– Больше ничего.
– Как, это все?
– Все.
– О боже!
Официантка глянула на него так, будто он самым неподобающим образом нарушил приличия.
– Какой у вас дежурный суп?
– Просто суп. Без названия.
Крамнэгел, выражаясь его же собственным языком, начал закипать.
– Но он же сделан из чего-то конкретного, а не просто из одной горячей воды. Должен же он быть из чего-то, черт его возьми.
– Сожалею, но сегодняшнего супа я еще не видела.
– О, господи! В этом проклятом меню всего три блюда, и если уж вы тут работаете, то могли бы знать, что делается на кухне. Ну, яичный салат – это ладно, это еще можно догадаться: салат, в котором яйцо, так, что ли? Паровой пудинг... Десерта я не ем, так что мне... То есть наплевать мне, значит. Так что остается суп. Можете вы узнать, из чего он, или я уж слишком многого хочу?
– Из чего бы он ни был, – последовал ледяной ответ, – другого у нас нет, значит, неважно, из чего он, потому что именно его вы и получите. А что вы не едите сладкого, так все равно придется платить за него. Раз стоит в меню, значит, мы обязаны подавать, хотите вы того или не хотите. Ну, так как, узнавать вам, из чего суп, или просто подавать?
Крамнэгел уселся поудобнее.
– Просто дайте мне пива.
– У нас нет лицензии на торговлю алкоголем. Если хотите пива, идите в «Гнедого коня и голову принца».
– Вот те на, – буркнул Крамнэгел и снова встал из-за столика.
– Но они открывают только в половине шестого.
– То есть я даже треклятого пива не могу…
Официантка торжествующе кивнула.
Крамнэгел снова сел. Он чувствовал себя униженным до того, что чуть не плакал.
– Тогда принесите, пожалуйста, супа, только горячего!
– Горяченького захотели, да? – произнесла официантка, принимая к сведению его просьбу и каким-то образом сделав так, что она прозвучала как непомерная претензия.
За соседний столик уселись две пожилые дамы и сразу заговорили заговорщицким шепотом. Вслед за ними вошла мрачная пара – высокий лысый человек, порезавшийся во время бритья, и с ним весьма крупная женщина. За весь обед они не промолвили ни слова. Затем пришли отец с сыном – оба уже немолодые, и было слышно лишь хриплое старческое дыхание отца, да сын что-то басовито бубнил. Если бы не стук ложек о тарелки, можно подумать, что ты в церкви.
Суп отказался раскрыть тайну своего происхождения. Невозможно было даже угадать, что было написано на этикетке консервной банки, из которой его извлекли. Он представлял собою горячую непрозрачную жидкость коричневого цвета. Яичный салат оказался не чем иным, как разрезанным на две половинки крутым яйцом с синюшным оттенком по краям, торжественно-похоронно возлежавшим на листьях салата, тронутых золотистой желтизной осени. Сие приглашение к чревоугодию дополнялось двумя иссохшими ломтиками огурца и несколькими дольками свеклы. Все вокруг Крамнэгела поглощали пищу с прилежанием диккенсовских детей из работного дома, вкладывая в каждое движение неописуемую изысканность. Запихнув салфетку за ворот рубашки, старик отец заталкивал листья салата себе в рот лихорадочно трясущейся рукой, роняя листики то на скатерть, то себе на брюки, и тогда его пожилой сын с элегантным проворством фокусника перекладывал их обратно на тарелку отца. Крупная дама разделила каждую половинку яйца частей на восемь, прежде чем рискнуть отправить в рот, который широко не раскрывался, а был лишь приоткрыт для принятия пищи крошечными кусочками. Далее дама деликатно и очень долго разжевывала их один за другим, чтобы потом проглотить с видом явного неудовольствия. Высокий мужчина ел с безупречной аккуратностью, располагая еду на своей тарелке так, чтобы каждый отрезанный кусочек можно было проглотить в один присест.
Крамнэгел следил за этим молчаливым тщанием со все возраставшим беспокойством. Общее молчание действовало на нервы. Видеть пожилых дам, не повернувшись к ним, он не мог, поэтому повернулся и на них уставился. Они ответили снисходительным взглядом, как бы жалея его, и жалея потому, что он выглядел чужаком, не посвященным в тайны английской сельской гастрономии. Откуда-то из-за пределов безмолвия выплыли их улыбки; тиканье часов напоминало биение сердца. У Крамнэгела даже дух перехватило.
