касается последних событий, когда Амалия подошла к тому краю, из-за которого не возвращаются, то Хэмиш Гилфитер уже сделал собственные выводы.
— Я видел портрет девушки в том мрачном большом доме, — пробормотал он, смахивая слезу с глаз. — Бедная красивая глупышка! Я могу понять, для чего она понадобилась ему… У китайцев даже есть на этот счет одна поговорка. «Уродливая лягушка мечтает пожрать плоть прекрасного лебедя». Но что заставило ее выйти за него замуж? Или ее мать сознательно уложила дочь в кровать этого негодяя? Вы обратили внимание, как нервно это чудовище постукивает ногой по полу? А его рыхлая кожа, осыпающаяся хлопьями, и его совершенно безумный взгляд? Если бы мою дочь принесли таким вот образом в жертву, я бы перерезал мерзавцу глотку собственными руками.
Для меня Амалия по-прежнему оставалась больным вопросом, поэтому я поспешил сменить тему.
— И каковы же ваши дальнейшие планы, синьор Гилфитер? — осведомился я.
Теперь торговец намеревался отправиться на запад, в Испанию. Там у него была назначена встреча с доверенным посыльным, который совершал регулярные вояжи в Перу. Этот же посланец позаботится и о том, чтобы «любые письма, которые вы сочтете нужным написать», попали в руки Фернандо, а уже он, с помощью волшебных башмаков, передаст их Марчелле.
Целую неделю я каждый день приносил новые письма Хэмишу Гилфитеру в его гостиницу в Риальто, потому что как можно было вместить в одном письме все, что я хотел сказать Марчелле? Однажды я уже попытался вложить все свои чувства в один-единственный поцелуй.
Частенько Хэмиша Гилфитера не оказывалось у себя. Когда же я поинтересовался у владельца гостиницы, где тот пропадает, ответом мне послужила улыбка и лукавое подмигивание.
— Он очень интересуется венецианским искусством, наш шотландский торговец, — намекнул он.
В следующий раз я поинтересовался у Хэмиша Гилфитера, зажила ли рука Сесилии Корнаро. Я не видел художницу с тех самых пор, как разъединил ей пальцы.
— В высшей степени удовлетворительно! Она сама не скажет вам об этом, но она вам очень благодарна. — На скулах торговца выступил неяркий румянец. — У нее доброе сердце. Знаете, что она все-таки приехала в Эдинбург, когда моя жена умирала? Правда, было уже слишком поздно писать портрет, который мне так хотелось оставить на память о ней. Но, когда моя бедная Сара скончалась, она сидела и часами слушала о моих страданиях и горе. Она говорит, что ей нравится шотландский акцент.
Дорожные сундуки Хэмиша Гилфитера отправились обратно в Шотландию, набитые муранским стеклом, завернутым в венецианское кружево. Он с мрачным видом сообщил мне, что Мингуилло отправляет ему вслед большую партию «Слез святой Розы», несмотря на его протесты. Я же, в свою очередь, немедленно и подробно проинформировал его об убийственной природе этой жидкости.
— Даже если бы я не услышал подтверждения от вас, то все равно заподозрил бы нечто подобное, — прорычал он. — Можете быть спокойны: немедленно по прибытии я уничтожу дьявольское снадобье.
Без Хэмиша Гилфитера Венеция, казалось, опустела. Он оставил для меня записку, написанную на безупречном итальянском: «У меня нет ни малейшего сомнения в том, что в один прекрасный день я увижу вас в Арекипе, и смею надеяться, что под руку вы будете держать нашу дорогую Марчеллу».
Я стал работать еще усерднее, так что у меня совсем не оставалось времени на сон. Мне хотелось купить Марчелле платье с шелковыми рукавами.
Марчелла Фазан
Я исповедалась в своей обычной манере, кратко и без особых затей. Духовник отпустил меня с легким покаянием: он явно не имел понятия о драме, которая разыгрывалась по нашу сторону решетки. Затем я быстро пересекла двор и скользнула внутрь sala de profundis, сознавая, что нахожусь под постоянным наблюдением Шакалов.
Я присоединилась к группе испуганных монахинь, дрожащими голосами поющих «Salve Regina misericordiae»[169] вокруг тела Рафаэлы.
Моя подруга лежала на деревянном катафалке, в каждом из четырех углов которого горело по большой свече. Рафаэла выглядела незнакомкой в полном монашеском облачении: в реальной жизни она старательно избегала надевать его. Пожалуй, только увидев ее в черно-белом строгом платье, я смогла убедить себя, что она действительно умерла. Любящие служанки положили у ее висков белые розы, и их аромат смешивался с запахом горящих свечей.
А вокруг нее висели старые портреты умерших монахинь.
Монахиню нельзя рисовать при жизни. Кажется, еще сто лет тому назад, в Венеции, мне об этом сказала Сесилия Корнаро. А мы с Рафаэлой только посмеялись над этим обычаем. И вдруг я осознала всю невыносимую горькую правоту этого утверждения.
Я захватила с собой бумагу и пастельные краски. Я не боялась, что Шакалы попробуют остановить меня: в этот день даже им должно было хватить нашей боли и страдания. Я много раз рисовала лицо Рафаэлы, но еще никогда вот так, когда оно выглядело неподвижным и печальным, почти уродливым от удивления, как будто она не ожидала, что vicaria внезапно прибегнет к насилию и застанет ее врасплох. Одна глазница у нее почернела, окруженная синими и багровыми тенями. Та часть головы, которой vicaria ударила ее о край ванны, опухла, что было заметно даже под вуалью. Эрменгильда не стала прикрывать рану цветами. Прислонив костыль к стене подле двери, я дрожащими руками разложила свои материалы. После того как я зарисовала в мельчайших подробностях каждую из ран Рафаэлы, Розита и Маргарита незаметно поставили свои подписи под рисунком, подтверждая полное его сходство с оригиналом. И тогда я начала рисовать Рафаэлу такой, какой знала ее.
Группами по двое и трое монахини подходили к телу Рафаэлы, шептали слова молитвы, плакали и смотрели, как я рисую. Эрменгильда и Хавьера изо всех сил старались сделать так, чтобы я ни на мгновение не оставалась одна. Похоже, все понимали, что только на людях мне ничего не грозит, и я то и дело оказывалась в сплошном окружении скорбящих монахинь. Если не считать Шакалов, у vicaria больше не было сторонников в монастыре, зато многие боялись ее настолько, что готовы были сделать вид, будто не замечают ее поступков.
Глубокой ночью, когда в зале de profundis не осталось никого из монахинь, vicaria привела цирюльника из tambo и приказала ему вырезать Рафаэле сердце, чтобы похоронить его отдельно в свинцовой шкатулке. Еще до рассвета все монахини Святой Каталины уже знали об этом бессмысленном зверстве.
На следующее утро церковь заполнилась горожанами, пришедшими оплакать безвременную кончину Рафаэлы. Разделенные решеткой, мы, монахини, с состраданием смотрели на мрачного отца и друзей, которые полагали, что жизнь Рафаэлы оборвала болезнь, а не убийство. Пожилой священник монотонным речитативом обреченно бормотал истрепанные от долгого употребления слова.
Во время похоронного обряда я все время чувствовала на себе взгляд vicaria, устремленный на меня сквозь мертвые синие стекла ее очков. У ее ног стоял маленький деревянный ящичек. Я догадалась, что в нем лежит сердце моей подруги. Я с отвращением смотрела на впадину на груди Рафаэлы, где комок окровавленной ваты оставил липкий след на черной ткани ее неношеного облачения. Стоя по свою сторону решетки, жители Арекипы видели лишь смутный силуэт своей скончавшейся дочери. У них не было причин подозревать, что тело в гробу было осквернено.
Почему, изуродовав нашу подругу, vicaria не распорядилась закрыть гроб? Она пошла на сумасшедший риск. Очевидно, ею руководили темные подсознательные мотивы, в которых я научилась немного разбираться благодаря Мингуилло. Какая-то часть сестры Лореты страстно желала, чтобы монахини собственными глазами увидели то, что случилось: вид вскрытой грудной клетки Рафаэлы стал самым острым орудием террора. Она хотела, чтобы мы знали, какая участь ждет всех ее врагов, даже после смерти. Поэтому не стоит удивляться тому, что никто из нас не вышел к собравшимся по ту сторону решетки и не поведал им ужасную правду. Монахини все еще не оправились от шока и были слишком запуганы даже для того, чтобы громко оплакивать Рафаэлу. Criadas и sambas, однако, не стесняясь, рыдали во весь голос, а хорошо воспитанные граждане Арекипы молча глотали слезы по другую сторону решетки.
После окончания службы сестра Лорета взяла ящичек под мышку и направилась во главе процессии к монастырскому кладбищу. Большие деревянные двери медленно распахнулись, и монахини последовали за ней. Гроб с телом Рафаэлы несли к месту его последнего упокоения двое садовников, старательно смотревших себе под ноги и явно боявшихся поднять глаза.
Священник остановился в изголовье могилы. Vicaria, торопливо шурша юбками, поспешила встать рядом с ним. Она опустила ящичек на землю, чтобы освободить руки для молитвы. В самую последнюю минуту, как раз перед тем, как закрыли крышку гроба и опустили тело Рафаэлы во влажную землю, к vicaria подошла samba, отчего сестра Лорета пришла в неописуемую ярость. Я стиснула руку Жозефы, прочитав в ее широко раскрытых глазах свои собственные надежды: быть может, епископ каким-то образом прознал об истинной причине этой смерти? Быть может, сейчас здесь появятся святые отцы, чтобы осмотреть тело Рафаэлы?
Священник, исполнив свой долг, уже повернулся, чтобы идти к воротам. Я слишком сильно подалась вперед и едва удержалась на ногах, а он с любопытством взглянул на меня: мое лицо не было типичным для жителей Арекипы. Похоже, он догадался, что я и есть та самая знаменитая Венецианская Калека. Пожалуй, он много раз выслушивал мою исповедь, оставаясь невидимым за решеткой.
— Приступайте! — рявкнула сестра Лорета на садовников, которые держали гроб на веревках, а сама поспешила в сторону канцелярии.
Гроб начал медленно опускаться во мрак разверстой могилы. Свинцовая шкатулка с сердцем Рафаэлы по-прежнему стояла на самом краю ямы. Наверное, vicaria намеревалась швырнуть ее поверх тела Рафаэлы или, еще хуже, сохранить ее для себя, чтобы тайно злорадствовать, глядя на нее. Глаза всех монахинь были прикованы к опускающемуся гробу с телом Рафаэлы. А я костылем пододвинула к себе маленький ящичек и спрятала его под юбку. Садовники вооружились лопатами и принялись забрасывать могилу землей, а монахини, избавленные от присутствия vicaria, бросились друг другу в объятия и зарыдали.
Эрменгильда поймала мой взгляд и подмигнула. Они с Жозефой придвинулись ко мне вплотную и, сделав вид, что завязывает шнурок на башмаке, Эрменгильда наклонилась, забрала у меня ящичек и спрятала его под своим передником в тот самый миг, когда к нам примчалась vicaria и нетерпеливо поинтересовалась:
— Все кончено? Где шкатулка?
— Похоронена, мадам, — хором откликнулись criadas и sambas.
Глаза сестры Лореты загорелись яростным огнем. Значит она и в самом деле собиралась сберечь сердце Рафаэлы для себя. Она закричала:
— Тогда почему вы еще здесь? Возвращайтесь к своим обязанностям, и поживее!
Жозефа отчетливо пробормотала:
— Me cago en la putisima madre que tepario, Sor Loreta! — что вызвало волнение среди монахинь, потому что в переводе с испанского означало: «Я плюю на ту шлюху-мать, которая породила тебя на свет, сестра Лорета!»
Под прикрытием гневных воплей сестры Лореты Эрменгильда быстро удалилась, унося сердце Рафаэлы.
В тот же день я попросила Жозефу вынести свинцовую шкатулку за стены монастыря вместе с пригоршней монет от меня. Я хотела, чтобы сердце Рафаэлы забальзамировали в специальной жидкости и поместили в серебряную шкатулку. Когда Жозефа тайком доставила его обратно от похоронных дел мастера, я спрятала его у задней стенки моего свечного шкафчика, где уже лежали страницы моего дневника.
«Наступит такой день, — поклялась я, — когда я увезу тебя отсюда, Рафаэла».
А пока что, с помощью Жозефы, Хавьеры и Эрменгильды, мне надо было постараться уцелеть самой.
Джанни дель Бокколе
Как раз в то самое время, когда мы были пьяны от радости после визита Хэмиша Гилфитера, мы услышали от Фернандо о том, что подруга Марчеллы Рафаэла умерла насильственной смертью. Рафаэла была той самой монахиней, с которой она рисовала и которую любила. Мир ее праху.
А тут еще славная priora захворала, скорее всего, не без помощи набожной чокнутой монахини по имени сестра Лорета, уродливой, как горгулья, и захватившей власть в монастыре.
Санто пришел к тем же выводам, что и я. Душа у него была не на месте. Но, получив следующее письмо, он принял окончательное решение. Почта работала из рук вон плохо, так что оно пришло через неделю после первого, хотя отправлено было много позже. Нетвердой рукой Фернандо писал: «Мне не хотелось бы пугать вас. И еще я никогда не думал, что буду замышлять столь богопротивные вещи, как похищение невесты Христа из Божьего дома. Но у меня есть причины полагать, что оставить Марчеллу в Святой Каталине равносильно тому, чтобы обречь ее на смерть.
Мне здесь не к кому обратиться. Официальные власти Арекипы сделают вид, что ничего не знают, даже если все выплывет наружу. Достопочтенный Джанни, я понимаю, что вы связаны с Мингуилло обязательствами и не можете путешествовать по своему усмотрению. Но нет ли у вас на примете друга, которого вы можете прислать вместо себя?»
Как это нет, страсть Господня!
Свое письмо Фернандо закончил такими словами: «Мы составляем план, невероятный и сложный, но все-таки план, чтобы спасти Марчеллу. Моя сестра сама придумала его, в противном случае я никогда бы не осмелился подвергнуть ее ужасам его осуществления. Необходимо, чтобы человек, которого вы пришлете, был врачом или священником, а еще лучше — и тем и другим одновременно».
Я оглянулся на Санто, который читал письмо, заглядывая мне через плечо:
— Сдается, вам пора собираться в дорогу!
Санто вылетел из комнаты, как птичка из клетки. Надежда несла его, как на крыльях. Я с одобрением смотрел ему в спину, которая стала шире, чем раньше. И он укрепился духом и закалился сердцем, в чем ему помогла любовь к Марчелле. Теперь он готов был драться за нее.
Марчелла Фазан
Служанки Рафаэлы не оставляли меня своим вниманием ни днем, ни ночью. Они дежурили поочередно с Жозефой и принимали все меры к тому, чтобы я ни на мгновение не оставалась одна, даже когда навещала могилу Рафаэлы, чтобы прочитать заупокойную молитву «Избавь меня от смерти вечной в день Страшного суда», что, по правилам монастыря, надо было делать на протяжении восьми дней после похорон.
Хотя сестра Лорета имела на своей стороне только двух Шакалов, а нас, монахинь, было почти восемьдесят, убийство Рафаэлы повергло нас в шок и оцепенение. Мы старались держаться вместе, ожидая, когда к нам вернется мужество. Тем временем я ускоренными темпами обучала Жозефу итальянскому, пока она не начала довольно бойко болтать на нем, поскольку в любой момент в силу необходимости он мог превратиться в наш тайный язык общения. Однажды Жозефа вознаградила меня целым предложением на безукоризненном итальянском. Она только что вернулась от Фернандо, и ее передник, казалось, раздулся от радужных надежд.
— Обнимите меня, мадам, — пожелала она.
— Volentieri![170] — ответила я.
В моих объятиях Жозефа потрескивала, как жаркое пламя костра. Под одеждой она принесла множество писем: от Джанни, включая и те, которые надиктовала ему Анна, от Хэмиша Гилфитера и целых семь от Санто, причем каждое последующее было восхитительнее предыдущего. Весь следующий день Жозефа тайком копала яму за ведром с углем. В эту яму я с большой неохотой спрятала все письма, но не раньше, чем выучила послания Санто наизусть, до последней запятой.
— Оставим одно, — взмолилась я, — всего одно-единственное, чтобы класть его под подушку по ночам.
Но Жозефа была неумолима.
— Одно-единственное письмо — как раз тот повод, что нужен Ведьме.
За пределами моей кельи мои подруги тоже не теряли времени даром. Стоило vicaria приблизиться к Калле Севилья, как Розита и Маргарита тут же изобретали кризисные ситуации, разрешить которые, по их уверениям, могла только она. Жажда власти сестры Лореты стала моей единственной гарантией безопасности: мы изо всех старались показать ей, что есть вещи более важные, чем мое убийство, которыми ей следует заняться в первую очередь. Тем не менее рано или поздно сестра Лорета придет по мою душу. Нам оставалось только гадать, как и когда это произойдет.
Две недели спустя после смерти Рафаэлы я бездумно читала жизнеописание святой Терезы. Но тут один эпизод привлек мое внимание. Это была ужасная история о том, как некая монахиня в Саламанке сбежала из тюрьмы, притворившись мертвой, предав земле тело уже умершей женщины вместо своего собственного. Она напомнила мне жутковатый роман месье Дидро под названием «Монахиня», в котором описывались жестокие монастырские нравы. Его подарил мне Мингуилло, когда в первый раз продал меня доминиканцам, и я почти дословно запомнила из него одну фразу: «Почему, среди прочих диких идей, пришедших в голову монахине, доведенной до отчаяния, ее не посетила мысль поджечь весь монастырь?»
Зато она пришла в голову мне. Имея в своем распоряжении труп и с помощью пожара, я смогу инсценировать собственную смерть совсем так, как та монахиня в Саламанке.
Когда я объяснила свой план Розите с Маргаритой, они завизжали и испуганно прикрыли рты ладошками.
— Мы никогда, никогда не смогли бы решиться на такое!
«А я смогу, — подумала я. — Смогу и сделаю».
Но я все-таки не настолько плохо разбиралась в том, как устроен мир, чтобы не понимать — помимо отчаяния мне нужны еще и деньги.
Розита предложила:
— Скажи, что хочешь заказать ежедневную мессу в течение месяца по Рафаэле. Это значит, что тебе позволят отомкнуть сундуки с твоим приданым.
Маргарита воскликнула:
— Розита! Вспомни, кто должен присутствовать при этом!
В разговор вмешалась Жозефа.
— В хранилище есть немножко такого-этакого, что принадлежит лично вам, мадам? Что можно обратить в деньги за стенами снаружи?
Я расцеловала ее в обе щеки. Жозефа была права. У меня ведь была бесценная картина Мантеньи с изображением святого Себастьяна и статуэтка этого же святого, по-прежнему томившиеся в хранилище, к вящему неудовольствию vicaria. А Розита, занимавшая должность portera, располагала ключами от всех помещений монастыря, даже самых потайных. Ей уже не раз приходилось контрабандой изымать предметы для продажи за стенами монастыря от имени монахинь, запертых внутри.
— Никаких проблем! — заверила она нас. — Вот как мы все проделаем. Слушайте. В течение нескольких следующих дней Жозефа будет у всех на виду носить большие кипы старого постельного белья в церковь criados, которая собирает деньги на приют для сирот своего сословия. Ее обязательно заметит Ведьма, и Жозефа не должна выдать себя, если Ведьма примется расспрашивать ее, когда она будет проходить через ворота, или даже станет рыться в ее белье.
— Мы все соберем старое белье, — добавила Маргарита, — включая порванные или запачканные вещи. При необходимости мы сами порвем или испачкаем их, пока Ведьма не проглотит наживку. О, она будет рыться в куче белья Жозефы, подозревая какой-либо подвох, но не найдет ничего, кроме испорченных вещей, которые годятся только для богадельни. А на следующий день мы спрячем картину Мантеньи и статуэтку в белье, потому что второй раз подряд Ведьма не станет устраивать обыск.
Жозефа сообщила Фернандо, сходившему с ума от беспокойства, что ему вскоре будут переданы два ценных предмета, которые ему следует обратить в деньги, потребные для моего побега. В общих чертах план своего побега я изложила в записке, которую зашила в шов юбки Жозефы. Облекая свой замысел в слова, я содрогнулась от ужаса. Вложить записку в башмак я не рискнула.
Ответ Фернандо пришел ко мне в том же самом вспоротом и вновь зашитом шве платья моей служанки: «Дорогая сестра, ты знаешь, что я не принял бы от тебя ни сольдо, но от твоего имени я уже договорился о продаже венецианской статуэтки святого Себастьяна за невероятно высокую цену агенту семейства Тристанов. Я знаю, что тебе самой предстоит осуществить самую ужасную часть твоего плана, моя бедная Марчелла. Заранее прошу у тебя прощения за всю жестокость ожидающей тебя задачи».
Еще через несколько дней Жозефа принесла мне очередную записку от Фернандо, зашитую под подкладку ее шляпки. Он писал: «У меня хорошие новости, сестра. У нас появился новый помощник для выполнения нашего плана: вскоре он прибудет к нам. Полагаю, ты уже имеешь честь быть с ним знакомой».
Джанни дель Бокколе
Толстые письма приходили ко мне из Кадиса, из Прейера на островах Кабо-Верде, из Монтевидео. Места хирурга не было, поэтому Санто нанялся на корабль простым матросом, чтобы отработать свой проезд. Попутные ветра без задержки доставили его в Южную Америку. Благополучно прибыв в Арекипу, он написал мне: «Здесь так красиво, ты даже не можешь себе представить, Джанни. Этот город похож на жемчужину».
Санто прямиком отправился в дом молодого Фернандо и его матери. Его приняли как родного сына. А на следующее утро Фернандо взял его с собой в церковь, чтобы он из-за решетки мог посмотреть на Марчеллу. А она увидела его.
«Мы обменялись клятвами без слов», — написал он мне. Я представил себе, как они смотрят друг на друга, словно были одни, а не находились в этом большом церковном театре.
Санто, не откладывая, занялся медицинской практикой в Арекипе. Фернандо все устроил заранее, пока Санто еще плыл по морю. Так что очередь из пациентов выстроилась к нему уже в самый первый день.
