Пять лет спустя новый директор пробует, что называется, перевоспитать Даршамбо, но тут же отмечает на полях отчета, что в каторжнике, которого ему привели, ничто не напоминает о бывшем интеллектуале или даже о человеке с известным образованием. Вот так! Это вас интересует? Когда его назначили санитаром в больницу при Сен-Лоран, он сам просил о том, чтобы его вернули на общие работы. Он кроток, упрям, молчалив. Один из его собратьев врачей, заинтересовавшись этим случаем, наблюдает за ним с точки зрения его умственных способностей, но не может сказать ничего определенного. Он пишет, подчеркивая эти слова красными чернилами: наблюдается постепенное затухание умственной жизни и в то же время что-то вроде гипертрофии физического начала. Два раза Даршамбо уличен в воровстве. Оба раза он ворует съестное. Второй раз - у каторжника, скованного с ним одной цепью; тот ранит его в грудь куском заточенного кремня. Приезжавшие туда журналисты напрасно советуют ему просить о помиловании.
Отбыв свои пятнадцать лет, он остается на месте, нанимается подсобником на лесопилку, где ухаживает за лошадьми. В сорок пять лет он рассчитался с законом. След его теряется.
- Это все?
- Я могу послать вам дело. Я изложил только основное.
- О его жене нет никаких сведений? Вы говорили, что она родилась в Этампе, не так ли?.. Благодарю вас, Бенуа.
Бумаги посылать не стоит. Достаточно того, что вы сказали.
Когда Мегрэ в сопровождении Люкаса вышел из кабины, он был весь в поту.
- Вы сейчас позвоните в мэрию Этампа. Если Селина Морне умерла, вам это скажут. Во всяком случае, если она значилась под такой фамилией. Проверьте также в Мулене, есть ли у Мари Дюпен родственники в Этампе.
Комиссар прошел через весь город, ничего не видя, засунув руки в карманы, прождал пять минут на берегу канала, потому что подъемный мост был разведен и тяжело нагруженная баржа с трудом тащила свое плоское брюхо по дну, с которого, булькая, поднимался на поверхность ил.
Поравнявшись с "Провидением", Мегрэ подошел к агенту, которого поставил на бечевнике.
- Вы свободны.
Он увидел полковника, расхаживавшего по палубе своей яхты.
К Мегрэ подбежала хозяйка баржи, еще более взволнованная, чем утром. Она плакала.
- Это ужасно, комиссар!
Мегрэ побледнел, лицо его помрачнело, он спросил:
- Умер?
- Нет... Вот послушайте! Сейчас я была возле него. Он, надо вам сказать, любил моего мужа, но всегда предпочитал мое общество. Я гораздо моложе его, и все-таки он относился ко мне почтительно, как к матери. Мы целыми неделями могли не разговаривать, но вот пример: мой муж всегда забывает дату моих именин - день святой Гортензии. А Жан за восемь лет ни разу не забыл преподнести мне в этот день цветы, даже если мы бывали далеко от города. И еще он непременно привязывал помпоны на шоры лошадям.
Так вот сейчас я села рядом с ним, понимая, что это его последние часы. Я взяла его огромную руку в свои. Я говорила ему, что все обойдется, что он поправится, что мы постараемся взять груз до Эльзаса, где летом так красиво. Я чувствовала, что его пальцы все сильнее сжимают мои. Я не могла сказать ему, что он делает мне больно. И тут он захотел говорить. Понимаете? Человек, который еще вчера был сильнее своих лошадей... Он открывал рот... Он так напрягался, что вены у него на висках лиловели. И я услышала какой-то хриплый звук, словно крик зверя. Я умоляла Жана лежать спокойно, но он упрямился. Он сел на солому, уж не знаю, как у него хватило сил. И все открывал рот.
По подбородку текла кровь.
Я хотела позвать мужа, но Жан не отпускал мою руку.
Мне стало страшно. Вы не можете себе представить. Я старалась понять. Спрашивала его:
- Дать попить? Нет? Кого-нибудь позвать?
Он был в таком отчаянии оттого, что не может говорить.
Мне бы догадаться, чего он хочет, но как я ни старалась...
Скажите, чего он от меня хотел? А потом у него в горле словно что-то разорвалось, полилась кровь. Наконец он снова лег, сжав зубы, на сломанную руку. Ему, конечно, не могло не быть больно, и тем не менее, казалось, он ничего не чувствует. Лежит и смотрит в пространство. Я дорого дала бы, чтобы облегчить его муки, но боюсь, скоро все кончится.
Мегрэ бесшумно прошел к конюшне и заглянул в нее через откинутый щит.
Зрелище было ужасное и напоминало агонию животного, которому нельзя помочь из-за невозможности общения с ним.
Коновод весь скрючился. Он сорвал с себя повязку, которую врач ночью наложил вокруг торса. Через определенные промежутки времени слышался свист: Жан задыхался.
Нога лошади запуталась в поводе, но лошадь стояла неподвижно, словно понимала, что происходит.
Мегрэ тоже колебался. Он представлял себе убитую женщину, зарытую в соломе на конюшне в Дизи, потом холодное утро и тело Вилли, плавающее в канале, холодное утро и людей, пытающихся зацепить труп багром.
Он нащупал в кармане значок Яхт-клуба Франции и запонку. Вспомнил, как полковник, раскланявшись со следователем, попросил у него разрешения продолжать свое путешествие на яхте.
В Эперне, в холодильнике морга, заполненном, как подвал банка, пронумерованными металлическими ящиками, ждали своей очереди два трупа.
А в Париже две молодые женщины с грубо размалеванными лицами в глухой тоске таскались из бара в бар.
Пришел Люкас.
- Ну, что? - издали крикнул ему Мегрэ.
- Селина Морне не подавала признаков жизни в Этампе с того дня, как она затребовала бумаги, необходимые для ее брака с Даршамбо.
Инспектор с любопытством смотрел на комиссара.
- Что с вами, комиссар?
- Тс-с!
Но Люкас напрасно оглядывался вокруг: он не увидел ничего, что могло бы дать повод к малейшему волнению.
Тогда Мегрэ подвел его к открытому щиту над конюшней и указал на вытянувшееся на соломе тело.
Хозяйка баржи недоумевала, что они собираются делать. С проходящей мимо моторной баржи донесся чей-то веселый голос:
- Ну, что там у вас? Авария?
Бельгийка заплакала. Муж ее, шедший с берега с ведром смолы в одной руке и кистью в другой, крикнул:
- Там что-то на плите горит!
Она машинально пошла в кухню.
Мегрэ словно нехотя бросил Люкасу:
- Пошли вниз.
Лошадь тихонько заржала. Коновод не пошевелился.