- Вот мерзавец... - только и проговорил. - Господи... Гадко-то как... Но - просто. Вы же знаете - наше сотрудничество с Охранной полицией безусловно. Через нас проверяют. С нашей помощью подбрасывают - да что вам объясняю... Три года назад я этого типа из "Континенталя", что на Невском, вытаскивал... Они там напились, начали бить посуду и зеркала, у кого-то из посетителей пропал бумажник с крупной суммой, ну, общая полиция тут как тут, вызвали меня, я этот проклятый бумажник в боковом кармане этого моветона и обнаружил... Правда, он лыка не вязал, ну, а когда в участке проспался, потребовал начальство, позвали меня. Он и признался, что служит в департаменте и обретается в больших верхах... Действительный статский1 оказался... Я его пожалел - в конце концов, он этот бумажник не воровал, случилось недоразумение, или подставить его кто-то пытался, у вас ведь это принято? - метнул насмешливый взгляд в сторону Евгения Анатольевича. Когда мы с Зиной познакомились, помнишь, Зина? я рассказал об этом случае как о курьезе из жизни... А в камере тюремной вспомнил и решил написать... Выходит, все это подстава ваших друзей? - Глаза сузились, зрачки исчезли, и закаменело лицо. По всему выходило так, что департамент проводил реализацию весьма серьезного замысла.
Решили продолжить свое невольное участие - теперь уже вольно - и сыграть предназначенные неведомым режиссером роли до конца. Только ведь когда намерения режиссера становятся актеру не просто понятными, но прозрачно ясными, до конца, - актер вносит в роль коррективы, которые круто меняют весь ее рисунок. И кто знает, во благо ли...
...Иванов появился на следующий день утром в сопровождении рослого человека в штатском, с военной выправкой.
- Кто не знаком - представляю: пристав Красовский, Николай Александрович. Имя-отчество о многом напоминает, прошу любить и жаловать. И еще: желал бы знать, что надумал господин Мищук.
- Господа, - Зинаида Петровна улыбалась доброжелательно и безмятежно. - Я приглашаю всех на чашку чая. Прошу... - и двинулась первой, как бы указывая путь, хотя пресловутую "столовую" дежурный жандарм (то был не Ананий) показал за полчаса до появления гостей и помог накрыть. Спустились, сели, жандарм ловко водрузил самовар на стол и, откозыряв, удалился. Чай разливала Зинаида, важно восседая во главе.
- Очень рад, очень рад... - Иванов захрустел печеньем и пригубил из чашки, держа мизинец на отлете. - Итак, друзья ли мы отныне и до гробовой доски или противостояние разорвет нашу возможную дружбу? - спросил мягко, вкрадчиво, доброжелательно.
Мищук отодвинул чашку, взглянул исподлобья:
- Значит, так... Экзальтацию вашу и все эти ваши штучки дурноактерские в следующий раз оставляйте в передней, вместе с пальто. Далее: выхода у меня и у Зинаиды Петровны нет никакого, вполне понятно - мы согласны. Но только до тех пор, пока ваша декларация о разработке воровского следа остается в силе. Евреями мы заниматься не станем - не верим в это...
- Да ведь и Николай Александрович не верит! - радостно закричал Иванов. - Извольте, сударь, доложить о ваших взглядах!
- Что ж... - смущенно начал Красовский, видно было, что присутствовать здесь ему явно не в удовольствие, а ситуация тяготит. - Верно. Но я сейчас - в отличие от глубокоуважаемого господина Мищука - на службе-с... Я обязан, а это совсем другое дело. Скажем: если фактические обстоятельства поколеблют или разрушат мое убеждение - я с рвением стану расследовать новые обстоятельства. Но пока я уверен: следы убийства Ющинского ведут в квартиру Веры Чеберяк-с... Тут слагаемые простые... За несколько дней до исчезновения Андрюши он, Женя Чеберяк, - это сын Верки, и еще два мальчика гуляли у леса. Ну, дети... Вырезали прутики, у Андрюши оказался похуже, он и говорит Жене: "Если ты мне сейчас свой прутик не отдашь - я сообщу в полицию, что у твоей матери притон и намечается "дело". Ну, господа, я надеюсь - вы понимаете: на блатном языке "дело" - это...
