Голова Знахаря дернулась, и он повалился на сиденье. В ту же секунду передние двери «Лексуса» распахнулись, и из машины стремительно выскочили двое бугаев, одним из которых был Доктор. Алеша стоял, не двигаясь, и держал пистолет перед собой. Выстрелить в человека — не то что прикончить волка, и он, забыв о своей решимости довести дело до конца, оцепенел от ужаса перед содеянным.
Доктор подлетел к нему, выбил пистолет и резким движением повалил Алешу на асфальт, больно заломив ему руку за спину. Другой, увидев, что нападавший блокирован, сунулся в салон машины и приподнял окровавленную голову Знахаря, лежавшего на заднем сиденье.
Пуля попала Знахарю в левый глаз, и вся левая сторона его лица была залита кровью. Но он все еще был в сознании и, с трудом ворочая языком, прохрипел:
— Даже пальцем его не трогать, понял?
Привыкший ничему не удивляться охранник кивнул и осторожно опустил голову Знахаря на сиденье, затем они с Доктором быстро нацепили на Алешу наручники и грубо бросили его в багажник. Еще через несколько секунд мотор «Лексуса» взревел, и, оставив за собой две жирных черных полосы, машина с визгом сорвалась с места и понеслась в сторону Военно-медицинской академии.
На асфальте валялись раздавленные каблуком охранника часы, слетевшие с руки Алеши. Их остановившиеся стрелки показывали шесть часов тридцать две минуты.
Чернота.
Чернота и пустота.
Где-то в недостижимой дали светилась малюсенькая точка, но до нее было так далеко, что страх схватил меня за обнажившиеся кости. Там, в этом комочке света — жизнь. Жизнь — там, а я — здесь.
Я был выпавшим ночью за борт океанского парохода человеком, который с ужасом провожал взглядом навсегда удалявшуюся от него махину радостных огней и в последний раз слышал летевшие с ярко освещенной палубы смех и голоса людей, не знавших о том, что один из них прощается с ними навсегда.
Но не было ни удалявшегося парохода, ни захлестывавших лицо волн. Надо мною не было ночных звезд и под ногами не было бездны. Вокруг было только одно великое Ничто, и именно это вызывало во мне дикий страх и желание визжать и извиваться. Но не было и меня, и я не мог понять, кто же тогда так боится, кто же так хочет вернуться туда, где свет, звуки и боль?
Я устремил взгляд в далекую черноту, где, все уменьшаясь, светился выход из этого черного пространства, в котором мне суждено было раствориться без следа, и понял, что если сейчас не вырвусь отсюда, то бесконечно далекая дверь, за которой сверкала уходившая навсегда жизнь, закроется, и тогда в абсолютной темноте небытия я не смогу найти даже того места, где она когда-то была.
Безумный ужас соединился во мне с не менее безумным желанием жить, и я, разрывая невидимые черные нити, на которых висел в центре бесконечного мрака, рванулся туда, где последней надеждой светился становившийся все меньше и меньше выход из неотвратимо захлопывавшегося вокруг меня кокона смерти.
Черное пространство подернулось серыми тенями, и я ощутил, как меня понесло в сторону выхода из этого непознаваемого ада. Я почувствовал, что он отпускает меня, и моя радость, летевшая впереди меня, ударила в призрачные и жадные шевелящиеся стены, и они дрогнули.
Но тут ржавый железный крюк, брошенный мне вслед демоном тьмы, воткнулся в мой левый глаз и, с хрустом пронзив кости черепа, резким рывком остановил меня. Ужасная боль сокрушительной волной пронеслась по всему телу и, отразившись, жестоким ударом вернулась в левый висок. Это было невыносимо, но извивавшийся в судорогах ужаса рассудок подсказал, что боль — это то самое благо, которое безжалостно свидетельствует о жизни.
Я выдернул и отбросил удерживавший меня кривой железный коготь и понесся туда, где светился смеявшийся и манивший выход из тьмы и страха. Вместе со мной летела терзавшая мою голову боль, но это была моя боль, моя жизнь, и я радовался ей, как женщина радуется мукам, которыми платит за появление на свет человека, обреченного на страдания и счастье.
