Катя перевела на него изумленный взгляд и тут же быстро отвернулась. Ей почудилось, будто умный и ужасно хитрый враг слишком близко подобрался к ней, угрожая ее независимости. А своей независимостью она дорожила больше всего на свете. Это была ее неприступная цитадель.
Вскоре отец выполнил свое обещание.
В одной из поездок (артисты выступали с концертами в колхозах) ему удалось «оторвать» роскошную югославскую дубленку. Это было чудо! Даже у Катиной мачехи не было такой шикарной вещи! Дубленка тонко и завораживающе пахла кожей, по рукавам и по подолу серебрилась белая опушка, а по бортам красовалась изящная вышивка.
Ни у кого в классе не было такой шикарной вещи! Да что там в классе, во всей школе! В те времена дубленка стоила почти как самолет — восемьсот рублей.
Но и это было почти даром по сравнению с престижностью самой вещи. Обладатель дубленки автоматически переходил из класса рядовых обывателей в гораздо более высокий социальный ранг. Дубленку можно было достать лишь с огромной переплатой. Отцу Кати еле-еле удалось уговорить продавщицу районной потребкооперации продать ему эту вещь, ведь подобный дефицит предназначался только для обмена заготовителям коровьих рогов. Продавщица уступила, польщенная знакомством с артистом.
Увидев шикарную дубленку, мачеха Татьяна взвизгнула от восторга и с наслаждением погрузила возбужденно пылавшее лицо в ароматный щекочущий мех.
— Это Кате, — торопливо предупредил отец. — Понимаешь, твоего размера не было, ну я и решил…
Татьяна, побледнев, выпустила из рук меховое чудо и не проронила ни слова. А у Кати только ошеломленно дернулась бровь. Однако на ее лице не отразилось ни восторга, ни благодарности, ни удивления.
Из-за этой дубленки отец впервые крупно поссорился с женой. Дело чуть не дошло до развода.
— Да ты пойми, Катя уже совсем девушка, — убеждал отец, закрывшись с женой на кухне, — ее нужно одевать. Хватит ей ходить оборванкой.
— А меня что, уже не нужно одевать? — рыдала жена. — Что, я уже старуха, да? А мне, между прочим, всего двадцать семь…
Скандал с трудом удалось замять, однако через несколько дней обнаружилось, что Катя опять носит старое драповое пальто, а дубленка, точно старая надоевшая тряпка, неприкаянно висит в шкафу. На вопрос отца дочь с независимым видом ответила:
— Она мне не нравится. Не буду ее носить! Наконец-то ей удалось сделать отцу больно! Дубленка отправилась в комиссионку, где ее «оторвали», как говорится, с руками… Всю зиму Катя проходила в старом драповом пальто. Она чувствовала себя победительницей, поскольку ей удалось отстоять свою независимость. Она не хотела сделать шаг навстречу отцу. Она знала, как это больно, когда тебя предает любимый человек, и боялась подобного предательства больше всего на свете.
Наружно они производили впечатление дружной семьи, но на самом деле…
Все они были заложниками звериной Катиной ненависти!
Катя с нетерпением ждала своего шестнадцатилетия. После шестнадцати выдают паспорт, и как только она его получит, то ни на минуту не останется в отцовском доме — уйдет в большое плавание, в самостоятельную жизнь.
Паспорт она получила в середине десятого класса, когда десятиклассники уже начинали нервно подрагивать в преддверии выпускных экзаменов. Небрежно сунув в карман краснокожую паспортину, девушка демонстративно закурила на глазах у отца и поведала ему, что школу заканчивать не собирается, а собирается забрать документы и устроиться на работу в магазин. Жить с ними она больше не хочет, ведь ей наверняка дадут общежитие. И вообще, она теперь сама будет зарабатывать себе на жизнь!
Новая причуда дочери подкосила отца, и у него случился сердечный приступ. Врачи подозревали предынфарктное состояние. С трудом удалось уговорить девочку потерпеть еще полгода.
Вид отца, глотающего нитроглицерин, слегка выбил Катю из колеи, и она скрепя сердце пообещала все же закончить школу. Как потом она кляла себя за данное второпях обещание!
В школе она появлялась на пару часов, а все остальное время проводила с дворовой компанией. Собиравшиеся за гаражами подростки горланили под гитару блатные песни, курили, смачно матерились (особенно девушки) и пили из горлышка дешевый портвейн «Три семерки». В этой компании Катя пользовалась непререкаемым авторитетом. Это было совсем не то, что в школе, где любого человека мерили лишь по шкале пятибалльных оценок! Ей льстило, когда ребята, уже побывавшие в местах не столь отдаленных, уважительно предлагали ей закурить. Хвастаясь синими татуировками, они соблазняли подростков блатной романтикой зоны, дешевой поэзией отверженности.
Как-то весной Сорокин-старший решил наведаться в дом матери, в Калиновку. Стоял апрель, городские жители стадами выползали за город для подготовки к огородному сезону.