- Мы известны, - оборвал Мищук. - Дети установлены?
- Женя отрицает подобный разговор... О прутиках.
Иванов переводил взгляд с одного оратора на другого, заметно было, что полковник невероятно доволен, разве что мед по усам не течет...
- А два других? Они вам сообщили что-нибудь интересное?
- Господа, вы понимаете - сведения носят осведомительный характер. До тех пор пока я не проверю все и не перепроверю - это мой личный секрет! Господин полковник, господин начальник Сыскной полиции - это мое право неоспоримо и не подлежит ревизии, вы знаете!
- Кто спорит... - устало вздохнул Мищук. - Благодарю, что назвали "начальником", это радует, но я всего лишь арестант... Ладно. Все понимают: до тех пор пока мальчики не разговорятся - мне можно и отдохнуть. Я ведь в роли эксперта-сопереживателя выступаю, не так ли?
Иванов разволновался и, нервно рассыпая слова, начал убеждать Мищука, что "все недоразумения скоро разъяснятся" и что лично он, полковник Иванов, был изначально против ареста начальника Сыскной и даже отстаивал свою точку зрения у губернатора и прокурора, но вот Кулябка...
- Вы же знаете влияние Охранной полиции! - горячился. - С тех пор как мы, губернские жандармские управления, будто бы на подхвате - что мы можем и кто нас слушает?
- Но во главе дела поставили вас, а не Кулябку? - понимающе усмехнулся Мищук, - и, более того, прислали сюда Евгения Анатольевича, с непонятной ролью, только не убеждайте меня, что господин Евдокимов от Суворина, слава богу, мы знакомы по Петербургу!
- Да оставьте вы ерунду пороть! - сорвался Иванов.- Стыдно слушать, право! Спросите меня - тут никакого секрета! Евгений Анатольевич прислан, не отрицаю, но с единственной целью: там, в столице, взбрендило кому-то осмыслить реальные еврейские настроения в низах! Нам не верят! Нашей агентуре среди евреев доверия нет! Эта агентура, естественно, пляшет под нашу дудку и сообщает то, что мы хотим услышать! А Евдокимов должен пожить среди них, понять их и доставить в Санкт-Петербург наисвежайшие сведения об этих извечных смутьянах и революционэрах! Там, видите ли, желают даровать свободу Сиону! Я ошеломлен, растерян, я капли по утрам пью! И по вечерам-с! А вы, господин Мищук, со своими, извините, глупостями! Обидно, потому что несправедливо... Это даже по-латыни сказано, да я забыл, признаться...
Он говорил так убедительно, искренне, даже слеза проступала, что Мищук задохнулся от ярости: "Вот, шулер, гвоздь забивает!1" Подумал: надобно все это непременно пересказать Евдокимову. Тот знает, о чем идет речь, но не признается, так как сам завязан на "Сергее Петровиче". Когда Зинаида говорила о своем свидании на Сергеевской - на лице Евдокимова читалось явственно: "Знаю, все знаю".
...Догадайся Мищук, что его предположение реальность, - возможно, постарался бы выудить у Иванова побольше. Догадайся, что молчание Евгения Анатольевича было вызвано одной лишь дисциплинированностью- нельзя разгласить доверенную некогда государственную тайну просто так, не подумав, - несомненно повел бы себя острее, напористее. Но - не догадался.
- Господин полковник! - сказал, обезоружива юще улыбаясь. - Вам не следует нервничать и подозревать. Мы вам верим безусловно и давайте работать, господа!
Распрощались почти дружески - Мищук улыбался обаятельно-наивно, некогда от этой улыбки самые закоренелые "домушники" начинали плыть и сознаваться "до пупка", раздирая рубашки и ломая ногти щелчком о зуб: "Падла буду, век свободы не видать!" Судя по всему, Иванов ушел вполне удовлетворенным и даже попросил Красовского задержаться ненадолго - для обсуждения деталей.
