– А вы имеете представление о том, сколько мы каждый год даем на благотворительные цели? – проревел Калогеро, а Тортони поспешно усилил звук расконсервированных скрипок.
– Жалкую долю того, что должны бы платить в качестве налогов. Это ведь воровство по-американски – дать, чтобы утаить, сколько ты сумел огрести! – гремел в ответ Крамнэгел. – А сколько вы прикарманили при строительстве стадиона, если это не секрет фирмы?
– Стадион, к вашему сведению, является бездоходной организацией! – заорал Калогеро.
– Естественно. Я потому и понял, что дело нечисто.
– Убирайтесь вон! Хотя нет, подождите! – добавил Калогеро, понизив голос и сделав жест рукой. Тортони убавил звук. – Я настойчиво рекомендую вам покинуть город, – рассудительным тоном произнес Калогеро.
– На каком основании?
– Ну, скажем, на основании здравого смысла.
– То есть?
– Почему бы вам не вернуться в Европу, Барт? Она ведь, кажется, пришлась вам по вкусу.
– Вы шутите или всерьез?
– Только в следующий раз я бы на вашем месте отправился на борту обычного пассажирского лайнера. Это, конечно, дороже грузового парохода, но много удобнее. Да и искушений меньше…
Крамнэгел чуть улыбнулся. Слова мэра произвели на него впечатление. Да, греков продавать нельзя.
– Что ж, теперь ясно.
– Наконец-то.
– Да, мафия работает быстрее, чем светская хроника, скажу я вам.
– Ни те, ни другие не заинтересованы в вас как в личности, Барт. Что до меня, не привык я тратить время на идиотов, которые суются не в свое дело. Да и мелких воришек не люблю. И неблагодарных людей тоже. А когда все эти качества соединяются в одном человеке, то я нахожу, что от него смердит. У меня, видите ли, есть совесть и весьма высокие принципы. Мои дети гордятся мною. А вы можете сказать то же самое о себе?
– Детей у меня нет, но я вам скажу вот что...
– Вы можете идти, Барт.
– Я уйду, не беспокойтесь. Просто хочу, чтобы вы знали: я вас не боюсь, никого из вас не боюсь.
– Вам же хуже, – пожал плечами Калогеро.
– И вы зря назвали меня кретином.
– Это уж мое дело.
– Я люблю наш Город... И помню слова, которые вы говорили на обеде в мою честь, прекрасные слова, и шли от самого сердца, и были правдой. – Крамнэгел почувствовал, как, несмотря на всю решимость, глаза наполняются слезами. – И скажу: я ненавижу вас за то, что вы делаете с нашим Городом... Ненавижу.
Дернув за узел галстук, Калогеро распустил его и заговорил с суровым достоинством:
– А что я делаю с нашим Городом? Да знаете ли вы, мы заняли третье место в стране по количеству пожертвований на душу населения на войну в Юго-Восточной Азии? А по весу собранных книг и журналов – второе. И я, по-вашему, должен прятаться со стыда, потому что вы ненавидите меня за то, что я делаю с нашим Городом?
– При чем здесь эта проклятая война? Разве мы о ней говорим? Мы говорим о Городе!
– Наша страна воюет, – заявил Калогеро. – Значит, воюет и Город.
С улицы донесся шум. Шум, который возникает, когда тысячи людей идут по улицам.
– Вот вам ваша война, – сказал Крамнэгел. – Прямо как по заказу. Я вас оставляю, воюйте на здоровье. Большой привет!
Мэр бросился к окну.
– Выключите музыку. И телевизор. Эти длинноволосые сукины дети из университетов штата и Тернового венца! Вот дерьмо! На сегодня никаких демонстраций не разрешено. Ну, они у меня допрыгаются! Пусть только что-нибудь выкинут – и я сразу обращусь к Дарвуду за полицией штата.
– Прекрасно! Оставляю вас воевать с детишками. Не хочу портить вам удовольствие, – бросил Крамнэгел у двери.