Из-за его черного облачения (он был слишком беден, чтобы купить себе приличную одежду) и, разумеется, из-за того, что он не пропускал ни единой службы в церкви Святой Каталины, его вскоре стали считать святым. Санто решил, что будет лучше, если он не станет возражать. Видя, как обернулось дело, Фернандо и его матушка пустили слух, что доктор Санто, дескать, прибыл из самого Ватикана. О Венеции не было сказано ни слова, чтобы не вызвать подозрений.
В Арекипе не было медицинских школ, а это означало, что врачи и цирюльники всегда приезжали туда издалека. Поэтому Санто избежал недоверия к себе как к чужеземцу. Он написал мне, что его испанский помогает ему, и попросил меня сходить к Испанской мадам и поблагодарить ее от его имени.
Ведьма по-прежнему руководила монастырем, но у нее хватило ума хотя бы на то, чтобы снова разрешить посещения. Она оказалась достаточно благоразумна и не лишила почтенные семьи возможности видеться со своими дочерьми, дабы те не заподозрили неладное. Время от времени Фернандо встречался с Марчеллой в переговорной гостиной. Не слишком часто, правда, чтобы не возбуждать кривотолков.
Но самое главное, они придумали план ее побега, но он был еще слишком туманным, чтобы посвящать меня в его подробности. А я не находил себе места оттого, что не знал, что они там выдумали. Санто намекнул, что все зависит от того, сумеет ли он лично втереться в доверие к полоумной Ведьме. А сейчас они изо всех сил старались уберечь Марчеллу от покушений на ее жизнь, пока этот их таинственный план не осуществится.
Санто быстро стал самым любимым доктором в Арекипе, что меня не удивило, учитывая его мягкое обхождение, ловкие руки, опрятность и низкие цены на услуги. Помимо всего прочего, это означало, что он стал и тем врачом, который свидетельствовал смерть бедняков. А для их плана это было самым важным, как писал он мне.
Что ж это за план такой? Сдается мне, речь шла о чем-то ужасном. Я стиснул зубы. В Арекипе происходит столько всего, а я торчу тут, в Венеции, прислуживая хозяину, который, похоже, рехнулся окончательно. Мингуилло взял себе в привычку сидеть взаперти наверху башни в задней части нашего дворца, куда уже лет сто никто не поднимался. Никто не знал, чем он там занимается, но, когда он спускался вниз, волосы у него на голове стояли дыбом, а глаза смотрели в разные стороны.
Сестра Лорета
Мне стало известно, что в Арекипу прибыл праведник, человек исключительной святости, наделенный многими добродетелями. И, естественно, в качестве молитвенного дома он выбрал церковь Святой Каталины.
Он был практикующим врачом, но при этом оставался священником. Жители приняли его всем сердцем. Невежественные язычники даже иногда приносили ему мумифицированные тела, которые находили высоко на склонах гор, как будто он мог вновь вернуть их к жизни.
Говорили, что он приехал из Италии, из самого Рима, поэтому Мне, вполне естественно, пришло в голову, что Я тоже должна встретиться с ним, дабы насладиться неземным светом, который должен исходить из его глаз. Он, в свою очередь, также будет озарен светом встречи со Мной. Втайне Я надеялась, что этот праведник узрит на Моем теле стигматы, что оставались невидимыми для непросвещенных монахинь, окружавших Меня, и что он подтвердит существование Моих ангелов, разоблачив всех остальных врачей, которые именовали их «зрительными фантомами».
Если этот доктор Санто признает Мои стигматы и ангелов реально существующими, то невежественные и непросвещенные создания вынуждены будут попридержать свои языки, и люди начнут обращать на Меня внимание, дабы записать Мою жизнь в качестве наставления и примера для последующих поколений.
Пожалуй, чрезмерно затянувшееся недомогание нашей беззаботной и неосторожной priora дает Мне прекрасный предлог для того, чтобы пригласить этого доктора Санто в наш монастырь, дабы тот помог больной женщине.
Кто же еще должен принять его, как не доверенная заместительница priora, исполняющая ныне ее обязанности, и которую никто и никогда не смел упрекнуть в легкомыслии?
Марчелла Фазан
Санто был в Арекипе. Нас разделяла жалкая каменная стена, да еще сумасшедшая монахиня-убийца. И все. Мингуилло не было рядом, чтобы выхватить счастье у меня из рук и разбить его вдребезги. Мне оставалось совершить один ужасный поступок, после чего я окажусь на свободе и рядом с Санто. А после этого мое воображение рисовало блестящее будущее, радостное и светлое, как солнце на небе в полдень.
Каждое утро во время мессы я выходила замуж за Санто, находя его взглядом по ту сторону решетки.
— Я люблю тебя, — пела я вместо того, чтобы повторять слова гимнов.
— Я люблю тебя, — пел мне в ответ Санто.
А вот priora по-прежнему оставалась без сознания. Среди монахинь, criadas и sambas, обожавших ее, потихоньку начал зреть дух сопротивления. Та любовь, которую мы к ней питали, означала, что мы не представляли себе будущее без нее — все наши надежды были связаны с ее выздоровлением.
— Давайте дадим priora колокольчик, — однажды предложила я, — и спрячем его под одеялом. И тогда, если кто-нибудь попытается приподнять одеяло, он зазвонит.
— Где ты научилась такой бдительности и осторожности? — поинтересовалась Розита.
К этому времени уже весь монастырь неусыпно следил за действиями сестры Лореты. Монахини изобретали всевозможные недоразумения, которые ей приходилось разбирать и улаживать лично. Они приносили себя в жертву, намеренно нарушая правила поведения, чтобы она отвлекалась на радость их наказания. Vicaria взяла себе в услужение личную samba матери настоятельницы. Но девушка осталась верной нам и передавала нам сведения обо всех передвижениях Ведьмы. Монахиня-казначей тоже встала на нашу сторону. Теперь она каждый день являлась в канцелярию, дабы обсудить бессмысленные цифры с Ведьмой, которая принуждена была делать вид, что разбирается в них, дабы окончательно не потерять лицо. Розита устроила мнимую потерю ключа, и для его поисков был организован поголовный допрос всех сестер в монастыре, который проводила лично vicaria.
Вот так на протяжении еще нескольких недель нам удавалось отсрочить ее визит ко мне. Фернандо приходил к нам так часто, как только осмеливался, превратившись в прозрачное стекло — я имею в виду, что он добровольно затушевал свою личность, чтобы через него я могла общаться непосредственно с Санто.
— В городе только и разговоров что о святом человеке из Италии, — сообщил он мне однажды. Ведьма сидела и слушала нашу беседу, выискивая любой повод, чтобы прервать ее, прижавшись к решетке здоровым ухом.
— Ты встречался с ним? — с деланной небрежностью поинтересовалась я, оставаясь в пределах слышимости Ведьмы.
— Разумеется. Мне показалось, что душа его до сих пор пребывает в поиске, — улыбнулся Фернандо. — И поиск этот остается предметом всепоглощающей страсти…
Затем я увидела за решеткой синие очки сестры Лореты.
«Хорошо, очень хорошо», — подумала я, ведь что бы ни интересовало ее в Санто, это лишь лило воду на мельницу нашего плана. Я содрогнулась всем телом: у меня вдруг возникло ощущение, будто я передаю его в лапы ненасытной паучихи.
Жозефа тем временем приносила мне все новые письма в складках своей юбки и под фальшивой крышкой корзины, принимая от меня ответные послания. Санто умолял меня сообщить ему как можно больше сведений о vicaria. Я написала ему обо всем, что смогла вспомнить, — о ее одержимости младенцем Христом, о ее выдуманных стигматах и ее так называемых ангелах.
Единственным, о чем я забыла упомянуть, была ее поразительная физическая сила.
Мингуилло Фазан
Я начал с проснувшимся интересом поглядывать на своих дочерей и усиленно подкармливать их. Достигнув пятнадцатилетнего возраста, обе могли понести. И тогда у моего любимого Палаццо Эспаньол появится если уж не сын, то хотя бы внук! Однако же мне придется проявить терпение — все, кто хоть немного разбирается в подобных вещах, знают, что маленькие девочки зачастую склонны разрушать планы своих владельцев: у них случаются выкидыши или мертворожденные младенцы.
Я начал подозревать, что кто-то вновь тайком рылся в моих вещах. В моем кабинете были видны следы поспешного обыска — очевидно, соглядатай не упускал ни малейшей возможности шпионить за мной. Я стал опасаться за судьбу моей бесценной коллекции книг из человеческой кожи.
И вдруг мне пришло в голову, что дети нередко слывут убийцами книг. Я выдумал для своих девочек какую-то страшилку, чтобы маленькие бледные создания боялись заходить в мой кабинет. Их страх навел меня на еще одну блестящую мысль: я выдернул у них несколько волосков и вложил их между определенными страницами книг, чтобы знать, если кто-то в мое отсутствие навестит мою маленькую колонию.
Никакого уважения к снисходительному читателю, но даже его досточтимым пальцам не позволено будет прикоснуться к этой части моей библиотеки. Мысль о том, что кто-то еще, кроме меня, может наложить на них руку, была для меня невыносима. Стоило мне хотя бы представить себе такую возможность, как кожа у меня покрывалась мурашками, как будто тысячи муравьев начинали одновременно рыть себе норы под ней.
Я настолько обеспокоился судьбой своих книг, что перенес их в высокую башню Палаццо Эспаньол, где мог невозбранно наслаждаться их обществом, не опасаясь, что меня прервут или обнаружат. Каждую седьмую ступеньку я посыпал особым слоем пыли на тот случай, если кто-нибудь попытается проникнуть в мой личный рай.
Марчелла Фазан
Предоставленная мне передышка не могла длиться вечно, и я отдавала себе в этом отчет. Тем не менее я оказалась совершенно не готова в тот момент, когда samba сестры Лореты прибежала с сообщением, что vicaria направляется в мою келью, а на лице у нее вновь появилась безумная маска экстатического восторга.
Жозефа немедленно привела в действие наш несовершенный план.
— Мне очень жаль так поступать с вами, мадам, простите меня, — горестно лепетала она, ударив меня Библией по виску с такой силой, чтобы там появились настоящий синяк и отек.
— Ложитесь побыстрее, так будет лучше, — нежно прошептала она, когда я скорчилась на полу, подложив под голову подушку, которую она заранее припасла для этого случая.
Шаги vicaria уже доносились из моего замершего в оцепенении дворика. Эти шаги приблизились ко мне вплотную, и я ощутила, как ее тень упала на мое тело, закрывая от солнечных лучей. Я держала глаза закрытыми и старалась дышать медленно и ровно, словно пребывала без сознания. Она толкнула меня обутой в сандалию ногой. На меня пахнуло вонью ее омерзительного дыхания. Но, когда она повернулась ко мне спиной, чтобы расспросить Жозефу, я осторожно приоткрыла один глаз. На поясе у Ведьмы висел мешочек с травами. На мгновение я увидела ее профиль, и у меня перехватило дыхание. Экстатическое возбуждение стерло с ее лица выражение досады и гнева, и сейчас оно казалось непривычно безжизненным и пустым, как у деревянной куклы.
— Сестра Констанция споткнулась о свой костыль и упала, понимаете, — пустилась в объяснения Жозефа. Но не был ли ее тон слишком уж вызывающим? — Ударилась головой. Напрочь лишилась чувств.
Vicaria не спешила уходить. Сквозь опущенные ресницы я наблюдала, как она отвязала с пояса мешочек и протянула его Жозефе.
— Свари из них настойку, — велела она девушке. — И ложкой вливай ей в рот, даже если она не очнется.
Сестра Лорета слегка покачивалась взад-вперед, крепко обхватив себя руками. Она радостно закудахтала:
— Это как раз то, что нужно Венецианской Калеке.
Жозефа кивнула, не издав ни звука, и осторожно взяла яд в руки.
— Ступай… ступай и вскипяти чайник — настаивала Ведьма. Лицо Жозефы стало замкнутым, как закрывшийся бутон цветка.
«Сестра Лорета намерена остаться до конца и проследить, чтобы ее приказание было исполнено, — подумала я. — Она намерена заставить бедную Жозефу убить меня».
— Но в очаге нет огня, — запротестовала моя служанка.
— Ну так разведи его, — пропела vicaria.
Доктор Санто Альдобрандини
Говорят, что в старые времена только высокородным обитателям Анд были доступны удовольствия, доставляемые Erythroxylum peryvianum, который аборигены именуют «кокой». Листья, высушенные на солнце, хранятся в особых мешочках. Прием вовнутрь осуществляется посредством простого жевания, во время которого во рту появляется резкий, но отнюдь не горький привкус. В наши дни, когда подкрадывается высотная болезнь, или голод, или тоска, перуанцы всех сословий ищут прибежища в сладких грезах, доставляемых листьями коки, способными заглушить все неприятные чувства, не убивая того, кто страдает от них.
Впоследствии, когда все обнаружилось, я едва сам не лишился чувств, представив себе, что происходило на самом деле. Только смекалка Жозефы спасла бесценную жизнь Марчеллы. Разводя огонь в очаге, samba на мгновение отвлекла внимание vicaria, вынудив ту повернуться к ней спиной.
— Там кто-то пришел! — выкрикнула она, пинком опрокинув ведро с углем позади себя.
Как только vicaria поспешила к двери, чтобы узнать, кто это там стучит, Жозефа высыпала содержимое мешочка в огонь, положив туда взамен листья коки из собственного передника. Она помешивала настойку в горшке, когда сестра Лорета вернулась обратно. Ведьма ударила Марчеллу по лицу, чтобы привести ее в чувство.
— Снадобье готово, дай его сюда немедленно! — приказала она Жозефе.
А потом Ведьма стала смотреть, как горячая жидкость вливается в горло Марчелле, до последней капли.
Я представил себе эту картину — всхлипывающая Жозефа подносит чашку к губам своей обожаемой Марчеллы, а та пьет, не зная, доживет ли до конца процедуры.
Настойка коки быстро повергла Марчеллу в бредовое состояние. Его симптомы — липкая кожа, затуманенный взор и желудочные спазмы — убедили vicaria в том, что дело сделано или, по крайней мере, процесс уже не остановить. Она удалилась.
Жозефа оставалась рядом со своей госпожой до тех пор, пока та не начала приходить в себя. Затем ее сменила Эрменгильда, а Жозефа помчалась к нам, чтобы сообщить о том, что случилось.
Мы уселись вокруг старого стола с поцарапанной крышкой: Фернандо, заплаканная Беатриса и все еще дрожащая Жозефа. Она все время повторяла:
— Теперь вам надо действовать быстро-быстро.
Два дня спустя умерла одна из моих пациенток. Она подходила для наших целей: бедная индианка, у которой не было семьи или родственников, отличавшаяся столь хрупким телосложением, что, пожалуй, даже Марчелла выглядела крепче. Ее обнаружили без сознания в поле на окраине города. Несмотря на то что именно такой труп сейчас мне требовался, я применил все свое умение, чтобы спасти несчастную. Я не смог бы совершить убийство по небрежению даже ради того, чтобы освободить Марчеллу. Разве мог я просить ее выйти замуж за убийцу?
У моей пациентки случилось внезапное кровотечение, предвидеть которое было невозможно. Она носила в себе зародыш мертвого ребенка, который я надеялся удалить, чтобы хотя бы попытаться сохранить жизнь матери. Мой скальпель обнаружил внутри крошечное скрюченное тельце, которое уже начало разлагаться. Я сидел рядом с девушкой, пока жизнь по капле вытекала из нее, держа ее за руку и мысленно благодаря за то, что она собиралась сделать для Марчеллы и меня. Я даже не знал, как ее зовут.
Я отправил посыльного к пеону, которому Марчелла посоветовала мне довериться. Через двадцать минут Арсе приехал с повозкой. Он вынул из кармана помятый рисунок и сравнил его с моим лицом, потом улыбнулся.
— Там, вверху, на горе, Марчелла нарисовала тебя, — пояснил он.
Он с уважением принял у меня тело женщины и перекрестился, укладывая его на повозку. От монеты, которую я предложил ему, он небрежно отмахнулся.
— Чтобы вытащить оттуда одну девочку живой, я с радостью отвезу мертвую на ее место, — улыбнулся он. — А та, твоя, думаю, очень даже жива!
Я смотрел, как повозка, подпрыгивая на неровностях дороги, катится по улице к монастырю Святой Каталины.
Сестра Лорета
Праведник прислал Мне посыльного с сообщением, что он почтет за честь повидать Меня. Он надеялся, что Меня вполне устроит назначенный им для встречи вечерний час, поскольку «наши дни взаимно, хотя и для каждого по отдельности, наполнены служением, которое повелел нам исполнять Господь. Что же касается точного времени, то, боюсь, оно зависит от состояния и нужд моих пациентов».
Я написала ему в ответ: «Вам не нужно оповещать Меня о своем прибытии заранее, доктор. В любой час ночи вы застанете Меня за работой по воплощению Божьего замысла».
И когда на следующий вечер у ворот звякнул колокольчик, Я поняла, что это может быть только святой праведник из Рима. Я быстро натерла перцем свои стигматы, чтобы их легче было разглядеть в пламени свечей. Затем Я поспешила во двор и успела как раз вовремя, чтобы перехватить portera. На лице ее отразилось разочарование, когда Я сказала ей, что открою ворота сама.
— Умерьте свое вульгарное любопытство, — посоветовала Я ей, — или ваши обязанности будут переданы другой сестре, более заслуживающей этой чести.
Она отпрянула в сторону, дрожа всем телом. Ее реакция была столь преувеличенно-явной, что заставила Меня задуматься. Мне стало интересно, что скрывает сестра Розита? Спеша к воротам, Я решила, что попозже проведу необходимое расследование.
Он упал на колени, когда увидел Меня, и сложил руки в молитвенном жесте — прямо посреди пыльной улицы. А потом он произнес по-испански с сильным ватиканским акцентом:
— Стигматы! Я слышал о том, что за этими стенами обитает набожная и благочестивая душа. Путешествие через несколько океанов стоило того, чтобы узреть ее собственными глазами!
Я скромно потупилась и предложила ему подняться и войти в обитель Святой Каталины на правах Моего гостя. Он последовал за Мной в oficina.
Когда же Я наконец подняла на него глаза, то сразу же заметила, что святой праведник отличается внушающей тревогу мальчишеской манерой поведения. Лицо его было мокрым от пота, когда он смотрел на Меня. Его нетерпение и взвинченное состояние подсказали Мне, что душа его терзается каким-то страстным желанием. Разумеется, Я читала его беды и несчастья с легкостью и ясностью, недоступной тем, кто проводит жизнь в отупляющей атмосфере чувственного удовлетворения.
Я заперла дверь изнутри, чтобы ничто не мешало нашей беседе, хотя легковесные и легкомысленные монахини устроили очередное пиршество. В этот вечер Я решила не укорять этих глупых девчонок, сломя голову носившихся по всему монастырю в сопровождении ароматов жаркого и звуков мелодий Россини, которые, как они напрасно надеялись, достигнут спящих ушей priora и утешат ее на одре болезни.
— Давайте преклоним колени, — предложила Я молодому человеку, подбирая свои юбки. — Прежде чем вы отправитесь осматривать priora, Мы должны помолиться вместе. И совершить причастие. Я приготовила для вас освященное вино.
В этот момент Я пребывала в столь восторженном состоянии, что даже не подумала выпить свое собственное вино, зато доктор Санто послушно сделал несколько глотков из чаши, которую Я поднесла к его губам.
Доктор Санто Альдобрандини
Ее нарисованные стигматы ярко выделялись на теле, натертые каким-то едким веществом. Но намного более отвратительными оказались бесформенный оплавленный нос и чешуйчатая кожа неожиданно крепкой ладони, когда она с силой ухватилась за мою руку, и звук глубокого мужского голоса. Зажатое в тисках мании, ее лицо выглядело страшно.
Я попытался успокоиться и стал рыться в памяти в поисках сведений о причинении себе вреда. Членовредительство доставляет истинную радость одержимым. Наполеон, эта ходячая энциклопедия всевозможных болезней, немедленно пришел мне на ум. Я вспомнил, как однажды он едва не заразился бубонной чумой только для того, чтобы доказать свою правоту. Его измотанные войска вошли в Яффу в марте 1799 года. Наполеон заявил, что воспаление лимфатических узлов в паху, свидетельствующее о развитии этой страшной болезни, — всего лишь доказательство духовной слабости. Поэтому его храбрые солдаты никак не могут заразиться чумой после простого контакта с больными. Наполеон лично проинспектировал мечеть, превращенную в полевой госпиталь. Он даже помог вынести оттуда труп и касался бубонных язв.
А что, если бы частичка зараженной пыли, отторгнутая остывающим телом мертвого солдата, совершила недолгий полет и опустилась в одну из трещин на кожном покрове Наполеона, который он яростно расчесывал ногтями? Страшно даже представить себе — Марчелла по-прежнему бы оставалась в Венеции или, что намного вероятнее, уже погибла бы от руки Мингуилло. А Старый Свет последние пятнадцать лет прожил бы в мире и покое.
Сестра Лорета нетерпеливо вздохнула, возвращая меня к проблемам настоящего и своему гнилостному дыханию, характерному для тех, кто злоупотребляет голоданием. Но вдруг дрожь непонимания на мгновение нарушила ее болезненный экстаз. Мне оставалось только надеяться, что я не переусердствовал в своей маленькой пантомиме «распознавания» ее стигматов. Мне казалось, что все прошло достаточно хорошо. Доверительным тоном она сообщила мне, что мы многого сможем добиться вместе.
«Действительно», — подумал я. Потому как мне предстояло занимать ее беседой до тех пор, пока тело бедной индейской девушки не привезут тайком в монастырь, а потом я должен был убедить ее отвести меня к настоятельнице, чтобы я смог спасти ей жизнь.
Я позволил себе на мгновение отвлечься, представив Марчеллу, живую и здоровую, находящуюся в нескольких ярдах от меня, где-то неподалеку за стенами канцелярии. И без всякой задней мысли отхлебнул вина для причастия, которое протянула мне vicaria. И только горькое послевкусие напомнило мне, что я разделил кубок с отравительницей. Эффект проявился незамедлительно — руки и ноги у меня онемели, в кончиках пальцев возникло покалывание, желудок подкатил к горлу, а на губах появилась пена. Она воспользовалась аконитом.