Вскрыв дом, простоявший заколоченным всю зиму, Юрий Васильевич насторожился. Казалось, там кто-то недавно побывал. В комнате обнаружились сваленные на полу вещи — все как на подбор новенькие, еще с фабричными ярлыками, будто только что из магазина.
Отец, испуганно оглядываясь, запер двери и помчался домой.
В ответ на прямой вопрос Катя лишь холодно улыбнулась.
— Это не мои вещи, ребята попросили подержать, — объяснила она, ничуть не смущаясь.
Тогда Юрий Васильевич вспомнил, как недавно во дворе обыватели обсуждали дерзкое ограбление промтоварного магазина на соседней улице.
Преступники ранили сторожа и подчистую выгребли содержимое лавки. Стало ясно, что это за вещи.
— Я иду в милицию, — сообщил он дочери. У Кати испуганно забегали глаза, но она только выдавила из себя пренебрежительное:
— Ну и иди… Подумаешь!
Едва отец сделал шаг за порогона тут же бросилась к телефону.
До милиции Юрий Васильевич так и не дошел. Трое подонков встретили его в подворотне, попросили прикурить, а потом молча пырнули ножом в живот…
Ранение, слава Богу, оказалось не слишком серьезным. Нож вошел в тело по косой, но если бы Юрий Васильевич инстинктивно не отпрянул в последний момент, все могло бы закончиться очень плачевно.
— И как на артиста рука только поднялась! — сокрушался медперсонал в больнице. — В лицо чуть ли не весь Киев знает.
Как прилежная дочь. Катя носила отцу в больницу тройной куриный бульон и свежую клубнику. Она подолгу сидела у его постели, развлекая отца чтением центральных газет, а Юрий Васильевич подробно рассказывал ей, как в больницу приходил следователь из милиции, спрашивал о троих незнакомцах из подворотни, обещал найти.
В конечном итоге, естественно, никого не нашли. Вскоре отец выписался из больницы. К тому времени краденые вещи незаметно исчезли из калиновского дома, Катя ходила тише воды, ниже травы и, казалось, порвала с подозрительной компанией.
В семье на короткое время воцарились мир и спокойствие. И только мачеха Татьяна смутно подозревала, что в нападении на мужа виновата именно падчерица.
Она так и сказала об этом следователю, но тот, что-то проверив, убедил ее в необоснованности страшных подозрений.
Стоял май, приближалась пора выпускных экзаменов. По утрам Катя выходила из дому в школьной форме с комсомольским значком на груди и портфелем в руках, будто бы направляясь в школу. В соседнем подъезде она снимала с себя форму, засовывала ее комом за батарею, туда же следовал портфель, и отправлялась гулять по городу, свободная, как птица.
На Крещатике, излюбленном месте прогулок горожан, было всегда интересно и многолюдно. Там можно было бесцельно бродить, глазея на витрины, задирать мальчишек, знакомиться с взрослыми кавалерами, называясь разными звучными, преимущественно иностранными, именами. Там под сенью знаменитых каштанов завязывались и развивались пылкие романы. Крещатик посещали иностранцы, у которых можно было выгодно Обменять значки с профилем Ленина на жвачку и яркие жестяные банки от кока-колы. Вдоль улицы двигалась стройная разряженная толпа приезжих изо всех городов Союза. Катя в своих вытертых индийских джинсах казалась сама себе органичной частью этой толпы.
Порой, когда ей надоедало в одиночку бродить по улицам, она шла в Лавру, входила в одну из церквей, отыскивала там темный угол и, опустившись на колени, начинала молиться. Ей нравилось здесь. Ей казалось, что она совершает что-то смелое и запретное, и от этого ощущения церковь становилась для нее невообразимо притягательной. Правда, ни одной молитвы она не знала, в Бога не верила, поскольку пионерия и комсомол планомерно вытравили из нее все зачатки веры, которые пыталась ей привить питерская прабабка, потому она молилась, находя для Бога какие-то свои, идущие прямо из сердца слова. И на шее матери она тоже однажды видела крестик…
Потом она бродила по полутемной церкви, разглядывая строгие лица икон, и ей становилось страшно от безбрежности и неопознанности жизни, которая ей предстояла.
Однажды, возвращаясь из Лавры в спокойно-возвышенном состоянии души, которое всегда нисходило на нее после молитвы. Катя вдруг различила в толпе белозубую улыбку на шоколадном лице и неожиданно для себя улыбнулась в ответ.
Она вспомнила, как давно, в далеком детстве, они ехали с папой в поезде и два смешных, абсолютно черных попутчика самозабвенно играли с ней в детские игры.
— Девуська, как васе имя? — восприняв ее просветленный взгляд как руководство к действию, обратился обладатель великолепной улыбки.
На этот раз Катя не стала придумывать себе чудные имена вроде Беатрис или Иоланты.
— Катя, — улыбнулась она.
— Катя… — морща лоб, чтобы лучше запомнить, произнес ее собеседник.
— А я — Поль.
Так они познакомились.