Проводив взглядом полковника и убедившись, что тот действительно ушел - не стоит под дверьми и не подслушивает, Мищук сказал:
- Вот что, Николай Александрович... Я считаю, что вам, да и нам всем надобно с Евдокимовым обсудить... Жандармское все же, охранное, так сказать, лицо... Вместе, разом, мы поумнее станем, нет?
- Хорошо... - Красовский пожал плечами. - Задача чисто уголовная, как мне представляется. Но если вы видите политику... Хорошо. Я найду его, мы поговорим.
Разговор состоялся в тот же день, вечером. Пристав отловил Евгения Анатольевича в гостинице "Русь". Познакомились, вглядываясь в красивое лицо Евдокимова и тревожно похрустывая пальцами под обеденной скатертью (спустились в ресторан, перекусить), Красовский колебался безудержно: годы службы приучили мгновенно распознавать собеседника, давать ему цену. Этот, с точки зрения пристава, не тянул на золото, максимум - на полтинник. "Сластолюбец, - думал, - дамский угодник, за юбку и за то, что под ней, все отдаст..." Тем не менее решил объясниться прямо.
- Знаю, встречаетесь с Мищуком и Зинаидой Петровной... Отрицать не надобно, я только что от них. Вы не тревожьтесь, я известен обо всех деталях, Иванов даже вашу миссию объяснил подробно. Не знаю, что в этой псякости ищете вы, - я только истину. Так вот: они там просили, чтобы встреча состоялась общая. Как вы?
- Ананий предупрежден?
- Само собой.
Назначили день и час вечерний, разошлись без рукопожатия.
Василий Чеберяк служил на телеграфе и дежурил сутками. Служба выматывала; однажды заметил, что самая драгоценная телесная принадлежность (холил, лелеял, мыл и смазывал специальными кремами, покупая по дорогой цене в аптеке на Крещатике) день ото дня (ночь от ночи, скорее) теряет упругость и твердость и напоминает больше воздушный шарик, из которого выпустили воздух. Начались неприятности с женой, Вера требовала любви и ласки, и если последнюю еще мог оказывать, то с первой становилось все хуже и хуже... Василий - весьма застенчивый и немногословный, никогда свои неприятности с приятелями не обсуждал и оттого не мог опереться на то, на что опирается в подобных случаях определенный круг женатых мужчин: перемалывание за рюмкой водки похождений и вожделений (как правило, воображаемых) или - по очень большому секрету - обсуждение "разного рода недостатков" и "вялости" (это называлось "полшестого"). Утешение возникало как бы из ничего: если Иван Петрович "не может", а вслед за ним имеется заминка и у Григория Алексеевича, то и получается, что на миру и смерть красна.
Слава богу, сей неприятный период наступил аж через двенадцать лет после сладостного медового месяца и последующего ночного счастья. Родились трое детей - мальчик и две девочки, в общем - состоялось то, ради чего существует человечество, но все же было очень обидно. Особенно тогда, когда узнал и даже воочию убедился, что жена изменяет. И с кем...
Год тому, вернувшись с дежурства в неурочный час (обыкновенно задерживался с сослуживцами в ближайшей пивной), не нашел в квартире ни детей, ни жены и очень огорчился; пришлось самому разогревать борщ и расставлять посуду. За вторым (жареная картошка с куском мяса - всегда жили небогато, разносолов на столе не обреталось - жалованье не позволяло) остро захотелось огурчиков (Вера умела приготовлять, выходили наособицу остренькие, с чесноком и перцем, горело нёбо, но так хорошо, так благодатно было от этой изощренности), оставил второе недоеденным и отправился в сарай- там выкопали некогда погреб и держали всякую снедь... Когда же вошел туда и увидел открытый люк, - засосало под ложечкой и тошнотный ком подкатил к горлу. Хотел уйти, но любопытство пересилило - заглянул осторожно. То, что увидел, повергло в обморочное и даже хуже того состояние: Вера стояла в неудобной позе у стены, опираясь руками, увы, прямо на земляной пол (у нее такие нежные ручки, ладошки - как бархат, как это можно...), юбка топорщилась где-то на голове, закрывая совсем, сзади пристроился волосатый, совершенно голый приказчик кирпичного завода еврейской больницы, сосед, чтобы его разорвало, Мендель, и, охая, ахая, вскрикивая и подвывая, совершал то, что так любил совершать со своей пухляшечкой сам Василий... (Это она, сука, его и научила... Не сохранила в глубокой тайне то, чему научилась сама в первую брачную ночь.)
