В моем представлении тюремные камеры всегда были холодными, но камера, куда меня поместили, оказалась горя чей. Это было первое, что я заметил, и еще ее размер: узкая и низкая, восемь на шесть, с маленьким окном, где всегда как я считал, должны быть решетки. Но в этом окне была проволока. Я обнаружил это, когда прижался лицом к стеклу, пытаясь разглядеть, куда меня определила Миллз. Я не видел ее, после того как она выскочила из комнаты, но она не оставляла меня одного на долгое время. Детектив Маленькая Голова и двое офицеров в форме снова надели на меня наручники и провели через набитые людьми коридоры к тяжелой стальной двери, которая вела в гараж отделения полиции. Затем в полицейской машине меня доставили в тюрьму графства, где я подвергся обработке.
Эта процедура была хуже, чем я мог себе представить. Они забрали мое имя, мою одежду и с помощью фонарика и резиновых перчаток обследовали каждый кусочек моего тела. Детектив Маленькая Голова наблюдал и курил, когда полицейские растягивали мне щеки.
В конце концов кто-то бросил мне оранжевый комбинезон, и я быстро надел его, стыдясь своего усердия. Штаны оказались слишком короткими, ширинка висела чуть ли не до колен. Мои пятки выходили за край задников сандалий. Детектив Маленькая Голова улыбнулся и проговорил: «Спите хорошо, адвокат». Потом он ушел, и я остался один с охранниками, которые вели себя так, словно никогда не видели меня прежде, хотя в последние десять лет мы встречались по меньшей мере два-три раза в неделю.
Я стоял там еще минут десять, пока охранник постарше заканчивал оформлять документы. Более молодой откровенно игнорировал меня. Никто больше не вошел и никто не вышел. Десять минут, нас трое, и ни одного произнесенного слова. Ручка скрежетала по листу бумаги, заполняя три экземпляра. Мясистая рука охранника оставила влажное пятно на столе. Даже макушка его головы выглядела скучной. Мне хотелось сесть, но на стульях были толстые кожаные ремни с пятнами пота и крови, и я отошел подальше.
– Собираешься куда-то? – с кривой ухмылкой спросил охранник постарше. Я покачал головой. – Расслабьтесь, адвокат. Время – это то, чего у вас в избытке. – Зачтем он снова вернулся к своей работе, а молодой сидел на краю стола и чистил ногти.
Я рассматривал стены и пол, стараясь не смотреть на дверь, ведущую в комнаты для собеседования, через которую проходил тысячу раз. На сей раз они повели меня через другую дверь, в общее отделение, и пока я стоял там, то почувствовал правоту охранника. Время было единственной вещью, которая у меня оставалась, и в этом заключалась действительность. Я находился в тюрьме, был обвиняемым, на себе ощутил, что такое, когда «страх потеет». Комната деформировалась, у меня засосало под ложечкой, и я с трудом поборол внезапно нахлынувшую тошноту.
Я был в тюрьме. Мне предстояло идти на судебный процесс.
Наконец старший охранник закончил оформлять документы и поднял взгляд. Его глаза неожиданно заморгали, и я понял, что он узнал меня, но не подал виду. Все это он уже наблюдал прежде. Слишком много раз.
– Четвертый отсек, – сказал он, указывая молодому охраннику, куда тот должен меня отвести.
Я последовал за охранником в мир, где ничто не воспринималось как реальность. У меня забрали часы, но я чувствовал, что уже поздно.
Я потерял счет поворотам, впуская в свое сознание только звуки и запахи: начищенные ботинки охранника скрипели на бетонном полу, шлепали изношенные сандалии, скрежетал металл. Звуки отдаленного спора резко оборвались. Пахло антисептическими средствами, рвотными массами и скученностью.