Я лежал на спине, и между моими веками и глазными яблоками плавали мутные пятна. В левой стороне головы пульсировала боль, и я чувствовал, что мой череп охвачен тугой повязкой. В ушах шумел прибой, но это не доставляло мне ни малейшего удовольствия, потому что я понимал, что лежу вовсе не на морском берегу.
Я попытался открыть глаза и почувствовал, что левый глаз не открывается и туго прижат той же повязкой, которая сдавливала всю мою голову, оставив свободными только уши. Разлепив правый глаз, я увидел мутное серое пространство, в котором перемещались неясные размытые тени. Сквозь шум в ушах до меня донеслись слова на непонятном языке, гулко отражавшиеся от стен, и я различил среди них знакомое слово «кома». Уцепившись за него, я смог отделить голос говорившего от кувыркавшихся в ушах непонятных звуков и услышал еще несколько слов. Тот же голос сказал: «смотри», другой голос ответил: «да, он приходит в себя».
Это, значит — я прихожу в себя, и это у меня кома.
Очень отлично!
Я ничего не понимал и попытался открыть рот, чтобы задать соответствующие вопросы призрачным фигурам, висевшим вокруг меня в мерцающем сумраке, но пересохшее горло издало лишь жалкий писк, а затем на мои губы легла чьято прохладная и легкая рука и странно знакомый женский голос прилетел ко мне издалека:
— Молчи, тебе нельзя говорить.
Эхо этих слов заметалось вокруг, вызывая головокружение и тошноту, и я попытался сфокусировать зрение, чтобы различить, чье же это лицо колышется передо мной, но неимоверное усилие, которое потребовалось для этой попытки, исчерпало мои силы, и я провалился в темноту, успев только заметить, что она не имеет ничего общего с тем кошмарным небытием, из которого я только что вынырнул. Я просто уснул.
Когда я снова пришел в себя, то уже без труда вспомнил, что лежу в постели с забинтованной головой, что вокруг меня — люди, которые обо мне заботятся, что я был в коме, а теперь вроде бы постепенно очухиваюсь.
Однако о том, что привело меня в такое плачевное состояние, я вспомнить не мог. Да и мое зрение по-прежнему не хотело служить мне, отказываясь показать тех, кто был рядом со мной. Шум в ушах стал тише, но пока что не прекращался, и волны несуществующего прибоя все еще набегали на мой истерзанный берег.
Я с трудом открыл правый глаз и с удовлетворением отметил, что сумрак вокруг меня приобрел более четкие очертания и я уже мог разобрать, что справа от меня висит светлое прямоугольное пятно окна, а там, куда были направлены мои неподвижные ноги, виднелась белая дверь. В остальном пространстве виднелись какие-то мутно блестевшие непонятные предметы, перемежавшиеся такими же непонятными тенями. Все это было не в фокусе и медленно плыло куда-то вбок.
Раздался далекий неясный шум, и дверь медленно открылась.
В ярко освещенном проеме показалась белая фигура, которая приблизилась ко мне и остановилась слева от кровати. Я с трудом повернул в ту сторону правый глаз, и в нем болезненно запульсировала кровь, окрашивая все вокруг медленными розовыми вспышками. Рядом со мной стояла тонкая женская фигура в белом, но, как я ни напрягался, черты ее лица оставались неясными и расплывчатыми. Я открыл рот, чтобы сказать хоть что-нибудь, но призрачная женщина склонилась надо мной, и на мои губы уже знакомым жестом легла легкая прохладная ладонь, и плывущий в тишине голос повторил те же, что и в прошлый раз, слова:
— Не говори, не надо.
И снова мне показалось, что я уже слышал этот чистый и нежный голос.
Предчувствие чего-то страшного и прекрасного охватило меня, я напряг непослушное зрение, и когда неуловимые черты склонившегося надо мной лица объединились в один, хотя и нерезкий образ, я понял, что вижу перед собой Настю.
Кровь ударила в мою бедную голову, сердце забилось, и я почувствовал, что начинаю терять сознание. Если ко мне пришла Настя, значит, мы, как она и обещала, скоро увидимся. И это значит, что я умираю, что сейчас мои мучения кончатся и мы, наконец, будем вместе. И я, как она мне и обещала, наконец-то узнаю, что такое — всегда.
