Стародуб даже есть перестал:
— А кто ж эти другие?
— Бывший председатель сельсовета. Два красноармейца и наша депутатка районная. Так что вдруг какая тревога, они вас унесут в другое место.
— Так ты их приведи сюда, познакомь меня.
— Не, пока раны не заживут, вас никто не должен тревожить. А ухаживать будем по очереди, я днем, папа ночью, а Софья Ивановна будет наведываться, когда нужно.
— Миша, ты мой главнокомандующий, я во всем тебя буду слушаться, — отставив пустой котелок и поблагодарив за обед, тихо заговорил Стародуб. — Но у меня есть одно очень важное дело. Мне надо посоветоваться…
— Только со взрослыми? — с заметной обидой спросил Миша.
— Да как тебе сказать… Может, и ты помог бы, но ведь ты целыми днями в лесу со стадом и не знаешь, что теперь делается в селах.
— Ну, я от мальчишек первый все узнаю! — весело подмигнул Миша и принес подогретую на угольках кружку молока. — Выпейте и спите снова, а потом расскажете хоть мне, хоть папе.
— Да в этом и тайны-то никакой нет, — взяв в руку кружку, печально заговорил раненый. — Видишь ли, Миша, у меня был друг, совсем молодой парень, который спас мне жизнь и притащил в этот лес. Так вот он ушел несколько дней назад куда-то за едой и пропал.
— К нам не приходил, — покачал головой Миша. — А если бы пришел, то не пропал бы, потому что в нашем селе ни немцев, ни полиции. Это в соседнем селе и фашисты и полиция. К нам они только два раза приезжали, один раз за хлебом, а другой раз за коммунистами. Хлеб мы отдали, а коммунисты попрятались в лесу. А какой он был? Может, еще появится, так хоть знать буду.
— Невысокого роста. Черный. По национальности он калмык.
— Черный? Не негр, а просто загорелый? — встрепенулся Миша. — А фамилия как?
— Фамилия у него трудная, калмыцкая. А что?
— Если калмыцкая, тогда не он, — успокоился Миша. — То на хуторе за соседним селом один кулак для нашего снайпера, когда тот пришел просить еду.
— Ну — больной встрепенулся и весь потянулся к мальчишке. — Ну и что? Где он теперь?
— Так то другой человек, Сергей Петрович, — успокоил Миша. — Я точно знаю, что фамилия у него совсем нетрудная. Зовут его, как и меня, Мишей. А фамилия так и есть — Черный.
— Где он теперь? Что с ним? — бледнея и теряя силы, спросил раненый.
— Да вы не бойтесь! Он уже снова на воле. Его сперва поймали. Посадили. А потом он убежал.
— Когда он убежал? Когда?
— О побеге я только сегодня узнал. Староста развесил приказ полиции искать Мишку Черного. А тому, кто найдет, десять тысяч марок обещают, дом и корову! Да только у нас таких нет, как тот предатель. Ручаюсь, во всем селе ни одного.
Раненый долго молчал, учащенно дыша. Потом тихо сказал, что все-таки ему хотелось бы как можно скорее поговорить с отцом мальчика.
Мишка Черный, наверное, это и есть его друг. Он теперь придет на поляну к березе и не найдет его.
На лбу раненого вдруг выступил пот, глаза закрылись, голова бессильно повернулась набок и он потерял сознание.
Миша испугался, что командир так и умрет, и побежал за фельшерицей.
…Шли дни, Стародуб понемногу поправлялся. А когда смог ходить, встретился с укрывавшейся в лесу группой красноармейцев и местных коммунистов. Через месяц они организовали партизанский отряд и вот пустили первый поезд под откос…
Между прочим, Стародуб сказал и о том, что видел ребячью могилу с флажком.
— Сначала удивился, что там была приписана моя фамилия. А потом догадался, что это приходил ты, что тебя ввели в заблуждение, — говорил Стародуб. — Я стер свою фамилию и написал тебе несколько слов. Назначил день, когда приду опять к этой могиле на случай возможной встречи с тобой. Но ты не пришел ни в первый, ни в другие дни.
