был крепок.
Он думал, -
за стенами чисто.
Он думал,
что дальше – просто.
…Он спасся от самоубийства
скверными папиросами…
На этом месте меня прервали. Соседки позвали нас с Федей пить чай. Когда мы вернулись в свою комнату, Федя попросил меня дочитать стихотворение Бродского до конца, но я отказался. У меня испортилось настроение из-за того, что я вдруг понял, каким дураком показал себя здесь, в Дулеве. Это же надо было додуматься! Полтора месяца на темной лестнице добивался расположения глупого Дитя Природы, когда все это время на расстоянии протянутой руки находились пять замечательных девушек – умниц и красавиц. По крайней мере, такими они показались мне в тот вечер. Воистину, когда Бог хочет наказать человека, он отнимает у него разум. Но изменить уже ничего было нельзя: наше время в сказочном Дулеве подошло к концу.
В конце января отчет был написан, и мы уехали домой. Перед отъездом обменялись адресами и телефонами с еще остававшимися в Дулеве московскими студентками. Им всем мы обещали звонить при первой возможности, клялись в вечной дружбе, они поклялись в том же, но никогда больше мы их не видели и ничего про них не слышали.
Вернувшись в Ленинград, мы с Федей предъявили свои отчеты о практике Наталии Константиновне. Она удостоила нас иронической улыбкой, положенной бездельникам, но все же труд каждого из нас оценила на пятерку. Это была точка в нашей учебе, на время подготовки к защите дипломов мы превратились в свободных художников, когда приходить в родной институт, решали сами, и так получилось, что Федю я не видел до самой защиты диплома. Мне назначили руководителя благодаря его брату (по крайней мере, в ГИКе говорили, что они братья) модному в те времена музыковеду. Я слушал этого музыковеда однажды, и у меня осталось впечатление, что он – гигант в своем деле. Мой Энтелис тоже был гигантом. Он руководил в Государственном институте керамики (сокращенно ГИКе) лабораторией передовых технологий, или, как ее называли сотрудники, “передовой лабораторией”, и славился тем, что любые его новые идеи вызывали недоверие. Правда, некоторые из них все-таки находили воплощение в отрасли. Мне для дипломного проекта он предложил совершенно утопическую идею. Я должен был спроектировать автоматизированный фарфоровый завод, подобный которому мог появиться в отрасли только через много лет, да и то вряд ли. Мне это было ясно после практики на Дулевском заводе, но спорить с Энтелисом я был не готов.
По его подсказке день за днем на моем столе возникали эскизы автоматов, обеспечивавших изготовление без участия человека фарфоровых чудес, и наконец наступил момент, когда осталось только отобразить на листах ватмана мой завод будущего. Тут была загвоздка, потому что своим ужасным черчением я мог скомпрометировать идеи великого Энтелиса. Но мой школьный товарищ Валя Кудрявцев отдал мне две недели своей жизни и превратил мои жалкие эскизы в очень достойные чертежи. Мы даже собирались написать на титульном листе пояснительной записки: “Художественное оформление проекта Валентина Кудрявцева”. Перед защитой я, как полагалось, отдал свой проект официальному оппоненту. На мое счастье, когда он его просматривал, мимо проходил Иожеф Шелаи, студент из Венгрии, которого мой оппонент знал.
– Слушай, Иожеф. Ты знаешь студента?… – и оппонент назвал мою фамилию.
– Конечно, знаю. Это мой однокурсник, – ответил Иожеф с легким акцентом, от которого не сумел избавиться за пять лет учебы.
– А как он у вас там учится?
– О! Он есть у нас самый отличник, – не моргнув глазом, ответил Иожеф.
– Очень хорошо, – обрадовался оппонент. – Я как раз собираюсь поставить ему пятерку.
– И это есть правильно. Меньше пятьерки от него никто не ждет, – поддержал оппонента Иожеф, еле сдерживая улыбку.
С пятеркой в кармане я заглянул на свою кафедру и случайно встретился с ее заведующим, профессором Августинником. Этот профессор был высоким авторитетом для всей отрасли страны, а на своей кафедре слыл если не полубогом, то небожителем. Сотрудники кафедры говорили друг другу: “Аркадий Иванович приехал”, как об очень значительном событии. Или: “Аркадий Иванович не приехал. Наверно, с его машиной что-то случилось”, и это тоже было значительное событие. Обращаться к нему без серьезного повода считалось неприличным, но, опьяненный успехом у оппонента, я вдруг возжелал получить его похвалу.
– Аркадий Иванович, можно у вас проконсультироваться? – храбро спросил я.
– Пожалуйста, – ответил он.
Уверенный, что услышу восторженный отзыв, я стал показывать ему свои чертежи. Он бегло просмотрел их и спросил равнодушно:
– В чем вопрос?
Вопросов к профессору у меня не было, я ждал только восхищения, но его не последовало. И неожиданно для себя я понес:
– Понимаете, я спроектировал завод по идее Энтелиса, и вроде на бумаге завод выглядит неплохо, но на практике такой проект никогда не сможет быть осуществлен, и это меня очень беспокоит.
Я надеялся услышать в ответ, что полет нашей с Энтелисом фантазии важнее банальной практической пользы. Но ответ Августинника был беспощаден:
– Если этот проект никогда не сможет быть осуществлен, вам для получения диплома следует представить другой проект.