В моем мозгу пронеслась паническая мысль — а как же…
И тут же я отбросил ее. Да пропади оно все пропадом! Вся моя жизнь, все мои нелепые мечты, убогие планы, все мои страсти, все то, что я сделал, и то, что не успел сделать, все люди, которых я встречал и еще мог встретить, все это — суета.
И я понял, что воспоминания умиравших, но выживших людей, были совершенной правдой. Перед моим внутренним взором со страшной скоростью понеслась немыслимо пестрая лента событий, чувств и желаний, которыми была наполнена моя уходившая жизнь. Лица, звуки и картины минувшего соединились в один сверкающий вихрь, и он, описав вместе со мной головокружительную петлю в бесконечном пространстве, последним кадром припечатал меня к постели, и, чувствуя, что ярко освещенные врата смерти распахиваются передо мной, я собрал все силы и выдавил:
— Я готов, Настя. Я ждал тебя, и вот ты пришла. Наконец…
И, уже падая в желанную пропасть, я успел услышать ответ:
— Костя, я — не Настя.
Когда мы с Алешей прилетели в Душанбе, он все еще недоверчиво косился на меня и мрачно молчал в ответ на все мои попытки завести с ним разговор.
Я понимал, что до тех пор, пока он не увидит то, что я хотел ему показать, между нами не будет доверия. Все-таки этот долбаный Губанов здорово его обработал. Это они умеют, ничего не скажешь. И ведь то, что он рассказывал Алеше обо мне, было почти что правдой! Но вот именно — почти. И, конечно же, искусно манипулируя правдой и добавляя в нее небольшие дозы лжи, можно убедить человека в чем угодно. А уж о том, что я совсем не ангел, я и сам прекрасно знал. Так что, стоило только добавить к моему портрету несколько незначительных черточек, и я тут же превратился в гнусное чудовище, угрохать которое я не отказался бы и сам.
Но все это ерунда. Подлости ментов и федералов производили на меня не большее впечатление, чем матерщина пьяного сантехника. И к тому и к другому я давно привык. Но то, что Губанов позволил себе внушить Алеше мысль о том, что я убил Настю, было совершенным беспределом. И этим он сам подписал свой смертный приговор. Во-первых, он не мог знать, что она мертва. И поэтому должен был понимать, на какую гнусную ложь идет, говоря о живом человеке, как о мертвом. А во-вторых, я убью его только за одно то, что он произнес своим поганым языком ее имя.
Я найду способ добраться до этого ублюдка, вылезшего из той же вонючей дыры, что и Арцыбашев. И он отправится на вечное свидание со своим золотопогонным дружком. Но сначала я вырву его дрянной язык, которым он мусолил имя женщины, которую я люблю до сих пор, а потом вырежу его горячее сердце и отрублю его чистые руки.
Или наоборот.
Ну, в общем, лучше бы ему не родиться.
Когда я очухался после ранения, то первым делом потребовал, чтобы ко мне привели Алешу. Я понимал, что произошло что-то странное и страшное. И, конечно же, несмотря на то, что я остался без глаза и уже слышал, как мои подчиненные называют меня за спиной «адмиралом Нельсоном», я не испытывал к Алеше ни малейшей неприязни. Глаз — это ерунда. Новый вырастет, как сказал лечащий врач, но — в другом месте.
Мне было необходимо разобраться во всем этом.
И, когда Алешу привели пред мои светлые очи, я потребовал, чтобы он рассказал мне обо всем, что произошло с ним с того момента, как мы с Настей покинули общину. Он помолчал немного, а потом все же заговорил. Он рассказал все без утайки, и передо мной развернулась отвратительная картина не выдуманного, как сделал Губанов, а самого настоящего совращения молодого, чистого и совершенно неискушенного в человеческих подлостях человека.
Я понял все и не стал переубеждать его, потому что понимал, что любые мои объяснения могут быть отнесены на счет моих небывалых подлости, лживости и изворотливости. И убедить Алешу в том, что его обманули, я мог только одним способом. Но уж этот способ был абсолютно надежен.
Выслушав его невеселую историю, я немного подумал и рассказал ему свою, которая была раз в двадцать длиннее. Перед тем, как начать свой рассказ, я предупредил его, что не рассчитываю на то, что он мне тут же поверит, так что пусть просто запомнит то, что я ему расскажу, а придет время — и он получит доказательство, убедительнее которого и быть не может.