Впрочем, Бродский тоже мог быть несправедлив. В то время в БДТ с огромным успехом шла пьеса Володина “Пять вечеров”, и я с разрешения Германа Борисовича пригласил его к нам в ЛИТО. Он пришел, но лучше бы я его не приглашал. То есть вроде бы все шло неплохо. Александр Моисеевич, как всегда, баловал неожиданными репризами, вроде: “Я выбрал для себя драматургию, а не прозу потому, что плохо живопишу”. Так он почему-то считал. Позже я познакомился с его прозой, и она оказалась чудесной.
Потом он перешел на любимую тему о том, что все самое интересное в его пьесах подсмотрено в жизни.
– Вы можете придумать интересно, талантливо, но точнее и интересней того, что в жизни, все равно не придумаете. Даже не пытайтесь, – убеждал он и привел для примера пару подслушанных им в жизни реплик из спектакля “Пять вечеров”: “А я решила покраситься, никогда еще брюнеткой не была” и “Эх, в Индию бы тебе. Там на одну женщину полторы мужчины приходится. Хоть половинка бы тебе досталась”.
Реплик, подслушанных им в Технологическом институте, он произносить не стал, помня о моем присутствии.
Разговор перешел на современную литературу. Заспорили о молодом Евтушенко.
– Да ну его. Одевается, как попугай. И вообще, нарцисс. Ну что это, как не самолюбование: “Я разный – я натруженный и праздный. Я целе- и нецелесообразный”? – пробурчал Гоппе.
– Зато у этого стихотворения финал классный, – возразила какая-то девушка и прочитала:
Пою и пью,
не думая о смерти,
раскинув руки,
падаю в траву,
и если я умру
на белом свете,
то я умру от счастья,
что живу.
– Ну и что? Молодой дурак радуется жизни. Что тут особенного? – продолжал ворчать Герман Борисович.
– А вот другое его стихотворение, может, оно вам больше понравится, – сказал Володин и прочитал:
Твердили пастыри, что вреден
и неразумен Галилей,
но, как показывает время:
кто неразумен, тот умней.
Ученый, сверстник Галилея,
был Галилея не глупее.
Он знал, что вертится земля,
но у него была семья.
Володин прекрасно умел читать стихи, я это помнил. Однако на этот раз он читал скороговоркой, словно боялся испортить стихотворение актерскими прибамбасами. И Герман Борисович оценил и стихотворение, и исполнение.
– Когда он это написал? – заинтересовался он.
– Совсем недавно, – сказал Володин.
– А что, неплохо. Будем считать, что у нас появился первый поэт – стиляга, – компромиссно заключил Гоппе.
– Да это типичные эстрадные стихи, – неожиданно заявил Бродский.
Это была не первая реплика, которой Бродский пытался достать Володина, и я уже сильно жалел, что привел его сюда. С пьесами Володина Бродский знаком не был, но почему-то с самого начала встречи всячески старался показать, что знаменитый драматург для него – никто. Предыдущие реплики Бродского Володин и Гоппе пропустили мимо ушей, но на последнюю Герман Борисович ответил, правда, без обычной жесткости в голосе, чтобы не обидеть Бродского.
– Эстрадный фельетон – это другое, Ося, – сказал он почти ласково.
Бродский спорить не стал, но постарался показать, что остался при своем мнении.
В конце встречи Володину задали стандартный вопрос: над чем он сейчас работает?
Володин ответил уклончиво:
– Бывают ситуации, когда человек боится, например, одернуть хама-начальника. Или вступиться за слабого. Или защитить от несправедливых нападок товарища на комсомольском собрании. А потом, задним числом, проигрывая ситуацию в голове, человек мысленно поступает, как надо. И вот в его воображении начальник посрамлен. От стыда он написал заявление об уходе, а потом еще каялся две недели, которые был обязан отработать, согласно Трудовому кодексу. Слабый защищен. Его обидчик получил хук справа, хук слева, в довершение еще апперкот и повержен. А комсомольское собрание прошло на ура. Секретаря комитета комсомола переизбрали. Им стал тот, кто всегда за справедливость. А в результате в голове человека путаница, и он уже не знает, что с ним было в жизни, а что в воображении. Вот про это я и хочу написать.
О сюжете будущей пьесы Александр Моисеевич не сказал ни слова, наверно, еще его не было.
На улицу мы с ним вышли вместе. Я рассказал ему, что после поездки на целину задумал написать несколько рассказов. А может быть, даже пьесу.
– Пишите лучше стихи, – сказал он.
– Почему? – удивился я.
– Вам ведь не все на целине понравилось?
– Не все. Что из этого?
– Рано вам еще на неприятности нарываться. Если к стихотворению придерутся, можно объяснить, что настроение было соответствующее. Не более того. А недовольство порядками на целине плохим настроением не объяснишь.
“Наверно, на него снова наехали какие-нибудь Кочетов или Грибачев”, – подумал я.
На следующем занятии ЛИТО я спросил у Бродского:
– Ося, а с чего это ты в прошлый раз напал на Володина?
Ответ был такой:
– А на нем слишком хороший костюм.
То есть Бродский отнес Володина к классу богатых, которых не любил, а богатым тогда он считал каждого, кто мог позволить себе хороший костюм. Этот эпизод я вспомнил, когда, читая Нобелевскую лекцию Бродского, обнаружил в ней такой пассаж: “…подразделение общества на интеллигенцию и всех остальных представляется мне неприемлемым. В нравственном отношении подразделение это подобно подразделению общества на богатых и нищих…”