Я знал, что должен сунуть пальцы в рот, чтобы меня стошнило, но мне вдруг стало трудно дышать. В сумке у меня были с собой рвотные средства, но я уже не мог сфокусировать зрение на застежке. Когда на меня обрушилась апатия, а с ней и сонливость, она поспешно вывела меня из канцелярии, с силой вцепившись мне в локоть, чтобы поддержать в вертикальном положении. У меня было такое ощущение, будто я продираюсь сквозь лес водорослей на дне океана. По коже пробежали мурашки, и меня попеременно бросало то в жар, то в холод.
Мы пришли в просторную и прекрасно обставленную келью. По крайней мере таковой она предстала перед моим затуманенным взором. Намерения сестры Лореты явно совпадали с моими собственными: привести меня к постели priora.
— Прочь с дороги! Это доктор Санто, — прошипела она, обращаясь к группе монахинь, стоявших на страже у порога.
Монахини с надеждой посмотрели на меня — сквозь ядовитые миазмы, окутывающие мои органы чувств, я с трудом сообразил, что все это доверенные подруги Марчеллы, пытающиеся помочь мне достойно сыграть свою роль нынче ночью. Говорить я не мог — аконит обездвижил мой язык. Монахини, должно быть, решили, что я по-прежнему остаюсь верен разработанному ими плану. А я не мог сказать им, что план этот пошел прахом и полетел в тартарары.
Марчелла Фазан
Пока Санто приближался к главному входу в монастырь, Жозефа должна была выскользнуть через заднюю калитку. Ей предстояло встретиться с Арсе, пеоном, спасшим мне жизнь в горах, который привезет бедную мертвую индианку.
Пока я ничем не могла им помочь. Успешная реализация плана требовала, чтобы в тот момент меня видели как можно больше людей. Поэтому ближе к окончанию ужина в трапезной я приняла участие в веселье, чего раньше избегала, громко разговаривала и нескромно смеялась. Я так усердствовала в своем рвении, что заработала пощечину от vicaria, спешившей вернуться в свой кабинет. Она ничем не выразила своего удивления при виде меня и ничем не дала понять, что помнит, как совсем недавно пыталась отравить меня.
— Хорошо, очень хорошо, — пробормотала я, прижимая ладонь к горящей щеке.
Я подумала: «Она с радостью запомнит это. Она запомнит, что часы отбивали половину девятого, когда она меня наказала. Она вспомнит, что это был последний раз, когда она видела меня живой».
Через несколько минут Розита передала мне через Хавьеру, что Ведьма подходит к кабинету priora. Было без четверти девять. Я знала, что с минуты на минуту появится Санто, и она явно хотела лишний раз сурово отхлестать себя бичом перед тем, как встретиться с ним. С трудом переставляя ноги, я потащилась к себе в келью, где мне предстояло выполнить самую тяжелую и гнетущую задачу нынешнего вечера. Жозефа уже ждала меня. Глаза ее сверкали, грудь тяжело вздымалась, а на лбу выступили крупные капли пота.
«Тело, наверное, оказалось очень тяжелым, — со страхом подумала я. — Еще бы, ведь она была беременна».
— Все получилось? — спросила я у Жозефы.
— Да, оно здесь, спрятано в тыквенных плетях, — прошептала она.
— Спасибо, — выдохнула я. — А Санто?
— Розита сказала Хавьере, сказала Эрменгильде, сказала мне, что он ушел с vicaria, как мы планировали. А теперь, мадам, давайте вспомним эту часть еще раз?
— Только ту часть… после того, что произойдет здесь, — прошептала я. Я не могла заставить себя облечь в слова то, что мне предстояло сделать.
Samba начала:
— Когда вы закончите… свое дело, мадам, вы идете к задней калитке. Portera Розита откроет ее ровно в пятнадцать минут одиннадцатого вечера. Vicaria каждый вечер четыре раза проверяет двери и ключи. Ради portera, не забудьте закрыть дверь за собой, а потом подсуньте ключ обратно снизу так, чтобы она нашла его и быстро-легко вернула на место. Когда выйдете из калитки… поверните направо, мадам, и идите быстро, но не бегите. Вы плохо бегаете, так что привлечете внимание. Идете быстро-быстро, и через две минуты выйдете на Плаза-де-Армас. Фернандо будет ждать вас с паланкином у собора. И доктор Санто тоже, он будет стоять у памятника Tuturutu. Пеон Арсе, он спрячется под деревом на случай всяких-всяких неприятностей. Когда увидите Фернандо и Санто, тогда бегите, мадам, бегите. К доктору Санто, он поможет вам сесть в паланкин. Если вас станут преследовать, пеон Арсе задержит их. А вы бегите, не останавливаясь, к паланкину.
Я внимательно слушала, но в голове неотвязно вертелась одна-единственная мысль: «Санто здесь, в монастыре».
Если план сорвется на этой стадии, то присутствие неопознанного трупа в моей келье никакими причинами объяснить будет невозможно. Нас обеих могут обвинить в убийстве. Priora умирает у себя в комнате, в то время как мертвая женщина лежит в побегах тыквы. Если мужество изменит мне сейчас, я подвергну смертельной опасности мать настоятельницу Монику, Жозефу, Розиту, Маргариту, Фернандо, Беатрису и Санто. Санто тоже.
Санто был здесь, в монастыре.
— Идемте, мадам, — торопила меня Жозефа. — У нас осталось немножко-немножко, что мы должны сделать вместе. Пора.
Я повесила тяжелое одеяло на одну ее руку, взяла ее под другую, подхватила свой костыль, и мы осторожно выскользнули из моего дворика, чтобы приступить к выполнению своей задачи.
Сестра Лорета
Подводя его к постели priora. Я наблюдала за ним. Его бледное лицо, окруженное золотистым ореолом светлых волос, было невинным, как у ангела. Совсем как у сестры Андреолы. И сестры Софии.
В глазах у молодого человека появилось отсутствующее выражение — оттуда смотрели похоть и дьявол, как Я и заподозрила, едва увидела его.
Губы его едва заметно шевелились, но не могли произнести ни слова.
Но молодой демон упорно отказывался умирать. Он не собирался сдаваться. Пусть он и выглядел хрупким, но вселившийся в него сатана был силен, очень силен. Я еще никогда не видела ничего подобного. Вот так власть дьявола самым ужасным образом проявляется в последние минуты жизни создания, которым он завладел.
Марчелла Фазан
Я даже не знала, как ее зовут.
Выглянувшая из-за туч луна заливала тело бледным, призрачным светом. Я завернула свободные концы одеяла, прикрыв мертвое лицо клетчатой тканью. Девушка, моя ровесница, была красавицей, с широким носом и тонкими бровями. Весила она даже меньше меня, иначе нам никогда не удалось бы сдвинуть ее с места хотя бы на дюйм.
Жозефа взялась за свободный край одеяла и прохрипела:
— Тяните — тяните же, мадам!
Собрав все силы, я потянула за свой край. В конце концов тело, похожее на гигантский стручок, медленно заскользило по направлению к моему дворику. Мою покалеченную ногу пронзила острая боль, и я покачнулась.
«Прости меня, — подумала я, рывком перетаскивая голову девушки через порог. — Я даже не знаю, как тебя зовут. Ты была настоящей красавицей. Как ты собиралась назвать своего ребенка?»
Монастырские улицы были пусты. Но в кельях вокруг продолжалось шумное веселье. Мы не увидели никого, и никто не видел нас. Я молча плакала оттого, что мне приходится совершать столь ужасный поступок, от боли в ногах, от страха перед разоблачением, от жалости к бедной девушке и ее мертвому ребенку.
Самая опасная часть нашего пути пролегала как раз под окнами кельи priora, которая располагалась в нескольких ярдах от моей собственной, на перекрестке улиц Калле Гранада, Калле Бургос и Калле Севилья. Потому что, если наш план еще действовал, там, внутри, должны были находиться Санто и vicaria. Санто приложит все свои силы и умения, чтобы спасти жизнь матери настоятельнице. A vicaria, несомненно, попытается помешать ему, призвав на помощь все злобные и нечистые силы своей души.
И тут я вспомнила, о чем забыла рассказать Санто. Я не успела предупредить его о той невероятной физической силе, что таилась в истощенном теле сестры Лореты. Я замерла на месте, охваченная страхом, но голос Жозефы привел меня в чувство.
Из окна апартаментов priora доносился гул голосов и виднелся трепетный отблеск пламени свечей. Мне так хотелось услышать голос Санто, но вот его-то как раз и не было. «Должно быть, он занят делом, — подумала я. — Пусть он спасет Madre Монику. Он сделает это, если это в человеческих силах».
Мы волоком затащили женщину в мою комнату, подняли на помост и взвалили на кровать, где я уложила ее головой на подушку.
Жозефа бросилась мне на грудь, и мы замерли, обнявшись, вздрагивая всем телом и судорожно, со всхлипами втягивая в себя воздух. Я зарылась лицом ей в волосы, а потом заставила себя взглянуть на мертвую индианку на кровати. Одеяло уже распахнулось.
«Эту женщину лечил Санто, — подумала я. — Его руки касались ее». Мягко высвободившись из объятий Жозефы, я подошла к женщине, взяла ее за руку, поднесла к губам и поцеловала. Сняв кольцо, обвенчавшее меня с Господом, я надела его на безвольный палец индианки. На моем собственном пальце до сих пор оставался зеленый ободок от травинки, которую я всегда подкладывала под кольцо.
— Мадам…
Жозефа протянула мне сборник гимнов. В другой руке она держала Библию. Мы принялись вырывать из них отдельные листы. Скомкав их, мы обложили ими ноги, руки, все тело и шею индианки. Бумажные цветы распустились вокруг нее, словно она возлежала на похоронных дрогах. Мне предстояло одновременно поджечь бумагу в нескольких местах, чтобы пламя охватило ее как можно быстрее.
— А теперь, Жозефа, — твердо произнесла я, — твоя работа здесь ненадолго закончена.
— Мадам, я могу…
— Мы уже обо всем договорились, Жозефа. Если сейчас нас поймают, будет лучше, если никто не узнает о твоем соучастии.
— Но, мадам…
Я отрицательно покачала головой. Жозефа поднесла к губам маленькую бутылочку зеленого стекла, которую дала ей Маргарита. Это было снотворное, в использовании которого меня обвинят впоследствии. Маргарита обещала, что оно не причинит девушке никакого вреда.
Яркие глаза Жозефы затуманились. Я поцеловала ее и подвела к ее кровати в кухне моей кельи, где уложила на тюфяк. Она уже спала. Убирая волосы у нее со лба, я почти завидовала ей. Ей не придется стать свидетелем того, что собиралась сделать я.
Я подошла к дренажной трубе на краю своего дворика и потянула за веревку, вытаскивая плоскую бутылку бренди, которую принесла мне из аптеки Маргарита. Вернувшись к себе в комнату, я принялась поливать мертвую женщину коричневой жидкостью.
Она употребляла алкоголь в своей недолгой жизни?
На лице ее не дрогнула ни одна черточка, когда пары алкоголя достигли его. На голову ей я положила тряпку, пропитанную бренди.
А потом сказала:
— Прости меня.
Поджигая бумагу у индианки на груди, я отвернулась, но недостаточно быстро, чтобы не заметить, как языки пламени охватили ее тело, как будто она принялась исполнять какой-то гротескный танец на спине. Кости ее затрещали, словно возвращаясь к жизни. Сорочка девушки сгорела очень быстро, обнажая аккуратную черную стежку, которой Санто зашивал разрез, сделанный в попытке спасти ее от инфекции, вызванной разлагающимся тельцем ребенка внутри нее. А потом вспыхнули и черные нитки шва.
Я подбежала к двери, стремясь как можно скорее покинуть место преступления. Но усилием воли я заставила себя остановиться, положив руку на дверной косяк. Мне нужно было дождаться, пока она не обгорит так, что ее будет невозможно опознать. А пока я должна сделать еще кое-что. Я вынула из шкафчика свой свернутый в трубочку автопортрет, написанный с помощью крохотного зеркальца, одолженного у Рафаэлы. Я укрепила его на четырех заранее приготовленных деревянных палочках и установила в самом дальнем углу hornacina второй, пустой комнаты, где пламя не доберется до него, поскольку здесь гореть было нечему. Я взглянула на свое нарисованное лицо, освещенное отблесками свечей. Жозефа только ахнула, увидев автопортрет:
— Мадам, это вы до последней черточки. Совсем как живая!
Портрет и запах гари напомнили мне о Сесилии Корнаро.
Она бы нещадно раскритиковала мою работу, но в ней чувствовалась ее рука. Я рисовала себя при жизни и с любовью. На портрете у меня было такое выражение, как если бы я вглядывалась в лицо Санто.
Я не рискнула собрать вещи заранее, до того, как осуществлю задуманное. Но мысленно я давно составила список того, что намеревалась взять с собой. Он встал у меня перед глазами, и я поспешно принялась запихивать в мешок свой дневник, портрет Рафаэлы, на котором были запечатлены доказательства ее убийства, пару сменного белья, несколько монет и замечательные башмаки Фернандо. Последней туда отправилась серебряная шкатулка с сердцем Рафаэлы.
— Твое самое заветное желание исполнится, — нежно пообещала я ей, — ты выйдешь отсюда.
Затем я заставила себя вернуться к горящей кровати, которая уже весело потрескивала и курилась дымом, испуская ужасающий запах горелого мяса морской свинки. На это я и рассчитывала. Потому что жареная морская свинка была главным блюдом сегодняшнего ужина, и в кельях по всему монастырю criadas и sambas, накормив своих хозяек, все еще переворачивали ломти мяса в густой подливе, глотая слюнки в предвкушении собственного обильного и вкусного пиршества.
Мне совершенно не хотелось смотреть на горящую девушку, но я должна была убедиться в том, что огонь сделал свое дело. Я осторожно приблизилась, старательно откидывая голову и опасливо глядя вниз. Пламя уже наполовину сожрало мою индейскую сестру. Тряпка, лежавшая у нее на лице, превратилась в пепел. Я смахнула его — черты лица расплавились, как воск, совсем как у vicaria. Я впервые подумала о боли, которой эта сумасшедшая подвергла себя в детстве, когда сунула лицо в кипяток. Скорее всего, уже тогда она была помешанной.
Но индианка, естественно, ничего не почувствовала. Струйки горячей крови внезапно потекли оттуда, где раньше были ее глаза. Желудок рванулся у меня к горлу, и меня едва не стошнило. Я заставила себя осмотреть ее руки и ноги. Мне совсем не хотелось, чтобы где-нибудь в целости сохранился хотя бы нетронутый кусочек ее яркой кожи. На костях у нее еще оставались лохмотья плоти.
Бутылка бренди уже опустела. Я в отчаянии обвела комнату взглядом, а потом схватила лампу, вылила из нее масло на грудь женщины и бросила клочки бумаги на каждую ногу. Пламя вспыхнуло с новой силой. Беспокоиться было не о чем. Я не собиралась устраивать вселенский пожар, потому что в соседней комнате спала Жозефа, а я не могла допустить, чтобы она пострадала.
В монастыре оставался и Санто, отвлекая vicaria и стараясь спасти priora. Всего через несколько минут я увижусь с ним.
Я сорвала с себя монашеское облачение и бросила его на пылающее тело. Достав из-под тюфяка Жозефы тоненькое платье для улицы с цветастой юбкой, я накинула его на себя. Но из-под него выглядывали сшитые Фернандо башмаки, а юбка не прикрывала мою увечную ногу. Я занервничала. Оказывается, мы предусмотрели далеко не все. Автопортрет доверчиво глядел на меня. На мгновение я задержала на нем взгляд, а потом прошептала:
— Прощайте, сестра Констанция.
Напоследок я поцеловала спящую Жозефу.
Санто был здесь, в монастыре. Скоро, очень скоро мы оба окажемся вне его пределов.
Поднявшись по ступенькам обратно к перекрестку Калле Гранада, Севилья и Бургос, я поспешно заковыляла по двору, направляясь к калитке.
Доктор Санто Альдобрандини
К моему невыразимому ужасу, vicaria разогнала остальных монахинь по кельям. К несчастью, мое присутствие вселило в них уверенность, и они согласились оставить свою обожаемую мать настоятельницу на мое попечение. Откуда им было знать, что я оглушен и умираю от отравления аконитом?
Смертный одр — неподходящее место для громких слов и речей. Не исключено, что они решили, будто я покачиваюсь от притворного религиозного рвения, когда я остановился над неподвижным телом priora, с трудом переводя дыхание. Только одна из монахинь окинула меня внимательным долгим взглядом и даже придвинулась ближе, чтобы рассмотреть меня получше. Ее интеллигентное лицо расплывалось у меня перед глазами.
— Благослови вас Господь, святой отец, — прошептала она.
Разумеется, Фернандо решил, что будет лучше, если весь город станет считать меня Божьим праведником. Эти бедные женщины видели во мне того, кого хотели видеть, а не одурманенного, задыхающегося человека.
А потом я подумал о Марчелле, о том, как она со своей больной ногой тащит останки индейской девушки к себе в келью, имея в помощницах одну только Жозефу. Хватит ли у них сил? Я поднимал умершую девушку на руки и укладывал ее на свой смотровой стол — и вес ее тела показался мне весьма внушительным. Жозефа говорила нам, что труп придется протащить мимо покоев priora, чтобы перенести в келью Марчеллы. Быть может, именно сейчас они несут его мимо? Или уже пронесли? Или все сорвалось?
Я втянул ноздрями воздух в надежде уловить запах гари. Да, аромат жареной плоти — мяса морских свинок — доносился из дверей и окон каждой комнаты в монастыре, отчего желудок мой свернулся клубком и меня едва не стошнило.
Лицо vicaria вплотную приблизилось к моему. Она не узнавала меня. В ее лице не осталось ничего человеческого. Женщина погрузилась в экстаз и более не сознавала, что делает.
Зато я прекрасно понимал, что намерена сотворить сестра Лорета: наверное, яд заставил мои мысли двигаться в сумасшедший унисон с ее собственными. В уединении, освященном моим присутствием, vicaria намеревалась убить priora. А затем, придя в себя, она объявит меня виновником смерти своей жертвы. Она заявит всему миру, что я пожаловал в монастырь, находясь в состоянии наркотического опьянения. И что спьяну я дал больной priora совсем не те лекарства, что требовались.
Врачи должны лечить, а не убивать. Вряд ли может рассчитывать на снисхождение тот из них, кто позволит беспомощной служительнице Божьей умереть от его преступно небрежной руки. Сестра Лорета заручилась доверием священников. Я же был чужеземцем, прибывшим сюда с тайной целью, которая вскоре станет явной. И разве сумею я оправдаться?
А потом я вдруг сообразил, что мне не придется этого делать. Сегодня ночью в этой комнате будут обнаружены два бездыханных тела: priora и мое собственное.
Сестре Лорете не придется выдумывать объяснение этому факту. К тому времени, как наши тела обнаружат, она успеет благополучно вернуться в oficina. И сможет весьма правдоподобно изобразить искреннее удивление, узнав о двух ужасных смертях, случившихся в монастыре, поскольку на самом деле в комнате ее не было. Что бы ни завладело ее разумом, оно было сильнее ее рассудка и уж во всяком случае намного сильнее умирающего мужчины.
Марчелла, быть может, и сумеет ускользнуть во внешний мир, но там ей придется жить без меня.
Марчелла Фазан
Прошло почти три года с тех пор, как я в последний раз видела стены монастыря Святой Каталины снаружи. Но первое впечатление от Арекипы в тот день, когда я прибыла сюда и arriero со своими пеонами позволили мне проехаться по главной площади перед тем, как передать меня монахиням, навсегда запечатлелось в моей памяти.
Я распахнула калитку и выскользнула наружу, прижавшись спиной к стене и стараясь держаться в тени. Улица была пуста. Я закрыла калитку за собой и заперла ее, а потом просунула ключ обратно.
— Береги себя, Розита, — прошептала я.
«Поворачивайте направо», — сказала мне Жозефа. Но сейчас с правой стороны ко мне приближались двое солдат, которые уже вовсю разглядывали меня. Слева же никого не было, поэтому я двинулась вдоль стены в том направлении. Я услышала, как солдаты засвистели мне вслед, а потом выругались.
Один выкрикнул заплетающимся языком:
— Эт-то что, женщина? В-вон т-там, у стены монастыря?
— Если и так, то для меня она слишком костлява. А ты валяй, развлекайся, если хочешь.
Они ускорили шаги. Но из-за чрезмерного количества выпитого пива ноги отказывались им служить так же, как и мне, и один из них споткнулся и полетел в канаву. До меня донеслись бессвязные ругательства.
Я почти бежала по узкой улочке, стараясь не заблудиться: я двигалась параллельно площади, и мне следовало как можно скорее повернуть направо, если я хотела попасть туда. Я хромала и спотыкалась на каждом шагу. А свернуть направо по-прежнему было негде.
Мысли лихорадочно метались у меня в голове.
А вдруг vicaria обнаружит, что произошло на самом деле? Я боялась, что Жозефа, одурманенная снотворным, подвергнется жестокому обращению во время расследования, которое непременно учинит сестра Лорета. И тогда ее побег может не удаться.
«Tuturutu, — сказала мне Жозефа. — Санто встретит вас у памятника Tuturutu».
Доктор Санто Альдобрандини
Я упал на колени. На меня нахлынула тошнота; даже слух отказал мне, и в ушах билось тупое жужжание, словно в голове у меня поселился рой диких пчел. Я решил, что это поет сестра Лорета. Желудок то и дело схватывало острыми спазмами боли, и мне казалось, будто кишки мои наматываются на печень. Перед глазами танцевали странные светящиеся червячки. Смерть манила меня к себе, обещая покой и облегчение.
Но я повернулся к ней спиной. Мне нужно было отползти от нее. Я ухватился за подол облачения сестры Лореты и опрокинул ее на пол. Я навалился на нее всей тяжестью, прижимая грудью ту часть ее тела, которая представлялась мне наиболее уязвимой, — ее бедра, истязаемые власяницей. Затем я ударил ее под грудину, туда, где располагался желчный пузырь, наверняка переполненный желчью вследствие ее неумеренного голодания. Она глухо застонала.
Но на лице ее вдруг отразилась глубокая чувственная радость. Испытываемая ею боль словно придала ей сил. Она стряхнула меня, вонзив мне в живот острый, как лезвие ножа, локоть, и быстро поползла на коленях обратно к кровати. Vicaria склонилась над матерью настоятельницей, протягивая руки к ее шее. Я приподнял голову и прочел по лицу больной женщины, что priora грозит неминуемая смерть. Vicaria оставалось только сомкнуть ладони на этой тоненькой шее, и дело будет сделано.