– Да что у вас тут – ни радио нет, ничего такого... а?
Он сам удивился тому, как громко прозвучал его голос. Пожалуй, он просто утратил ощущение нормальной громкости. Худой перестал жевать и поднял голову, как почуявшее опасность животное. Затем быстро улыбнулся, словно успокаивая умалишенного.
– Да, у меня есть радио. Дома, – объявил он каким-то особо высоким стаккато.
– Неужели она не действует вам на нервы, эта тишина тягучая?
Старик прохрипел что-то вопросительное. Его сын пробормотал, в свою очередь, что-то успокаивающее, одновременно подбирая с пола листики салата. Пожилые дамы – одряхлевшие жрицы сего престранного культа – лишь улыбнулись печально. Высокая дама сложила свой малюсенький рот так, что он стал казаться шрамом на общественном сознании, и с сосредоточенностью мистика вперила взор в кружевные занавески. С неожиданной напыщенностью зашипели часы и нехотя, с паузой пробили два раза – как будто откуда-то издалека донесся колокольный звон. Крамнэгел попросил счет и поинтересовался, хватит ли для уплаты одного фунта. Не удостоив его ответом, официантка сказала, что с него пятьдесят семь новых пенсов. Крамнэгел оставил на столе фунт. Забрав его нетронутый пудинг, официантка ушла на кухню, сосчитала в уме до трех, затем вернулась в зал и подала пудинг старику.
Крамнэгел направился в кино, надеясь хоть там увидеть что-то знакомое.
Но ему не везло. Привыкнув к темноте, он увидел королеву, принимавшую парад какого-то почетного караула в сопровождении нескольких мужчин, которые едва ли что видели из-за лезших им в глаза белых перьев. Королева упорно улыбалась, офицеры же из-за трепыхания перьев выглядели абсолютно безучастными к происходящему. Какие-то плохо одетые, но симпатичные женщины приседали в реверансах, когда королева обращалась к ним, и толпы детей размахивали флажками, как бы повторяя заранее отрепетированные движения.
– Ерунда собачья! – громко сказал Крамнэгел. Услышать собственный голос было все равно что встретить старого друга. Его высказывание никого не задело, поскольку в зале он сидел практически один.
Проскакал на пони член королевской фамилии, имени которого Крамнэгел не разобрал; в озаряемом фотовспышками темном холле какой-то гостиницы сделал мрачное заявление о состоянии платежного баланса страны премьер-министр. По всей видимости, это были самые свежие и наиболее животрепещущие новости из жизни Британии на сегодняшний день.
После киножурнала в зале вспыхнул свет, и под музыку тридцатых годов на экране замелькали рекламные слайды местных компаний – на более светлых из них отчетливо выделялись отпечатки пальцев, а по пустому залу продефилировала одетая в гусарский костюм девушка, неся в руках поднос со сладостями. Вокруг ее ничего не выражавших глаз растекалась тушь. Крамнэгел посмотрел на девушку и улыбнулся, но у нее, казалось, не хватало энергии даже на то, чтобы улыбнуться в ответ. Крамнэгел окинул взглядом ее фигуру – фигура была объемистая. Один из сетчатых чулок порван. «Женщины», – вздохнул Крамнэгел и принялся насвистывать, отчего сразу почувствовал себя более или менее сносно. Он даже припомнил слова некоторых песенок и начал напевать, притопывая в такт музыке. Развлечение, разумеется, не бог весть какое, но давало Крамнэгелу теплое чувство встречи с чем-то давно знакомым, и за это он был признателен.
Фильм попался английский и грешил вседозволенностью и неизбывным английским провинциализмом. Он был поставлен по мотивам бестселлера одного молодого местного уроженца, действие разворачивалось в окрестностях Дарлингтона. Критики всегда узнают жизненность и достоверность, если встречают их в произведении: так произошло и в данном случае, хотя мало кто из них имел пусть даже туманное представление о жизни в окрестностях Дарлингтона. И посему они не знали удержу в похвалах блестящей наблюдательности авторов фильма, хотя Крамнэгел этой блестящей. наблюдательности, естественно, не заметил – по нему, актеры с равным успехом могли говорить на суахили.