— Сергей Петрович! — встрепенулся Михаил, встал и нервно походил вдоль носилок. — Скажите, кроме шести известных нам органов чувств, у человека есть еще какой-то скрытый, пока что неизвестный?
— Это ты к чему?
И Михаил рассказал, как ему до смертельной тоски хотелось сходить на могилу Стародуба перед уходом отряда в другой район.
В эту ночь немцы стреляли трассирующими пулями. Над островом почти беспрерывно тянулись «красные осы». И партизаны шутили: «Немцы думают, что на острове нет спичек, вот и присвечивают». В лесу партизаны насчитали до десятка костров. Но сразу поняли, что почти все это ложные костры. Немцев возле них нет. Видно, они сидели в засаде, надеясь выманить островитян. А партизаны и не думали уходить с острова прежним путем. Все взоры их были направлены на восток, где простиралось неведомое тряское болото, за которым хотя и далеко, но была свобода.
На восток…
«Лыжники» вернулись с болота грязные с ног до головы и безнадежно усталые. «Лыжи» не оправдали надежд. Это не такое болото. Метров через десять лыжи так облипали черной вязкой грязью, что начинали выгибаться, и двигаться вперед становилось невозможно.
Вася называл эту часть болота ржавой. На нем ничего не растет и даже лягушки не водятся. Было бы оно, как первое, по которому прошли, заросшее ряской, то еще можно бы пробраться, а в ржавом никакой травы, никаких переплетений, сплошное смрадное месиво.
Немцы, видно, узнали об этом от местных жителей и потому спокойно расположились в лесу, поджидая, пока партизаны сами начнут возвращаться с острова.
Восхода солнца загнанные на болотный остров партизаны ждали в тягостном молчании. Было ясно, что утром враги предпримут что-то решительное. Но что именно, никто не мог догадаться.
Михаил сидел возле раненого Стародуба. Они тихо, не спеша обсуждали все известные им способы передвижения по болоту.
Бойцы, окопавшиеся за ночь на передовой линии обороны и замаскировавшиеся, всматривались в таинственно примолкшую утром опушку леса, где крепко засели враги.
И только Ефим занимался простым обычным делом — кормил отряд. Он варил похлебку из хлебных крошек. В его распоряжении было всего лишь три солдатских котелка на двенадцать человек. И он кормил отряд в два приема. Бойцов, которые занимали переднюю линию обороны, он покормил еще затемно, чтоб не демаскировать их. А теперь готовился раздавать завтрак остальным. Очаг его, устроенный недалеко от штаба (так называли место, где лежал раненый Стародуб), был устроен в глубокой ямке, вырытой по совету Михаила. Даже ночью немцы не могли увидеть огня из такой «печки». А днем, чтоб не привлечь внимания к дыму, решили только слегка поддерживать очаг самым сухим хворостом, которого здесь была уйма.
Наконец взошло солнце, затопив и безоблачное небо, и густой лозняк, и окрестные болота мягким и, наверное, последним в эту осень теплом и светом. В лозняке чирикали птицы, мирно, спокойно летали пчелы. У них не было войны, они знай себе трудились…
Позавтракавшие Ефим и земляки-вологодцы сидели возле «штаба» и молча слушали беседу двух командиров, которые время от времени обращались за советом и к ним.
Все говорили тихо, с расстановкой: прислушивались к тому, что делалось там, на опушке леса, боялись упустить первый момент наступления.
— Русские, сдавайтесь! — вдруг зычно и отчетливо, словно гром с ясного неба, обрушился на остров приказ.
— Вон с чего они начали! — со стоном тихо проговорил Стародуб и кивнул Михаилу, мол, иди к бойцам.
— Ну, я побежал, товарищ командир, — все же по-старому обратившись к полковнику, сказал Михаил и направился к «передовой».
— Товарищ командир, разрешите с вами! — попросился Ефим, видимо, и за вологодцев, потому что все они уже стояли навытяжку.
— Оставайтесь здесь, в резерве, — ответил Михаил и скрылся в лозняке.
На краю опушки, почти в том месте, где вчера лежала первая жердь кладки, тускло блестел какой-то предмет, выброшенный немцами, видимо, еще ночью. Михаил внимательно присматривался к этому предмету из своего окопчика, отрытого за высоким корневищем ольхового куста.