Руки у меня свело жестокой судорогой, но правая нога еще сохраняла относительную подвижность. Я ударил vicaria под колени и услышал, как она с глухим стуком ударилась головой о столбик кровати, а потом неподвижно замерла на полу.
Но вдруг она в мгновение ока вновь подскочила на ноги, подобно темной волне, протягивая свою исхудалую дрожащую руку к кровати.
Priora открыла глаза.
Ясным голосом она обратилась к сестре Лорете:
— Значит, вы намерены убить меня? Тогда пусть все наши сестры станут свидетелями вашего поступка.
Из-под покрывала она извлекла колокольчик и позвонила в него. Внезапно комната заполнилась монахинями, которые закричали в один голос, увидев, как vicaria поспешно отдернула руки от шеи priora.
Монахини обступили Ведьму. Одна из них, похоже главная, выкрикнула:
— Не забывайте о нашем плане!
Посреди всей этой суматохи, негодующих криков и стонов ко мне подбежала еще одна монахиня и поднесла к моим губам бутылочку с касторовым маслом. Я ощутил, как оно устремилось вниз по пищеводу. Затем она заставила меня сделать несколько глотков из флакона с какой-то черной субстанцией. Она вытащила меня наружу, причем подняться на ноги я не смог и передвигался на четвереньках, как животное. В саду она помогла мне выпрямиться, бережно придерживая под голову, пока я пил растворенный в воде активированный уголь, после чего меня обильно вырвало на траву.
— Держитесь, доктор Санто, — подбодрила она меня. — Меня зовут Маргарита, я аптекарь, подруга Марчеллы. Одна из монахинь, которая тоже работает со мной в аптеке, рассказала мне, что у вас появилась пена на губах, что вас тошнило и вы дрожали всем телом. Я поняла, что это симптомы отравления аконитом. Это один из любимых цветков Ведьмы. Впрочем, у нее их еще несколько, и среди них — лобелия кардинальская, Lobelia cardinalis, и молочай прекрасный, Europhorbia milli.
— Она… vic… — Слова с трудом вылетали у меня изо рта вперемежку со рвотой и желчью. — Спасибо…
— Priora по-прежнему жива. Если бы вы не пришли и не отвлекли Ведьму, — продолжала Маргарита, — то Марчелла не смогла бы осуществить свою часть плана.
— Она… уже?
— Ничего не могу вам сказать. Просто не знаю. Она отказалась от помощи в том, что должна сделать сама, потому что не хотела навлекать на нас неприятности, если что-либо пойдет не так. Если же все прошло удачно, она уже ждет вас снаружи, и вы должны идти к ней.
Из кельи priora донесся крик сестры Лореты, больше похожий на звериное рычание, и затем молодой голос, который что-то сердито втолковывал ей.
Я с трудом поднялся на ноги.
— Я дол…
— Нет, — остановила меня Маргарита. — Если сестра Лорета начнет буйствовать — что ж, не одна она имеет доступ к одурманивающим травам. Двое ее помощниц сейчас почивают тихо и мирно, благодаря кое-каким растениям из аптечного сада. Теперь мы обо всем позаботимся сами: монахини Святой Каталины избрали для себя путь, по которому и хотят следовать.
Монахиня, назвавшаяся Розитой, тронула меня за плечо.
— Я portera, — пояснила она, снимая с пояса связку ключей. По извилистым улочкам она привела меня к главным воротам монастыря.
— Марчелла ушла через заднюю калитку; а вы выйдете здесь, — прошептала она. — А теперь ступайте!
В лицо мне ударил свежий ночной воздух, пробуждая к жизни все мои чувства и в первую очередь любовь.
Марчелла Фазан
Прихрамывая, я ковыляла по длинной улице, вымощенной булыжником, и свернула направо на первом же повороте. Но по обеим сторонам мостовой выстроились таверны с их шумными и разнузданными клиентами. Нельзя было допустить, чтобы меня разглядывали и обсуждали люди, чьи языки уже развязались от чрезмерного количества кукурузного пива. Я вернулась обратно, нашла боковую аллею, на которую сбрасывали нечистоты, прошла по ней, свернула на очередную улочку, уводящую меня все дальше от монастыря Святой Каталины, и нырнула в первый же переулок направо.
Навстречу мне шли двое священников, они были увлечены разговором.
Один из них проводил поминальную службу по Рафаэле. Он тогда внимательно смотрел на меня, калеку из Венеции — и мог запомнить меня в лицо! А если не лицо, то уж хромоту точно. Я заставила себя замереть на месте и присела, делая вид, что завязываю шнурок на башмаке.
Их шаги приблизились ко мне. Священник заговорил:
— Это не то место, где девушка может ходить одна. Твоя мать знает, где ты?
Не поднимая глаз, я отрицательно покачала головой. Заговорить я не осмелилась: он мог распознать мой венецианский акцент по беседам в исповедальне.
Двое священников, недовольно ворча, проследовали дальше. Я двинулась назад и повернула направо. Или теперь мне нужно было свернуть налево?
Сколько времени я уже ношусь по Арекипе, заблудившись и не зная, в какую сторону идти? Не потеряли ли уже Санто и Фернандо надежду увидеть меня?
А потом, совершенно неожиданно, передо мной во всем своем величии предстала огромная площадь, посреди которой бил фонтан с фигурой невысокого мужчины, устремившего горн к небесам. А под ним стоял знакомый мне человек, спиной ко мне, умываясь и споласкивая рот водой из фонтана, — почему? Время от времени он замирал, напряженно вглядываясь в улицу, ведущую к монастырю. Он ожидал увидеть меня там, он не мог предвидеть, что мне придется спасаться бегством от солдат и священников. Что он чувствовал в эти минуты, которые наверняка тянулись для него невыносимо медленно?
Я не чуяла под собой ног, когда бежала к нему через площадь. Остановившись позади него, я не осмеливалась окликнуть или коснуться его. Я стояла у него за спиной, переводя дыхание, пока он не обернулся и не прижал меня к своей груди, словно это было самым естественным в мире — целовать в заплаканные глаза и гладить по пропахшим дымом волосам беглую монахиню, сумасшедшую женщину с зеленым травяным ободком на пальце.
Доктор Санто Альдобрандини
Глядя в глаза Марчеллы, я не сразу услышал голос Фернандо.
А он кричал нам:
— Пойдемте! Скорее! Неси ее сюда, в паланкин!
Он предлагал мне подхватить Марчеллу на руки и перенести ее в паланкин?
И тогда я подумал: «Как только я возьму ее на руки, ей придется хорошенько попросить меня, чтобы я позволил ей вновь коснуться ножками земли. И даже тогда я могу отказать ей в просьбе».
Марчелла Фазан
В суматохе, поднявшейся после обнаружения моего якобы обгоревшего тела, Жозефа сумела беспрепятственно выскользнуть из монастыря, не забыв прихватить и мой костыль, который я оставила в тыквенных плетях в саду. Она принесла с собой горсточку пепла бедной девушки, которую мы сожгли. Мы с любовью и уважением похоронили его рядом с нерожденным ребенком, которого Санто извлек из ее тела.
Жозефа моментально превратилась в самого дорогого члена нашей семьи, если не считать Санто, моей новой матери Беатрисы и моего брата Фернандо. Ох, да у меня же больше никого не было! Словом, мы все любили ее и никогда бы не позволили себе забыть, чем мы ей обязаны.
В гости к нам пожаловала Эрменгильда с ворохом новостей о том, что происходило за стенами монастыря Святой Каталины. Уже через несколько часов все монахини в точности знали о том, что произошло в моей келье и комнате priora. Розита и Маргарита не смогли сохранить тайну, хотя в остальном они строго придерживались нашего плана. Vicaria формально сохранила свой пост, но она будет постоянно находиться под надежной охраной до тех пор, пока priora не поправится настолько, чтобы вернуться к исполнению своих обязанностей.
— Все знают? — дрожащим голосом спросила я. А что, если и Мингуилло прослышит о моем побеге?
— Конечно, знают. Хорошая история есть хорошая история, и о ней много говорят. Но проблем не будет, — невозмутимо заверила Жозефа.
Пожалуй, в глубине своего извращенного разума даже сестра Лорета догадывалась о том, что произошло, хотя и предпочитала делать вид, что ничего не помнит. Эрменгильда сообщила нам: вместо того чтобы устроить скандал, vicaria написала Мингуилло о моей мнимой смерти, как я и надеялась.
— Она отправила ему автопортрет в качестве доказательства? — спросила я.
— Разумеется, отправила. Быстро-быстро. Она хотела избавиться от него, чтобы он не снился ей в ночных кошмарах, ха-ха!
— Но если монахиням все известно, разве не может кто-нибудь рассказать обо всем святым отцам, не придут ли они за мной, чтобы вернуть обратно в монастырь? Неужели я зря сожгла бедную женщину? — воскликнула я.
Жозефа расхохоталась.
— О нет, не зря. Нужно было сжечь мертвую даму, чтобы ее похоронили вместо вас. Так что сестра Констанция умерла взаправду. Но священники, они же не могут позволить правде выплыть наружу. Слишком-слишком поздно. Они будут выглядеть полоумными глупыми идиотами. А монахини Святой Каталины уже столько раз оставляли их в дураках! Это же мужчины, они все одинаковы. Гордые. Должны сохранять достоинство, делая вид, что ничего не знают.
На том все и закончилось. Сестра Констанция отправилась на брачную ночь с Господом. На этой земле ее более никогда не увидят. Епископа проинформировали соответствующим образом. У нотариуса заверили свидетельство о смерти сестры Констанции. Для столь нерелигиозной кончины, сопровождавшейся к тому же самосожжением останков, скромной поминальной службы в бедной церквушке оказалось более чем достаточно. Мы узнали, что прах сестры Констанции, не считая той горстки, что принесла с собой Жозефа, был тайно захоронен в безымянной могиле в неосвященной земле.
Марчелла Фазан могла выйти замуж за кого пожелает.
Но Санто ожидал неприятностей совсем с другой стороны.
— Твой брат непременно приедет, чтобы узнать правду. Жажда заполучить обратно твое приданое пригонит его сюда, но более всего его подтолкнут к этому любопытство и разочарование. То, что ты умерла по собственной воле, а не от его руки, приведет его в бешенство. Так что мы еще не освободились от него.
Кроме того, мы сходили с ума от беспокойства о Джанни и Анне — мы решили, ради их собственной безопасности, не ставить их в известность заранее о нашем плане. Но теперь известия о моей кончине доставят им невыразимые страдания, несмотря на то, что план наш удался блестяще! Нам оставалось только надеяться, что наше письмо дойдет до них раньше, чем письмо сестры Лореты моему брату, с сообщением о моей предполагаемой гибели и портретом в качестве доказательства.
Мы уже решили, что станем открыто жить в гражданском браке в Арекипе. У Марчеллы Фазан не было никаких документов, чтобы предъявить их нотариусам, а последним, кого я хотела видеть, стал бы служитель Господа.
Мы просто стали мужем и женой.
Мама Беатриса изготовила для меня вуаль, украшенную розовыми бутонами, и дала мне свое лучшее платье, которое пришлось изрядно ушить в талии. Когда она сметывала его прямо на мне, я вдыхала аромат духов, которые мой отец привез ей из Венеции и Старого Света. На свадьбу пожаловал Арсе со своей повозкой, украшенной лентами и виноградными лозами. На окраине города мы собрали букет полевых цветов. Под радостным взором небес Фернандо передал меня жениху, подарив нам два серебряных кольца, которые сам смастерил из последнего браслета Беатрисы. Санто взял меня в жены. Жозефа провозгласила нас мужем и женой. В целом свете еще не бывало более счастливого бракосочетания! В качестве свадебного угощения у нас были бобы и вчерашний хлеб. Большего мы не могли себе позволить. Мои цветы мы отнесли на могилу безымянной матери и ее ребенка.
В нашу брачную ночь с нами были мир и уединение, и бесконечный, озаренный солнечными лучами рассвет.
Мингуилло Фазан
Совершенно неожиданно, без всякого предупреждения, я получил от монахинь портрет Марчеллы. Если к нему и прилагалось письмо, то оно затерялось на долгом пути, который проделал портрет. И, как наверняка вспомнит внимательный читатель, в то время я не знал ровным счетом ничего о тех таинственных правилах, которые определяли, как и когда можно рисовать лицо монахини.
Я лично не заказывал никакого портрета своей сестры. Мне показалось очень и очень странным, что Марчелла пожелала прислать мне собственное изображение, когда всю жизнь она только и делала, чтобы пыталась избежать моего внимания.
Я повесил этот изрядно пострадавший и осыпающийся хлопьями краски рисунок у себя в кабинете и несколько дней пугал им своих дочек. Затем я отнес его в башню и окружил частоколом книг в обложках из человеческой кожи. Мне подумалось, что их навязчивое присутствие быстро погубит жизнь, которая каким-то непонятным образом теплилась в чертах лица сестры.
Но этого не случилось. Свет по-прежнему мерцал в ее глазах.
И вот тогда я призадумался. Сто семьдесят пять ступенек вверх по лестнице, чтобы сходить в гости к Марчелле и своим книгам — и каждая из них наводила меня на новую мысль. Я страдал и мучился, пока мой разум тщетно пытался отыскать ответы на свои «как» и «почему», и каждое сомнение было для меня острым ножом, всаженным под ребра. Для чего моей сестре вдруг понадобилось присылать мне свой портрет? Как она умудрилась написать его и отослать по почте? Кстати, прекрасная работа: наверняка он стоил кучу денег. Откуда она их взяла? Я ведь ограничил ее peculios до минимума.
Я написал сестрам в Арекипе, но не стал задавать мучивший меня вопрос в лоб, а сформулировал его следующим образом: «Все ли в порядке с моей дражайшей сестрой?»
Три месяца спустя я получил свой ответ, от которого пахло порохом сражений, развернувшихся на побережье. Два генерала, которых звали Бернардо О'Хиггинс и Хосе де Сан-Мартин, «освободители» Аргентины, в настоящее время огнем и мечом прорубали дорогу к независимости Чили. Ходили упорные слухи о том, что в самое ближайшее время и Перу двинется в том же направлении.
В монастыре Святой Каталины также произошла смена режима. Новая priora сухо и злобно ответила — причем почерк ее показался мне странным и неудобочитаемым, — что «сестра Констанция получила то, что заслуживала».
Разобрать ее подпись мне не удалось. Но я обратил внимание, что местоимения «Мне» и «Меня» она писала с заглавной буквы. Мне стало совершенно ясно, что Марчелла навлекла на себя ее неудовольствие и что новая настоятельница злобно радуется несчастью, приключившемуся с моей сестрой.
Но что же это было за несчастье? Этот вопрос не давал мне покоя. Должно быть, моя дорогая сестрица совершила какой-то проступок, за что ее подвергли суровому наказанию. Что ж, я должен был увидеть это собственными глазами. Я вдруг понял, что мне недостает унижения и страданий Марчеллы. Если я вновь окажусь рядом с ней, это принесет мне огромную пользу.
Кроме того, мне надо было встряхнуть и оживить свой фармацевтический бизнес в Перу, а заодно и приобщиться к удовольствиям от посещения Вальпараисо теперь, когда чилийская революция, судя по всему, благополучно завершилась. Вот уже три года я не бывал в Южной Америке. При мысли о горах, портовых кранах, белых стенах и красных бугенвиллеях Арекипы я ощутил, как каждая клеточка моего тела застонала в предчувствии наслаждения, особенно внизу живота.
Я решил, что мне совершенно ни к чему страдать от одиночества во время долгого путешествия. Теперь, когда я уже видел горные перевалы, долины и пики, они более не вызовут у меня столь пристального интереса. Кроме того, будет нелишним иметь кого-нибудь, кто взялся бы пробовать любую пищу, которую мой нос обвинил бы в фальсификации. Я вызвал к себе своего дурака камердинера Джанни и сообщил ему:
— Мы едем в Арекипу.
И увидел, как от неописуемого удивления челюсть у него отвисла до пола.
Джанни дель Бокколе
Портрет Марчеллы чуть не свел меня с ума. Никогда еще такого со мной не бывало. Ее лучистые глаза что-то хотели сказать мне, но я был слишком туп, чтобы понять, что именно. С чего бы это мы получили ее портрет? Или монахиням позволительно рисовать себя? Мысль эта крутилась у меня в голове, как крыса в клетке. С этим портретом что-то было решительно не в порядке. И я не получал никаких известий от Санто и Фернандо, чтобы уразуметь, в чем тут дело.
Мингуилло теперь почти все время торчал наверху, в своей башне, иногда спускаясь вниз, чтобы перекусить. Нам было приказано оставлять подносы с едой на площадке второго этажа. Иногда они оставались нетронутыми до следующего утра. Он почти перестал разговаривать с нами, а просто подзывал к себе мановением руки. Когда же мы все-таки видели его, это зрелище надолго выбивало нас из колеи. Выпученные глаза, лезущие на лоб. Кожа цвета грязной скатерти. Три полки в его кабинете опустели, куда-то подевался и портрет. Сдается мне, он утащил их с собой наверх, ведь они стали для него настоящей семьей. Вот во что он их превратил.
Когда Мингуилло заявил мне, что мы едем в Перу, я даже не знал, смеяться мне или плакать. Смеяться оттого, что Мингуилло давал мне то, чего я хотел больше всего на свете. А плакать — потому что Мингуилло собирался в Арекипу, и уж наверняка для того, чтобы сделать Марчелле еще хуже.
Но он не выложил карты на стол и не сказал мне, что задумал. Не проронил ни словечка и насчет того, почему мы едем именно сейчас.
— КОГДА ты сможешь уложить мой сундук? КОГДА ты уберешь это тупое выражение со своей рожи?
Да, в те дни я буквально бредил наяву. Потому как я нарисовал себе мечту: тот таинственный план успешно выполнен, и Санто с Марчелло счастливо и благополучно живут в Арекипе. Что они поженились и ждут прибавления в семействе.
Я должен был нарисовать себе мечту. Писем до сих пор не было, страсти Господни. Воцарилось молчание смерти. Я прямо кипел от этого. Оно душило меня.
Я до того разнервничался, что решил наведаться в гости к Сесилии Корнаро, чтобы рассказать ей про портрет. Но той не было дома — очередная записка гласила: «Уехала в Кадис рисовать младших Бурбонов. Накормите кота». Дверь ее мастерской была открыта, ну, я и вошел. Зверюга был внутри и выглядел страшно недовольным. Я зашел в лавку мясника по соседству и купил ему потрохов за его страдания, и он снизошел до того, что сожрал их в моем присутствии. Я погладил его по большой старой голове и оглядел студию.
На двух мольбертах все еще стояли портреты. На одном был изображен знаменитый английский милорд, тот самый озорник, поэт Байрон, про которого говорили, что он был возлюбленным Сесилии Корнаро. Судя по тому, как он выглядел, про него говорили правду. Второй был мне неизвестен, но она нарисовала небольшое развевающееся знамя в старом стиле чуточку пониже его груди. На нем было написано: «Доктор Руджеро из Стра». Он казался несчастным, исполненным скептицизма стариком и подносил к свету маленькую бутылочку с коричневой грязью внутри, держа ее за горлышко. Я с удивлением увидел прикрепленную к мольберту расписку на крупную сумму от одного из этих торговцев книгами, готовых продать родную мать, которых так привечал Мингуилло.
Вернувшись домой, я застал в своей комнате Анну. Она стояла на коленях, а рядом на полу лежала стопка моего выглаженного нижнего белья. Она выстилала бумагой дно моего маленького дорожного сундука.
— Мужчины не умеют собирать вещи, — заявила она.
И тут на самом дне я заметил кое-что интересное, как раз перед тем, как она начала укладывать туда мое белье.
— Это что такое? — проблеял я.
Марчелла Фазан
Теперь Жозефа стирала мои брачные простыни, как раньше стирала мое монашеское постельное белье. Она готовила для нас; те деньги, что зарабатывал Санто, она превращала в еду. На одежду или вино ничего не оставалось.
Фернандо снял для нас две чистые комнаты рядом со своей собственной, воспользовавшись для этой цели остатками средств, вырученных от продажи статуэтки святого Себастьяна из моего приданого, которые он приберегал специально для этой цели. И вот теперь эти сэкономленные средства были истрачены окончательно. Мы решили оставить картину Мантеньи на самый крайний случай, если нам будет грозить полнейшая нищета. Жизнь в бедности была для меня в новинку. В самые тяжелые дни моей жизни в Палаццо Эспаньол или на Сан-Серволо материально я ни в чем не нуждалась. И монахини не задаются вопросом о том, откуда берется еда или хватит ли им свечей, чтобы поужинать при свете.
Любопытным взорам граждан Арекипы мы подставляли щеки, рдеющие от счастья, делая вид, что ничего не замечаем. Но наша радость не могла не сказаться и на их чувствах. Пациенты совали Санто лишние монетки, приговаривая:
— Купите что-нибудь для своей маленькой красавицы жены. Нам так нравится смотреть, как она улыбается.
На них мы покупали холст и краски. Однако же ныне вместо святых я рисовала жизнерадостных грешников Арекипы — criados, sambas, mestizos, mulatos, criollos, принимая от них в уплату то, что они могли себе позволить, будь то уборка в нашем жилье целый месяц или корзина только что выкопанной картошки, еще влажной и прохладной. Арсе отвозил Санто к пациентам в деревнях и доставлял моих клиентов к нам в комнаты, где я писала их портреты. Пеон отказывался принимать в уплату от нас что-либо еще, помимо возможности иногда поужинать за нашим скудным столом.
— Мне всего хватает, девочка, — приговаривал он, похлопывая меня по руке.
— Очень хорошо. — И я в ответ обнимала его.
Пока я работала, мысли мои, что вполне естественно, частенько возвращались к тем беззаботным дням в келье Рафаэлы, когда мы вместе выполняли наши тайные заказы.
Сердце подруги в серебряной шкатулке я всегда держала рядом с собой.
— Наступит такой день, — пообещала я ей, — когда я отвезу тебя в Венецию.
