Денбери позвонила мне в 5:49.
– Доброго утра, доброго рассвета, – сказала она, – Вчера вечером я оставила у себя на крыльце подушку и пару одеял на тот случай, если вы вернетесь; мало ли, может, у вас сейчас своего рода сезон гнездования.
– Знаете, который сейчас час? – спросил я.
– Тут или там?
– Что?
– Во Франции – France – полдень. Я уже три часа с ней на связи. Вы со стариком Наути должны приехать ко мне, чтобы посовещаться.
Я освободил запутавшиеся в простыне ноги. Если я сплю, ничем не укрываясь, то чувствую себя уязвимым; если же укрываюсь, то во сне заворачиваюсь, словно мумия.
– А это совещание обязательно?
– У меня есть дополнительная информация о нашем удивительном мистере Гекскампе. Или не таком уж и удивительном. Все зависит от точки зрения.
– Через час, – сказал я. – Или даже меньше.
Я повесил трубку, перезвонил Гарри, сказал, что подхвачу его возле участка и мы поедем к Денбери. Он недовольно засопел, но быстро сдался. Я натер немного сыра, завернул его в тортилью и вынес это свое изобретение, которое я называю гритито, на террасу вместе с чашкой кофе. Море было почти неподвижно. Я посмотрел на восток. Вчера вечером у Бловайнов орали во все горло, но сейчас было тихо. Дом на западе выглядел как обычно. Разве что машина стояла немного не в том месте и на заднем крыльце красовался надувной пляжный мяч. Интересно, может, обитатели этого дома выходят только по ночам?
Мы приехали к Денбери в семь. Она провела нас на просторную кухню с вертящимися под потолком лопастями большого вентилятора. Над плитой ресторанного размера висели медные кастрюли, и утреннее солнце, проникающее сквозь оконные стекла, играло на них оранжевыми бликами. За столом сидела Карла Хатчинс и пила кофе.
– Как вы себя чувствуете, мисс Хатчинс? – спросил Гарри.
В ответ она приветственно подняла вверх свою кружку.
– Здесь я чувствую себя в безопасности. Но у меня ощущение, что я злоупотребляю гостеприимством ДиДи…
– Вздор. Карла вымыла всю квартиру снизу доверху. До нее здесь все пришло в такое запустение, что паутину я уже была готова использовать в качестве гамака.
– Вы собираетесь поговорить… о нем? – спросила Карла. Денбери кивнула. Карла взяла свой кофе и пошла наверх. Мы с Гарри сели за кленовый кухонный стол, посреди которого стояла тарелка с фруктами. Денбери налила кофе и поставила рядом сахар и сливки.
– Вы, джентльмены, уже перекусили? У меня есть гранола, йогурт, бананы, яблоки… Так как, Гарри? Вы производите впечатление парня, который завтракает плотно. Хотите, я открою банку ветчины или еще чего-нибудь?
Гарри это не понравилось; он знал, что накопил уже более десяти килограммов лишнего жира на боках, и не любил, когда ему об этом напоминали.
– Может, мы все-таки перейдем к делу? – проворчал он. – Боже, когда же вы встали сегодня?
– В три, – ответила Денбери.
– А легли когда? В восемь?
– Ровно в одиннадцать. Я собиралась встать и выпить стаканчик вина, но потом решила, что вернусь к этой идее попозже, – подмигнула она мне.
Гарри, заметив это, подозрительно сощурил глаз; я внимательно рассматривал подставку для салфеток, восхищаясь возможностями пластмассы. Гарри снова бросил на меня испепеляющий взгляд и обратился к Денбери:
– Так что вы хотели нам рассказать?
Она облокотилась о стойку, на которой лежала пачка бумаг с записями, и взяла чистый лист бумаги.
– На этой странице я планировала составить список правонарушений Гекскампа во Франции. Она чистая. Он там никогда не арестовывался, поскольку никого не забил французской булкой до смерти и не припарковывал свой «ситроен» на каком-нибудь туристе.
Денбери отложила эту страничку, взяла следующий чистый лист и с хитрой ухмылкой подняла его над головой.
Гарри сидел, выпучив глаза на это ее представление.
– А это еще что такое, черт возьми?
Она выдержала драматическую паузу на три счета.
– Сведения о посещении нашим маленьким Марсденом Института изящных искусств – l'Institut des Beaux-Arts.
Глаза у Гарри расширились еще больше.
