Нет, если бы я был кинооператором, я бы снимал все без выкрутасов, как есть. Красиво только все настоящее, взаправдашнее. К чему украшать? Вот – кони! Смотрите, какие замечательные… существа! Язык не поворачивается назвать их животными. Смотрите, как несется по степи табун! Не стадо, это у коров, у баранов, у свиней – стадо. Здесь – табун!
Впрочем, и среди лошадей есть животные. Но их такими сделали хитрые люди, стали их запрягать во всякие повозки, ездить на них…
– Шапкин, – сказала отдышавшаяся Надька. – Ну что, пойдем покурим?
– А ты разве куришь?
– Конечно. А ты разве нет?
– А я, представь себе, нет.
– А я, если хочешь знать, считаю, что это не парень, который не курит!
Вот и возьмите ее за рупь двадцать…
– Ну, значит, я – не парень. А ты для чего куришь, ты же и подавно девчонка? Чтобы вес согнать?
– Ой, ну хватит тебе, Шапкин! Ну, пойдем, хоть проводишь меня, а то я боюсь… Тут знаешь сколько чужих!
– Позови лучше вместо меня какого-нибудь настоящего парня. Вон, Саленко попроси…
– Ну его в баню, этого тюленя! Сейчас начнет рассказывать, как полезно купаться в проруби, очень нужно…
– Он морж, а не тюлень. Эх ты, серость! Никакого у тебя нет соображения…
– А у тебя зато чувства юмора нет! Ну я тебя прошу… Да наглядишься ты еще на свою Дюймовочку, вечер только начинается! Ну ты мне друг или портянка, Шапкин?
Из класса доносились приглушенные голоса. Я потянул за ручку, но дверь была заперта изнутри то ли на швабру, то ли на стул.
– Эй, – постучала кулаком Петракова. – Эй! Ну-ка, открывайте! Свои!
Голоса умолкли, но открывать никто не торопился.
– Эй! – повернулась Надька к двери спиной и саданула пяткой по нижней филенке. – Что за шутки!
Никакой реакции. Мне только послышался какой-то звук, будто сдвинули с места парту, и опять кто-то заговорил негромко, но сердито, раздраженно.
– Шапкин! – сделала Надька круглые глаза. – Слушай, а может, и правда кто залез через окно, а? Жулики! И наши польта грабят? А?
– Да ерунда… – начал я, но она перебила:
– Стой здесь, а я побегу во двор, посмотрю оттуда! В случае чего и подмогу вызову!
– Брось, Надька! – попытался я ее остановить. – Какие жулики, что тебе в голову взбрело…
Но она уже учесывала по коридору, тяжело топая и смешно разбрасывая ноги.
А я остался слушать, как мое сердце ломится изнутри в ребра. Так Петракова только что ломилась в классную дверь. Вот и попробуй, представь себе, что все это – кино! Нет, не всегда это удается, далеко не всегда…
Снова голоса, и потом – хлоп! хлоп!
Я начал рвать на себя дверь, чувствуя, как меня разбирает ярость, настоящая ярость, от которой мне всегда потом и самому бывает страшно.
Нет, там не жулики! Уж один-то голос я точно узнал, там закрылись вовсе не чужие…
Вдруг дверь распахнулась, я чуть не получил ею по лбу… и из класса вскочила… правильно, Рита в обнимку со своей дубленкой… Как-то странно, исподлобья глянула на меня, прикусила нижнюю губу и быстро пошла прочь, одеваясь на ходу.
А в классе стоял рядом с умывальником Кушнарев со встрепанными волосами и весь красный и смотрел на меня глазами бешеной собаки.
– Ты почему не открывал? Не слышал, что ли?
– Отвалил бы ты отсюда, а, Шапкин? Отвали!
– Моя фамилия – Шапошников! Слышишь, ты, тварь…
Очнулся я, когда Надька влетела в класс, вцепилась в мои плечи и стала оттягивать назад. Опомнился и отпустил ворот кушнаревской рубашки, который скрутил так, что лицо Кушнарева из красного уже превращалось в синее… Теперь мы с ним оба могли дышать. Дело в том, что когда на меня вот это накатывает… ну, ненависть… я начинаю задыхаться. По-настоящему задыхаться. Как сумасшедший делаюсь, честное слово.
Мне редко приходилось драться. Вообще, я считаю, это очень глупое занятие. Дикость, жестокость – это все само собой, но главное, по-моему, – это глупость. Потому что в драке, если вдуматься, проигрывают все… Но порой находит на меня что-то… отчего, говорю вам, самому бывает жутко: перестаю себя помнить. Это когда уж за самое живое задевают.
Кушнарев подобрал с пола пуговку и прямо зубы оскалил и заскрипел ими на всю школу, как немазаными ржавыми петлями. И выбежал вон.
Надька проводила его злорадным взглядом и застонала, закатывая глаза под лоб:
– О-ой-й-й, Шапошнико-ов… Чего я сейчас видела-а… Он ей чего-то: ля-ля-ля, ля-ля-ля! А я стою же под окном! Но, гадство… Нич-чего не слышно! Ритка – ну рысь настоящая! Он ей: ля-ля-ля! Только руку протянул – а она его: хлесь! хлесь по харе! Слышь, а чего это ты с Кушнарем схватился, а? Тоже, что ли, в Ритку втрескался? Ну и дурак! Плевала она на всех на вас! Не ее поля ягоды! Ну, Кушнарь… Ну заполучил! Ну держи…
Я машинально взял протянутую мне сигарету. Надька просунула швабру в дверную ручку, накинула пальто на плечи, и мы отошли к открытому окну, сели там на парту.
– Ну дела-а!.. Кино и немцы! Молодец Ритка! Н-на! Н-на! Гнида этот Кушнарев… Думает, если у него брат сидел, значит, ему теперь все можно!
Она зажгла спичку и, держа ее вытянутыми пальцами за самый кончик, протянула мне.
– Он что, лез к ней, приставал? – спросил я, так же механически прикуривая.
– Не-ет! При мне, при моих глазах то есть, один раз только руку протянул… Они просто разговаривали.
– О чем, интересно…
– Не знаю, о любви, наверно… Но по роже она ему съездила – это за Горшка, точно! Еще вчера грозилась. Молодец! А то кто за него еще может отомстить? Ее-то он не посмеет тронуть, кишка тонка…
– Погоди, погоди… Что-то я не усек, – сказал я, пытаясь побороть отупение, которое вместе с легким головокружением нахлынуло на меня после первой же настоящей затяжки. – При чем здесь Рита, и при чем здесь Горшок, и при чем здесь Кушнарев?..
– Как это – при чем! Ты что, дурак или притворяешься, Шапкин? Или ты уже из-за своей Валечки Бабулечкиной вообще ослеп, ничего кругом не видишь?
– Как я могу это видеть… это же все происходит за кадром, понимаешь?
– Шапкин, у тебя что, и правда сдвиг по фазе? Я сейчас закричу…