Маргарита и Розита присылали нам письма, зашитые в подоле юбки Эрменгильды. Состоялось тайное совместное заседание церковного капитула и Совета монастыря. Все собравшиеся проголосовали за то, чтобы дать возможность priora Моника набраться сил, прежде чем она вновь, без всякой шумихи, приступит к исполнению своих обязанностей: ей предстояло полностью излечиться от последствий отравления аконитом. Санто и Маргарита вдвоем наметили самый безопасный курс лечения.
Розита пояснила: «А потом мы передадим vicaria святым отцам и управляющему делами Церкви. Мы одновременно предложим их вниманию и проблему, и способ ее решения, причем уже как fait accompli,[171] свершившийся безукоризненно. Мы позволим им думать, что они сами уладили проблему от начала до конца. А пока что все сестры изобретают потрясающие выдумки на исповеди, чтобы духовникам было чем заняться».
Маргарита добавила: «А если эти священники хотя бы подумают о том, чтобы вмешаться, мы напомним им, что у нас по-прежнему имеются влиятельные родственники!»
Она продолжала: «Я все еще ухаживаю за ядовитыми растениями в саду сестры Лореты, чтобы предъявить их в качестве доказательства, когда настанет нужный момент. Шакалы согласились стать ее сторожами, и их сотрудничество с нами будет принято во внимание, когда против нее будет выдвинуто официальное обвинение. Да и в любом случае, более никто не выразил желания взять на себя эту задачу. Сейчас она неподвижно сидит целыми днями, разговаривая сама с собой».
Розита высказала предположение: «Она завидует тому, что ты умерла страшной смертью — как она думает. Знаешь, она ведь носит твое кольцо, сняв его с трупа. Мы начали приводить ее в oficina, где запираем на несколько часов в день под охраной Шакалов. Священники и разносчики видят через окно монахиню в синих очках и думают, что все идет как раньше.
А мы, дорогая Марчелла, стараемся сделать нашу жизнь здесь такой, какой она была прежде, только еще лучше. И ты тоже должна начать жить своей прежней жизнью, которую пытался сломать твой брат. И пусть она тоже станет еще лучше и счастливее. Подумать только, ты, самая слабая среди нас нашла в себе силы совершить столь ужасное и почти невыполнимое деяние.
Еще долгие годы монахини Святой Каталины будут передавать из уст в уста твою удивительную историю, и ты навсегда останешься с нами».
Джанни дель Бокколе
Анна ничуть не раскаивалась в том, что приключилось с завещанием.
— Откуда я знала, что это такое? — огрызнулась она. — Ты не говорил мне, что потерял завещание.
Разумеется, это правда, я никому не рассказывал о нем. Как правдой было и то, что бедная Анна не знала грамоты. Для нее один клочок бумаги был ничуть не лучше другого. Она нашла завещание там, где я спрятал его, — в куче грязного белья, сложенного под кроватью. Белье она выстирала и выгладила, а бумагу использовала так, как делала всегда, выстилая ею дорожные сундуки моей хозяйки, госпожи Донаты Фазан, и моего старого хозяина, мастера Фернандо Фазана. Оказалось, что за эти годы завещание несколько раз побывало на сельской вилле Фазанов и даже гостило в palazzo Фоскарини на Бренте, когда Доната Фазан провела там целое лето. Но каждый раз оно благополучно возвращалось в Венецию.
Я снова перечитал его. Да, так и есть. Мне не приснилось. Мингуилло не был законным наследником моего старого хозяина, мастера Фернандо Фазана. Не был, и все тут.
Я благодарно вздохнул и спрятал настоящее завещание в рукав своей ночной рубашки. Уж теперь-то я непременно возьму его с собой в Перу, где найду молодого Фернандо Фазана и отдам его мальчику в собственные руки, чтобы он помог Марчелле получить то, что принадлежало ей по праву. В кои-то веки я больше не колебался.
Последнее, что я сделал перед отъездом, это написал Хэмишу Гилфитеру и рассказал ему наши новости.
Путешествие получилось спокойным. Море пребывало в прекрасном расположении духа. Меня даже ни разу не стошнило — венецианец рождается с умением ходить по палубе во время шторма. А вот хождение по земле оказалось не в пример труднее. Ночи в горах, темные, как стая черных кошек, пугали меня до полусмерти. Наши пеоны были славными ребятами, но я чувствовал себя одиноким среди них.
Повсюду я видел страну, разрушенную землетрясением, и огромные горы, треснувшие сверху донизу после извержений вулканов. В этом смысле Перу походило на мое тогдашнее настроение, которое становилось все хуже с каждым часом. А Мингуилло был счастлив и улыбался во весь рот, как будто нашел телегу, груженную золотыми слитками. Я не слышал, чтобы он так весело смеялся, с тех пор, как умер его отец. Разумеется, я превратился в мишень для всех его шуток, которые были на редкость тупыми и грубыми, даже на мой взгляд.
Довольство Мингуилло неизбежно означало горе Марчеллы.
Если бы Санто преуспел, тогда Мингуилло был бы мрачен, как туча. А он насвистывал и ржал, как лошадь, словно ему смешинка в рот попала. И на морских хлябях, и когда мы тряслись вверх и вниз по горам на лошадях, так что к вечеру я не мог слезть с коня и разогнуть спину: все это время он лишь злорадно скалился, даже когда стоял такой холод, что нос отваливался от лица и мне приходилось зарываться пальцами в шкуру моего мула, от которого шла такая вонь, что хоть топор вешай.
Путешествие наше длилось целую вечность, поэтому для меня стало пыткой находиться в его обществе, когда он светился самодовольством, как новенький дукат, да еще я был сыт по горло тем, что все время приходилось изображать перед ним набитого дурака. Тем не менее дорога оказалась короче, чем можно было ожидать. Не прошло и двух месяцев с того момента, как мы покинули Палаццо Эспаньол, когда я наконец увидел, как Эль-Мисти приподнимает передо мной свою белую шляпу, словно говоря: «Как поживаете, сеньор?»
Доктор Санто Альдобрандини
Иной раз на меня находило, и я мог позволить себе роскошь взгрустнуть о той жизни, которой жил до тех пор, пока Марчелла не стала моей. Иногда мне казалось, что это я был монахом. Я существовал — потому что нельзя же назвать жизнью дни, не наполненные привязанностью, — пока не встретил ее. Я не знал ни братской, ни родительской любви. У меня даже не было настоящих друзей, если не считать Джанни и падре Порталупи, которые играли роль тайных проводников моих чувств к ней. А потом я столько лет был женат на своей безнадежной любви к Марчелле, что стал похож на монахиню, обвенчанную с Христом, с которым она надеется соединиться только после смерти.
Но сейчас моей супругой стало счастье. Я грелся в ее лучах, нос к носу и щека к щеке. Я вдыхал ее смех, эту панацею от всех хворей, днем и ночью. Я превратился в ее безнадежного раба. С Марчеллой я познал вкус настоящей любви, научился различать ее восхитительные ароматы и переходы, от привязанности до слепой страсти, от отчаяния до восторженного экстаза, причем зачастую — на протяжении каких-нибудь десяти минут.
Я не знал, что готовит нам будущее. Но Марчелла слишком часто и с любовью заговаривала о Венеции, и я понимал: она хочет вернуться туда. Как и я. Страницы моей рукописи множились ночь от ночи, и книге вскоре понадобится венецианский печатник, чтобы придать ей достойный вид.
Но как попасть домой? И на какие средства? А как быть с ее братом? Он отравлял Венецию своим присутствием. Как мы могли вернуться и жить с ним в одном городе, дышать одним воздухом?
Мингуилло Фазан
Сердца слуг в запыленной Casa Fasan не разорвались от радости при виде меня. Зато шлюха в tambo припомнила цвет моих денег.
Поскольку ничего лучшего в плане развлечений у меня не было, утром я прямиком направился в монастырь Святой Каталины. Бросая опасливые взгляды в мою сторону, маленькая дежурная монахиня впустила меня внутрь. Отстранив ее, я вихрем ворвался в сводчатый кабинет priora.
Я увидел сидящую за столом vicaria с оплавленным лицом, в которой распознал жестокую родственную душу еще во время своего первого визита сюда. Значит, эта дамочка стала новой priora, автором незнакомой подписи и личных местоимений, написанных с заглавной буквы. А здесь и впрямь произошли революционные перемены! По обе стороны от vicaria стояли отвратного вида монахини, совсем как горгульи на крыше.
В канцелярии царил полумрак, и синие очки vicaria лежали на столе. Только теперь я разглядел, что она стала еще уродливее с тех пор, как я видел ее в последний раз. Веки у нее набрякли и сделались массивными, словно вырезанными из шкуры prosciutto,[172] и редкие ресницы торчали, как жесткая щетина. При виде меня она вздрогнула и побледнела, так что кожа ее цветом стала походить на потемневшее олово. Затем она встала. Высоченные монахини придвинулись поближе к ней. Одна даже положила руку ей на плечо, словно приказывая оставаться на месте.
Уродина злобно проскрипела:
— Зачем вы пришли сюда, конт Фазан? Что хорошего вы надеетесь услышать?
— Я требую свидания со своей сестрой.
— Вряд ли это возможно.
— Я тоже люблю хорошую шутку, мадам, но прошу вас! Приведите ее ко мне.
— Ваша сестра покинула сей скорбный мир. Как могло случиться, что вы не знаете об этом?
Я ошеломленно попятился. В кишках у меня словно открылась дыра, и желчь хлынула в мои вены. Я заорал:
— Почему вы не сообщили мне об этом?
— Я сообщила. Я писала, что она получила то, чего заслуживала. И это, естественно, означало, что она умерла и горит в аду. И в доказательство я прислала вам ее портрет.
— В доказательство чего?
— С монахини нельзя писать портрет, пока она еще жива, милостивый государь. Если вам не известна даже такая толика Божьей правды, я не могу нести ответственность за ваше невежество. Я всегда считала Венецию языческим городом, и вы — живое тому подтверждение.
Двое ее сторожей обменялись выразительными взглядами, после чего одна из них буквально силой усадила vicaria обратно в кресло. Ее единственный здоровый глаз сверкал сумасшедшим огнем. «Эта женщина рехнулась окончательно», — понял я. Как могли священники оставить ее у власти?
— Нет, вы можете и будете нести ответственность, — с угрозой в голосе сказал я. — Вы забыли о том, что монсеньор Хосе Себастьян де Гойенече-и-Барреда был другом моего отца. Значит, моя сестра… умерла? Когда это случилось и как?
Vicaria не выказала ни малейших признаков страха. Собственно, она буквально лучилась восторженным экстазом, когда провозгласила:
— Ваша сестра умерла опозоренной и запятнанной. Она покончила с собой. Но сначала поддалась греху тщеславия и нарисовала автопортрет.
Сходство портрета с оригиналом и впрямь было поразительным. Уроки, данные моей сестре Сесилией Корнаро, не пропали даром.
Уродина принялась рассказывать о пожаре и о том, как тело моей сестры превратилось в жирный пепел на ее собственной кровати. Она подробно описала мне лицо Марчеллы, ее руки и ноги, которые огонь обглодал до костей, и волосы, поджаренные у нее на коже черепа, пока даже меня не затошнило, хотя суровым сторожам vicaria явно требовалось нечто большее, чтобы они утратили бдительность.
Vicaria вытянула перед собой руку.
— Смотрите, я ношу на пальце кольцо, которое мы сняли с ее обгоревшего трупа. Она никогда не заслуживала его.
Я потребовал:
— Это кольцо должно быть передано мне.
— Вы достойны его не больше своей сестры.
— В таком случае, отведите меня на ее могилу.
— Она осквернила тело, которое дал ей Господь, и наш монастырь святотатственным актом самоубийства. Церковь запрещает кремацию, а она предпочла кремировать себя сама! Лишив себя жизни, она похитила душу и невесту у Христа. Мы не могли допустить такого надругательства — позволить ей покоиться среди наших благонравных сестер.
Я резонно возразил:
— Но разве такие фанатики, как вы, не ищут смерти всю жизнь? Чем это отличается от того, что сделала моя сестра? — Губы ее зашевелились, но она не издала ни звука. Я же нетерпеливо продолжал: — Итак, где находится ее могила?
Монахиня небрежно махнула рукой куда-то в сторону монастырских стен.
— Мне сказали, что какой-то пеон увез ее останки на повозке, — с презрением ответила она, и тогда — отзывчивый читатель, без сомнения, поймет меня — я с такой силой ударил ее по лицу, что в кровь разбил ей губы.
Ее сторожа не сделали и движения, что защитить vicaria, и на их лицах, как мне показалось, даже отразилось нечто вроде удовлетворения.
Она облизнула губы и пристально уставилась на меня сумасшедшим, немигающим взглядом.
— Если я не могу забрать свою сестру, то по крайней мере оправдаю свой приезд сюда тем, что потребую вернуть мне ее приданое, — заявил я. — Я хочу, чтобы вы для начала доставили в Casa Fasan две тысячи четыреста своих лучших серебряных монет.
— Я так не думаю, — возразила женщина, вытирая кровь с разбитых губ. — Сестра Констанция обвенчалась здесь с Господом, и она не покинула монастырь, разве что в бестелесном виде. Следовательно, ее приданое останется там, куда оно было внесено, — решительно заключила она. — А избранный ею способ смерти причинил такой вред ее келье, что нам пришлось продать ее рабыню, дабы возместить его, точнее мы поступили бы так, если бы могли. Но этому ничтожному созданию каким-то образом удалось сбежать.
Затем она позвонила в колокольчик и, прежде чем я успел сообразить, что происходит, ее сторожа буквально вышвырнули меня на улицу с такой силой, что я пришел в себя только в канаве.
Я пролежал там несколько минут. Мой абрикосовый атласный сюртук оказался безнадежно испорчен, перепачканный экскрементами альпаки. Мне понадобилось некоторое время, чтобы вновь стать мужчиной и подняться на ноги. Меня обуревали самые противоречивые чувства. С одной стороны, Марчелла умерла такой смертью, о которой я мог только мечтать. Но с другой — все случилось слишком уж неожиданно и, что самое плохое, без всякого участия с моей стороны. Неужели ее жизнь оказалась настолько безнадежной, что она решилась сама покончить с ней? Меня грызло осознание того, что кто-то еще ненавидел Марчеллу, третировал ее и сломал, причем достиг в этом намного большего успеха, чем когда-либо добивался я.
Никакого уважения к сопереживающему читателю, но я действительно не рассчитываю, что он поймет меня. Умерла какая-то часть меня, та самая, что держала в руках судьбу Марчеллы. Ее отняли у меня насильно и без моего ведома. Меня обманули и провели. Смерть Марчеллы была тем событием, которого я жаждал всей душой, но, учитывая, каким образом оно свершилось, я чувствовал себя опустошенным и подавленным.
У дверей меня встретил Джанни. На лице у него был написан вопрос и надежда на то, что на следующий день у решетки церкви он увидит свою маленькую ненаглядную Марчеллу. Всего пару часов назад я пообещал ему, что завтра он будет сопровождать меня на утреннюю мессу.
Несколькими скупыми словами я спустил малого с небес на землю, а потом и намного глубже.
Джанни дель Бокколе
Умерла? Сожгла сама себя? Нет, это решительно невозможно, Господь Убийца!
Неужели святая полоумная монахиня довела мою дорогую Марчеллу до этого?
Насколько я мог судить, это случилось примерно тогда, когда они прислали тот проклятый портрет. Фернандо и Санто наверняка написали мне, но революции и карантины задерживали всю почту в портах. А когда письма наконец прибыли в Венецию, мы с Мингуилло уже плыли на корабле в Перу. Я все думал о том, как, должно быть, страдает Санто, проделавший весь этот долгий путь только для того, чтобы жениться на обугленных останках!
А вот здешние слуги что-то такое знали. Но они закрывали рты на замок, стоило им завидеть меня или ее ублюдка братца. Я был уверен, что жители Арекипы знают о том, что именно случилось с Марчеллой. И я тоже сумею узнать об этом. Мой ломаный испанский становился лучше день ото дня, хотя, конечно, при Мингуилло его как бы и не существовало, как и моего умения читать и писать.
Находиться в доме стало совершенно невозможно. Теперь, зная, что Марчелла умерла, Мингуилло преисполнился жалости к себе, словно это он пострадал в трагедии. Нет, он не скорбел о Марчелле, куда там! Я был готов поклясться, что он скорбел о том, что не сам прикончил ее. Соответственно, его дурной нрав стал еще хуже, ему надо было сорвать на ком-то зло, и я опять превратился для него в козла отпущения.
Он запретил мне выходить из дома.
Не то чтобы меня волновало, что он там задумал. Во мне произошла большая перемена, когда я увидел его таким. Я как будто освободился от злого бога, во власти которого когда-то находился целый мир. Но теперь, когда Марчелла умерла, в Мингуилло не осталось ничего такого, чего следовало бояться. Кто он такой, в самом-то деле? Рябой коротышка в отвратительной одежде. Субъект, который не видит дальше своего носа. Чудовище, которое никому не сделало ни капельки добра в этом мире, которое перестало быть неуязвимым и которое знало об этом.
Мне страсть как хотелось повидать Фернандо и Санто. Но даже сейчас, когда в моих глазах Мингуилло все равно что умер, я по-прежнему трусливо боялся в одиночку выйти в этот белый город испанцев, окруженный со всех сторон суровыми и мрачными горами. Мне казалось, что этот вулкан у нас над головой неотступно следит за мной, как хищная птица, стоит мне выглянуть в окошко.
Сколько останков бедных девушек лежит на его склонах, принесенные в жертву, чтобы их родные чувствовали себя лучше? Вот о чем я спрашивал себя.
Мингуилло бродил по дому, потирая руки и постанывая, как побитая собачонка.
По крайней мере Марчелле больше не грозят его издевательства, и я попытался утешиться хотя бы этим. Но не мог. Вот не мог, и все тут. Клянусь, иногда я просто не мог поверить в то, что это случилось на самом деле.
Марчелла Фазан
Это все-таки произошло. Мингуилло прибыл в Арекипу. Жозефа принесла известие о том, что vicaria вышвырнула его вон из монастыря. Он находился среди нас, и скоро он узнает обо всем. И тогда он придет за нами.
Мысль об этом не давала мне покоя. Полдень уже грустно задумывался о вечере, когда Жозефа вернулась с ворохом новостей. Я отложила в сторону кисть и уселась за наш простой дощатый стол, обхватив голову руками, и просидела так до тех пор, пока солнечный свет сначала не померк, а потом и не погас окончательно.
Но среди дурных известий нашлось и одно хорошее. Джанни, мой дорогой Джанни тоже приехал в Арекипу. Я заставила себя встряхнуться и отправила к нему Жозефу с сообщением о том, что он должен встретиться с нами на площади. Мы не могли допустить, чтобы Джанни неумышленно привел Мингуилло к нашему дому.
Тем временем после обхода пациентов домой вернулся Санто. Он выглядел как приговоренный к смерти. Он уже знал о появлении Мингуилло. Обессиленные, мы опустились на пол и крепко обнялись. Нас била дрожь.
Джанни дель Бокколе
Ко мне пришла девушка, черная, как сажа. На дикой смеси языков она сумела растолковать мне, что она — служанка Марчеллы. Марчелла научила ее говорить по-итальянски. Марчелла такая милая и славная, заявила девушка. Марчелла нисколько не умерла и сейчас живет в Арекипе вместе со своим мужем, доктором Санто. От таких хороших новостей у меня задрожали колени и я чуть было не прослезился. Мне хотелось подхватить эту черную девушку на руки и чмокнуть ее в пухлые, алые, как спелый гранат, губы.
— Отведи меня к ней, — сказал я. Сила моего желания придала мне королевскую властность и осанку.
— Нет, это невозможно. Это опасно, — ответила девушка и вдруг замерла, превратившись в статую.
Я постарался всем телом показать ей, что пребываю в отчаянии.
— Они придут завтра на площадь Плаза-де-Армас в три часа пополудни, чтобы встретиться с вами. Лучше, чтобы вы не знали, где они живут… на случай проблем. Пока что вся Арекипа делает все-все, чтобы ваш хозяин не проведал о том, что его сестра жива. И надо, чтобы так шло еще некоторое время.
— Ты можешь доверять мне, — ужасно гордясь собой, заявил я.
— Может быть, — сказала она. — Но не вашему хозяину. Cabron![173]
Я вдруг ощутил острую боль в груди. Я оглянулся через плечо, проследив за ее взглядом, и по спине у меня пробежал холодок. Там по улице зигзагом вышагивал Мингуилло с самым что ни на есть зловещим выражением на лице.
— Я приказал тебе сидеть дома, — сказал он, хватая меня за ухо.
А потом он поглядел на Жозефу и спросил:
— Сколько? Предположим, ты меня заинтересовала.
Уж это по-испански я понимал.
Она захихикала, тряхнула волосами, покрутила бедрами и, нахальная, как канарейка, назвала умопомрачительную цену. А специально для меня добавила по-итальянски:
— А что, ваш хозяин не может держать ноги на месте?
— Но она не… — запротестовал было я.
— Побереги дыхание, когда будешь дуть на свои котлеты. Все женщины продаются. А ты, дубина, не можешь себе ее позволить, — отрезал Мингуилло, обращаясь ко мне. — Ступай в дом и сиди там. Ну-ка, милочка, расскажи мне, где такая маленькая черная bastardina,[174] как ты, научилась говорить по-итальянски?
Я услышал издевательский смех девушки и звук ее удаляющихся шагов. Мне вдруг страстно захотелось побежать за ней следом.
Марчелла Фазан
Жозефа патрулировала площадь по краям, не спуская с меня глаз.
Мы пришли все вместе — Фернандо, Беатриса, Санто, Жозефа, Арсе и я, — чтобы устроить Джанни такой теплый прием, какого он еще никогда не удостаивался в своей жизни. Много объятий, много поцелуев, еще больше восторженных и бессвязных восклицаний.
Санто объяснял Джанни:
— Официально Марчелла сейчас мертва. В этом и заключается вся прелесть. Хотя, конечно, весь город знает правду.
К нам присоединилась Жозефа и заявила:
— Знают все, но в этом нет ничего страшного.
А потом она оглядела Джанни с ног до головы. И еще раз.
Бедный, милый, ошеломленный Джанни растерянно переводил взгляд с одного счастливого лица на другое, пока взор его не остановился на Жозефе. Он спросил:
— Но чем же вы живете?
— Любовью! — вскричали мы в один голос.
— И медицинской практикой, — серьезно сказал Санто.
— И рисованием, — с гордостью добавила я.