– Когда моя страна ведет войну с внешним врагом, я не должен спрашивать, кто мой враг и почему он мой враг, я должен лишь помочь сокрушить врага, – заявил Калогеро голосом, дрожавшим от праведного гнева.
Роттердам кивнул, а Тортони инстинктивно вскочил со стула. Только Уэйербэк неловко заерзал в кресле.
– Прекрасная мысль, – зло сказал Крамнэгел.
– Большое удобство найти внешнего врага так близко.
Он вышел из кабинета и спустился в вестибюль.
Положение его определилось, и сразу стало легче. Вокруг водоворотом крутились толпы участников марша протеста, и в этом водовороте поблескивали на солнце пластмассовые шлемы людей Ала Карбайда из подразделений по разгону демонстраций – они пытались предугадать, куда хлынет масса студентов, чтобы не дать ей сбить себя с занимаемых позиций. Появилось несколько конных полицейских – лошади нервно вздрагивали, чуя нарастающее напряжение. Одни студенты скандировали лозунги, и в их голосах неукротимо нарастал рев джунглей. Другие добродушно улыбались – казалось, бурлящий поток захватил и увлек их случайно. Какая-то девушка самозабвенно изображала пантомимой уничтожение «зелеными беретами» вьетнамской деревушки. Вскоре она неподвижно застыла в луже красной краски, создавая картину ужаса, убедительную для тех, кто способен легко ужасаться. Постепенно взгляды обращались вверх – и студенты, и полицейские следили, прикрывая ладонями глаза, за атлетического сложения парнем, карабкающимся по флагштоку на крыше ратуши.
К удовольствию Крамнэгела, появление мэра Калогеро у окна кабинета было встречено громким свистом. Мэр повернул голову, глянул вверх и, увидев на флагштоке студента, крикнул, чтобы тот убирался к чертовой матери. Раздался очередной взрыв иронических комментариев и одобрительных восклицаний, за которыми последовали победные возгласы, когда на флагштоке развернулся и заполоскал на ветру флаг Северного Вьетнама.
Поскольку Крамнэгел никаких других флагов, кроме американского, не знал, он принял сей подрывной символ, взвившийся над городской ратушей, за знамя университета Тернового венца и возрадовался мысли о том, что мэру не очень-то удается взять верх над своим внешним врагом в этой войне.
Не желая быть втянутым в происходящее, он стал отодвигаться от центра событий – можно ведь наблюдать демонстрацию и издалека, с другой стороны площади. Но вдруг, перекрывая шум толпы, до него донесся небесный звук храмовых колокольчиков, и, обернувшись, он увидел группу буддистов, которые медленно и задумчиво брели в его сторону, отмеряя каждый свой шаг так, как будто он подводил их все ближе к вечной истине. В его мозгу сразу всплыли странные, но почему-то запомнившиеся слова Арни Браггера о дарованном этим людям «божественном озарении».
Возглавлял этот мерный, сопровождаемый песнопениями марш человек огромного роста, голова у него была небольшая, обритая наголо, переносица вымазана краской, а в выражении лица соединились доброта, юмор и самоосуждение; это выражение резко контрастировало с его могучим телом, явно предназначенным природой для содержимого менее возвышенного, но более бурного и агрессивного.
– Не купите ли благовония, чем окажете помощь нашему храму? – обратился он к Крамнэгелу.
– Чего-чего?
– Благовонные палочки, – пояснил буддист голосом, звучащим, как тихое журчание воды. – У нас есть жасминовые благовония, сандаловые и олеандровые, но, честно говоря, пахнут они все одинаково.
– У меня и дома-то нет, – ответил Крамнэгел, позволив прорваться в свой голос оттенку горечи.
– Какие уж там благовония…
Стайка улыбающихся и звенящих колокольчиками девушек окружила его.
– Помолитесь вместе с нами в нашем храме. Это наш единственный дом, – объяснил гигант, в глазах которого застыло выражение чудовищной доброты.