- Как ты можешь?! - завопил дурным голосом. - Убью!
Взглянула исподлобья, сбросив юбку с головы небрежным жестом, откинула налипшие волосы со лба (вспотела, гадина!), произнесла лениво и безразлично:
- Когда у мужа мозги и все остальное размякло - жена на все имеет право...
А Бейлис, судорожно натягивая штаны и едва не падая, восклицал:
- Василий, Василий, ты не подумай ничего такого! А что? Что тут было? Я знаю? Давай, Василий, - ты здесь не видел, ты Эстер промолчишь, а я... Я обязуюсь подбросить тебе самолучшего кирпича - сей час как раз ведем обжиг!
Смотрел на них, а в горькой памяти звенела гитара: "Чеберяк-чеберяк, чеберяшечка, с голубыми ты глазами, моя душечка!" - пел ей, ведь и в самом деле были у нее такие удивительные голубые глаза...
Всегда был уверен, знал: песенка эта, "Цыганская венгерка", написана после встречи знаменитого поэта с его, Василия, отцом. Такой был красавец, такой щеголь, что и означает в переводе на москальский язык "чеберяк". Ах, Вера-Верочка... Какая встреча случилась некогда на рубеже веков... Тихий вечер плыл над Лукьяновкой, и луна сияла в самом центре бездонного звездного неба, и все это - над длинным, уставленным яствами и горилкой столом во дворе Сингаевских, давних выходцев из Речи Посполитой, "шляхтицей", "паничей", и так вязко бубнил Петр, родной брат невесты, обнимая за шею и слюняво прилипая остро пахнущим ртом к уху. А Вера - не очень, конечно, юная, но оттого много больше соблазнительная, о, она, милочка попастенькая, исходила таким умопомрачительным запашком, о каком судорожно мечталось еще с дрочильного безбабного отрочества - подкрался однажды в огороде к рядкам, на которых упоительно предавались любви поповна и попов работник Гришатка. О, запах, в нем было все: простор степей, ветер, навоз и то самое, особенное, когда, принюхавшись, сразу же обнаруживаешь особь противоположного пола... Познакомились случайно: Вера пришла на телеграф "отбить" телеграмму родственникам, в Харьков, и сразу обратила внимание на чернявого телеграфиста в форме. Тот обладал усиками, тщательно расчесан ными висками и благоухал такой лавандой, что сразу поняла - он... Познакомились, договорились о встрече, в тот же вечер Василий повел в самый дорогой ресторан - "Семадени", на Крещатике. Гуляли весь вечер, до ночи, и опростали четыре "Вдовы Клико", фунт "салфеточной" и несчетно- осетрины под маринадом. Изумилась: "Откуда у тебя столько денег?" Ответил гордо: "Для избранной женщины ничего не жалко! А деньги... Скажу по совести: копил всю жизнь и вот, промотал в одночасье и тем горжусь!" Это было непривычно, невероятно и казалось сном... Свадьбу сыграли заливисто, с местечковым размахом, ресторан для единственного в жизни события (кто же не убежден, что оно и в самом деле единственное?) выбрали похуже, по деньгам; набралось человек сорок, а может, и все пятьдесят гостей - сослуживцы и холостяцкие знакомые Василия, родня и подружки Веры. Среди них особенно выделялась юная Катя Дьяконова, дочь домовладельцев (редкое среди местных брачующихся и их гостей состояние), хорошенькая, с блеском одетая девушка. Изловив ее на лестнице (ходил покурить), Василий не преминул залезть ей под платье, что по убеждению новоженца - обязаны были делать все женатые мужчины. Катя подняла визг и крик, сбежались гости, Вера с разворота въехала в ухо, долго оправдывался и объяснял, что случилась всего лишь шутка, ничего такого, подумаешь- по-отечески погладил там, где особенно гладко... Прошел год, родился первенец, Евгений, потом две дочери, и незаметно наступила житейская проза с вечными недостатками и недохватками, полным отсутствием денег подчас, горестными вздохами и размышлениями о том, что жизнь проходит потихоньку и даже явно не удалась. Все было как всегда и как у всех. Но когда становилось особенно туго - Вера исчезала на два-три часа и возвращалась веселая, с деньгами. Когда спрашивал - отвечала одно и то же:
- Брата, Петра, помнишь? Он хоть и небогат, но в достатке.