— И бобами! — воскликнула Жозефа.
— И башмаками, — присовокупил Фернандо.
Джанни сказал:
— У меня есть клочок бумаги, на который вы обязательно должны взглянуть. То есть должны были взглянуть еще много лет назад. — Он развернул пожелтевший лист плотной бумаги и простонал: — Это собственный почерк вашего батюшки, госпожа Марчелла. — И лицо его исказила горестная гримаса. — Какое облегчение! Наконец-то! — всхлипнул он и заплакал.
Я взяла лист в руки.
На нем было написано: «Последняя воля и завещание».
Джанни дель Бокколе
Хрупкое старое завещание бережно переходило из рук в руки, а я шел домой вместе с новой семьей Марчеллы и радовался, как ребенок. Марчелла более не пользовалась костылем, а лишь слегка прихрамывала, опираясь на руку Санто.
Я не сводил с них восторженных глаз. Марчелла… что я могу сказать? Вы никогда бы не поверили, что она была монахиней! К ней воротилась ее прежняя улыбка, та самая, из детства. Санто, как мне казалось, стал выше на целую голову. Молодой Фернандо был точной копией своего отца, в отличие от Мингуилло. Особенно похожими были лоб и рот. Я привязался к мальчику с первого взгляда. Он, пожалуй, был на год младше Марчеллы, что делало ее следующим по старшинству ребенком из настоящего завещания.
А уж Беатриса Виллафуэрте — я не понимал ни словечка из того, что она щебетала, но, боже мой, до чего ж красивая женщина! («Отличный выбор!» — с опозданием мысленно поздравил я своего старого хозяина.) Но теперь гораздо важнее было то, что она по-матерински любила Марчеллу, намного сильнее ее настоящей матери. У меня аж слезы на глаза наворачивались всякий раз, когда она обнимала Марчеллу за плечи, а такое случалось частенько, хотя Беатрисе и приходилось делить ее с Санто. А рядом шагала Жозефа, девчонка с полными губками и острым язычком между ними.
Оно было недлинным, завещание, я имею в виду. Марчелла перевела его для них на испанский, а потом они устроили настоящее пиршество из тарелки черствого хлеба с прогорклым маслом, как будто им подали лосося в сметане и устриц с бренди. Мы проговорили до поздней ночи.
Жозефа, которая, такое впечатление, знала все обо всем, сообщила, что по испанским законам женщина имеет такое же право наследования, как и мужчина.
Выходит, Мингуилло не сможет оспорить завещание, во всяком случае, не в Арекипе. Все серебряные рудники, дом, семейный склад — отныне все это по праву принадлежало Марчелле.
Марчелла быстро проговорила:
— Все, что достанется мне, достанется всем нам. Ведь мы — одна семья.
Но для начала нам был нужен адвокат, чтобы доказать это властям.
Адвокат стоит денег. А у нас — теперь и я присоединился к ним — их не было.
Они едва могли прокормить себя. Любовь согревала их своим теплом, но она не может разогреть сковородку, верно?
Жозефа — да-да, ее имя следовало произносить именно так — Хр-жр-жж-зефф-фа — предложила нам:
— Продайте меня. Получите три, или четыре, или даже пять сотен песо. С такими деньгами можно купить лучшего адвоката в городе, даже Хуана Пио де Тристана-и-Москозо. А уж он добьется сатисфакции от брата.
— Я никогда не смогу продать тебя! — вскричала Марчелла и прижала маленькую samba к груди. С ее стороны это было очень мило.
— Очень может быть, — весьма довольная, ответила Жозефа, — но вы можете продать меня каким-нибудь людям из Куско за немножко-немножко денег. А потом я убегу от них и вернусь к вам. Такое случается постоянно.
При мысли об этом у всех расширились глаза.
Когда я поднялся, чтобы уходить, молодой Фернандо спросил:
— Куда вы идете, Джанни? Теперь это ваш дом.
Марчелла уже подскочила и сооружала мне постель из одеял у очага.
«Да, пусть-ка Мингуилло поломает голову, — подумал я, — где я и что со мной».
Все вышло так, как задумала Жозефа. Мы продали ее за четыре сотни песо одному купцу из Куско, который возвращался назад с караваном из десяти осликов, нагруженных лучшим бренди Арекипы. Мне было жалко отпускать ее, и еще мне не понравились взгляды, которые то и дело бросал на нее купец.
Но с такими деньжищами у нас и вправду появилась надежда нанять одного из самых умных и богатых людей в Арекипе, Хуана Пио де Тристана-и-Москозо, как и предлагала Жозефа. К тому времени, как его сиятельство согласился уделить нам четверть часа своего драгоценного времени, Жозефа уже воротилась к нам, со своими мягкими черными глазами, кудрявыми волосами и умением наполнять комнату уютом и комфортом. Да, эта Жозефа тоже была красавицей. Ни одна служанка в Венеции не могла с ней сравниться.
Мне показалось, что по меньшей мере один из этих мягких черных глаз ласково посмотрел на меня.
Марчелла Фазан
Говорили, он стоит миллион песо. В Арекипе такими состояниями обладали разве что семейства Тристанов и Гойенече. Я боялась, что им не нужны ни наши жалкие гроши, ни наше пустяковое дело. Но Санто настаивал, что только такие люди знают, как правильно оспорить или доказать истинность завещания, а потом и распорядиться им.
Именно Жозефа предложила отдать Хуану Пио де Тристану-и-Москозо не только наши песо, но и маленькую картину Мантеньи с изображением святого Себастьяна из моего приданого. На следующее утро Фернандо отнес картину, завернутую в шаль, в резиденцию Тристанов. Он не стал торговаться насчет цены, оставив маленький светоносный холст говорить за себя, что у него получилось намного лучше, чем у Фернандо.
А завещание мы передали Хуану Пио де Тристану через Джанни, одетого в платье венецианского камердинера. Мы научили Джанни, что он должен сказать, будто прибыл по поручению «наследника великого Фернандо Фазана», и это непременно откроет перед ним двери особняка.
И если дворецкий Хуана Пио де Тристана-и-Москозо счел Джанни, с его ломаным испанским, посланцем Мингуилло, в том не было нашей вины.
Джанни дель Бокколе
— Tragado como media de cartero, — сказала мне Жозефа. — Все в порядке. Все хорошо.
Это означало «проглотил, как чулок почтальона». Уж столько-то по-испански я разумел. Так испанцы отзываются о тех, кто влюбился без памяти.
Она поняла все раньше меня. Она пришла в мое гнездышко у очага в ночь того дня, когда я убедил Хуана Пио де Тристана-и-Москозо взяться за наше дело, и накрыла меня своим платьем, и проглотила, как чулок почтальона.
Доктор Санто Альдобрандини
Не прошло и недели, как Хуан Пио де Тристан-и-Москозо вошел в наши комнаты, размахивая документом с большой печатью. Улыбка его увяла в сомнениях, когда он обвел взглядом наше убогое убранство, но гордость быстро заставила его взять себя в руки. Потому как он выиграл наше дело: с помощью венецианского завещания он доказал, что Марчелла является законной наследницей своего отца.
Друг Пио Тристана, управляющий,[175] отправил солдат вышвырнуть Мингуилло прочь из фамильного особняка. Не успели солдаты ступить на дорогу, ведущую к Casa Fasan, как Жозефа, к которой все окрестные слухи слетались, как на крыльях, бросила стирку и поспешила туда, дабы насладиться спектаклем в компании таких же недоброжелателей. Запыхавшаяся Жозефа вскоре вернулась и сообщила нам, что двое офицеров выволокли Мингуилло из дома, закинули его на повозку, шлепнули лошадь по крупу, и та потрусила в сторону tambo.
Жозефа рассказывала:
— Он все время орал как резаный: «Моя сестра умерла!» А офицеры ответили ему: «Если вы и дальше станете угрожать ей убийством, то окажетесь в тюрьме, а не в публичном доме!» И им пришлось взять вторую повозку, чтобы увезти из дома все его костюмы.
На следующий день Беатриса и Фернандо вернулись в свой прежний дом. Мы с презрением отвергли паланкины и отправились в особняк пешком, а вдоль тротуаров выстроились жители, провожавшие нас дружными аплодисментами и криками одобрения. Было так трогательно наблюдать, как Беатриса обнимала своих плачущих слуг, трогала пухлыми ручками свои любимые занавески и открывала дверцы шкафов, заглядывая внутрь и принюхиваясь. В сундуке на чердаке мы нашли все ее старые платья, аккуратно и бережно переложенные бумагой. Это экономка спрятала их там, надеясь на то, что ее хозяйка когда-нибудь вновь вернется домой.
И хотя мы приняли самое деятельное участие в процессе счастливого возвращения в особняк, мы с Марчеллой не остались в Casa Fasan. Мы вернулись в свои жалкие комнатки. Нам более ничего не было нужно, и, говоря по правде, мы боялись покидать их. Они стали для нас чем-то вроде благословенного убежища. Мы уже решили, что если и переедем отсюда, то только туда, где было наше настоящее место и куда звали нас сердца — в Старый Свет, в Венецию.
В восторге от своей победы, Хуан Пио де Тристан-и-Москозо уже поговаривал о том, чтобы представлять наши интересы в Венеции, потому что аппетит приходит во время еды, чтовполне естественно. Но мы не сомневались, что разберемся в ситуации и установим правых и виноватых без привлечения громкоголосого и велеречивого перуанского адвоката.
Тем временем между Кадисом и Арекипой началась оживленная переписка. Сесилия Корнаро предложила нам переселиться в ее дом в Мираколи, чтобы не повергать мою новую тещу и золовку в шок своим неожиданным прибытием. Марчелла была слишком добра, чтобы говорить об этом, но мы оба не питали особых надежд на то, что Доната и Амалия с распростертыми объятиями примут меня в свою семью. Им скормили ложь, будто я домогался Амалии, стремясь стать ее любовником. Сама же Амалия и не подозревала о том, что не кто иной, как я, спас ее от яда, который Мингуилло регулярно подмешивал ей в еду и питье. Кроме того, она была Фоскарини, и родословная ее надменных предков насчитывала уже восемь поколений. Вряд ли она будет в восторге, увидев во главе своего стола скромного и смиренного лекаря.
Марчелла настойчиво уверяла меня в том, что не испытывает к Амалии ничего, кроме сестринских чувств. Но контесса, вольно или невольно, принимала участие в заговоре, который едва не погубил нашу любовь. И как могла Марчелла после этого мирно и радостно проживать с ней под одной крышей? Кроме того, не следовало забывать о маленьких дочерях Мингуилло: им с детства внушали, что их тетка сумасшедшая. Я тосковал о Венеции, но при этом отнюдь не спешил превращаться в обитателя Палаццо Эспаньол, где меня прилюдно унизили и где я вполне мог ожидать повторения столь печального опыта.
Сесилия писала: «В Мираколи понадобится проветрить постели и белье. Они — ваши. А меня стошнит, если я увижу, как вы воркуете и нежно держитесь за руки. Посему я удаляюсь в свою мастерскую до тех пор, пока в Палаццо Эспаньол не произойдет революция и он не будет готов вновь принять вас».
Кроме того, она прислала нам несколько чеков одного из испанских банков: «Разве можно найти лучшее применение деньгам, полученным от малевания лиц Бурбонов? Рассматривайте их в качестве аванса за ваше возвращение домой, к нам».
А Джанни разрывался на части. Венеция была для него и отцом, и матерью, но он без памяти влюбился в молодую samba Жозефу. И она ответила ему взаимностью. Мы с Марчеллой с почти материнской гордостью наблюдали за тем, как развивались и крепли их чувства. Джанни спросил у меня:
— Как получилось, что я дожил до сорока лет и ни разу не влюбился?
— Быть может, это потому, что ты не встретил Жозефу раньше? — отшутился я.
Он обхватил голову руками.
— Что же мне делать? — простонал он.
Я с легкостью решил для него эту проблему.
— Женись на ней, — предложил я, потому что женитьба представлялась мне панацеей от всех бед и болезней, — тогда вы оба вернетесь в Венецию вместе с нами.
Он уставился на меня так, словно узрел перед собою саму Деву Марию.
— А она согласится выйти за меня? — с благоговейным страхом пролепетал он.
— А разве она уже не принадлежит тебе душой и телом? — улыбнулся я.
Тут к нам присоединилась Жозефа и жестом собственницы обняла Джанни за талию. Прижавшись к нему, она заметила:
— В монастыре Святой Каталины вновь начались волнения. Priora выздоровела. И теперь сестре Лорете пришел конец.
Сестра Лорета
Легкомыслие и профанация вновь восторжествовали. Меня сместили с Моей должности.
Однажды в Мой кабинет вошли святые отцы вместе с какими-то головорезами и приказали им связать Меня, а потом перевести в кладовую позади новициата. Меня приковали цепями к мешку с мукой. Мне сказали, что Я предстану перед судом магистрата Арекипы по обвинению в убийстве сестер Софии и Рафаэлы, а также покушении на убийство priora и доктора из Венеции. Меня даже обвинили в том, что Я уронила мраморную плитку на голову одной из монахинь из лазарета, отказавшей Мне в доступе к больным, еще в прошлом веке, и в том, что Я утопила в ванне другую монахиню из лазарета в том же самом году. Мне показали рисунок безбожницы Рафаэлы, без вуали, со следами синяков на лице и отеком на виске.
— Как вы могли? — выплюнул кто-то.
— Я потеряла слух, — ответила Я им. — Я не слышу лжи и богохульств.
По дороге в суд Меня провели по улице, привязанную к уродливой лошади. Люди кричали:
— Привяжите ее к столбу и сожгите на костре, а потом развейте пепел!
Такие же оскорбления и позор обрушились на головы святой Розы и святой Каталины. Я возрадовалась тому, что наконец-то пройду тем же самым путем, что и они. Deo gratias.
В суде Я говорила отчетливо и доходчиво. Я рассказала им о Моих невидимых стигматах, о Моем нимбе, об ангелах, которые навещали Меня в солнечных лучах, о многих чудесах, которые Я сотворила, и как все эти годы только Я одна претворяла в жизнь Божий замысел в Святой Каталине. После Моей речи в зале суда воцарилась тишина, и злобные насмешки и выкрики сменились благоговейным изумлением. Все присутствующие начали вытирать лица носовыми платками.
Я прокричала:
— Тереза Авильская страстно желала отправиться в страну язычников-мавров, дабы они обезглавили ее и тем самым дали возможность продемонстрировать всю глубину ее истинной веры. Я не прошу большего, чем святая Тереза. Отрубите Мне голову! Тем скорее Я взойду на ложе с Ним, Моим Возлюбленным Супругом в раю!
Потом Я потеряла связность мысли, и что говорила еще, уже не помню.
Судьи магистрата, кажется, поняли, что у них нет власти надо Мной. Они отказались отрубить Мне голову и передали Меня virrey[176] Хосе Фернандо де Абаскалю-и-Соузе. Однако он отказал Мне в аудиенции и приказал отправить Меня в цепях к епископу. Увы, монсеньор Хосе Себастьян де Гойенече-и-Барреда не был Моим другом, поскольку Я выставила его на посмешище — ведь он ничего не знал о том, что происходило в монастыре Святой Каталины все это время.
И тогда Меня отвели обратно в монастырское зернохранилище.
Там Я обнаружила перевязанную бечевкой стопку старинных документов о передаче приданого, которые были расточительно исписаны всего лишь с одной стороны. Тут оставалось много перьев после умерщвленных гусей и кур, что висели здесь перед тем, как попасть на кухню. Но когда Я попросила дать Мне чернила, монахини лишь рассмеялись в ответ и принесли Мне бесцветный виноградный уксус.
— Вы наговорили уже достаточно, — злорадно заявила Мне монахиня из аптеки по имени Маргарита. — Вместо этого лучше пейте свой излюбленный напиток!
Епископ продиктовал письмо для Меня. Он сказал, что выдвинутые против Меня обвинения сняты, поскольку Я признана невменяемой. В Арекипе не существовало сумасшедшего дома. В больнице Сан-Хуан де Диос отказались принять Меня, утверждал он, поскольку Меня сочли представляющей опасность для окружающих, а Мои родители не захотели взять Меня обратно к себе в Куско. Посему Я останусь в монастыре Святой Каталины, но буду жить затворницей в тюремной келье, и никому не разрешено навещать Меня или видеть Мое лицо.
Читая его послание, Я преисполнилась ликования, поскольку отныне никто не сможет указывать Мне, что Я должна есть или пить, а также попрекать Меня, если я откажусь и от того, и от другого. Никто не станет следить за тем, какое покаяние Я налагаю на себя, или что пишу гусиными перьями, которые окунаю в белый виноградный уксус, на обороте старинных завещаний о передаче приданого.
Наконец-то Господь даровал Мне славную кончину, вдали от хулительных взоров и злобных выкриков легковесных и легкомысленных монахинь. Я утешала себя мыслью о том, что грядущий мир примет и признает Меня своей Благородной Королевой. Deo gratias.
Мингуилло Фазан
Место действия: убогая комнатенка в tambo.
По пути сюда я не поднимал голову, потому что в каждый белый камень sillar были вделаны осколки кварца, стреляющие ослепительными жалящими искрами мне в глаза, которым я отказывался верить.
Открывая дверь комнаты своей шлюхи и вваливаясь внутрь, я все еще шептал: «Моя сестра умерла!» Люди в толпе выкрикивали в мой адрес насмешки и оскорбления. Обрывки их слов помимо моей воли сложились в мозгу в длинное, связное, понятное и возмутительное предложение. От этого кожа моя раскалилась и стала твердой, как железное ведро с кипящей смолой.
Марчелла не умерла: она сбежала из монастыря и вышла замуж за маленького доктора, а потом каким-то образом нашла подлинное завещание моего отца и передала его властям, чтобы использовать против меня. Я был разорен и уничтожен.
Моя маленькая постельная личинка с сомнением смотрела на меня. Она уже все знала. Даже когда я лежал с нею прошлой ночью, она знала, что моя сестра жива, но ничего мне не сказала. Но она была слишком глупа, чтобы бояться меня сейчас. На лице у нее отражалось лишь любопытство, а затем взгляд ее скользнул ниже и остановился на кошеле у меня на поясе. Она не знала, могу ли я теперь позволить себе ее услуги, и она не намеревалась доставлять мне удовольствие задаром.
«Ей будет немножко больно. И неприятно», — подумал я.
Все вышло бы намного лучше, будь она обнажена. И я обрел бы временное отдохновение от своих неприятностей, ненадолго засунув своего дьявола в ее ад. Поэтому я швырнул несколько монет на кровать. Завидев их, она машинально начала раздеваться, нежно бормоча:
— Desafortunado…[177]
И в это самое мгновение дверь с грохотом распахнулась. В проеме показалось знакомое лицо.
Ну разумеется, читателю нравится, когда длинная рука случая обнимает его за плечи и приглашает стать свидетелем подобной сцены, но я был неприятно удивлен, завидев того самого Хэмиша Гилфитера, стоящего на пороге моей комнаты с посылкой в руках. Я не нравился этому человеку, а мне не понравилось то, что он застал меня в столь унизительных обстоятельствах.
— Для Мингуилло Фазана, — негромко произнес он, указывая на посылку. — Доставка оплачена.
— Что вы здесь делаете? — пожелал узнать я.
Наше совместное предприятие отнюдь не процветало. Этот человек по какой-то причине оказался с самого начала предубежден против меня. Так что же заставило его проделать столь долгий путь и перейти через горы, чтобы разыскать меня?
— Арекипа открыта для всех, — заметил он, мельком оглядывая убогую комнату с таким видом, словно ожидал увидеть нечто подобное. — Собственно говоря, у меня здесь имеются близкие друзья, и мне захотелось нанести им визит.
— Друзья? Здесь, в Арекипе? Вы не упоминали об этом. — Естественно, я не входил в число этих самых «друзей». Я вдруг ощутил, как пузырьки желчи скапливаются у меня в желудке.
Хэмиш Гилфитер молча протянул мне посылку.
— И от кого же она?
— Из Венеции, — надменно обронил он, словно этим все было сказано. — Я собирался сообщить вам также, что наши деловые отношения — которые, на мой взгляд, никогда и не начинались, — закончены окончательно и бесповоротно.
— Вы… вы — отклоняете мое предложение?
— От настоящего врача я с отвращением узнал, какую мерзость вы разливаете по своим флаконам с так называемыми «Слезами святой Розы». И вы хотели, чтобы я продавал их нашим уважаемым дамам в Шотландии! К счастью, я узнал об этом прежде, чем отравил кого-либо из своих соотечественниц белым свинцом. Я уничтожил все флаконы до единого.
— Это не моя проблема, что вы не сумели сколотить состояние на «Слезах святой Розы». Они приносят прибыль всем, кто решился иметь с ними дело. А вы еще заплатите мне за уничтоженную партию, — парировал я.
Он протянул мне кошель.
— Не стоит так волноваться. Я никогда не веду переговоров с людьми, подобными вам, — боюсь запачкать руки, знаете ли. Так что мы в расчете. А теперь мне пора. Доброго вечера, сеньор, мадам, — с ледяной вежливостью, впрочем, едва заметной, обратился он ко мне и искренне улыбнулся шлюхе.
Гневная реплика вскипела и застряла у меня в горле вместо того, чтобы сорваться с губ. Не дождавшись ответного оскорбления, Хэмиш Гилфитер развернулся на каблуках и был таков.
Швырнув кошель на продавленную кровать, я отослал шлюху прочь. Похоже, я переоценил свои возможности — меня больше не тянуло к ней. Загадочная посылка представляла для меня намного больший интерес. Размер и форма внушали надежду на то, что ее содержимое непременно поднимет мне настроение. Я взял в руки свой подарок, адрес на котором был написан беглым, но совершенно незнакомым мне почерком, и освободил его от бечевки, бумаги и куска ткани, в которую тот был завернут. В воздух поднялось облачко коричневой пыли, когда я освободил из плена небольшую толстую книжицу. Я зарылся носом в очаровательный аромат ее обложки, глубоко вдыхая его в поисках знакомого запаха.
Это была книга в обложке из человеческой кожи, пособие по гинекологии. Начиналось оно трактатом Северуса Пинея о девственности, а заканчивалось опусом о зачатии и деторождении. На иллюстрациях были представлены увеличенные женские органы в разрезе. Книга была напечатана в Амстердаме в 1663 году, но обложка выглядела более новой.