Это был удар ниже пояса. “Наверно, он думает, что у меня за пазухой десятки дипломных проектов”, – подумал я, а он встал и, показав мне свою равнодушную спину, вышел из аудитории.
– Захотел похвастаться и влип, – сказал кто-то за моей спиной.
Я и сам чувствовал, что влип. “Стоит ему сказать одно слово на кафедре, и меня снимут с защиты”, – думал я с ужасом. А профессор, поглощенный своими великими мыслями, забыл обо мне, еще не дойдя до дверей своего кабинета. И, разумеется, на мою защиту он не пришел.
К моему и всеобщему изумлению, защита моего проекта прошла на ура. Председатель Государственной комиссии – директор ГИКа Юрчак – в своем заключительном слове назвал мой проект автоматизированного фарфорового завода первой подобного рода попыткой в стране. Не помня себя от радости, я выбежал в вестибюль и в сумасшедшем порыве прыгнул через четыре ступеньки вниз, чуть не сломав сразу обе ноги.
– Это был прыжок уже инженера, – услышал я голос Энтелиса.
Он поздравил меня с успешной защитой и рассказал, что комиссия единодушно хотела мне поставить за дипломный проект “отлично”, но кто-то из ее членов, ясное дело – зануда, пожелал взглянуть на оценки, полученные мной за все годы учебы в институте, из которых, естественно, большинство составляли тройки. В итоге я получил “хорошо”, но все равно посчитал свою защиту успехом.
На следующий день в той же аудитории вместе с несколькими сокурсниками защищался Федя. Я пришел на его защиту, полагая, что если у меня был успех, то Федю ждет триумф. Аудитория, оказалась переполненной. Многие, как и я, пришли поболеть за своих друзей. Федя в ожидании своего выхода сидел на стуле в середине ряда, и мы ограничились кивком друг другу. Рядом с ним сидела симпатичная девушка со строгим выражением лица, очевидно, та самая, из-за которой в Дулеве он совершал свои кроссы на лыжах. Рассмотреть ее внимательней я не успел, потому что Федю вызвали к доске. Выступал он хорошо, но вдруг произошло неожиданное.
Среди членов Государственной комиссии на особом мягком кресле восседал профессор Евстропьев, уважаемый человек, в недавнем прошлом директор нашего института. Он сидел-сидел, помалкивал, слушая благостные высказывания коллег, и ему это надоело, тем более многое в работах дипломантов его не устраивало. Копившееся в нем раздражение неожиданно выплеснулось, и как раз на голову несчастного Феди. Что-то в Федином докладе его не устроило, и он с воодушевлением стал его громить и громил столько времени, сколько хотел. Никто его не останавливал. Федя краснел, бледнел, казалось, он сейчас упадет, а профессор все продолжал гневаться.
– Послушайте, ваши цифры действительно посчитаны до третьего знака на логарифмической линейке? – задал он вдруг казуистический вопрос.
– Действительно, – ответил Федя и зарделся.
– Но это же, простите меня, неграмотно, – еще больше разгневался профессор и сделал вывод, что поскольку приведенные Федей цифры недостоверны, то и выводам всей его работы доверять не следует.
Это было слишком. Конечно, третий знак точно определить с помощью логарифмической линейки нельзя, но прикинуть очень даже можно, однако профессор, видимо, хотел преподать всем урок научной добросовестности: нельзя отходить от истины даже в мелочах. Урок получался суровым, а учитывая, что в аудитории сидела девушка Феди, даже жестоким. Когда наконец профессор угомонился и сел на свое место, председатель комиссии спросил у Феди:
– Вам есть что возразить?
– Нет, – ответил Федя.
– Тогда садитесь, – сказал председатель и пригласил к доске следующего дипломанта.
Остальные доклады прошли без происшествий, и нас попросили из аудитории, чтобы комиссия могла посовещаться.
В коридоре я хотел утешить Федю, но ему это было не надо. Он стоял рядом со своей девушкой и показал мне взглядом: “Не подходи!” Наверно, боялся, что не то скажу, не так погляжу. А скорее всего, не хотел ни с кем разговаривать до вынесения вердикта.
Минут через двадцать нас всех пригласили обратно в аудиторию, и председатель комиссии стал объявлять оценки. Федя получил четыре, столько же, сколько я. Но для меня четверка была триумфом, а для него провалом. Особенно в глазах его девушки, которая наверняка, как и многие в институте, считала его гением. Но если по-взрослому, ему следовало не печалиться, а радоваться. Институт окончен, впереди прекрасная взрослая жизнь. Нам еще предстояло вспомнить институт с умилением, но до этого надо было дожить.
Через несколько дней я пришел в институт за дипломом. Мероприятие это оказалось на удивление будничным. В окошке отдела кадров без всяких фанфар мне выдали диплом с вкладышем, в котором указывались мои позорные отметки за пять лет учебы, и направление на работу. Я посмотрел на свои оценки и чуть не заплакал. От троек рябило в глазах.
Мимо пробегал наш лучший студент Гриша Журавлев. Увидев меня, он остановился.
– Ты чего такой печальный? – спросил Гриша.
– Смотрю на свои оценки, – грустно ответил я. – Думаю, с ними меня дальше котельной ни в одно приличное заведение не пустят.
– Дай мне твой вкладыш, я его выброшу, – предложил Гриша.