Временами, когда действующие лица разговаривали помедленнее, Крамнэгелу удавалось разобрать слова. Вот, например, когда девушка в дешевой косынке сказала, прижавшись спиной к стене муниципального здания: «Сегодня никак нельзя, голуба, я нездорова», Крамнэгел все понял и даже объявил во всеуслышание:
– Времени жалко на такое дерьмо!
Секс он понимал и принимал, но жизнь была для него сущей неразберихой. «Какое отношение это имеет к любви, так-растак?» Конечно, то, что девушка должна заниматься любовью – на то и кино, но с какой это стати камера должна ловить ее в столь неудобный момент, будто для этого нет рекламных коммерческих роликов, которые обходятся с подобными проблемами тактично и со вкусом. Что же до ее юного компаньона, то его во всей красе показали в государственном венерологическом диспансере. Поскольку роль доктора играл хорошо известный местный комик, остальные пять-шесть зрителей буквально сотрясались от хохота.
– Блевать от этого хочется! – выкрикнул в темноту Крамнэгел.
С юношей сурово поговорил отец, пригрозив вышибить из него дух, если он еще раз подцепит то же самое, – так, во всяком случае, понял его слова Крамнэгел. А в следующей сцене достойный родитель уже катался по кровати с огромной бабищей.
И снова аудитория – как мала она ни была – зашлась от смеха.
Камера прошлась по ряду грязных, запущенных домишек, зацепилась за освещенное окно в одном из них. В этой комнате, раскрыв в приступе страсти рот, лежала с волосатым рабочим-итальянцем мать героя фильма, благочестивая ханжа-фанатичка, не выпускавшая из рук Библии. И все это для того, чтобы показать, что в нашем мире распутство плодит распутство. Круг замкнулся. Вернулись к исходной точке. Распад семьи. Ей-богу, фильм прямо для Арни Браггера и ему подобных. Чушь собачья.
Выходя из кино, Крамнэгел объявил кучке людей, изучавших развешанные у входа кадры из фильма:
– Надо быть последним психом, чтоб ходить на такое дерьмо. Одно слово –грязь!
К его изумлению, этого высказывания оказалось достаточно, чтобы заставить колебавшихся принять решение. Они сразу же выстроились в очередь за билетами.
– И что это за паршивая страна такая? – вслух поразился Крамнэгел.
А люди поглядывали на него сочувственно и откликались на возмущенный взгляд виновато-непристойными улыбочками. Крамнэгел пошел своей дорогой; события дня окончательно вывели его из равновесия.
Таверна «Гнедой конь и голова принца» еще не открылась. Крамнэгел потряс дверь и попытался заглянуть внутрь через мутное окно, «козырьком» Приставив ладонь к глазам. Раньше, чем можно было ожидать, сгущались сумерки. Никаких признаков жизни. Холодно. Пройдясь взад-вперед по унылому тротуару, Крамнэгел в конце концов прибавил шаг, потому что сизая вечерняя сырость уже пронизала его до мозга костей – на окрестных полях лежала дымка тумана. Из луж, въедаясь ему в ноздри, поднимался пронзительный запах навоза. Именно таким представлял он себе ад. Ботинки вязли в грязи, той же грязью ласково обдавали проходившие мимо машины. Вышел в поле. Да, ужасный выдался день, просто ужасный, а ведь наступлению этого дня способствовало все бескрайнее двуличие его собственного полицейского управления! В воображении возникло расплывшееся в улыбке Чеширского кота7 лицо губернатора – сверкая прекрасными зубами, тот с презрительным равнодушием взирал на безобразную Terra incognita8, расстилавшуюся во мраке по сторонам гордого одинокого утеса богоизбранной страны. Доведенный до отчаяния неожиданным и непривычным одиночеством, Крамнэгел затянул «Америка прекрасная», а прервав пение, полез в карман за сигаретами и обнаружил, что сигареты кончились. Он вышвырнул пустую пачку таким жестом, будто пустил камешек «печь блины» по воде. От того, что в карманах нашлось несколько коробков спичек, стало совсем тошно.