– Это такие частицы? – спросил я и приложился к стакану.
– Это особые нервные клетки, ответственные за мыслительный процесс. От одного глотка спиртного сразу несколько тысяч нейрончиков – тю-тю! Как подумаешь об этом…
– А ты не думай.
– Как же я могу не думать, если… Нет, мне голова нужна светлая. И ясное сознание.
– Да? Ну а мне оно без надобности… Вряд ли понадобится в жизни. Так что одной тысячей этих самых нейронов больше, одной меньше – без разницы…
– Ты что-то рано крест на себе ставишь.
– А я не ставлю. Просто знаю, что звезды с неба ухватить не удастся так и так… Не достанется мне ничего такого, как бы я ни старался. В науку не собираюсь, пойду, скорее всего, строителем вкалывать…
– А почему ты считаешь, что строителю трезвая голова не нужна?
– Да у меня живой пример перед глазами. Отец мой. Не алкоголик, правда, но живет в свое удовольствие. Всегда в хорошем настроении… Стакан мимо рта не проносит, как моя бабушка говорит. И в работе ему это не мешает…
– Ну как знаешь, конечно… – не стал со мной продолжать спор Володька.
В животе у меня потеплело, и вокруг все стало каким-то иным. Я пригляделся к темнеющему на стене натюрморту. Это был громадный натюрморт, наверное, полтора метра на два, а рама будто из рельсов сварена, такая массивная, тяжеловесная даже на вид. Изображены были на этом полотне какие-то странные кругляши, то ли фрукты, то ли овощи, непонятно, потом надрезанный арбуз и рядом почему-то мертвый заяц… а может, кролик… В общем, ушастый такой. И мертвый. Этот заяц – пусть будет заяц – так и приковывал к себе мой взор, не мог я от него почему-то глаз отвести, так и взглядывал, хотя все с ним уже было ясно.
– Куда ты все смотришь? – заинтересовался Паткин.
– Да вон… – кивнул я на картину, и он повернул в ту сторону голову, но не знаю, увидел ли что – метров семь от нас до этого шедевра было. И я для верности сказал: – Убили зайчика… Паршиво быть зайцем, да, Володь?
– А кем лучше, собакой?
– Ну почему сразу – собакой… Вообще, охотником…
– Охота – это дикарство. Вредный атавизм.
– Вот я и говорю: паршиво быть зайцем! Чтобы всякие дикари стреляли в тебя из ружья… Слушай, Володь! Мне так неудобно! Давая я тебе хоть пива принесу, а? У меня деньги есть, ты не думай…
– Вот еще… Если хочешь знать, пиво хуже всего. От него тупеют со страшной силой, катастрофически.
– Ну тогда, может, ситро?
– Лучше бы нам здесь не засиживаться. Скоро ведь ужин…
– А-а, боишься за свою репутацию?
– Мне за себя боятся нечего.
– Боишься… А мне вот свою репутацию не жалко. А знаешь почему?
– Шапошников, ты слишком громко говоришь, сбавь тон…
– Потому что у меня ее просто нет! Нету репутации, понял?
– Во-первых, не кричи, а во-вторых, так не может быть. Каждый человек имеет какую-то репутацию. Пусть и подмоченную. Дурная репутация – тоже репутация.
– А я вот репутации не имею, понял? Потому что я – никакой. Ни хороший, ни плохой, ни умный, ни дурак, ни герой, ни трус. У меня даже нет особых примет. Вот ты – будущий следователь. Вот скажи, есть у меня особые приметы?
– Есть, – ответил Паткин. – Ты распускаешь нюни из-за пустяков.
– Нет, я имею в виду внешность. Вот что во мне особенного, заметного? Хоть бы какая бородавочка…
– Ты топчешься вокруг да около там, где нужно просто прийти я взять. Понял? Таких, как она, берут приступом, а не осадой. Ее нужно штурмовать.
– Не надо так о ней! Она хорошая. Постой, постой, – спохватился я. – Ты о ком это?
– О том же, о ком и ты.
Паткин довольно усмехнулся. Вот так же он будет, наверно, усмехаться, расколов опасного преступника. Ему приятно видеть человека насквозь…
– О ней, о ней… – сказал он уверенно. – Можешь не сомневаться. У меня, конечно, зрение не фонтан, только твое щенячье поведение и слепой от рождения заметил бы.
Я помолчал, прокручивая перед мысленным взором весь нынешний день. Мало у меня в жизни было таких паршивых дней.
– Сегодня же набью ему морду! – решил я. – Прямо перед ужином, для аппетита. У тебя на глазах, хочешь? И у нее на глазах! Пусть полюбуется…
– Не кипятись так, не надо.
– Он, знаешь, кодлу уже ко мне подсылал, тварь… И это из-за него, гада, дурак этот Верников, лось безрогий, Горшку нос поломал…
– Тише, тише… – все больше беспокоился Паткин.
Только зря он волновался. Я себя чувствовал прекрасно и контроля над собой не утратил. А вот чувствовать все начал гораздо сильнее острее. Мысли же работали четко.
– Ты не смотри, что я такой невзрачный… – подмигнул я Паткину. – Это только с виду…
– С чего это ты взял, что ты невзрачный?
– Спорим, я сейчас вот этот самый стакан одной рукой раздавлю?
Силу я в руках и во всем теле чуял богатырскую, страшенную!
– Спорим?
И я сам вполне серьезно верил, что и в самом деле смогу раздавить в кулаке стакан.
– Пойдем лучше отсюда, Шапошников. Покутили, и хватит…
– Зачем? – удивился я. – Смотри, как здесь хорошо! Ну если тебе не нравится, вообще… Я тебя не держу! Ауфвидерзейн! Я и один… Мне и одному неплохо. Тут дерево, снежинки вон какие красивые… А ты можешь быть сво-бо-ден.
Однако он не ушел, не бросил меня. И когда я вернулся из похода к буфету с новым стаканом «клопомора», бутылкой лимонада и двумя ватрушками, Володька сидел и ждал меня за столом.