– Что?
– Он приехал во Францию в июле шестьдесят шестого, уехал в мае семидесятого. И за это время никаких занятий не посещал.
– Так он еще и мошенник? – возмутился я.
Денбери положила на стол несколько страниц, исписанных аккуратным почерком, который прерывался какими-то линиями, стрелками и вопросительными знаками.
– Не совсем. Он посещал там другую школу – l'Académie d'Art Graphique – Академию графики, которой сейчас уже нет. Не мировой класс, но и не курсы домашнего дизайна. Довольно скромное учебное заведение, насчитывающее тогда сотни три студентов. Руководил ею Анри Бадантье – эксцентричный, но уважаемый профессор, который пытался в короткий срок создать своей школе хорошую репутацию в мире искусства.
Я обдумывал уловку Гекскампа.
– В этом обмане есть смысл. Типичное поведение эгоцентрического социопата. Он не мог смириться с тем, что посещал не самую лучшую школу, а для пущего самовозвеличивания добавил еще и стипендию.
Гарри изучал странички с записями.
– Как вы все это раскопали, Денбери?
Она двумя руками взяла кружку с логотипом «Канала 14» и сделала глоток кофе.
– Говорила с людьми: интересовалась документами учебных заведений, загранвизами, стипендиями для иностранных студентов. Во Франции прекрасно налаженная бюрократия и там любят сохранять всякие бумаги. Мне кажется, что полуподвальные помещения всей Франции забиты ящиками с регистрационными карточками.
– А этот… Бо-дон-тье… Он умер, да?
– Бадантье. Я говорила с его сестрой. Озлобленная несчастная женщина. Я сказала этой мадам, что провожу исследования относительно самых влиятельных личностей в мире академического искусства. Французы очень гордятся своей близостью к прекрасному, и я этим бессовестно воспользовалась: рассыпалась мелким бисером, сплошные ахи, охи, о-ля-ля, и лед растаял. Точнее, треснул на несколько минут.
– Как бы там ни было, но это сработало, – хмыкнул Гарри, стараясь скрыть впечатление, какое произвела на него деятельность Денбери: не имея ничего, кроме телефона и собственной интуиции» всего за несколько часов она вернулась с «хлебами и рыбами».[30]
– Что-то еще? – спросил Гарри.
– Еще одна вещь привлекла мое внимание. Разговаривая с мадам, я на заднем плане слышала голос самого Бадантье. Когда я в качестве примера упомянула имя уроженца Алабамы, Марсдена Гекскампа, который сделал себе имя в мире живописи, я слышала, как она передает эту информацию своему брату.
– И?… – спросил я.
– Он принялся хохотать.
– Ну и что?
– Дело не в том, что он рассмеялся, – сказала Денбери, – а в том, как он рассмеялся. Слышали бы вы! Похоже было, что старик чуть живот при этом не надорвал.
– А почему вы не поговорили с ним самим? – спросил Гарри, но тут же сообразил: – О, он просто не говорит по-английски.
– Он говорит на тридцати языках, но к телефону не подходит.
– Почему это?
– Его сестра по своей инициативе сообщила мне, что месье Бадантье признает только две формы общения: либо посредством написанных от руки писем, либо лицом к лицу за бокалом красного вина.
– А в какой связи она сказала вам это?
– Я думаю, это был ее тонкий намек на то, что мой контакт с великим человеком невозможен; при этом она упомянула, что просматривает всю его почту. Неприятная женщина, как я уже говорила.
– Прекрасная работа по раскопкам прошлого нашего Гекскампа, Денбери, – признал Гарри. – Но это не особенно нас куда-то продвигает.
– Но позволяет вернуться к стартовой точке, – сказала Денбери. – Согласитесь, Гарри, это тоже важно.
– Он умер три десятилетия тому назад, а у нас за две последние недели убито две женщины.
– Чем больше мы будем знать о его прошлом, тем больше мы сможем…
– Но прошло уже тридцать лет…
Денбери и Гарри принялись спорить. Я смотрел в окно и попивал свой кофе. У кормушек Денбери суетились птицы, одни подлетали, другие улетали. По верхушке забора пробежала серая белка.
– И над чем это, черт побери, так сильно смеялся этот Бадантье? – спросил я вслух.
Намек на библейский сюжет, когда Иисус накормил голодных взявшимися ниоткуда хлебами и рыбой.