Поэтом можешь ты не быть
Сразу после школы я, гуманитарный мальчик, любивший больше всего на свете литературу и театр, под нажимом мамы выдержал нешуточные конкурсные испытания и поступил в Ленинградский технологический институт.
Шел 1956 год. Хрущев уже произнес речь о Сталине, и группа продвинутых старшекурсников, среди которых были известные в будущем поэты – Евгений Рейн, Анатолий Найман, Дмитрий Бобышев, а также либреттист Юрий Димитрин,- посчитали необходимым донести до народа свои некондовые взгляды на искусство и жизнь. Самым подходящим для этого они сочли формат стенной газеты, дело было за названием. Решили, что если из названия всесоюзной газеты “Советская культура” убрать прилагательное, будет то, что надо. И будущую стенную газету назвали “Культурой”.
Я был непродвинутым первокурсником, но как только услышал, что в институте готовится газета с таким названием, пришел к ее главному редактору – Лене Ханукову, и он меня не оттолкнул.
– Напиши что-нибудь, и если материал нам подойдет, мы его опубликуем, – пообещал он.
Я написал нечто вроде рецензии на только что прочитанный роман южноафриканского писателя Джеральда Гордона “Да сгинет день…”, в котором шла речь об апартеиде в ЮАР. Тема эта взволновала меня почти так же, как героя романа. Тот, потерпев фиаско в любви из-за разногласий с любимой девушкой по расовому вопросу, перед тем, как покончить с собой, произносил ключевую фразу: “Да сгинет день, в который я родился, и да сгинет ночь, в которую было сказано: „Сегодня был зачат человек!”” Видимо, он считал, что именно этими словами в Библии осуждается апартеид.
Мой опус опубликовали в первом же номере газеты “Культура”, но как бледно он выглядел рядом с другими материалами! Особенно меня поразила тогда заметка Димы Бобышева о молодом поэте Владимире Уфлянде, где были такие сточки: “Уфлянд не хватает читателя, уставшего после работы, за шиворот и не тащит его на борьбу и сражения, а поступает много мягче и хитрее, вводя его в круг своих настроений”. Круто по тем временам.
Печальная судьба газеты “Культура” известна. Я был не членом редколлегии газеты, а только одним из ее авторов, к тому же самым младшим по возрасту, но знал о всех перипетиях, связанных с ее разгромом. Расскажу о нескольких эпизодах, упоминаний о которых нигде не нашел.
После дискуссий в парткоме, где некоторых преподавателей обвинили в потворстве идеологически ошибочной деятельности редколлегии, один из членов парткома, занимавший либеральную позицию, доцент кафедры основ марксистско-ленинской философии Гальперин застрелился из именного пистолета, а по институту прокатились комсомольские собрания, на которых старшие товарищи прочищали студентам мозги. На одном из таких собраний видный член парткома, обвинил редколлегию “Культуры” в связях с английской разведкой, а в ответ услышал смех. И тогда товарищ в сердцах воскликнул:
– Комсомольцы, опомнитесь! За кем вы идете? За Михельсонами и Зеликсонами вы идете? За Найманами и Кацманами?
Зал притих. В те времена, по крайней мере, среди студентов национальность не “играла рояля”. Как говорил Пушкин: “Пожалуй, будь себе татарин – / И тут не вижу я стыда; / Будь жид – и это не беда…” А тут преподаватель, коммунист, и нес с трибуны такое.
– И ведь знает, анафема, что ему не попадет, – сказал мне тогда мой однокурсник Федя, мальчик, приехавший учиться в Ленинград из далекого латышского хутора.
– А может, все-таки попадет, – неуверенно возразил я. – Выговор дадут. Или хотя бы замечание.
– И не надейся. Благодарность вынесут. Я этих анафем знаю.
Откуда хуторской мальчик знал этих, как он выразился, анафем, мне неизвестно до сих пор.
А стенную газету “Культура” партком, поразмыслив, все-таки решил не закрывать, но назначил своего главного редактора, преподавателя политэкономии по фамилии Бровкин, человека партийного и проверенного. Преподаватель этот оказался человеком контактным, в меру либеральным и большим любителем театра, играл когда-то в художественной самодеятельности. Члены редколлегии несколько раз собирались, обсуждали вместе с ним новости культурной жизни, но, насколько я помню, под его руководством ни один номер газеты “Культура” так и не вышел. Однако напряженную духовную жизнь института это не остановило, потому что в институте появился Александр Моисеевич Володин в образе руководителя Литературного объединения (сокращенно ЛИТО).
На первое занятие Володина набилась полная аудитория, немало для технического вуза. Александру Моисеевичу было тогда лет тридцать пять. Он был бодр, свеж и открыт для общения. Совсем недавно Товстоногов поставил его первую пьесу “Фабричная девчонка”, и, представляясь нам, он с удовольствием упомянул это название несколько раз.
Для начала Александр Моисеевич попросил всех нас назвать своих любимых авторов. Я, когда до меня дошла очередь, назвал Маяковского.
– Прочтите любимое стихотворение Маяковского, – попросил Александр Моисеевич.
Я прочитал “Хорошее отношение к лошадям”.
– Любимое стихотворение, и так переврать, – поморщился Александр Моисеевич.