Мне стало интересно, кто же из моих верных букинистов, моих работорговцев, моих сводников, поставляющих чужую кожу на продажу, раскопал это маленькое украшение антроподермического переплетного дела?
Золотисто-коричневая чешуйчатая обложка была украшена изящной золотой гравировкой. Мой анонимный корреспондент вложил внутрь листок бумаги, на котором написал: «Врач, которому принадлежала эта книга, переплел ее в обложку из кожи женщины. Она была белой, но врач выдубил ее кожу с помощью сумаха, чтобы придать ей более темный цвет. Вероятно, он надеялся, что от этого шутка обретет дополнительный смысл и очарование. Мы полагаем, что она вполне в вашем вкусе».
Я с улыбкой читал эти строки, как вдруг по спине у меня пробежал холодок. Как мог этот человек — нет, люди, потому что они написали «мы полагаем», — знать в точности, что доставит мне удовольствие?
И все же насколько неумелыми и некомпетентными показали себя мои корреспонденты! Неужели же им не были известны правила охоты? Перед тем как вручить подобное изделие, все мои обычные поставщики прислали бы его описание, распаляя мое воображение и заставляя развязать кошелек. Каким-то шестым чувством я ощутил, что, заключив эту сделку, я вобью их в землю по самые ноздри.
Я принялся с такой поспешностью перелистывать старую пыльную книгу, что поранил подушечки пальцев на обеих руках. А ведь порез от бумаги печально известен тем, что причиняет намного более сильную боль, чем даже удар шпагой! Облизывая пальцы, я задумчиво разглядывал рисунки женских репродуктивных органов. На губах я ощутил вкус уличной пыли, смешанный со сладостью собственной крови, и это пробудило во мне давние воспоминания.
Много лет назад в нашем загородном доме в Венеции я повредил пальцы, когда прострелил Марчелле колено. Грязь попала в пустяковую ранку. Так я лишился своего любимого пальца. А здесь, в грязной Южной Америке, не искушаю ли я судьбу, облизывая окровавленные пальцы после того, как касался ими книги, которая путешествовала по всему миру? Причмокнув в последний раз, я извлек эти драгоценные части своего тела изо рта и уставился на них, словно они были давними друзьями, только что, на моих глазах превратившимися в злейших врагов.
Слишком поздно я догадался обнюхать материю и бумагу, в которые был завернут коварный подарок. Любознательному читателю будет небезынтересно узнать, что от них пахло масляной краской.
Доктор Санто Альдобрандини
Когда на пороге нашей комнаты появился Хэмиш Гилфитер, от удивления я потерял дар речи.
Но только не Марчелла, бросившаяся ему на шею с таким восторженным криком, что он выронил на пол пакеты, которые держал в руках. На мгновение меня пронзил острый и ужасно неприятный укол ревности. Знать Марчеллу означало любить ее. Хэмиш знал ее долгие годы. Они путешествовали вместе — а я пока что был лишен подобной привилегии, несмотря на то что она была моей женой. Отойдя в сторонку, я принялся наблюдать за ними в поисках клинических симптомов сентиментального чувства вины или неловкости. В оправдание своей безосновательной и непозволительной ревности я могу привести только один довод: я еще не привык к надежности и незыблемости, которые внушает любовь.
Шотландец на мгновение отстранил ее от себя на расстояние вытянутой руки и приказал:
— А ну-ка, сделай так еще раз, девочка.
Марчелла подбежала к тому месту, где сидела до этого, потом вскочила со стула и вновь бросилась к нему в объятия.
— А куда подевалась твоя хромота, дитя мое?
— Башмачки. Волшебные башмачки. Мой брат Фернандо…
— Башмачки и кое-что еще, я бы сказал, — широко улыбнулся Хэмиш Гилфитер. — Вижу, ты наконец-то решилась позволить другим помочь тебе.
«А я должен позволить Марчелле любить, — напомнил я себе. — В этом заключается ее сущность». И теперь уже я обнял Хэмиша Гилфитера с искренней теплотой, восклицая:
— Какими судьбами?
— Я получил письмо от славного Джанни. Поэтому я знал, что Мингуилло Фазан направляется сюда, и боялся, что это не сулит Марчелле ничего хорошего. Он писал, что вы, Санто, уже здесь. Вот я и решил, что пора всем, кто в глубине души питает слабость к Марчелле, объединиться и попытаться сделать для нее что-нибудь.
Он посмотрел на наши тоненькие серебряные кольца, на наши лица, лучащиеся счастьем, и сказал:
— Вижу, что самое лучшее уже произошло. Стоило попасть в десяток штормов, чтобы увидеть это своими глазами.
Он поцеловал Марчеллу в лоб и собрал свои рассыпавшиеся по полу посылки.
— Я привез подарки, — пробормотал он, — от Сесилии и от себя.
— От Сесилии и от себя, — многозначительно повторил я, и он слегка покраснел.
— Да, я встретился с ней в Кадисе по пути сюда. Как вам наверняка известно, она там пишет портреты местных Бурбонов. Она попросила меня выполнить для нее в Арекипе пару пустяковых поручений — доставка и покупка, вы же знаете женщин. Она давно хотела смешать ляпис-лазурь из Анд со своей синей краской…
— Посылки? — резко спросил я. — У вас есть письмо для меня?
— Для вас у меня не письмо, доктор Санто, а ее наилучшие пожелания, — ответил Хэмиш и подмигнул.
И мне очень не понравился его озорной вид. Но что я мог сказать, дабы вытрясти все тайны из простого подмигивания? Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что мог многое сказать, и действовать решительно, и предотвратить… но я не сделал этого. Мне было слишком стыдно обнажать перед Марчеллой и Хэмишем Гилфитером свои преступные фантазии в такой радостный момент, и я решил повременить.
Торговец тем временем вскрывал самый большой пакет.
— Это для Марчеллы от Сесилии, — сказал он и развернул льняное полотнище с двумя дюжинами кармашков, в каждом из которых лежал тюбик масляной краски и пара кистей из беличьего меха.
Я выдохнул с незаслуженным облегчением. Сесилия Корнаро, как настоящий дракон, могла плеваться огнем, но в сердце ее таилась искренняя доброта.
Хэмиш Гилфитер обнял нас на прощание и, уже повернувшись, чтобы уходить, встряхнул еще одну свою посылку так, что она заурчала, как пустой желудок в предвкушении обеда.
— Не подскажете, где найти этого проходимца Джанни? У меня есть сильное желание влить ему в глотку галлон дрянного шотландского виски, чтобы он ощутил слабость в ногах. Я привез с собой все необходимое для этой цели.
Мингуилло Фазан
Через день после того, как Хэмиш Гилфитер доставил свою посылку, гангрена явилась ко мне уже не только в воспоминаниях. Наутро порезы от бумаги загноились, и в пальцах началось то самое зловещее покалывание, которое я уже ощущал однажды, будучи совсем еще мальчишкой, только что выстрелившим в свою сестру. От моей кожи исходило сияние, ставшее провозвестником болезни: то же самое сияние, как мне вспомнилось некстати, обещали и мои «Слезы святой Розы». Еще до наступления ночи испанский хирург Сардон поднялся по ступеням в мою комнату, вооружившись пилой с неровными зубьями и запоздалой бутылочкой карболовой кислоты, чтобы остановить гнилостное разложение.
После первой хирургической операции я горел в лихорадке, и у меня отекло лицо из-за скопления гнилостной жидкости. Ступни жгло так, словно я стоял на горячих угольях. Я глушил бренди, позволяя ему унять мою боль. И, закрыв дыры на коже и свернувшись клубком, я заметил россыпь красных пятен, поднимающихся из зарослей черных волос внизу живота.
В ту ночь я пил свой жидкий ужин в одиночестве, потому что мой тупица камердинер сбежал. Джанни прислал мне безграмотную записку — оказывается, он все-таки умел писать! — с уведомлением, что он «свальняется» с моей службы. И тогда я понял, что он, собственно, и не нанимался на нее, не так ли? Он был ставленником и сторонником Марчеллы с самого начала. Как и все они.
Я взял его с собой в Арекипу, ехал с ним бок о бок, оплатил его проезд, кормил и поил его: и все это время он хранил за пазухой подлинное завещание моего отца. Я изводил себя вопросом о том, как он мог найти его: не исключено, что во время одного из обысков, проводимых по моему указанию?
С улицы до меня долетали возгласы индейцев:
— Chapetones pezumentos! Вонючие копытные испанцы!
Похоже, в Арекипе назревала очередная маленькая революция, одна из тех, что медленно закипают и тлеют до тех пор, пока с котла не срывает крышку, и тогда гибнут все, и правые, и виноватые. В старом городе, как в зеркале, отражались все взлеты и падения моей жизни.
Я начал расчесывать шишки у себя на груди, которые походили на дробинки, затаившиеся у меня под кожей. А потом, без всякой охоты, я взглянул на себя в зеркало. Предоставляю читателю домыслить те проклятия, что я обрушил на свою голову за отказ сделать прививку против черной оспы в свой первый приезд в Арекипу. Добавлю только, что эпитеты эти были нелицеприятными и злобными. Вдруг желудок мой рванулся к горлу, и вот я уже лежал на полу и смотрел на дурно пахнущие звезды плохо переваренной пищи.
Я почувствовал, как под кожей у меня зашевелились личинки могильных червей.
Это было немножко неприятно. И больно.
Джанни дель Бокколе
В таверну, где я обедал бобами с хлебом, влетела Жозефа.
— Мингуилло заболел.
— Чем заболел? — радостно поинтересовался я.
— Болезнью, от которой по телу у него пошли пятна, оно распухло, и от него воняет. А еще у него начали гнить пальцы, и их отрезают по одному.
— Черная оспа? Разве при ней гниют пальцы? Или я что-то забыл? Но ведь в Арекипе нет эпидемии черной оспы. Я думал, всем вам сделали против нее прививки.
— Санто говорит, что Мингуилло подцепил ее от подарка, присланного ему из Венеции. От грязной-прегрязной книги с высохшими корочками гноя внутри. Не знаю почему, но Санто очень-очень расстроился из-за этого. А вот и для тебя письмо из Кадиса. Ему понадобилось много времени, чтобы прийти к тебе. Три месяца.
Я сломал печать и пробежал глазами содержимое. Его писала фея, причем фея-истеричка со склонностью к выпивке, я бы сказал. Мне понадобилась целая минута, чтобы уразуметь — почерк принадлежит художнице Сесилии Корнаро.
Она писала: «Из соображений безопасности я посылаю это письмо отдельно, причем заранее. Если кто-нибудь решит, что мне не следовало делать того, что я сделала, у него еще будет время перехватить Хэмиша Гилфитера и уничтожить тот предмет».
Я едва не выпрыгнул из своей кожи. Какая ирония судьбы — это письмо задержалось в карантине, позволив своему зараженному товарищу опередить себя, страсть Господня!
В тот вечер мы засиделись за столом допоздна, разматывая всю историю от конца к началу. Санто признался, что подкинул Сесилии Корнаро мысль о том, как можно отомстить, в тот день, когда разъединил ей пальцы, сплавленные вместе пожаром, который учинили головорезы Мингуилло.
— А если бы сейчас я каким-то образом перенесся в ее мастерскую, наверняка увидел бы там портрет одного доктора из Стра, того самого, который собирает струпья черной оспы. Я догадываюсь, каким образом он заплатил за него, и эта сделка осуществилась при моем участии и с моей помощью.
Марчелла взяла его за руку. Он понурил голову.
— Это тот самый доктор Руджеро? — поинтересовался я, отчасти и для того, чтобы заглушить урчание в животе после бобов, которые мы ели.
Санто кивнул, глядя в стол перед собой.
Рядом с ним Хэмиш Гилфитер обхватил голову руками.
— Сесилия! — простонал он. — Она сказала мне, что я нравлюсь ее коту. Проблема в том, что мне она нравится намного сильнее, чем о том может догадываться маленькая зверюга. После смерти Сары я… я не мог оставаться вдали от Сесилии.
Хэмиш Гилфитер признался, что не спрашивал у Сесилии, что было в той посылке, которую он должен был отвезти Мингуилло.
— Теперь я думаю, что просто не хотел этого знать, чтобы это не помешало мне доставить ее по назначению. Мне не хватило мужества, потому как я надеялся, что там будет нечто такое, что изрядно расстроит этого малого, — негромко сказал он. — Теперь я отчетливо понимаю, что виноват еще и в том, что не рассказал вам, когда пришел сюда, что уже успел побывать у Мингуилло и передал ему посылку, не так ли?
Тут мы все опустили глаза. Фернандо попытался возразить:
— Но ведь и мы не спрашивали…
Но утешение было слабым. Чем больше они убеждались, как обстоят дела, тем сильнее винили во всем себя, совершенно упуская из виду то обстоятельство, что все, что было плохо для Мингуилло, шло на пользу им.
Хэмиш Гилфитер простонал:
— Но более всего я виню себя в том, что позволил моей славной Сесилии взвалить на себя тяжесть наших дурных пожеланий и осуществить их.
Марчелла не сказала ничего, а только сидела, похожая на печальное привидение, держа за руку Санто. Жозефа уютно прижалась ко мне и потерлась носом о мое плечо. Я тоже молчал.
Мои хозяева вели себя как кающиеся грешники. А мне хотелось во весь голос крикнуть им, что Сесилия Корнаро сделала то, о чем каждый из них втайне мечтал в глубине души, но чего их доброта и совесть никогда бы им не позволили. А для Мингуилло таких понятий попросту не существовало.
Сесилия Корнаро в своей бесстрашной ненависти послала Мингуилло смертоносный яд, то есть поступила так же, как он поступал со всеми, кто вставал у него на пути в этом мире.
Даже сейчас мое перо отказывается уронить хоть каплю чернил из жалости к Мингуилло Фазану!
— Brava[178] Сесилия Корнаро, — говорю я.
Она — сильная женщина, которая знает, как и кого нужно ненавидеть. Уже за одно это ее нужно хвалить и воспевать.
Доктор Санто Альдобрандини
Жозефа принесла нам подробности того, как мой шурин лишился пальцев. Разумеется, это не имело никакого отношения к черной оспе. Он пострадал от недуга, с которым мне еще не доводилось сталкиваться за все годы своей врачебной практики: листая страницы книги, он порезал себе пальцы. В порезы попала грязь, что и стало причиной гангрены, сожравшей пострадавшие пальцы один за другим.
Но умереть от этого он все-таки не мог. А вот черная оспа — совсем другое дело.
Естественно, я не отправился предлагать свои услуги Мингуилло Фазану. Но, по мере того как шли дни, я мысленно сопровождал его по всем стадиям болезни. На тринадцатый день мы услышали, что хирург Сардон прокалывает все гнойнички на лице своего пациента иглой, смоченной карболовой кислотой, чтобы уменьшить образование ямок-оспин. Затем до нас дошли известия о том, что Мингуилло намазали оливковым маслом и глицерином, а затем покрыли толстым слоем сливок и муки, дабы помешать свету воздействовать на гнойнички.
Марчелла Фазан
Мы с Санто и Джанни остались дома. Жозефа, кузина которой была samba в chicheria, ежедневно приносила нам известия о состоянии здоровья Мингуилло. Поначалу казалось, что он не переживет гангрены, ампутации, а потом еще и черной оспы. Дважды в его комнату даже приглашали священника.
Я жалела о том, что не могу впасть в такое же исступленное забытье. Жозефа не могла понять мои терзания.
— Почему вы печалитесь, госпожа? Ваш брат плохой насквозь, так пусть он умрет ужасной смертью. И что? — Жозефа щелкнула пальцами. — Легко-просто, он попадет на большую сковородку и будет жариться в аду.
Санто понимал меня. Мы не сказали друг другу ни слова, но я читала мои собственные мысли по его измученному лицу.
— Мы — не убийцы, — взывали друг к другу наши глаза, — мы не убивали Мингуилло.
— Но, — отвечали наши взгляды, — если он умрет, мы превратимся в стервятников, что питаются падалью.
Я вспомнила, как во время своего путешествия в Арекипу пообещала пеонам, что буду молиться за них, дабы они не выследили и не причинила зла Мингуилло.
И вот теперь я молилась. Но уже за Мингуилло.
Я молилась не потому, что любила его, и не потому, что желала ему выздоровления. Я молилась за него, поскольку боялась, что его смерть отбросит ужасную тень на наше счастье.
Джанни дель Бокколе
Наконец, кузина Жозефы передала нам, что в комнате Мингуилло смердит так, что сам дьявол в ужасе забился бы в угол, если бы только одной ноздрей унюхал эту вонь. И что Мингуилло час за часом выкашливает свои внутренности.
— La tosse ze'l tamburo de la morte, — изрек я. — Кашель — это барабан смерти.
Но потом я пожалел о своих словах, не из-за Мингуилло, конечно, а потому что видел, как Санто и Марчелла разрываются на части. А я был далеко не так чист сердцем, как они. Хотя я тоже бросался из одной крайности в другую: порой надеялся, что смерть Мингуилло будет быстрой, порой — что он станет умирать долго и мучительно. Но главное заключалось в том, что он одним копытом уже стоял в гробу. А я сидел, как на иголках, ожидая конца. И еще надеялся, что его труп оставят на солнце, чтобы муравьи пообедали им до отвала.
Хэмиш Гилфитер тоже печалился, потому что считал себя убийцей. Но еще он считал себя дураком. Он уверил себя, что Сесилия Корнаро не любит его, что она лишь притворялась, дабы использовать его в нужный момент и сделать из него посланца смерти.
— Женщины! — сказал я ему в таверне. — Они выворачивают нас наизнанку.
Угловатое, словно высеченное из камня лицо Хэмиша Гилфитера исказилось от боли.
— Если только позволить им, Джанни, женщины перевернут твою жизнь с ног на голову или вывернут ее наизнанку.
— Тогда за женщин! — Я поднял свой стакан, полный самоиронии и pisco,[179] местной водки, к которой я пристрастился. — И за то, чтоб Мингуилло Фазана поскорее закопали!
Хэмиш, сдается мне, был большим любителем китайских пословиц. Он привел мне одну из них:
— Не швыряй камнями в тонущую собаку, не ради спасения ее души, а ради своей собственной.
Марчелла Фазан
И вот, когда, казалось, стало уже слишком поздно, я последовала совету Сесилии Корнаро. Я попыталась понять, за что меня ненавидит Мингуилло и почему он так старательно уничтожал меня. Завещание — о котором он наверняка должен был знать с самого начала — ничего не объясняло.
Я заставила себя вспоминать прошлое в мельчайших подробностях. И я обнаружила следующее: никто и никогда не любил Мингуилло, ни его родители, ни его жена, ни его дочери или слуги. Поэтому он изначально не знал, что значит сдерживать свое стремление причинить боль, разочаровать или шокировать кого-либо.
Душа деформируется и разрушается, становясь объектом ненависти. Быть может, при этом нивелируются и утрачиваются понятия добра и зла? Я вспомнила пустоту и горечь, которая разливалась у меня под ребрами, когда я сидела на самом дальнем конце стола, забытая и презираемая членами моей семьи. Санто однажды рассказал мне о монахинях, которые воспитывали его с помощью розог и, что было для него еще больнее, пренебрежительных взглядов и грубых слов.
Джанни пребывал в дурном и уязвленном расположении духа, потому что они с Жозефой только что подтвердили свою любовь первой размолвкой. Он мрачно настаивал, что Мингуилло всегда был «с гнильцой», даже в раннем детстве.
— С ним плохо обращались? — спросила я у Джанни. — Мои родители были жестоки к нему?
— Они просто старались держаться от него подальше, как поступили бы на их месте любые нормальные люди, верно? — ответил Джанни. — К чему вы клоните, госпожа Марчелла? Не можете же вы скучать по нему? Или вы жалеете его? Уж он-то всегда желал вам зла, несчастья и всяких бед, даже смерти. Он медленно убивал вас все эти годы.
Джанни надеялся мягко вывести меня из состояния, которое он называл «томлением духа». Но у него ничего не получалось. Мингуилло прочно утвердился во всех моих мыслях. Вероятно, это объяснялось его последним злодеянием против меня: он преуспел там, где неизменно терпел крах раньше. Он заставил меня ненавидеть себя.
Потому что я не могла забыть того, что еще в детстве желала ему смерти.
Все эти годы я упрямо твердила себе: «За все свои преступления Мингуилло заслуживает только одного наказания — смерти».
Я страстно желала этого. В мыслях я хладнокровно убивала Мингуилло на протяжении долгих лет. Я заразила этим желанием Санто. И Сесилию. И Хэмиша. А теперь я не хочу становиться настоящим палачом своего брата, но и не желаю, чтобы он и далее осквернял землю своим существованием.
Хэмиш пришел ко мне проститься. Я помахала Арсе, который ждал внизу с двуколкой, чтобы отвезти его в Ислей и на побережье.
Я крепко обняла Хэмиша и сказала ему:
— Сесилия тоже любит вас. Я уверена в этом.
— Я еду к ней, чтобы все выяснить, — ответил он.
Доктор Санто Альдобрандини
Как это часто случается, Мингуилло решил, что выздоравливает, хотя на самом деле он умирал. Он перешел к косметическим методам лечения задолго до того, как из его нарывов перестал сочиться гной, и таким образом инфицировал их заново. Он поглощал бренди в невероятных количествах и курил сигары, чтобы заглушить собственный смердящий запах. Неудивительно, что в результате столь жестокого обращения с собой у него отказали легкие.
— Он похож на monstruo,[180] — доложила нам Жозефа, — словно уродился таким.
На груди у него неизменно лежала книга в обложке из человеческой кожи, которую ему прислала Сесилия Корнаро.
Жозефа сказала:
— Хирург, который лечит его, говорит, что надо сжечь эту книгу, его береты, одежду, потому что он может принести в Арекипу черную оспу. Но он отказывается. Imbecil!
При слове «imbecil» она метнула умоляющий взгляд на Джанни, а тот в ответ уставился на нее влюбленными глазами.
«Ага, — подумал я, — милые бранятся — только тешатся». Джанни и Жозефа уже не могли жить друг без друга так же, как мы с Марчеллой.
В дверь постучали. Это оказался врач Мингуилло, Сардон. Он желал проконсультироваться с итальянским коллегой по поводу своего беспокойного и неуправляемого пациента. Я ожидал и страшился его прихода.
