- Идемте, а то мутно в толпе, сумрачно.
- Вы до сих пор не убедились... - повел Евгений Анатольевич головой. Глас народа - глас Божий...
- Оставьте чепуху молоть! - взъярился Мищук. - Толпе подбрасывают то, что на поверхности как бы лежит... А вы сами с собой разговариваете? Хотя место такое - мозги враз утекут... Ладно. Все.
И снова услышал Евдокимов: "...свидетельства ложна..."
Мищук встрепенулся:
- Слышали? Будто голос из-под земли? О свидетелях, а? Шуткует кто-то...
Евдокимов покачал головой.
- Это не из-под земли... Это он. Я его вчера в часовне видел.
- Так... - недобро проговорил Мищук и заорал что было мочи: Голобородька! Сюда!!
Городовой влез, тяжело дыша. Мищук схватил его за лацканы шинели.
- Барина видишь? Ну так вот: отвезешь в город, к нашему врачу! Пусть даст ему валерьяновых капель! Тяжелое, однако, зрелище... И у меня голова не выдерживает...
К пролетке, через толпу, Евгений Анатольевич шел как сквозь строй, не смея поднять глаз, но подумал, что стыдно в такой миг тяжкий уклоняться от общего горя, нечестно это... И стал смотреть. И увидел: скорбь была в глазах и на лицах, даже отчаяние иной раз поглядывало, и похмельное равнодушие увидел, и пустой интерес - так за дворовыми драками другой раз наблюдают... Но злобы не увидел. И ненависть, что рядом с нею всегда. И с каким-то внутренним стыдом (почему, почему? - вопрошал себя) подумал: добрые мы... И черт его знает - хорошо это или плохо... Как человеку прожить во внутренней гармонии с самим собой, когда мир во зле лежит, тот самый мир, который некогда научили писать в корпусе с точкой: "мiр", что означало - в отличие от "мира" с обыкновенным "и" - мир всех людей... "Кто же тогда призывал к погрому? Смутьяны? Гнусное словечко. Нет, неправда это..."
Возвращались на Большую Житомирскую. Мищук сладко зевнул и, прикрывая рот ладошкой, дружелюбно пообещал доставить прямо до гостиницы.
- Послушайте... - начал Евдокимов. - В толпе призывали к погрому. Вы слышали? Не значит ли это, что у народа терпения более нет?
- Слышал, - кивнул, - только при чем здесь народ?
- Вы приказывали молчать. Кто это был? Мне важно...
- Владимир Голубев. Студент университета.
- Стюденты есть враги унутренние... - хмыкнул Евдокимов.
- Ошибаетесь... - покачал головой Мищук. - Голубев - основатель Союза двуглавого орла1. Это ответ на ваш вопрос...
Евгений Анатольевич развел руками с искренним недоумением.
- А вы не знали? - хмуро спросил Мищук, закуривая. - Бросьте... Есть люди, которых знает Государь. Они неприкосновенны. Других мы бы за такие слова... Дело не в евреях, понимаете. Просто любые призывы к нарушению общественного порядка должны пресекаться. Голубев раздавал прокламации. Они все убеждены, что это- ритуальное убийство...
- А по-вашему?
- Чистая уголовщина. Вы убедитесь.
...У гостиницы, вежливо пожимая протянутую руку начальника Сыскной, Евдокимов спросил:
- Я там, у Бернера этого, на взгорке, видел красивые кирпичные здания... Богатый, должно быть, человек? Кто он?
- Не знаю... - отмахнулся Мищук. - Не в нем дело. А то, что вы видели, это не на его участке. Там еще три узкие участка идут, других владельцев. Кирпичные здания - это больница. И завод при ней. Тоже, кстати, кирпичный. Ионы Зайцева...
- Русский? - машинально спросил Евдокимов.
- По имени могли бы догадаться... - вздохнул Мищук. - Еврей...
Евдокимов помолчал, потом сказал, сдерживая волнение:
- Евгений Францевич, представьте себе - я чувствовал нечто в этом роде. Это не просто так, вы увидите...
- И вы увидите. Телефонируйте, если что, - и, вежливо приподняв шляпу, скрылся за дверьми.
А Евгений Анатольевич направился к церкви. Входные двери были распахнуты настежь, густой глас протодьякона возглашал: "Осанна в вышних, на земле мир, в человецех благоволение..."
Поднял глаза: Христос Спаситель летел в куполе, и сияла над ним золотая шестиконечная звезда. Евдокимов будто на иглу наскочил, стало нервно и скучно одновременно. "Как? - думал, - знак Сиона - на самом видном месте?" И сразу же о другом (теперь, сейчас - еще более неприятном): "Вот поют: "Коль славен Господь наш в своем Сионе..." И происходит Он из рода Давидова. И царь Соломон вроде бы вполне уважаем у нас... Чушь, дикость, ничего не понимаю... Или схожу с ума?"
- Аз Бог Авраамов, и Бог Исааков, и Бог Иаковль...- неслось эхом.