Брата помнил: стройный, худой, одетый с барского плеча молодой человек Петр Сингаевский на свадьбе выделялся быстрой речью, общительностью, улыбкой. Вдни обыкновенные, позже, появлялся в гостях у сестры в сопровождении еще двоих: Бориса Рудзинского - тот был постарше, поматерее и совершенно немногословен, и Ивана Латышева - с неповоротливой шеей, крутыми плечами заправского мясника и бритой головой. Иван вообще не произносил ни слова - никогда. Визиты эти нравились: по мере того как страстные ночи с любимой сменились прохладными, а потом и вовсе перешли в разряд редко-штучных, - корзинка с пивом и шампанским, которую всегда приносил с собой Петр, взбадривала, и жить становилось легче и даже веселее. Однажды на Крещатике (после дежурства направился поболтаться по магазинам, день рождения Веры был на подходе) заметил любимую, она прогуливалась около гостиницы "Европейская" - на Царской площади, и нечто нервное, почти испуганное сквозило в ее лице. Она то опиралась на зонтик, отчего ее сводящая с ума попка напружинивалась как боевой лук, то прохаживалась мелкими семенящими шажками, гордо закидывая головку назад. Едва успев подумать, что бы это значило, Василий увидел родственника и двух его присных: Рудзинского и Латышева. Те выскочили из дверей гостиницы, словно ошпаренные и, передав Вере какой-то тюк, мгновенно исчезли. "Господи...всплеснул руками Чеберяк, горестно все поняв. - Вот поносники... А Верка-то у меня - тихушка, воровка. Вот откуда денежки..." Огорчился ли? Скорее, растерялся. Вконце концов не все ли равно - откуда? Старая истина: чем их больше - тем лучше, а если жена кому не то и даст невзначай, то "рыжье"1 в дом принесет - ей и прощения просить не надобно...
Но с этого дня замкнулся, помрачнел и по ночам к Верке более не приставал. Когда же в один из субботних вечеров заявилась в гости святая троица, сказал угрюмо:
- Вот что, деловые... Хаза под барахло нужна? Только не лепите горбатого, что вы - паничи, дворянские отпрыски, что сидите на мели и оттого "подрабатываете". Вы - воры, я достоверно знаю. Несите добытое сюда, ноги приделаем, верх поровну. А ты, любезная, глазками не зыркай, я вас давно подозревал, а когда увидел, как вы Верке передали краденое на Царской, - и вовсе сомневаться перестал. Договорились?
Поторговавшись больше для вида, Рудзинский, Сингаевский и Латышев согласились. С того дня квартира Веры Чеберяковой на Лукьяновке стала воровским притоном... Но с этого часа женушка совсем отбилась от рук и естественные отношения прекратила, грубо обозвав Василия гнусным иностранным словом: "эмпотэнт".
Иногда Чеберяк страдал. Это состояние накатывало по вечерам, после возвращения домой, когда замечал отчужденные взгляды жены и безразличные детей. Старший, Женя, правда, подходил иногда и пытался приласкаться, но, получив несколько раз по шее, смирился и больше не лез. Изредка замечал Василий его вопрошающий взгляд, но что ответишь ребенку? Что он поймет? Однажды, когда совсем сделалось невтерпеж, сказал:
- Жид этот, Мендель, во всем виноват. Ты пойми, сынок: когда жид у тебя, дворянина и русского человека, отнимает самое дорогое - мамочку нашу...