Я помог Сардону спасти самого себя, предположив, что морской воздух окажет целебное воздействие на его пациента. В сущности, я дал Сардону понять, что, поскольку смерть Мингуилло представляется неизбежной, будет лучше, если к этому времени он покинет Арекипу и окажется на борту корабля. И тогда никто не посмеет обвинить доктора в его гибели. В сущности, именно его отсутствие можно будет счесть той причиной, что и вызвала смерть. Тогда репутация Сардона как врача взлетит до небес среди доверчивых обитателей Арекипы. Сардон нахмурился, благодарно кивнул и поспешил прочь.
Итак, Мингуилло на носилках переправили на побережье. Холодный и свежий горный воздух, похоже, принес ему спасение. К моменту своего прибытия в Ислей он уже мог сидеть. В полдень того же дня в Вальпараисо отплывал бриг. Мингуилло поднялся на борт на собственных ногах, цепляясь уцелевшими пальцами за натянутые вдоль трапа канаты.
Сардон сопровождал Мингуилло до Ислея и даже посадил его на корабль, впрочем, не из-за искренней заботы о его здоровье, а из страха потерять свой гонорар, который его пациент вовсе не спешил выплатить. В конце концов ему пришлось прибегнуть к шантажу, чтобы получить свои деньги, воспользовавшись для этой цели некоторыми сведениями, которыми я его предусмотрительно снабдил. Потому что я попросил Сардона проинформировать своего пациента о возможных первопричинах его заболевания. Я опасался, что книга в обложке из человеческой кожи, присланная Сесилией Корнаро, может заразить и тех, кто находился вместе с Мингуилло на борту корабля. Моя мечта о мести оказалась пугающе реальной.
Впоследствии хирург Сардон рассказывал мне, что Мингуилло выслушал его, вынул книгу из кармана и вскричал:
— Сесилия Корнаро! — А потом пробормотал: — Значит, они все похожи на меня, в конце концов.
Затем он швырнул книгу в море и выкрикнул:
— Вот и я тоже излечился. Как кожа с ее обложки!
Марчелла Фазан
Мингуилло оказался прав. Мы все излечились, хотя и в другом смысле. Я перестала быть Бедняжкой, внутри которой тлели Дерзость и Неповиновение. И я излечилась от желания носить боль в себе, пряча ее от тех, кто любит меня и кто сочтет за честь помочь мне.
Санто излечился от своего сиротского происхождения. Он более не презирает людей за их знатность и богатство. Джанни исцелился тоже. Теперь он не чувствует себя тайным вором, проявившим нелояльность по отношению к своему хозяину и ненавидящим себя за это. Триумфальное обнародование завещания смыло с него осознание своей вины. Фернандо и Беатриса перестали чувствовать себя второй, незаконной семьей. Жозефа излечилась от своего положения рабыни.
Мингуилло ошибся в другом. Он не излечился от того, чтобы быть Мингуилло. Он просто не может быть в той же степени Мингуилло, что и раньше. И его невольная сообщница, сестра Лорета — она тоже не излечилась. Она сохранила непробиваемость фанатички: она никогда не изменится, во всяком случае в этой жизни.
Мы отправили письма Хэмишу и Сесилии, полагая, что теперь они вместе, дабы они, подобно нам, исцелились от чувства вины. Мингуилло выжил.
Сейчас мы разговариваем с Жозефой только по-итальянски и обучаем ее венецианскому диалекту. Вскоре она окажется вместе с нами на борту корабля, плывущего в Венецию, где она станет править, как подобает истинной особе королевской крови, каковой она и является на самом деле. Анна и остальные слуги с радостью примут ее. И я улыбаюсь при мысли о том, что цирюльнику моей матери придется иметь дело с ее великолепными черными кудряшками. Впрочем, улыбка моя увядает, стоит мне подумать о своей матери и о том, что она без энтузиазма отнесется к возвращению своей блудной дочери. Но на этот счет у меня имеются кое-какие соображения. Я хочу окружить ее нашей привязанностью и позволить ей вновь стать моей матерью, какой она была в те далекие дни, когда я была еще маленькой, когда Мингуилло пребывал в Вальпараисо, а мы провели идиллическое лето в обществе Пьеро Зена.
В конце концов, нам не придется жить изгнанниками в доме Сесилии Корнаро. Палаццо Эспаньол ждет нас. Мать Амалии, графиня Фоскарини, сжалилась над дочерью, и та сбежала из дворца, где ее мучил и изводил придирками Мингуилло, поселившись в отдельных апартаментах в огромном доме своих родителей. Она взяла себе заместителя мужа, который по счастливой случайности оказался членом семьи Зенов. Я не желаю ей зла. Ее мать, графиня Фоскарини, не позволила Амалии взять с собой дочерей Мингуилло. Я надеюсь, что она не станет возражать, если мы воспитаем их как своих собственных, и что еще не поздно дать им нормальное, счастливое детство. Более всего я боюсь, что Мингуилло пожелает забрать бедных малюток к себе в Вальпараисо и навсегда искалечит их жизни.
Фернандо и Санто стали братьями в полном смысле этого слова. Они снабжают друг друга самыми разными сведениями, словно два маленьких мальчика, пытающихся сложить разноцветную мозаику мира в единое целое. Фернандо обладает такими познаниями относительно строения и свойств человеческих ног, которым может позавидовать любой врач. Он решил открыть небольшую больницу, где смогут бесплатно лечиться индейцы Арекипы. Он будет тачать обувь, которая будет исправлять хромоту, вызванную размягчением костей, несчастными случаями на рудниках и врожденными патологиями.
Беатриса тоже внесла свою лепту: она теперь регулярно навещает городских бедняков, среди которых прожила столько месяцев. В своих красивых, но простых платьях она приходит к ним не как Леди Изобилие, а как друг. Иногда у дверей беднейших домов она оставляет корзину с продуктами или платье нужного размера для девушки, отчаявшейся найти себе супруга. Для мужчин и женщин всех цветов кожи, от limpieza complete de samgre до самых темных negro, двери Casa Fasan всегда открыты. Иногда я спрашиваю себя: как бы отнесся к этому мой отец? И мне хочется верить, что он бы обрадовался тому, что его дом полон смеха и улыбок жителей Арекипы. В конце концов, он сам поселился в Арекипе и зачал здесь сына.
А я? Ну, моя очередь еще не наступила.
Но в одном я уверена совершенно точно: когда мы вернемся в Венецию, я соберу все разбросанные и спрятанные частички самой себя — те, которые хранит моя дорогая Анна и падре Порталупи, и даже ту пыльную груду, что покоится в нише за гардеробом в комнате Мингуилло. Я соберу их воедино, чтобы когда-нибудь Санто прочел подлинную правду. Одна только мысль об этом очищает мою душу подобно покаянию.
Почему мы все стараемся стать ангелами? Да потому, что на нашей совести навсегда останется мрачная тень, хотя Мингуилло выжил, пусть и частично.
Сестра Лорета
Я подслушала, как легковесные и легкомысленные монахини сплетничают возле зернохранилища. Вот так Я узнала, что злонамеренный брат сестры Констанции подцепил одновременно и гангрену, и черную оспу. Его отправили за море умирать. Божий замысел, без сомнения, состоял в том, чтобы Мингуилло Фазан умер жалкой смертью, потому что это он прислал свою сестру, Венецианскую Калеку, разрушить все Мои благие начинания и труды в монастыре Святой Каталины.
Известно, что многие набожные и благочестивые люди жили в этом мире в страданиях и одиночестве, тогда как злодеи, напротив, наслаждались почестями и всеми удобствами. Но иногда случается наоборот, и истинные дочери Господа попирают врагов Его.
Таким образом, любой добрый христианин, который прочтет этот документ, должен знать, что Я, дона Исабель Роза Лопес де Тапиа, известная как сестра Лорета, клянусь на святом кресте в том, что все написанное здесь — правда, потому что Я видела это собственными глазами и все это произошло со Мной, о чем Я и свидетельствую, пусть даже бесцветным уксусом, к чести и славе Господа Моего Иисуса Христа.
Из-за стен Моей камеры, которая выходит на улицу, до Меня доносятся голоса индейцев. Они говорят о плохих вещах, о революции, кровопролитии и о том, что нужно навсегда низвергнуть Святую Мать Церковь. Я радуюсь тому, что стану мученицей до того, как это случится. Боль, причиненная Мне смертью, будет сильнее даже тех мучений, что уготовила себе Маргерита Кортонская. Духовник этой святой в самую последнюю минуту помешал ей отрезать себе нос и губы, но Я не откажусь от своей цели.
Готовясь к своему предназначению, Я разбила синие очки и острыми осколками заточила две веточки, которые Господь оставил Мне на подоконнике Моей тюрьмы через посредство невинного воробья. Теми же осколками Я избороздила доску из твердой древесины, что заменяет Мне постель, потому что именно на таком мученическом ложе святая Роза лежала в последние недели своей жизни. Я вытащила несколько ниток из мешка с мукой. Так Я раздобыла все необходимые инструменты. Priora предстоит пережить невыразимые мучения, когда она обнаружит, что Я в точности выполнила указания, которые она некогда дала Мне.
А пока Я очистила и освятила эту грязную комнату своим дыханием. Отныне Я в большей мере принадлежу Духу, нежели Плоти. С тех пор как Я ела в последний раз, прошло столько времени, что Мое тело более не испытывает естественных физических потребностей. Я приближаюсь к долгожданному, усеянному цветами ложу Моего Небесного Супруга, и Мое Девственное тело, невесомое и недоступное скверне, как у Терезы Авильской, благоухает лилиями. Это Божественный знак одобрения Моего духовного и морального совершенства — Он позволяет даже Мне вдыхать аромат прекрасных цветов в предвкушении ожидающей Меня блаженной вечной жизни. У Меня такое чувство, будто Я парю над землей, готовая взлететь в Его объятия. А те бедные грешники, которых Я оставлю на земле, в один прекрасный день решат пройти многие мили, дабы преклонить колени перед Моей колыбелью и могилой.
В сии спокойные дни, когда никто не приходит потревожить Меня, голова Моя полна воспоминаний о смерти Тупака Амару II, свидетелем которой я стала в Куско, когда была еще ребенком.
Джанни дель Бокколе
Арекипа — славное местечко, настоящий овощной рай. Не стану врать, это место очаровало и меня. Просто дышать его воздухом — значит испытывать неземное блаженство, поскольку воздух Перу своей чистотой несравненно превосходит воздух Венеции!
Но правда и то, что я жду не дождусь, когда смогу вернуться домой. Рассказывая Жозефе о Венеции, я чувствую, как мое сердце щемит от тоски по дому. Я представляю себе, как буду сидеть у окна на кухне вместе с Жозефой и Анной, глядя, как дни становятся все короче и как фиолетовые и зеленые тени окутывают Каналаццо в вечерних сумерках. Я хочу засыпать в своей старой кровати, обнимая Жозефу. Я помогаю ей упаковывать сундуки и радуюсь всякий раз, когда мы запираем очередной из них перед дорогой. Санто собрал множество полезных перуанских трав, особенно коры хинного дерева, чтобы помогать жителям Венеции. Больше не будет никаких «Слез святой Розы», выворачивающих им кишки наизнанку!
Как бы там ни было, Марчелла и Санто ждут прибавления в семействе, и их ребенок должен родиться в Венеции, разве не так? Палаццо Эспаньол нужен сын. Его прежний отщепенец уже не вернется к нему. Старому дворцу и так досталось, пока в нем распоряжался этот дьявол. Нужно заполнить чем-то хорошим дыру, которую оставил после себя Вельзевул, чтобы починить нанесенный вред.
Первое, что мы сделаем, — вычистим кабинет Мингуилло и его спальню, а всю обстановку предадим огню и земле. Слишком долго она вдыхала отравленный им воздух. Марчелла рассказала нам о том, что за стеной его гардероба в спальне лежат страницы ее дневника и рисунки, исчезнувшие столь таинственным образом. Какой же умницей она себя выказала!
Тем временем я поведал Марчелле и Санто все, что знал о дневнике Мингуилло и тех дюжинах и дюжинах жутких книг в переплетах из человеческой кожи, которые он собирал с помощью своего ворованного наследства и сложил в башне. Я надеялся, что это успокоит их растревоженную совесть, потому что разве заслуживает Мингуилло жизни после такого? Они были в шоке и едва не лишились чувств, когда узнали о количестве этих книг, их названиях и обложках.
Когда к Санто вернулся дар речи, он заговорил о греческом сатире по имени Марсий, почитавшем себя превыше богов. Этого сатира наказали тем, что содрали с него кожу.
— Я писал об этом только сегодня, — прошептал Санто, — в своей книге.
— Что ж, Мингуилло тоже решил, что он выше Бога, — упрямо твердил я, — так что с него вроде как тоже ритуально сняли шкуру за это.
— Но что же делать с книгами? — негромко спросила Марчелла.
У Санто уже было готово решение, естественно. Он положил мне руку на плечо и сказал:
— Джанни, мы отнесем их в церковь. Все домашние возьмут в руки по одной книге и будут держать их, нежно и бережно. И мы закажем мессу по их изувеченным телам и освободим их души. А потом мы отвезем книги на новое островное кладбище, которое устроил Наполеон на Сан-Мишеле, и достойно предадим земле каждую из них.
Марчелла посмотрела на него с любовью и гордостью, и он поцеловал ее с такой нежностью, какой еще не знал ни Старый, ни Новый Свет.
Мингуилло Фазан
Они все-таки доконали меня. Мокрота хрипит и рычит у меня в горле, как волны, накатывающиеся на прибрежные камни, и я навеки проклят шлюхами-вегетарианками, которые отказываются есть мое мясо за любые деньги, и все из-за ямок на коже после черной оспы и недостающих пальцев. Я стал похож на освежеванный ходячий труп, у которого все тело превратилось в одну сплошную рану.
И еще я больше никогда не увижу свой Палаццо Эспаньол — и этим я тоже обязан им. Как я могу выставить себя на посмешище перед венецианцами, не имея ни пальцев, ни состояния?
Отныне моим домом стал Вальпараисо.
Потерю пальцев мне устроила художница Сесилия Корнаро. Я испытываю нечто вроде уважения к этой женщине за ее почти симметричную месть. Художница-портретистка нарисовала мое лицо, непоправимо усеянное оспинами, и не только. Я сжег ее творения и изуродовал ее руку, чего наверняка не забыл обладающий хорошей памятью читатель. Что же касается мести «око за око» или, точнее, восьми пальцев за два, мой хирург говорит мне, что этим дело не ограничится, по всей вероятности. Потому что сегодня я обнаружил потемнение у основания моего единственного уцелевшего большого пальца. А как я буду без него управляться со своим непрекращающимся зудом? Старым и новым зудом мужчины, который довел свою кожу до предела. Ведь почесывание обрубками кистей не принесет желаемого облегчения. Страницы же своих любимых книг мне придется переворачивать при помощи языка и зубов.
Мне говорят, как уже наверняка известно читателю, что Сесилия Корнаро действовала в одиночку.
Неужели читатель полагает меня таким простаком?
Кто научил художницу эпистолярному искусству убивать с помощью струпьев черной оспы?
Кто научил его испанскому языку, который позволил ему добраться до Арекипы?
Кто постарался, чтобы книга попала мне в руки?
И кто хранил, а потом вытащил на свет завещание, которое окончательно лишило меня моего обожаемого Палаццо Эспаньол?
И от чьего имени действовала вышеупомянутая компания, подвергая меня подобным унижениям?
Однажды, много глав тому назад, я составил список своих врагов, сожалея о том, что он слишком уж короток. И вот сейчас я делаю это снова, и с тем же унылым результатом, несмотря на то что число их несколько увеличилось — женщина-художница, шотландский торговец вычурной ерундой, Испанская мадам, которая, как я подозреваю, еще и подрабатывает, обучая языкам. Не слишком впечатляюще, вы не находите? Но им каким-то образом удалось объединить свою жалкую ненависть и свести воедино свои таланты, повергнув несокрушимого колосса.
Сердце мое гложет невыносимое и тоскливое осознание того факта, что мое падение лишь ускорил мертвый груз так называемых союзников, отличительной чертой которых является поразительная некомпетентность и беспомощность. Уродливая vicaria по незнанию могла бы оказать мне неоценимую услугу, убив мою сестру, но вместо этого пострадала из-за собственного тупого фанатизма. Сейчас она отбывает срок за убийство. Говорят, что в ее камере, среди кипы влажных чистых листов, которые она гордо именует «Житием Величайшей Святой, записанным Грядущим Ангелом», обнаружены языки двух епископов, похищенные из монастырской сокровищницы. А когда ей предъявили обвинение еще и в краже, она распяла собственный язык на двух прутиках, связанных вместе ниткой, которую она вытащила из мешка с мукой.
Испанская мадам из Каннареджио побывала в магистрате и рассказала там несколько басен, подтвержденных шлюхами, с которыми я провел несколько благословенных минут много лет назад. Я полностью отрицаю все выдвинутые против меня обвинения в убийстве Ривы Фазан, шутника и остроумца конта Пьеро Зена и даже моей супруги Амалии, которая упрямо отказывалась умирать. (Вчера я получил повестку из Венеции, в которой мне предлагается прибыть для дачи показаний по этим пунктам обвинения, включая похищение и заключение в неволю моей сестры. Никогда еще Вальпараисо не казался мне таким прекрасным, как сегодня утром.)
Мой собственный толстяк знахарь, который должен был сделать меня богачом в Венеции, — что стало особенно актуальным после появления на свет старого завещания, — разболтал секрет «Слез святой Розы», поставив его на кон в карточной игре, к коей он питал фатальную слабость. Теперь он томится в тюрьме в Венеции — хуже того, он пошел ко дну, утащив за собой и мою репутацию, которая отныне неразрывно связана с его снадобьем. То, что «Слезы святой Розы» содержат смертельно опасный ацетат свинцовых белил, стало известно всем и каждому, и сие прискорбное обстоятельство надолго сохранится в памяти почтенной публики. Слуги, готовящие Палаццо Эспаньол к возвращению его хозяйки вместе с ее бродячим цирком, вышвырнули в Гранд-канал перегонный куб моего знахаря и все наши флаконы. Моя жена уже сбежала оттуда. Моя мать и дочери, скорее всего, умрут от потрясения, что будет весьма кстати, поскольку иначе они станут лишней нагрузкой для моего и без того тощего кошелька. Вероятнее всего, их попросту выставят на улицу.
Потому что я ужасающе, в буквальном смысле, по-настоящему беден и обескровлен жадными букинистами, гнусными кровопийцами, стремящимися урвать жалкие остатки моего состояния. Почта моя состоит исключительно из требований и напоминаний кредиторов, желающих привлечь мое внимание к прилагаемым счетам.
Но если бы вы только знали, как расцветают пышным цветом мои желания, в то время как мои возможности стремительно сокращаются!
Сердце мое обливается кровью, когда я думаю о вещах, которые более не могу себе позволить, в особенности о последней английской новинке, «Франкенштейне», романе, написанном женщиной английского поэта Шелли. Насколько мне известно, этот «Франкенштейн», в котором речь идет о дьявольском создании, возрожденном к жизни трупе, прямо-таки криком кричит о том, чтобы его переплели в человеческую кожу и присовокупили к моей коллекции! И что с ней будет после того, как вернется Марчелла, а маленький доктор Санто завладеет моей библиотекой? По крайней мере Тупак Амару, мой любимый первенец, живет здесь, со мной, в ссылке, которая для него стала в некотором роде возвращением домой.
Я не стану ставить себя в неудобное положение, выражая благодарность читателю за то, что он уделил мне столько своего драгоценного внимания. Мы оба знаем, что я этого вполне заслуживаю. Но, прежде чем подвести черту, я приберег для него кое-что пикантное на закуску.
Я приглашаю читателя взглянуть на себя в зеркало. А теперь я говорю ему: «Скажите мне, что вам не понравилось то, что я написал».
Начав читать эту повесть, вы впустили в свой дом злобную дворнягу. Вам нравилось смотреть, как она рыча обнажает клыки, нравилось, что маленькие девочки плачут при одном взгляде на нее. Вы делали вид, будто я шокировал вас. Но вам понравилось быть шокированным, и вы возжаждали большего. Только не говорите мне, что не перелистывали поспешно страницы, с наслаждением испытывая чувство отвращения. И не говорите мне, что мой яркий рассказ не скрасил блеклые будни вашей собственной каждодневной жизни.
Разве я, как и обещал, не взял вас с собой на прогулку в темноте, разве не вы выбрали меня своим проводником, согласившись дочитать мою повесть до конца? Разве не представляется сам акт чтения совокуплением столь же интимным, какое бывает только между двумя влюбленными: когда только две стороны, читатель и писатель, сосуществуют за закрытыми дверями обложки, сначала поодиночке, а затем восторженно слившись воедино? Вы должны признать, что я быстро завоевал ваше расположение своими живописными злодействами, потому что сначала они вас развлекали, а потом раскрыли перед вами свои объятия.
Вот так, дорогой читатель, мои преступления стали и вашими тоже.
Уверен, безнравственный читатель потребует заключительных замечаний, и я спешу предоставить их ему.
Я процитирую так называемую народную: «Dio ha manda l'om per castigar l'om».
«Бог создал человека только для того, чтобы посрамить его».
Вот и все, что я хотел сказать своей повестью. И, быть может, теперь мы объявим перемирие в этой войне комплиментов?
Что? Что такое? У читателя еще есть вопросы? Война продолжается?
Но читателю придется обождать. Предыдущий тираж этой книги разошелся столь быстро, что автор желает уведомить Родовую Знать, Мелкопоместное Дворянство и Широкую Публику, что в данный момент он работает над новым изданием, все исправления и дополнения к которому призваны повысить его практическую ценность и привлекательность. Ранним утром каждого дня, до того, как просыпаются скорпионы, я выписываю еще один маленький кусочек этой истории.
Я знаю, эти сведения будут для вас неприятными. И даже болезненными.
Старинный церковный гимн «Славься, Царица Небесная и милосердная».
Охотно, с удовольствием (итал.).
Свершившийся факт (фр.).
Окорок (итал.).
Подонок, скотина; сволочь (исп.).
Здесь: негодница (итал.).
В те времена человек в этой должности управлял не только провинцией, но и судом, полицией и финансами.
Наместник; вице-король (исп.).
Бедный, несчастный (исп.).
Смелая, отважная (исп.).
Виноградная водка (исп.).
Чудовище, монстр (исп.).