Мы передвигались в глубь данного учреждения, спустились на лифте, прошли еще один коридор, отдаляясь от последнего намека на свежий воздух. Я шел за спиной охранника, и он вел меня все дальше. Однажды он глянул на меня и что-то спросил, но мне нечего было ответить; мои мысли истекали кровью, разрушенные. Уклоняясь от тупиковых углов и темных углублений, я слышал запах своего страха и завидовал высокомерию охранника. В той длинной прогулке он был богом, и я боялся, как бы он не оставил меня одного в этом месте.
Поэтому я покорно следовал за ним, пока он не привел меня в четвертый отсек – восьмиугольное помещение с дверьми по периметру. Их было восемь, и я увидел лица, прижатые к маленьким оконным стеклам. Одна дверь была открыта, и охранник жестом указал мне на нее. Стоя в проеме двери, он повернулся, и я обнаружил, что он вовсе не был богом. Охранник выглядел неуверенным. Наконец он поймал мой взгляд.
– Я сожалею, господин Пикенс, – сказал он. – Вы всегда были очень вежливы со мной.
Затем он сделал мне знак войти внутрь, закрыл за мной дверь и оставил одного. Я слышал звук хлопнувшей двери отсека и думал об охраннике. Я не мог вспомнить, когда видел его раньше, но мне нужно было вспомнить: его добрые слова в этом недобром месте почти сломали меня.
Подобно многим безымянным обвиняемым огромного штата Северная Каролина, я прижался лицом к стеклу, как будто одно это движение могло расширить черную дыру, ставшую моим миром. Рассматривая отсек, я нашел другое лицо: пара темных глаз, приплюснутый стеклом нос и черная прорезь рта. В какой-то момент наши взгляды встретились; тогда он слегка отодвинулся от стекла и поцеловал его тонкими губами, над которыми темнели усы. Я отшатнулся, когда же неизвестный опять появился за стеклом, я заметил, что он смеется. Я подмигнул ему в ответ и опустился на узкую твердую койку. Мое сердце отчаянно стучало, частое дыхание словно окутало меня туманом. Я пролежал так в течение минуты, затем через плотные металлические стены моего нового мира пробился резкий гудок. Звук исчез, когда погасли огни, оставив меня в глубокой темноте. Мир сжался вокруг меня, и в эту ужасную секунду я снова стал мальчиком, оказавшимся под землей. На мне были те руки, в ушах звучал тот голос, я чувствовал залах дыхания, напоминающий гнилое мясо.
Но это было иначе. Охрана обращалась ко мне по имени, называя господином Пикенс, и тот эпизод детства потерялся где-то далеко. Я заставил себя встать на ноги, держась за стальную раковину, пока не выровнялось мое дыхание, и затем стал прохаживаться в черной мгле, подобно слепому человеку. И вдруг я вспомнил о Максе Крисоне. В течение пяти лет – четыре шага и поворот, четыре и поворот. Он дал мне силу, и я начал прохаживаться по камере, зная, что не только смогу пережить это, но и никогда не проведу свою жизнь за решеткой. Лучше нажму на курок на мосту. Поэтому я шагал и шагал, и к ночи одна вещь стала мне ясна: если удастся выйти отсюда, я никогда не буду воспринимать свободу выбора как нечто самой собой разумеющееся. Большую часть своей жизни я провел в собственной тюрьме сидя за решеткой страха, ожиданий и мнения других, и ничто из этого не имело абсолютно никакого значения Тот факт, что для понимания столь простой истины должны были произойти такие события, как убийство моего отца и мой собственный арест, вызывал у меня смех, хотя тут было далеко не веселое место. Я искал способ выйти отсюда. На следующий день меня должны доставить в суд для первого слушания. Мне наверняка дадут возможность внести залог. Тогда у меня появится какое-то время до начала судебного процесса. Я должен был понять кое-что, иначе я возвратился бы к мосту.
Ночь истиралась, пока не стала тонкой, как кожа, и, когда это произошло, я стал опять шагать и думать; я думал об очень многих вещах.