Следующий человек назвал сразу три фамилии: Сологуб, Найман и Мирра Лохвицкая.
Александр Моисеевич слегка удивился и спросил:
– Прочитать что-нибудь Лохвицкой можете?
Имя Мирры Лохвицкой, поэтессы, популярной в конце девятнадцатого – начале двадцатого веков, было почти забыто. После революции книжки ее не переиздавали: как же, эротика. Но любитель Лохвицкой бодро прочитал:
Я войду в твой храм таинственный.
Ласки брачные готовь.
Мой любимый, мой единственный,
Утоли мою любовь.
Александр Моисеевич улыбнулся. Ему явно понравилось, что молодой человек не только слышал про русскую Сафо, но и мог прочитать ее стихи наизусть. А вот Найману не понравилось, что его упомянули рядом с Лохвицкой и Сологубом. Он, когда узнал про это, даже воскликнул: “Ну и компания!”
Определившись с нашими предпочтениями, Александр Моисеевич попросил доложить ему, чем каждый из нас собирается удивлять мир. Большинство, естественно, сочиняло стихи, трое мальчиков – рассказы, а один мальчик ничего не сочинял, но собирался писать критические статьи.
– Критиков убивать надо, – буркнул кто-то.
В ответ аудитория загудела, крови никто не хотел, но Александр Моисеевич подал неожиданную реплику:
– Правильно. Критиков надо убивать.
“Видно, настрадался от них человек”, – подумал я.
Скоро выяснилось, что эффектные реплики были его коньком, а любую дискуссию, как хорошую пьесу, он приводил к неожиданному финалу.
Скажем, как-то в лито возник спор из-за строчки в стихотворении одного из наших поэтов: “Щука разинула пасть до ушей”. Одни говорили, что, поскольку у щуки нет ушей, строчка некорректна. Другие доказывали, что очень даже корректна: щука разинула пасть до ушей, которых у нее нет, то есть до неизвестно чего, и получился художественный образ. Чуть до драки не дошло, но слово взял Александр Моисеевич:
– Я имею право быть судьей в этом споре, потому что мои любимые поэты – Твардовский и Пастернак. Для меня оптимально, когда в стихотворении образ точный. А “щучьи ушки” – образ эффектный, но неточный.
Все насторожились. Почему Пастернак понятно, он почти Пушкин. Но при чем здесь Твардовский? В ответ Александр Моисеевич рассказал, как вместе с другими бойцами читал на фронте “Василия Теркина” и бойцы буквально катались по земле от смеха, восхищаясь, как точно в “Теркине” все сказано, прямо про них. Получалось, что Твардовский тоже почти Пушкин.
С тех пор термин “щучьи ушки” Александр Моисеевич часто использовал в разговорах с нами.
Или еще случай. На очередном заседании ЛИТО один мальчик прочитал то, что он считал рассказом. А потом Александр Моисеевич предложил пять вариантов развития этого рассказа. Все ахнули: на наших глазах он сочинил пять новых рассказов. Исполнение тоже произвело впечатление: каждый последующий вариант рассказа преподносился с большим темпераментом, чем предыдущий, и к концу Александр Моисеевич здорово завелся. Впрочем, он заводился к концу любого своего выступления. Это был его фирменный стиль, уж не знаю, приобретенный в театре или дарованный ему от природы. Но стиль этот ему шел.
Иногда Александр Моисеевич делился с нами своими творческими секретами. Он рассказал, как появилась на свет его “Фабричная девчонка” (или “Девчонка”, как он ее сам называл). Однажды в издание, где он когда-то работал, пришло письмо под заголовком: “Нам стыдно за подругу!”. В нем рассказывалось, какая хорошая дружба связывает девушек фабричного женского общежития, но одна паршивая овца все портит. Александра Моисеевича послали разбираться, и он мгновенно обнаружил, что никой дружбы в общежитии нет и коллектива тоже нет, но ему захотелось больше узнать про этих фабричных девчонок. Три месяца он ходил каждый день в одну из комнат общежития, как на работу, и к нему там привыкли, перестали замечать.
– Вы не представляете, что могут наговорить четыре женщины за три месяца. Мне хватило на две пьесы и еще осталось, – улыбался Александр Моисеевич.
Мы вспомнили этот его рассказ, когда Товстоногов поставил его следующую пьесу “Пять вечеров”. Оказалось, что в Технологический институт Александр Моисеевич приходил тоже не зря. Многие реплики его пьесы были нам знакомы до ее написания.
Например, племянник главной героини Слава, по пьесе студент Технологического института, делился на сцене своим горем:
– Называется выборы! Все себе самоотводы дали: один говорит – поет в хоре, другой говорит – за городом живет, третья говорит – меня нельзя выбирать, я подавляю инициативу других. Так не подавляй! А я на минутку вышел – бац! – выбрали!
Мы, члены литобъединения Володина, точно знали, от кого и когда он услышал это: “…вышел – бац! – выбрали”.
Главный герой “Пяти вечеров”, Ильин, по пьесе тоже учился когда-то в Технологическом институте, но его с третьего курса выгнал декан за правду, и героиня пьесы, к нашей общей радости, говорила зрителям:
– Этого декана, которому Саша нагрубил, его и сейчас все студенты не любят.