Отчаяние и безумие охватили Евгения Анатольевича. "Как?! - кричало все внутри. - Мы, русские, подчинены Сиону? В религии, в делах, в мыслях даже?! У нас есть все свое: дела, мысли, боги! О, Перун! О, столп веры праведной! Зачем нам язык, который давно уже стал полуеврейским, когда свое, свое, столь величественное и непреложное! - забыто, выброшено, растоптано! "Иже налезоша трудом своим великым!" Вот звук! Вот смысл! Разве скажет русской: "Болел всю зиму", "Косил траву"? Нет! Он скажет: "Болел вся зима", "Косил трава"! Падежи проклятые, инородческое изобретение! Провинция есть центр мироздания, там русские живут, а в городах- незнамо кто!"
На следующее утро посыльный принес записку. Выработанным округлым почерком (такой появляется на пятой тысяче протоколов - допросов и иных, знал по себе) Мищук приглашал принять участие в "рутинной" работе: осмотре вещественных доказательств, местности, допросах свидетелей и, главное, исследовании останков. "Опыт у вас есть, - писал, - интерес к теме несомненно, вот и объединим усилия". Решил идти пешком - недалеко, да и размяться не помешает, проветрить мозги. От петербургского начальства пока ничего не было, но опыт и чутье подсказывали безошибочно: заканчивается время неведения, вскорости последует приказ, и дай, Господи, чтобы был он помягче, что ли...
В вестибюле портье протянул конверт: "Молодой человек доставил, гимназического обличья". Разорвав плотную бумагу, Евгений Анатольевич обнаружил записочку на обрывке хорошей бумаги: "Если еще помните и не пропал интерес - Дорогожицкая улица, дом рядом с церковью святого Феодора. Ровно в семь вечера, я буду одна. К..." Нервно спрятав конверт и записку в карман пиджака, Евдокимов плотнее запахнул пальто: случилось нечто странное, невозможное... Сейчас э т о подавило все остальное, стало главным. И Евгений Анатольевич мучился, силясь понять. С седьмого класса, в корпусе э т о занимало все больше и больше, пока сладостная сторона жизни не вошла в привычный ритм, без затей: женщин так много... Но никогда прежде не испытывал такого сумасшедшего желания. Взмокла спина, по лицу пошла испарина, и естество взвилось столь непреклонно и могуче, что бедный надворный советник, пробормотав что-то совсем нечленораздельное, вывалился на улицу с единственной страшной мыслью: не заметили бы - не дай бог, - как неприлично выглядит бугор впереди пальто. Что могут подумать - это же ужас, природный дворянин и кавалер орденов в таком непотребном виде! Как на открытках. Эти открытки, хотя и не были тайной страстью, - рассматривать любил, и даже не без удовольствия: все эти животно-могучие кучера с обильными волосами на груди и в других местах, и этим, этим... Необъятных размеров и конструкции невиданной, да еще в деле, в деле! Глаз невозможно отвесть! А дамочки с непереносимо-сладостным страданием на лицах - как такое выдержать...
Тоненькая талия мгновенно обозначилась хотя и мысленно, но настолько явственно, что Евдокимов с трудом сдержал стон. Но что талия... Разве в ней дело? От нее начиналось нечто зыбкое, объемное, и сулило это все такой поток восторга и наслаждения, что захотелось немедленно плюнуть на все государственное и заняться только собой.
Но - сдержался. Делу - время, потехе - час, утехе, точнее, чем больше сдерживаешься - тем круче засладочка, - старое, еще кадетское наблюдение...
Полной грудью вдыхал влажный весенний воздух. Хорошо было: небо стало высоким и чистым, набухшие почки радостно предвещали скорую зелень, беспокойство и нервность прошедшего дня исчезли, будто их никогда не было. "Хорошо жить! - подумал радостно. - И кто мне может помешать?"
Слева тянулась невысокая кирпичная стена, углом огораживая нечто остро пахучее. "Помойка, должно быть...- подумал равнодушно. - Национальная наша особенность - ставить помойки в самых неподходящих местах..." Стена пылала красным цветом (ненавистным, революционным), поперек ковыляла малограмотная надпись мелом, старательно, впрочем, сделанная: "Мэсто для порхатыхъ жедофъ!" "О, как меток, как остроумен русский человек, - восторг захлестнул, словно хороший глоток "Вдовы Клико". - Меткое русское слово горы свернет!" На ошибки не обратил внимания - главное, искренне! От души! И вдруг увидел двух сгорбленных старух, те старательно ковыряли почерневшими палками отвратительное месиво. "Жидовки проклятые... - зашелся кашлем. - Сейчас я вам покажу!" И, словно боевой конь, бросился в атаку.
Женщины увидели непотребно мчащегося господина в хорошей одежде и с недоумением вглядывались из-под руки. Слишком поздно заметил надворный советник свою ошибку...
- Черт бы вас взял... - не сдержался. - Какого рожна вы сюда приперлись! Там четко сказано: "Место для жидов!"
Они смотрели безразлично; та, что была старше, с изможденным, похожим на гармошку лицом, прошамкала, поджимая и без того исчезающую губу:
- Э-э, барин, не дури... Исть уси хочут... А исть - не мае...
И рука как-то сама собой скользнула в карман, выдернула ассигнацию (даже взгляда не бросил - сколько). Протянул, они жадно схватили, старшая поклонилась в пояс:
- Храни тебя Господь, ты хороший человек...
"Нет, милая, - ответил мысленно. - Я не "хороший". Я сумасшедший, вот и все..."
Автомобиль остановился рядом и забибикал тоненько и противно, Мищук помахал рукой: